Я вернулась!

                Она упала прямо около веревки во дворе, где развешивала бельё. Хорошо, рядом оказались двое братьев-погодков с верхнего этажа, сорванцы и юные матерщинники, однако с проблесками милосердия. Они-то и притащили пожилую женщину домой, подняли на второй этаж, а пока несли, нога и рука стукались деревяшками о бетонные ступени. Но она этого практически не помнит. Как прошлую жизнь...

                Через полчаса с работы примчалась дочь.
                - Мамочка, боже мой, да что же это!?.... Очнись же, ну очнись, мама-а-а- !!!   

                А мама меж тем уже парила над городом с его задымленными, уродливыми большей частью строениями, над трубами и лужами, заборами и железнодорожным мостом-виадуком, над начинающейся бедной весной. Выше, выше - туда, где не бывает уже птиц, но звёзды еще по-прежнему далеки. Кто-то, кажется, сопровождал ее, только видеть его было невозможно. Голова не поворачивалась, как при миозите. Этот Сопровождающий  держал ее за руку - знающий, большой, правда безмолвный. Поэтому о направлении движения думать было не надо. Вверх смотреть тоже было нельзя. А вот вниз - пожалуйста. И она разглядывала оставленную землю, где прошла вторая половина ее жизни, созерцала, но как-то без пристального внимания. Всё это было давно известно и теперь как-то уж совсем скучно: тёмно-серый от копоти нижний слой неба, какие-то ямы, вечные стройки и свалки... Земля удалялась, и женщине не было жаль расставаться с ней.

                - Я не хочу больше назад - сказала она Сопровождающему.
                Он молчал и ей показалось, что он в этом вовсе не убеждён. Тогда она продолжила:
                - Я уже всё сделала: вырастила троих детей, пятерых внуков, правда нянчила только двоих... Больше не могу, не хочу возвращаться ТУДА - взгляд снова упал на загаженный шар - он был уже далеко внизу. Там эта перестройка... Да и детям в тягость не хочу быть, инвалидом лежачим, колодой!
                На сей раз аргументы сработали, и настроение Сопровождающего изменилось. И хотя он снова промолчал, но это уже было молчание-согласие. Почти...

                Вскоре она очутилась в светящемся помещении, где Сопровождающий покинул ее, успев передать ее просьбу кому-то вышестоящему.
                - Так, не хочешь назад, значит.... Ну, а что же ты будешь здесь делать? Что ты можешь? - голос полнозвучный, идущий как стерео - со всех сторон сразу, и властный, но с нотками доброжелательности заставил ее онеметь на какое-то время.

                - Ну, я ТАМ была библиотекарем в школе, занималась с трудными детьми, у многих родители пьяницы, кто в тюрьмах, кто повесился... Вот и пригревала их у себя в библиотеке. А потом, уже на пенсии бомжей подкармливала, жалела, около вокзала, около пляжа... Особенно мальчишек, они в таких шапочках черных вязаных, знаете... И сидят зимой под трубами теплоцентрали, и возле инфекционной больницы, там сын у меня работает...

                То ли она это говорила, то ли вспоминала картинки своей жизни - было не ясно. НО тот, кто спрашивал, всё сразу понимал и тоже всё это видел. Или слышал.

                - Я могла бы помогать им приходить сюда, к вам, чтобы не боялись в пути... Они ко мне всегда уважительно относились, слушались почему-то, тянулись ...

                - Ну, хорошо, посмотрим - опять голос поразил ее своей необыкновенной вибрацией и красотой.  А слух у нее был прекрасный, и петь она всегда любила - особенно романсы классические.

                Перед ее глазами стал разворачиваться с шелестом необъятный свиток, края его отливали золотом. Длинный-длинный... И после продолжительной паузы тот же голос торжественно и непререкаемо объявил:

                - Нет, дорогая, тебе придётся вернуться. Пока ты нужнее ТАМ. Там действительно трудно. Будешь продолжать то, что делала. А сюда ты еще успеешь...
                И прибавил более мягко, с долей шутки:
                - Мы тут сами пока что управимся. А ты иди к воде, чтобы вылечиться и не быть лежачей.
                ..................................
                Две женщины с заплаканными глазами сидели у кровати матери, тщетно пытаясь дозваться до неё, уже теряя надежду. Было раннее утро. Прошла уже половина суток, как мать упала от удара. Это было невыносимо - видеть маму, не реагирующей на их голоса, их плач, ее - всегда оживлённую, энергичную, наизусть читающую Блока, Пушкина, Тютчева, Веневитинова, Баратынского, одухотворённую и неугомонную. Она всегда была трибуном и оратором... А в дверях кухни еле стоял бледный как тень отец, сам только поднявшийся после тяжелой болезни. Губы у него беспомощно тряслись.

                Внезапно луч из окна упал на мамино лицо. Она открыла глаза, они были ясными и радостными.
                - Ну, здравствуйте! Я вернулась!
               
                Это была Пасха. Только тогда этим праздникам в семье еще не придавали большого значения. Иногда и не замечали вовсе. Но икону старинную бабушкину Спаса Нерукотворного вытащили-таки, когда припекло и поставили около мамы.
                А через два месяца мама пошла своими ногами - к реке с ее живой водой, а потом к Смоленскому храму...
                И ходит до сих пор. И несёт свой маленький светильник, держа его зажжённым - для таких же многострадальных детей Божиих, как мы все, как она сама.