Переводчица

Вот уже две недели, как живу в деревне. Погода стоит хорошая, но прохладная. Вишня цветет. Красота! В избе тепло и уютно, чего-то не хватает, по всей вероятности, женщины, но при ней я не стал бы писать. Только ощущение ее присутствия уже делает невозможным любое поползновение к творчеству (громко сказано, но не вычеркну — надоело). Помаленьку тружусь на огороде, недоедаю, балуюсь разбавленным кофе, питаюсь “Галиной Бланкой”, будь она неладна, и вареной картошкой, кстати, отменной.
Подумав, решил, что женщины все же мне не хватает, и стал перебирать в памяти лично мне знакомые и лично мне не знакомые лица — все не то! Не могу сказать с полной определенностью, нужна ли мне физическая близость с женщиной, есть ли потребность видеть ее обнаженное, одетое или полуодетое тело, хочу ли наблюдать за ее поведением, слушать, вдыхать запах ее потного тела. Чем она должна заниматься, чтобы не вызывать раздражения? Какой она должна быть, чтобы ее общество здесь, в глухой деревне, было приемлемым, нужным, полезным для души и настроения? Не знаю! Воображение никого не подсказывает, ассоциации натыкаются на детально знакомые с детства картины, порядком надоевшие, и ничего, кроме отторжения, не вызывают.
Однако без ясного представления о ее внешности никак не обойтись, и я рисую в голове образ 40–45-летней дамы, достаточно полной, но не толстухи и ни в коем случае не худой, без явных телесных недостатков и искаженных пропорций, обязательно с сохранившей форму и привлекательность грудью, здоровой кожей (цвет значения не имеет) и руками не холеными, но и не прошедшими трудовую повинность.
С лицом сложнее... Во всяком случае, я вижу его неинтеллигентным, не городским, так сказать, с простецой, больше деревенским и ни за какие блага не эстрадным, киношным, театральным или телевизионным. Словом, физический портрет почти точно выражает словосочетание “эдакая мамочка”, и с большой долей вероятности — тропи¬нинскую “Казначейшу”.
Все остальное, относящееся к психике, психологии, к непознаваемому, можно, пожалуй, свести к такой формуле: “Она должна быть достаточно умна, чтобы не говорить и не делать глупостей, и недостаточно, чтобы рассуждать о серьезных вещах и заниматься серьезным делом”. Темперамент, разумеется, должен зависеть от той роли, какую она играет в данный
момент, но, не приведи Господь, исполнять ее неискренне.
Я хотел сказать несколько слов о естественной чистоплотности, когда в избу негромко постучали. Пошел открывать…
На крыльце стояла молодая женщина
с цыганской внешностью (здесь много цыган), с недурной фигурой и небезоб¬разным лицом, а из-под кофточки просматривались даже развитые груди, чего
я среди ее соплеменниц не встречал. Попадались все больше тощие, плоские и уродливые.
Увидев меня, она, по-моему, испугалась, спросила о чем-то и быстро ушла.
Возвращаясь к письменному столу, я по дороге ее раздел и, не притронувшись, попросил одеться, но почувствовал легкое головокружение и мысли потекли в другую сторону, почти противоположную, потому и пишу безотчетно…
“Я вас не знаю. Я никогда не видел вашего лица. Мне не знакомы ни ваша фигура, ни ваша походка, ни ваши жесты.
Не могу даже предположить, где вы живете и какой национальности. Я понятия не имею, какое вы получили воспитание и образование. В одном лишь я не сомне¬ваюсь и готов утверждать — вы есть! Вы существуете! Вы где-то ходите, спите, говорите, чем-то заняты. У меня нет никаких доказательств вашего присутствия на Земле, у вас безупречное алиби, но — вы есть! Однако если я вас случайно встречу, вы мгновенно исчезнете из моей жизни. Испаритесь! Пока же ваше существование такой же факт, как стоявшая недавно на пороге цыганка.
Я без труда читаю ваши мысли. Вы подумали: “Бред! Похмельные фантазии, нимфомания, шизофрения и так далее”. Вы ошибаетесь. Я не похож на человека с мозгами набекрень. Спорить с вами бессмысленно. Мне придется опровергать самого себя и тогда я в самом деле могу свихнуться. Я реалист в самом поганом смысле этого слова. К такому признанию вы были готовы и отнеслись к нему с полным равнодушием. Вы ядовито улыбаетесь, хотя ирония вам не свойственна. Вы умны, вежливы и нелюбопытны. Как жаль, что я никогда не увижу вашего лица, как лица Венеры на картине Веласкеса, и всего остального, унесенного им с собой в могилу! Такова уж моя участь — всю жизнь довольствоваться половиной, третью, четвертушкой, а то и вовсе ничем. С отрочества я готов был любить всех подряд, от девочек моего возраста до зрелых женщин, и натыкался на сатанинскую хитрость, кокетство самого низкого пошиба или снисходительное понимание невозможности мне помочь. Взрослея, но продолжая оставаться в неведении, я научился скрывать свои чувства и довел это искусство до совершенства, сделав своими союзниками ложь и лицемерие, двух сестер женского и среднего пола.
Не видя вас, но ощущая ваше присутствие, мне страстно хочется продолжать монолог, пока рука держит авторучку, и освободиться, наконец, от многолетней привычки к вранью по самым ничтожным поводам, не извлекая при этом никакой для себя выгоды. Повод есть: я остался один и теперь могу идти, куда глаза глядят…
Раздался повторный стук в дверь. Громче прежнего. Неужели цыганка? Открываю и вижу перед собой незнакомого человека, одетого слишком хорошо для этих мест, но по-дорожному и налегке. В руке только “дипломат”. Говорит с акцентом:
— Здравствуйте! Вы Вадим Петрович Стрижаков?
— Да, это я.
— Можно войти? У меня к вам серьезный разговор.
— Да, пожалуйста.
Сели. Я предложил кофе. Он наотрез отказался.
— Вы, Вадим Петрович, являетесь единственным наследником большого, можно сказать огромного, состояния в Соединенных Штатах…
У меня засосало под ложечкой и тут же молнией сверкнуло в голове: “мистифи¬кация”. Но он уже открыл чемоданчик и извлек из него какие-то бумаги отличного качества с замысловатыми шапками, печатями, подписями и текстом на русском и английском. Я не дал себе труда прочесть их, так как все равно ничего не понял бы,
и дрожащей рукой подписывал все, что
он мне подсовывал. Вся процедура заняла не более пятнадцати минут. Оставив свою визитную карточку с московским адресом и телефоном, он попрощался и был таков. Опомнившись, я побежал за ним, но увидел отъезжавший “Мерседес” и облачко пыли.


Из-за недостатка времени, а больше
из-за лени опускаю подробности того, как
я бросил все к чертовой матери, кроме кафаровского ружья, как уехал с 87-летней матушкой в Америку, подлечил ее и подлечился сам, как оставил ее на попечение дорогостоящего врача и профессиональной сиделки, владеющей русским языком, как ткнул пальцем в карту и заказал туда билет.
Предварительно я попросил своего управляющего подыскать мне переводчицу средних лет, без сексуальных наклонностей, в идеале — и вовсе их лишенной, средней упитанности, но с недоразвитой грудью, плоской задницей и ногами, не привлекающими внимания. Лицо не должно вызывать отвращения, быть посредственным и незаметным. При этом обязательно она должна быть чистоплотной, безупречно и без фокусов одетой, владеть английским, французским и итальянским, помимо, разумеется, русского, не заводить без моего разрешения посторонних знакомств и тем более связей, не лезть ко мне с разгово¬рами, пока я ее об этом не попрошу, и выполнять несложные секретарские обязанности, но точно, аккуратно и вовремя. Религия и национальность значения не имеют, но характер должен быть ровным и покладистым.
Со своей стороны, я обязался платить ей ежемесячно полторы тысячи долларов, оплачивать дорогу, гостиницу, питание и одежду, быть корректным, вежливым и терпимым к мелким не существенным женским слабостям.
Такая нашлась после долгих поисков, и
я заключил с ней контракт на три года, по которому она обязана была сопровождать меня, куда мне вздумается. При встрече она сделала вид, что мечтала всю жизнь о таких условиях, около часа изучала условия контракта, подписала его и на следующий день привела с собой дочь, которая являлась полной ее противоположностью.
От дочери невозможно было отвести глаз, ибо все, чего природа лишила мамашу, у нее оказалось в избытке: весь сексуальный набор торчал на своих местах в количестве, превышающем среднюю норму. Таких в народе называют телками. В ее серых холодных глазах я прочитал себе несправедливый приговор: “Все равно, папаша, у тебя ничего не выйдет”.
Я решил разорвать контракт, но Габи (так звали переводчицу, будь она проклята!), убедила меня, что Телка будет навещать нас не чаще одного раза в год, только на Рождество и лишь на недельку. “Вы должны понять мои материнские чувства и не быть деспотом”, — добавила она под конец и я согласился, о чем потом пожалел. Шутка природы мне дорого обошлась…
…Полгода я путешествовал с Габи, каждую неделю переезжая с места на место, и оставался ею доволен. Свои обязанности она исполняла аккуратно, быстро и дельно. Без тени недовольства заказывала среди ночи бутерброды с икрой или паштетом, терпеливо переносила тяготы частых переездов, смену городов, пейзажей, гостиниц и новых лиц, оставаясь при этом безупречной во всех отношениях. Ела она очень мало, но калорийно и вела себя за столом вполне прилично. Вид ее жующего рта не вызывал у меня, как обычно, раздражения. На ее гардероб я почти не тратился, но одевалась она так, что изъянов я не находил и служащие отелей относились к ней довольно почтительно. Я никогда не видел ее непричесанной, заспанной или небрежно одетой. Секретаршей она оказалась отменной: ее рекомендации, как правило, были логичны, практичны и удобны. Если я возражал, она не спорила. Она всегда была под рукой: я замечал ее присутствие, только когда хотел ей что-то сказать.
О качестве ее перевода я судить не мог, но по взглядам, которые бросали на меня все, с кем мне приходилось общаться, я понял, что, представляя меня, она границ не переходит. Уважительность, смешанная с холуйским восторгом, меня устраивала.
Чтобы не повторять на свой лад известной телевизионной передачи “Непутевые заметки” с симпатичным ведущим, возможно, в худшем варианте и не таким привлекательным автором, писать о своих впечатлениях не буду, скажу лишь, что телячьего восторга нигде не испытывал, но получал неизменное удовольствие от многочисленных и разнообразных музеев, которые старался не пропускать, и антикварных магазинов, где ничего не покупал, только смотрел и щупал.
В Австралии я узнал о смерти матери. Скоропостижность вызвала у меня сомнения и даже подозрения в причастности Телки к ее кончине, но врач их развеял. По его словам выходило, что годы ее придавили, а ужасная ностальгия и одиночество прикончили. Его объяснения меня убедили, но я им не поверил, так как мне стало известно, что Телка раза два или три ее посещала, чтобы справиться, якобы, где находятся ее мамаша с попутчиком. Такого оборота я не предусмотрел и распорядился, чтобы Габи впредь ставила свою любимую дочь в известность о своем географическом положении, хотя необходимости в этом уже не было.
В Париже я попросил Габи заняться со мною французским. Она охотно согласилась, но за дополнительную плату. Я не возражал.
Однажды во время урока она минут десять о чем-то лопотала с улыбкой, которая мне крайне не понравилась, и я попросил ее перевести. Не переставая гадко ухмыляться, она ляпнула:
— Я женщина, и ничто человеческое мне не чуждо.
— Согласен, — говорю, — а остальное из сказанного вами тоже состоит из исковерканных афоризмов?
— Нет, остальное состоит из перечисления того, что я умею делать в постели и где угодно.
— Простите, а как же насчет условий контракта?
— Вы, вероятно, не знаете вулканической женской природы. Как же быть с ней?
Я посмотрел на ее тощую, невидимую глазу грудь, потом опустился, хотя мне и не очень хотелось, ниже и посоветовал ей принимать успокоительное.
— Наверняка, — говорю, — медицина уже что-то изобрела для таких вулканических созданий, как вы.
— Вы что, принимаете успокоительное?
— Как вы успели заметить, я в них не нуждаюсь. Мой вулкан действующий, но ведет себя прилично.
— Теперь мне все ясно, — ответила она и предложила продолжить урок.
— Да, но теперь мне не все ясно. Как вы намерены поступить?
Думала она недолго:
— Я намерена съездить в секс-шоп и приобрести за ваш счет успокоительное.
— А если во время вашей успокоительной процедуры мне захочется выпить чашку кофе или съесть бутерброд?
— Вам придется подождать минут двадцать. За это время вы с голоду не умрете. Я уже не говорю о том, что в контракте ни слова не сказано о запрете на самоудовлетворение.
Я совершил третью ошибку, крыть было нечем и я промямлил что-то вроде того, что контракт дело серьезное и включать в него всякую гадость совесть не позволяет. Она ответила, что на этой гадости зиждется род людской, а совесть понятие растяжимое. И через несколько дней представила мне счет с печатью и подписями на довольно большую сумму. Спрашиваю, теряя постепенно самообладание:
— Вы, кажется, закупили весь арсенал?
— Нет, только самое необходимое, удобное и с гарантией.
— Значит, в обозримом будущем мне придется ночью обходиться без кофе и еды?
Она открыла рот, но я попросил ее помолчать немного:
— Надеюсь, днем вы не хвораете?
— Бывает, прихварываю, особенно когда вижу вокруг много красивых и хорошо сложенных мужчин.
— Ничем не могу вам помочь!
— Знаю!
“Боже мой! — думаю, — и это заморское чудище и недоразумение природы с отдельными признаками интеллекта, оказывается, еще мечтает о красивых лицах и фигурах, когда на ее месте нужно броситься в объятья первому же задрипанному пьяному мужику, если он на нее посмотрит и не увидит, ибо, если увидит, перекрестится и убежит без оглядки”.
Где и когда Габи предавалась совокуплению со своей мечтой, мне было неведомо, но обязанности свои она продолжала исполнять с пунктуальностью и точностью машины. Я нисколько бы не удивился, если узнал, что она по ночам пишет женские романы с детективным сюжетом.
В Испании, в одном из тихих курортных городков (не помню его названия) тема эта приобрела новую окраску. Я как-то вошел в ее номер, после строгого с хрипотцой “войдите”, и увидел валявшийся на диване порнографический журнал из дорогих, раскрытый на странице, где крупным планом изображалась сцена, чудовищно непристойная, из трех самцов и одной самки. Габи перестала ее разглядывать, видимо, незадолго до моего прихода, это было видно по ее затуманенным глазам и замедленной реакции. Она неохотно поднялась. Мысли ее еще витали вокруг незавершенной оргии, и моя скучная физиономия была тут явно некстати.
Оглядевшись, я не заметил предметов культа ни рядом, ни поблизости и вообще никаких признаков того, что она усмиряла хворь, если не считать тумана во взоре и некоторой лености в движениях.
— Вы не хотели бы прогуляться со мной к морю?
— Да, мне морская ванна будет сейчас полезна.
— Простите, но ваше купание не входило в мои планы.
— Морская вода творит чудеса, и вам, с вашим здоровьем, можно рассчитывать лишь на чудо.
— Оставьте мое здоровье в покое и займитесь лучше своим. Все необходимые причиндалы у вас для этого имеются.
В этот момент я встретил ее глаза: такой ненависти, такого бешенства мне еще видеть не доводилось. Она перешла на английский и, ясно произнося слога и буквы, говорила несколько минут, делая ударения на отдельных словах, из чего я заключил, что она материлась, но пристыдить ее я не мог, поскольку знаком лишь с русским матом. Признаюсь, мне резануло слух и немного оскорбило одно словечко, прозвучавшее в ее тираде, единственное и понятное impotation. Я не пожелал оставаться в долгу:
— Если бы вы, Габи, попались на глаза Гераклу, когда он совершал тринадцатый подвиг, вы остались бы девственницей.
— Я перестала быть девственницей с четырнадцати лет и без вашего Геракла.
После такого обмена любезностями я потерял покой и утратил надежду проводить время, как мне хотелось. Разорвать контракт с Габи не имело смысла, так как формального повода для его расторжения у меня не было и суд удовлетворил бы все ее иски, включая возмещение морального ущерба. До окончания контракта оставалось два года, которые я должен буду проводить в ее обществе и терпеть ее занудство. Поистине, Бог не на моей стороне!
Приближалось Рождество и, следовательно, приезд Телки. Я решил провести праздники в Риме; очень хотелось посмотреть на Ватикан во время торжеств и, если представится возможность, познакомиться в толпе, да простит мне Святейший, с
какой-нибудь одалиской и привести ее в номер.
Моя просьба достать мне разговорник прозвучала для Габи как удар грома среди ясного неба. (Сравнение банальное, но точное — не вычеркну, хотя оригинальное есть, но больно неприлично.)
— Вы уже не нуждаетесь в моих услугах?
— О таком счастье я не смею даже мечтать. Через два года мы с вами расстанемся, и я вынужден буду выкручиваться сам.
— Я полагаю, это произойдет раньше и выкручиваться вам придется в другой обстановке.
Я не придал значения ее словам, а зря.
Двадцать третьего декабря прилетела Телка, прихватив с собой какого-то верзилу с грустными глазами и грязными джинсами, переговорив о чем-то с мамашей на английском, она, оборотясь ко мне и даже не поздоровавшись, на ломанном русском объяснила, что Верзила ее коллега-искус¬ствовед хочет изучить ранний Ренессанс на месте, в чем она не могла ему отказать. Я выразил надежду, что после изучения Ренессанса он постирает себе джинсы и вымоет заодно физиономию, после чего вынужден был заказать им номер на двоих, предупредив, что недели для изучения вполне достаточно. Телка уверила меня, что он очень способный.
В способностях Верзилы я убедился на следующий день, когда Габи под надуманным предлогом затащила меня в их номер. Все было рассчитано по минутам и подстроено, как на площадке, где снимается кино.
На стук в дверь мы с Габи услышали громкое отчетливое “заходите”. Мы вошли и увидели Телку в классической позе, надо полагать, эпохи раннего Ренессанса, склоненную над креслом и упиравшуюся в его подлокотники руками, и сзади пристроившегося Верзилу с опущенными до пола джинсами. Осатанелость, с какой он вспахивал необъятное поле Телки, граничило с безумием. Сама Телка тоже поленилась снять платье и никакой активности не проявляла, однако, завидев меня с мамочкой, расхохоталась, завиляла задом и, нимало не смущаясь, сказала, чтобы мы прошли в другую комнату и немного подождали, пока они закончат, и, обернувшись к Верзиле, добавила: “Поторопись, дорогой, неудобно заставлять ждать пожилых людей”.
Я, едва сдержавшись, вышел и понял, что меня ждет…


Рукопись обрывается. По причине, не зависящей от воли публикатора, продолжения не последует. Версия дальнейших событий коротко изложена в послесловии