Камень

ПРЕДИСЛОВИЕ
------------------------

Приступая к чтению сей истории, любимый и дорогой мой читатель, приготовься к Великому и Могучему, живущему в каждой клеточке нашего Прошлого, Настоящего и (дай-то Бог!) Будущего.
Автор предупреждает о надвигающейся на читателя опасности и снимает с себя всякую ответственность за чтение вслух в многолюдных местах, Парламенте, детских садах и на свиданиях с беззащитными девушками.
Автор просит прощения у всех, кто посчитает себя лишенным (в хорошем смысле) целомудрия, и надеется, что поврежденное место обязательно вернется к первозданному виду.
В заключение, Автор хочет донести до каждого Читателя простую и понятную всем вещь – книга написана из корытных побуждений; и это – единственное оправдание происшедших событий.


ГЛАВА 1
-------------
Убили человека. Просто так. Не за ***. Был и нету...
За ***, обычно, держатся, но не убивают же. Ну, разве что, иногда. Но не на моих глазах...
И чтобы вдруг!
Все произошло так неожиданно, так выскочило из-за угла рутины событий, как таракан из хлебницы. И можно было только успеть охнуть, отпрянуть, но поймать эту подлую тварь уже нельзя было никак. И, шевелящее усами, создание божие ускакало зигзагами, оставив нас в совершеннейшей кастрации.
Удивительное, неожиданное растет в тени обыденного, произрастает так тихо, распуская свои корни куда ни попадя; и в один прекрасный день – оп-па! – молекулы человеков на новой орбите, и солнце у них уже какое-то другое, а то и – бац!!! На хрен!
Что же это я закрутился в водовороте слов, воспоминаний?  Пора, батенька, вернуться к порядку -- «орднунг юбер нормалес»... Вернемся к баранам, спляшем от печки, сядем на коня и... выебем ослицу – как говорил мудрец из третьего подъезда Дядя Толя.
(вроде эпиграфа)


ВО-ПЕРВЫХ, я выиграл Грин-карту.
Да уж, все с этого и началось. Все. И правда, и вымысел, и чудеса, и неприятности, и все-все-все. Поразительно, что какая-то абсолютно мифическая вещь порождает миф еще больших размеров...
Да что я все разохался!  Да потому, что знаю, что произойдет и проживаю это еще раз, и еще, и хочется сказать Читателю: «Погоди, дружище, прежде, чем окунуться в эту мутную водицу, вдохни поглубже чистого толстовства, освежающего набоковизма или горчичного алешкуйства, а то и вовсе не ныряй. Живи так. Но помни, что удивительное все равно тебя настигнет. Когда?  Это уж у кого какой карман... Или карма... Или корма...»

Все началось тогда, когда я получил абсолютно ненашенский конверт на имя какого-то однофамильца, прописанного латинскими буквами и проживающего по моему адресу. В этом конверте была куча бумаг совершенно ненашенского исполнения. И все...
Ожидалось большего – ну, хоть кусочка родного языка, хоть «здравствуй, незнакомый друг, пишу тебе издалека… любящий/ая тебя...», хоть изображения президента американского, неважно какого по счету, хоть чего-нибудь, но... только куча бумаг, из которых следовало, что я выиграл, но, вполне возможно, что и не получу, если не очень уважительно отнесусь к их требованиям – нет тюремного прошлого (можно подумать, что это – залог нетюремного будущего), наличие профессии и финансовая самостоятельность. Последний пункт меня больше всего позабавил. Я не мог нуждаться ни в какой помощи американского правительства, обремененного миллионами открытых кукушачьих ртов. Я должен был привнести в экономику этой страны что-то свежее в больших количествах или убедить их в том, что на этой земле обетованной живет неведомый спонсор, который глубоко понимает мои проблемы, и который готов откликнуться на мои пожелания. Поиметь такого спонсора («больше спонсоров народу!») – мечта лучшей половины человечества, но, поскольку я принадлежу к другой половине, то об этой мечте можно говорить только сам с собой и, желательно, правой рукой.
Что могло быть доказательством моей финансовой самостоятельности?  Наличие в графе «профессия» волшебных слов «банкир» или «вор» международного класса?  Или секретный ученый (не обязательно атомщик)?  Или дворник?
Я написал «частный предприниматель».
Что это было для них – частный детектив, частная собственность?  Священные слова?
Какие ассоциации прошелестели в голове этого, распорядившегося моей судьбой?
Может, никто даже и не взглянул на эту мучительную для меня писанину, а просто переложил листочки бумаги с одного стола на другой; и получилось так, что я, вроде бы, уже преодолел территориальную границу, и осталось только топнуть ногой в JFK, чтобы все удостоверились: «Ну, да!  Это вот тот, самый...»
Через некоторое время я получил другой конверт, в котором меня уведомляли о получении моих бумаг и предупреждали о наличии документов при прохождении интервью в посольстве. Вот такие вот бумаги. И вот такая вот дата.
Вот такие вот дела-а-а...

Я призадумался.
Когда «Америка» представлялась мне ворохом бумаг, то было легко играть в переселение заполнением граф и квадратиков. Но когда магия этого слова потребовала от меня новых жертв...
Я забыл мудрость, однажды сказанную Дядей Толей, внимательно оглядевшим девушку с впечатляющими формами: «Засунуть-то мы, конечно, можем, а, вот, как высунешь?»
Я забыл эту мудрость, засунув в пасть американства, мою треклятую голову. Там слегка пованивало останками нетерпеливых эмигрантов, слонявшихся по посольству в поисках справедливости и демократии.

Раз в год американское правительство устраивает черезвычайно интересное мероприятие – раздачу 50 000 видов на жительство, любовно прозванных Грин-картами. Происходит все это действие в виде лотереи между присланными со всего шарика нижайшими просьбами (за исключением совершенно недоразвитых стран, вроде Англии и Польши). И все просвещенное человечество, затаив дыхание, ожидает...
И тут, бац, такое счастье по башке!!!
Вероятность выигрыша составляла 1 к 700, и я представил себе эту вереницу 699 укорящих взглядов: «Ну, сволочь, чего задумался? Такой шанс, милый ты наш, выпадает очень редко и не каждому! Ты должен быть благодарен...» И тут следовал длинный список имен. И еще – куча всяких подавительных слов и затыкающих взглядов.
Разновозрастная, разнополая, разноликая команда живо заполнила совестные отсеки моих мозгов; и корабль, надо сказать честно, закачало...
Еще можно было легко перебраниваться с молодыми людьми неопределенного возраста, поднимающимися на мой мостик (то слегка жующими, то слегка пьяными), но когда женщины начинали стрелять жгучими словами, я выглядел растерянным и отторможенным, как чукча на Красной площади.
И удивительный покой и безразличие овладели мной тогда.
И в то же время – все чесалось внутри от нетерпения. И тогда я сказал себе: «Ну, поехали!» Я уверен, что Гагарин сказал то же самое, только при звуковом монтаже выбросили все вкусные слова, оставив, блин, ямщицкое «нупоехали». Или заставили переозвучить.
«Уехать в Америку» – это закончить все дела за месяц.
«Уехать в Америку» – это быстро заработать деньги на поездку, а что это такое – знают все. Да и я вам ни за что не признаюсь.
«Уехать в Америку» – это процитировать абсолютно бессмертного классика: «Прощай, немытая Россия..»
Каждый, кто хоть раз уезжал (или выезжал) из этой страны, ехал в «Америку», а уж какой она была (Северная, Южная, Ближневосточная, туристическая)...

Продаю идею.
Магазин. Store. Название – «Америка». На входе – портрет того, у кого Веспуччи. Здесь должно продаваться только самое клюквенное, самое звездно-полосатое, будоражещее умы – начиная от бессмертного Микки (кто сказал: «Рурк?»), и через постеры Элвиса, через закрученные джинсы, ZIPPO, пальмы на галстуках, модельки кадиллаков – к небоскребам и Статуям всяких свобод.
Много людей ни за что не променяют место жительства, но с тайным наслаждением будут мечтать об этом, глядя на фаллос skyscraper`а.
Америка – это и башня Эйфеля, и Тауэр, и анаконды, и мулатки тугогрудо-непуганные, и совершенно загадочное Ма-ка-о, и даже свечечные пагоды, и все-все-все, что лежит за пределами досягаемости руки и манит своей ядовитой красой: «Ну, милый ты наш, что тебе еще хочется?»

А еще я думаю, что... Стоп!  Хватит «показывать». Посмотрим на круги своя и твоя.
«Америка» -- это любопытство в квадрате, кубе, гаване. Каждый любопытен в меру длины своего носа и ширины дверной щели. И когда мне приоткрыли «дверь», и оттуда понеслись какие-то неведомые запахи и звуки, вот тут я и попался.
И там, уже на не совсем российской территории аэропорта Шереметьево-2 и начались происходить эти удивительные события.



ГЛАВА 2
-------------
«Завидую я вам, молодым – все вам дается легко. Но запомните, Довлатов, – сказал маститый писатель Максимов после того, как он прочел один из моих рассказов. – Каждый следующий рассказ будет даваться Вам с большим трудом...»
«Ужас. – Подумал я. – Ведь он не читал всего остального.»
(из неопубликованного Довлатого)


ВО-ВТОРЫХ, я его сразу заметил.
Он стоял передо мной в очереди к пограничнику (то бишь, пограничнихе), и я сразу заметил по его спине, что он сильно нервничает.
«Да, впрочем, кому какое дело? – Сказал я тогда. – Может, и на моей спине что-то написано?  Дай Бог, цензурное. И, хорошо бы, не мелом...»
Пройти пограничные кордоны оказалось делом простым и долгим. Еще более долгим делом было ожидание посадки на самолет. Аэрофлот нас всегда баловал вниманием, которое мы ему почему-то оказываем. Рейс задерживался, и надо было найти какое-нибудь долгоиграющее занятие.
Лучшее из худших – наблюдать. Негров и «китайцев» я отмел сразу. Оставались наши.

«Ага. – Я сказал. – Вот и мой старый знакомый.» Это был мужак... э-э-э, мудик... мужик за сорок, под метр восемьдесят, пятьдесят шестого размера.
Почему – «мужик»?  Да потому, что все у него было от мужика – руки-лопаты, взъерошенный пук волос, расстегнутая рубашка в области пупка, походка, соскочившего с железного коня, водилы, взгляд просто-читаемый. Одним словом, емеш емешем. Только он сильно нервничал, потел и вздыхал, вытирая лоб и руки грязным снежком платка.

– Скажите, Вы тоже ждете рейса в Нью-Йорк? – обратился ко мне женский голос.
«Интересно, – подумал я, – «мы» все очень похожи?  Откуда она догадалась, что я лечу в Нью-Йорк?»
И кто «она»?  Когда я обернулся на вопрос, передо мной стояли две пожилые, скромно одетые женщины (сестры?) и еще более скромно одетая девочка/девушка (дочка?  чья?  сестра?  Аленушка?).
– Да. – признался я.
– Вы не знаете, какая там погода? – спросила самая скромно одетая.
– Я?.. Хорошая... Я, слышал, очень жарко.
– Да что Вы говорите?  А Вы – в гости, в командировку, домой?
– Нет... (широкая улыбка) Да, вот, выиграл Грин-карту. Еду, вот, теперь.
– (абсолютно изменившаяся интонация 699 заговорщиков) А мы беженцы. – И ушли в сторону. Подальше. Быстро-быстро.
И я почувствовал, как в воздухе действительно прозвучал звук лопнувшей струны.
– Плебан. – произнес мужской голос.
Я обернулся. Это был «старый заговорщик».
– Я слышал Ваш разговор... Да.
Молчание.
– Плебан.
– ?
– Плебан Алексей Петрович.
– Э-э-э...
– У Вас какое место?
– 3А.
– Можно, я с вами сяду?  У окошка?
– Да... Э-э-э, в смысле, почему?
– Они, ****и, ничего не понимают в людях. Вы же – хороший человек!  И взгляд у Вас хороший, добрый, в очках.

Надо заметить, что я ношу очки. Не всегда, правда, а лишь, когда надо. Когда надо отстраниться, когда надо подумать, когда надо задать интонацию разговора... Представьте себе, я говорю что-то и снимаю очки. Все вокруг замечают: «Эге-ге-ге...» А когда я опять одеваю, то, глядя на этот очковый стриптиз, и баран скажет свое веское «бе-ге-ге...»
О-о-о, эти ОЧКИ!.. Эта многозначность ОЧКА!.. Эти гениальные шоры!..
Очки меняют судьбу, отношение окружающих, одежду, еду... Оденьте очки на футбольного арбитра – половина зрителей встанет и уйдет смотреть американский футбол. Оденьте очки на Гагарина – и в космос летят сучка с дрючкой; а он, небри-и-итай, как ежик, будет зарабатывать кружку пива рассказами о Первом космонавте. Оденьте очки на какого-нибудь пидора – и он сразу будет выглядеть, как гомосексуалист. Оденьте очки, наконец (пишется слитно), на Вашего спутника/цу – и что-то дрогнет или даже затрепещет в Вашей утробе...
А солнцезащитные очки – сколько жизней порушили эти темные бездны в глазах?!

... хороший, добрый, в очках.
– Да? – удивился (обрадовался) я.
А мужик вдруг быстро помотрел мимо меня и (еще быстрее) растворился в кофейной гуще чернокожих оборванцев.
Чего он испугался?
Все подумали «темных личностей в плащах, несмотря на жару»? (не все, хорошо, не все) Не было никаких «темных», «плащей» тоже не было. И не было, по-моему, ничего.
И я подумал, что он испугался своих мыслей, и боялся этого нечто больше, чем это могло быть на самом деле...

А рейс все задерживали. Улетели все Луанды и Руанды, Прага и (боже мой!) Женева. Пассажиры обозлились, выстроились в стохастическую очередь, ощетинившуюся локтями, хотя все знали, что обязательно попадут в самолет. Но когда?!
Люди ждали, расплавленные жарой и временем. Юноши и девушки лениво смеялись, с трудом находя повод для смеха. Дети устало пялились на движущие самолеты. Старики вспомнили (который раз) свое прошлое, абсолютно не глядя на собеседника. Женщины... А, вот, я люблю наблюдать за женщинами. Разумеется, не за каждой. Положишь на милую взгляд, и пусть себе лежит, отдыхает. А она...
– Скажите, пожалуйста, рейс еще не объявляли? – спросил Плебан.
– Э-э-э... Нет.
Плебан вздохнул и спрятался среди вьетнамцев.
И вот тут объявили.
И жизнь, что свилась в кокон ожидания, расцвела в любезностях и угодливом шуме. Разумеется, американцы были впереди. Они везли грудных детей; и я подумал, что если они так любят новоприобретенных русских детей, то как же они должны любить русских взрослых?

На моем месте в самолете сидел Плебан и будто бы смотрел в окно.
– А, вроде, я тут сижу? – улыбнулся (удивился) я.
– Можно, я здесь побуду? – улыбнулся (вежливо) Плебан.
– Ваш товарищ очень уж к Вам просился, и... – Ну очень широко улыбнулась (честное слово, очень широко) стюардесса, обращаясь (так показалось) ко мне. – Вы, разумеется, не против?
– Не против чего? – захотелось мне ответить своей шириной.
Она сняла улыбку, как соплю, и прилепила ее к другому пассажиру. А я остался стоять с этим дурацким оскалом, обращенным к Плебану.
– Да. – Пришлось сказать. – Я не против.
– А, вдруг, там меня ждут?
– Кто?
– О-о-о! – Он испугался своего новоприобретенного вопроса. – Это так. Мысли вслух. – И он перевел кроличий взгляд внутрь своего сумрачного сознания.

«Я не люблю мыслить вслух, – говорил Дядя Толя. – Я люблю туда пернуть.»  И был абсолютно прав, ну, кроме, разумеется, последнего. Может быть.


ГЛАВА 3
--------------
«Самолет, самолет, ты возьми меня в полет!
А в полете пу-уста!  Выросла капуста!»


В-ТРЕТЬИХ, подойдите к любому человеку и совершенно между прочим спросите: «Любите ли Вы Брамса, как люблю его я?»  И в тот момент, когда он отстранится и замолкнет, и начнет понимать разницу между Дорониной и Родниной, хватайте, сажайте в/на/внутрь/под и отправляйте его/ее в путь; и там, и только там, этот любой может щелкнуть судьбу по ее курносому носу и скрыться (временно) от ее дубоватой линейки. И это перемещение в пространстве (пусть и до деревни Малые Яндушки) становится событием.

И дай Вам Бог, чтобы в этом событии у Вас не было такого соседа, как у меня!

Плебан внезапно захрапел на...
15-ая минута полета. Храп был интенсивный, модуляционно-несформированный.
22-ая минута. Храп переходит в чмок. Одна нога идет ко мне. Другая временно осталась на месте.
23-яя минута. Испущен «русский дух».
25-ая минута. Никаких изменений.
30-ая минута. Попытка произнести членораздельную речь. Неудачная попытка.
33-яя минута. Трогательное воссоединение ног.
38-ая минута. Никаких изменений.
40-ая минута. Внезапное пробуждение, сопровождаемое расширенными зрачками. Пульс учащенный.
(oтношение со стороны окружающих – резко дружелюбное)
41-ая минута. Никаких изменений.

– Я спал? – спросил он меня.
– Да уж. – пришлось согласиться.
– А... – тут он что-то вспомнил, протиснулся сквозь меня и, в обнимку с чемоданчиком, побежал к середине самолета.
Да! Вот оно, то самое время, когда на сцену торжественно выносят чемодан и вешают рядом с ружьем.
Это картонажное изделие было чудовищно старомодно, неудобно и удивительно хорошо сохранившееся. Все бывшие обладатели подобных динозавров давно благополучно поменяли эти угловатые создания на более ручных. И лишь изредка можно было встретить этих «дипломатиков» в руках нудных нищих писателей и седеющих алкоголиков (что, впрочем, одно и то же).
Видно было, что сей чемоданчик был крайне дорог его владельцу, не выпускавшему из своих лопат пластмассовой ручки.
– Э-э-э-э-э-э... – подумали Вы.




























Это место оставлено
 для обдумывания и придумывания.

– Правильно. – скажу Вам я.

... когда вернулся сосед, стюардессы уже развозили обед.
Я втайне надеялся, что Плебан был засосан в черную дыру водобачковой материи, и долгое его отсутствие косвенно подтверждало мои надежды...

Я почему-то стал вспоминать все чудовищные глупые несчастья, о которых я когда-либо слышал или читал, и даже решил рассказать Вам об одном случае, правда, совершенно не имея никакого понятия – какая связь между Плебаном и ректором Егоровым.
Последний был ректором нашего университета долгое советское время, и, метко отбомбившись на приватизации, решил, что пора, мол, на боковую – к огурчикам, помидорчикам поближе. Воровали тогда не сильно, другим давали, так что дачки строили не шибко уж крутые.
Да и соседи – ну точь в точь, как Егоров, такие же профессоры, только фамилии разные. И любили эти профессоры в кофтах (некоторые и сейчас любят) в земле ковыряться – чтоб урожай свой и не тратиться на продукты.
Одного не учел бывший ректор бывший Егоров, когда строил дачу. Стоял рядом дуб старый. В кофте такой же. Раньше думал Егоров, что тень – это хорошо, когда в жару. Даже можно что-нибудь придумать в тени да на стульчике с газеткой в руках...
А как вышел на пенсию, да присел на корма – мешает эта оглобля!  Никому не мешает, а ему – мешает.
И решил Егоров, что с деревом пора кончать, а поскольку бывшему ректору срубить настоящий дуб непросто, то решил вызвать команду помощников (эти срули быстро находятся). Примерили шабашники и резанули жилы дубу, а тот возьми да упади в совсем другую сторону. Егоровскую. К огурчикам да помидорчикам поближе.
А сейчас и университет уже не тот. И воруют уже не так. И мрут все более не от деревьев...

Вот тут Плебан решил все-таки вернуться к нам, на соседское кресло.
– Ага! – Сказал он. – Обед!
Мне очень трудно говорить с такими людьми, потому как самым лучшим ответом было бы хлопнуть его по плечу и гаркнуть: «Это точно, Петрович!»
– Да уж... – буркнул неблагодарный рассказчик.
Все он делал громко – ел, прятался, спал, двигался (фантазию о туалете лучше не звать). И было трудно понять, почему его понесло в эту сторону Земли, а не в противоположную.

Обед был съеден. Кресло – откинуто.

И я решил навести порядок в голове, но сонм плебанов ринулся в мое пустое пространство.
Один куда-то шел в резиновых сапогах.
Другой громко матерился в телефонную трубку.
Третий был какой-то черный, сидел в темноте набычившись и громко молчал.
Четвертый превратился в каменную бабу, несшую грозное знамя.

И тут самолет накренился вперед, и люди, что стояли или прогуливались в проходах, побежали, согласно неоткрытому закону гравитации. Загремели какие-то металлические подносы.
– ****ец. – подумал я, но не испугался.
– Это воздушный прыжок. – сказал мне Плебан. – Я о нем в «СпидИНФО» читал.
Люди тоже не испугались. Те, кто убежал вперед, вернулись назад, сели на свои места и продолжили разговоры сидя.
Видео продолжало бубнить в наушниках, а изображение также прыгало из синего в красный цвет и наоборот. Я пощелкал переключателем и поймал «Маяк», но никак не мог разобрать, о чем же говорили в сводке новостей.
И тут самолет выровнил свое положение.
В наш салон вошла стюардесса, почему-то без юбки, красная от смущения, и начала громко кричать: «Прошу прощения у пассажиров за то, что изменила и положение самолета и своему мужу!»

Чушь какая-то.
Бред какой-то.
Ну и сон...
Господи, вот это порядок в голове!  Тьфу!
Лечу.
Куда?.. Зачем?.. Я лечу...
… лечу я себя, лечу...


ГЛАВА 4
-------------
Край земли – это и край неба.
И наоборот.


Как, Вы еще не устали от полета?  От слепящего солнца за бортом?  От соседа?  От самого себя?
Нет?
Ох, и нудный же Вы человек, коли так! 
Займитесь самоанализом. Впрочем, можете им не заниматься, но теперь Вы по-крайней мере будете знать, почему сторонится Вас жена (тем более – муж) в долгие полярные ночи.

Надоело. Хорошее русское слово.
Надоело – это каша в легких.
Надоело жить вдолг. Взаем. Вммм.
Надоел укоризненный взгляд страны: «Э-эх, сукин ты сын, сколько патронов на тебя Р-р-р-р-р-родина истратила!»
Надоели чубайсы разные, ползающие по ее голове. Ражие такие. Это они в рыж вошли.
Надоело любить платонически.
Надоел рубль. Странный такой. Страной управляемый, а не моим карманом.
Надоели лица разные. В телевизоре – одни, в троллейбусе – как с Марса.
Надоело вечно оправдываться и верить, верить, верить...

Все я решил оставить Родине – долги, должников, ласковую девочку в пионерском лагере двадцать лет назад, дохлую кошку, смотревшую на меня одним круглым глазом, пятнадцать рублей двадцатикопеечными монетами, выигранными в «свару», смешной каток на стадионе, тринадцать кружек пива, выпитых на спор, милую чушь, дурацкое ничегонеделание, сердце мое, боль.

Взял я с собой лишь терпение. Немного терпения не помешает и Вам – ведь, Вы же умница.
Эскимосы говорят: «Терпение живет на краю проруби.»  Ах, как это верно – на краю!

У меня не было:
1. писем Боре Шимкусу и Гарику Портнову.
2. высокооплачиваемой и переспективной работы.
3. конкретных планов на три года.
4. конкретных планов на три месяца.
5. ............................................ дня.
6. знания английского языка (конечно, он у меня присутствовал, как Grand Funk Railroad или Montana).
7. ничего, что могло мне помочь в этой жизни.

У меня было:
1. тут можно и не писать, потому, что каждый понимает, что у меня было все остальное и
2. Плебан впридачу.

Я не знал, что я буду делать в аэропорту, когда прилечу.
Абсолютно.
Но, ведь, и корова не должна знать, что ее везут на мясобойню.

Европа и Атлантический океан были покрыты облаками, и, когда сквозь кудрявую перину проросли лилипутские горы я понял, что мы летим над Канадой, и ожиданию нашему приходит конец.

Прошло еще немного времени, и самолет начал снижаться. Потом лениво лег на левое крыло, предоставив пассажирам возможность обозреть Нью-Йорк. Со всех сторон понеслись знания путеводителей.
– Ух, ты!  Манхэттен!
– Катера!
– Небоскребы!
– Мама, смотри – дом! – закричал мальчик. (чей дом?)
– Яхты-ы-ы...

Самолет снижался как-то очень быстро, и, казалось, что он плюхнется в океан, как бы наперегонки с быстроходными водными игрушками, но нет! – колеса нащупали полосу аэродрома и облегченно покатились по земле.
Все захлопали, и я, почему-то, тоже.
Все заулыбались, и я, почему-то, тоже.
Все повскакали с мест, и я, почему-то, тоже.
Все тронулись к выходу, и я, почему-то, тоже (первое впечатление – за рулем сверкающего на солнце, алого с золотыми буквами по бокам,  джипа сидел небритый человечек в промасленном , перекрашенном комбинезоне – Сальватор Дали в московском клозете) тронулся.
Все ускорили шаг, и я, почему-то, тоже.
Это был финиш марафонцев, которые, чувствуя дыхание и взгляды стадиона, круглили грудь и всем своим видом стремились показать, что, хоть, и заняли семнадцатое место, но мы все еще ого-го-го и ага-га-га!
Ручей бегунов стукнулся об узкий эскалатор и влился в длинный коридор. Сбоку, невдалеке, стоял плебановский чемоданчик, а его самого не было.

Я встал около и начал ждать. Я пропустил половину самолета, но Плебана не было слышно. Ко мне подошел служитель аэропорта и, махая рукой, дал мне понять, что стоять здесь может только он один (вот трюфель, а?). И, не отдавая себе отчета, я взял чемоданчик и влился в хвост бегущих...

Почему я это сделал? 
Потому, что увидеть чемодан без Плебана – это, как увидеть Царь-колокол без Царя-пушки, как коммуниста в американском Конгрессе, как Плебана без чемодана.

Я понял – что-то случилось.
И, в конце концов, я же русский человек. Я не мог оставить без присмотра то, что лежало плохо (или стояло хуже некуда). Короче, я взял.
А кто бы не взял?


ГЛАВА 5
-------------
«И вновь продолжается бой,
и сердцу тревожно в груди...»
(далее в общем-то к тексту не относится никак)


Я знаю, кто.
Да и Вы знаете тоже. У каждого в голове есть делитель на правых и... левых. Выше голову, правые! Не унывайте, левые, – Вы все еще можете вернуться и дернуть одеяло на себя, но... кто-то другой с бледным лицом и глазами чебурашки унес Ваш поворотный пункт. Не пытайтесь его остановить – это не изменит ничего, кроме Вашего лица и Вашей одежды...
И, когда Вы будете умирать, задыхаясь под грузом ста двадцати лет, не забудьте запечатать на своих устах послание «будущим потомакам»: «Ты живешь хорошо. Это неправильно. Живи интересно.»  Ну, а после этого можно и слетать на разведку в райскую обитель, если, конечно, кто-то не унес Ваш поворотный пункт...

...подождите, подождите!  Я бегу, и родной Могучий вокруг меня вдруг начал таять сахаром. Люди, как по мановению волшебной палочки, начинали говорить на каких угодно языках, а Великий и Несокрушимый бубнил в моей голове: «Ничего, ничего, ты успеешь...»  Куда?

В зале пропуска иммиграционной службы работало только три кабинки. Очередь к ним была приличная. И, когда в пустом кабинетике объявился человечек в еврейской тюбетейке и сказал: «Next!», (о еврейское чудо!) я оказался первым.
За стойкой сидел американский, дожевывающий остатки ланча, старичок с фамилией Mankewicz, гордо украшавшей нагрудный карман.
– Papers? – и сухая ручонка появилась на стойке.
Я протянул свои документы.
Конечность схватила мои бумаги и уволокла их куда-то вниз. Старичок даже не удосужился взглянуть на милый мне образ.
Mankewicz ушел в работу.
Работать он, видно, любил, поскольку из-за стола послышались шуршание, треск рвущейся бумаги, щелкание стэплера, легкое причмокивание и причавкивание, переходящие в притоптывание.
Я потерял все – терпение, время, язык.
Mankewicz добился своего – я был раздавлен, распят, расшест и угодливо смотрел на его жилистую шею, не имея возможности достать ее руками.
И тут Офицер Иммиграционной Службы наконец посмотрел на меня (а вдруг бы не сличил меня?), и за спиной этого щелкопера выросла стена американской демо... бюрократии, как бы ласково предупреждая: «Радуйся, блоха, пока жива. А, вот, смотри у меня, если что не так!»
Потом меня провели в какую-то комнату, где сняли отпечатки пальцев, сфотографировали (на память) и отпустили передохнуть в стеклянный бокс, наполненный нег... афроамериканцами.
– Ага! – сказал я. – А что же в чемоданчике?
Я приготовился его открыть, но тут назвали мою фамилию, ужасно переврав ее, и отпустили меня с американским богом.
Оставалось пройти таможню, которая представляла собой двух женщин и одного мужчину, вялотекуще проверяющих багажные квитанции.
– Do… fruit? – спросили меня.
Я вспомнил, что при заполнении декларации в самолете, я прочел о запрете на ввоз фруктов и хотел выбросить несчастный банан, купленный для «завтрака», но забыл. А вспомнить пришлось сейчас.
– Yes. – сказал я. Достал банан, протянул его таможенникам и гордо сказал. – No!
Они посмотрели на меня/ банан/ друг на друга/ банан/ паспорт/ банан и, как бы отвернулись от меня, давая понять, что «проходи уж, чудо в перьях, пока не смотрим».
Я прошел.

В чемоданчике ничего не было.
Разумеется, там были ворох газет, эротическая небылица журнала, складной ножик, какой-то полу-пирожок, записная книжка, полотенце, свернутое в трубочку и туалетные принадлежности. В чемоданчике не было ничего, из-за чего люди прячутся, волнуются и, наконец, теряются.
Я открыл записную книжку и просмотрел ее. Только – Вован, потребсоюз, заботливо вписанный на букву «Ж» телефон жены (рабочий?), Люда, Харитонов П.М., Яблоков, Ягоров, Яндушкина, Ялабзова, Ямайкин, Якушкин и Ярмольников.
– Что-то больно много вас тут на букву «Я». – подумал некто на ту же букву. – А, ну-ка, посмотрим, что за подкладкой?
Там лежал, свернутый в четыре скрутки, листок из «общей» тетради в клетку, на которой от края до края разбежались плебановские закорючки.
«1-516-579-8466 мэй ай СПИк
ту эймО маНТоне.
хай. ай ЭМ фром ра
Ша. ай ниид ТУ СИ ю.
Айм вейТИНг фор Ю
ин эйрпОрТ
ДЖИ ЭФ кей бисАЙд экзИТ.»
Я нашел телефонный аппарат и стал ждать, пока кто-нибудь не позвонит из него. Путем наблюдения и логического мышления алгоритм телефонного звонка был найден. Я разменял доллар на дваДЦатиПяТИЦеНТОвиКи (ну и слово), запустил в металлическое брюхо парочку монет и набрал номер.
– Hello. – послышалось в трубке.
Я отбарабанил текст, давая возможность мужскому голосу ответить мне.
Когда в трубке послышались короткие гудки, я повесил трубку и стал напряженно думать.

... хорошо. Сейчас он придет. Как он меня узнает?  Как я его узнаю?  Стой. А зачем он должен приехать?  Чтобы я ему что-то передал. Не на словах. На бумаге?..

Я обшарил всю записную книжку, газеты, особенно журнал, но ничего не нашел.

... бумага отпадает. Какого черта этот Эймо Мантоне попрется встречать меня?  Даю кого-нибудь на отсечение, что Плебан в жизни никогда не видел этого Эймо Мантоне. Эймо – это имя?  Или фамилия?  Мистер Эймо?  Мистер Мантоне – это больше похоже на правду. Итальянец. Ун итальяно веро, па-пам, па-пам!..

Я внимательно проверил все остальные плебановские вещи и, в конце концов, у меня оставался и сам чемоданчик.
Удивительное зрелище мог лицезреть каждый желающий, кто присутствовал в аэропорту Джона Фитцджеральда Кеннеди 3 июля 2001 года. Возле окна сидел на сумке молодой обаятельный мужчина с «дедушкой дипломата» на коленях.
В руках этот молодой обаятельный мужчина держал карманный складной ножик и попеременно вынимал из него лезвия. Очень внимательно разглядывал каждое из них.
Затем он достал полотенце и начал его прощупывать. Медленно. Как пианист. Или массажист. (тоже высокой квалификации)
Потом наступила очередь пакета с туалетными принадлежностями.
Сначала был доставлен на свет божий тюбик с зубной пастой. Открутив крышку, этот молодой человек обнаружил, что сей сосуд запечатан.
«Странно. Тюбик наполовину выжат и скручен козявкой. Подождите, подождите... А это что такое?»
Сквозь металлическую кожу и жидкую бульбу пасты хитро прощупывались какие-то предметы.
А зубная щетка оказалась обычной.
И одеколон пах Плебаном.
Правда, мыло оказалось тоже хитрым. На боках явственно выступал шов, свидетельствующий о том, что мыло аккуратно разрезали, а потом склеили.
Я положил все назад, внутрь, и устало таращился на ноги продавщицы сувенирного киоска.
– Кадиллак? – пропел голос сзади. – Эй, как дилак?


ГЛАВА 6
-------------
«Мы стояли стеной. Трухлявой.
Ткнули нас пальцем.»
(любимая поговорка в Симбирске)


Мантоне был невысокого роста «ун итальяно веро», пожилого возраста, с залысинами и весьма округлыми манерами. Весь он излучал обаяние. Одет был черезвычайно просто, а очки на его носу трубили всем, что обладатель их неопасен, умен, домосед и любит поесть.
– Как дилак, рашен? – повторил он свой вопрос.
«Дилак» у меня были не очень, но трудно было устоять хмурым против его лучащейся доброты и простоты; и моя крепость сдалась.
Несколько минут мы улыбались, жали друг другу руки, хлопали по плечам, разглядывали, задавали глупые вопросы и сами же отвечали.
-- Okay?
-- Okay! – пока вдруг итальянец не вспомнил, что пора и переходить к каким-нибудь делам.
Он подхватил мою сумку (чемоданчик я ему все-таки не доверил – руки не разжались), и мы вышли на улицу, поднялись к автмобильной остановке и среди разношерстной четырехколесной компании нашли его автомобиль. Разумеется, это был «Кадиллак» жуковато-зеленого цвета.
Не каждый день меня встречают в лимузине. Я бы сказал, что совсем...
Когда я погрузился на правое сиденье и пристегнулся ремнем, сотни тысяч усталых мурашек поскакали по моему усталому телу.

Машину Мантоне вел, как танцевал. Все он делал просто и легко – вел автомобиль, задавал вопросы, шутил и, в конце концов, увидя мой осоловелый взгляд, включил магнитофон. Разумеется, это был Паваротти.

Проснулся я от тишины.
Нет, я не спал. Я видел все – дорогу, повороты, домики, светофоры, путепроводы. Я не видел себя.
«Кадиллак» стоял напротив двухэтажного домика, обнесенного кукольным заборчиком. По обеим сторонам улицы были расставлены почти такие же домики, отличающиеся друг от друга лишь номером дома и машиной/ами возле ограды.
Эймо легонько подтокнул мой локоть, и мы перешли в дом.

Крепкий кофе разбудил мои нервы. Проснулись беспокойные мысли. Несколько раз я ловил на себе изучающие взгляды Мантоне, мгновенно меняющиеся на простые и добрые.
Дом Эймо был полон всевозможного вида сувениров, которые он и его семья (жена и две дочки), видимо, привозили из многочисленных путешествий. В шкафчиках, на полочках, кроме того, стояли керамические и пластмассовые зверюшки, домики, амурчики какие-то. Плюс ко всему, на стенах в рамках висели листы марок, монеты. Под потолком парили самолетики. Было много книг, но совершенно разных. И мне стало понятно, что и хозяин всего этого тоже может быть разным; и, вздохнув про себя, я приготовился к этому разному...
– How are you?
– Okay.
– Are you tired?
– No, no. I am fine.
– Do you have any plans on future?
– I need to receive a “green card”. Work. Waiting for.
– Why did you call me?
– My friend told me to call you for the help.
– Did he hand over something for me?
– What?
– Nothing for me?
– A-a-a, not. – и я зачем-то добавил. – I’m waiting for.
Это выражение «я жду» выводило из себя всех американцев. Действительно, чего ждать-то – приходи, да бери сколько тебе нужно. Выдерни из самого низу, чтоб все упало. Исправят. Тебе все равно. Nobody cares. Но чтобы ждать?.. И сейчас эта фраза явно подействовала на Эймо каким-то скрытым для меня смыслом. Он глубоко-глубоко задумался, постучал пальцами по столу и вынырнул из своих мозгов просветленный и сияющий, как «луч света в моем царстве».
Мантоне встал, подошел к окну, приоткрыл жалюзи пальцами (могу поклясться, что черный бьюик (это я теперь могу отличить «бьюик» от «олдсмобиля») отъехал с противоположной стороны, как раз после его похода к окну) и вернулся ко мне с очередным вопросом.
– You’ve got money?
– Some…
– You’ve got shelter?
– A-a-a, not.
– Well. I’ll help you. All right?
– All right!!!
Он набрал какой-то телефонный номер, очень коротко поговорил, положил трубку и поманил пальцем, мол, «let’s go». Мы действительно пошли, а не поехали, поскольку цель нашего «go» находилась на этой же улице в метрах ста от владений Мантоне. Это был такой же игрушечный домик, только – владелец другой. Вернее – владелица. Она стояла в дверях и махала нам рукой.
Звали ее Jessica Walsh. Возраст скрылся в пятнадцатилетней зоне за 25. Она была некрасива, но обаятельна. Обаятельна, но курила. Курила, но была спортивна. Спортивна, но трескала печенья пачками... и т.д., короче, была 100% американкой, готовой ко всевозможным испытаниям, вроде управления государством; и если где-нибудь решили б воздвигнуть монумент американской женщине, то сия Джессика была бы лучшей моделью.
Я подозреваю, что она ждала этого приглашения всю свою жизнь.

А попробуйте представить себе монумент российской женщине (или, грубо говоря, русскоязычной)?  Не представляется?  Никак?  Не выходит?
Вспомнили курносые бюсты «весны», «цветенья», похлопаем по рясущимся задам «девушек...» и?.. Где же следующая кочка наших прыжков?  «Оплакивающая мать»?
Где же ты российская женщина, преисполненная терпения, нежности, очарования, робости, любви, ума, трудолюбия?
Какой Вучетич споет тебе гимн?
Но, позвольте (скажут), а как же «Рабочий и крестьянка»? Это хорошо. Это анекдотично, что просто замечательно. Две, застывшие в нескончаемой битве, фигуры. Барышня, та просто выгнулась решимостью отсечь этому кобелю все лишнее, а мужчина с большим удовольствием нашел бы маленький гвоздик у нее на голове. Это – памятник российской жизни. Напополам с гангреной.

Я знаю только одно, что российской женщины должно быть много. Это – не только фигура. Это – широта души.
Монумент российской женщине – сотни тысяч ожидающих женщин. Мужа, замужества, детей, денег, жилья, удачи, жизни. Ожидание – суть женщины. И здесь мы вступаем в полосу жуткого антагонизма российской женщины и American woman.
Дядя Толя оставил на счет прекраснейшего человечества кучу замечательных сентенций, переворошив которые, я, пожалуй, оставлю лишь самую произносимую вслух. Это – ключ. Это – камертон. Дзи-и-инь...
«Нашу бабу можно уговорить!»

Ниже специально оставлено место для вклейки того, кого можно уговорить и кому можно подарить эту прекрасную книгу. Поверьте, она будет в шоке. В счастливом, разумеется...
И последнее, лучше все же использовать одну книгу для одной фотографии.












Каво люблю, таво дарю.


ГЛАВА 7
-------------
В общем-то – это окончание шестой главы.
Или продолжение.


Американку – нельзя. С нею можно заключать сделки. Deal.
My deal – basement (полу-подвал что ли), $500 в месяц, TV, furniture, no pets (какие животные? тараканы российские?), no smoking (?).
– 250 dollars up front, please. – улыбнулась Джессика так, что мне стало ясно, что со мной произойдет, если я скажу «нет». Такая улыбка у нее была «деловой», и она ее часто ко мне применяла. Я этого ей никогда не прощу.
Но тогда я хотел одного, чтобы всех сдуло к чертовой матери. Да, я еще хотел в туалет. Я хотел снять рубашку и джинсы. Я хотел просто лечь. Я хотел, наконец, узнать, что вез этот... как его?.. я хотел... много чего... одного...
Они уходили долго. Они спрашивали. Я кивал головой. Они, как бы (кто знает?), испытывали меня на прочность, ожидая, что я что-то проговорю и дам им повод для продолжения беседы. Но я им не дал!  Хе-хе!
… a…
…тут провал…





…было тихо, прохладно, легко…
Я лежал на диване, вытянув усталое тело и шевеля пальцами ног. На столике лежал чемоданчик. Я смотрел на него и раздумывал, какой рукой его лучше взять. И ждал чего-то, толчка какого-нибудь, чтоб сбросил меня с горизонтали. А его все не было…


… тихо, прохладно, легко, темно…
Темно?  Вот тебе и на!  Мои часы показывали начало двенадцатого. Я никак не мог сообразить, что это за время – московское, нью-йоркское… Так и уснул.

О!
Не засыпайте в одиночестве. Не будьте одиноки. Найдите любое дыхание в темноте, и пусть сон Ваш будет сном покоя, сном-касанием.
Одинокий человек способен на безумие, на неразумные прыжки и жуткие падения. Оставшись наедине с самим собой, разве можно найти лучшее. Сон одиночества полон бега, насилия , страха. Сон одиночества – это наказание. К Вам приходят люди, которых уже нет; и Вы испытываете мучительную тоску и боль за несправедливое их отсутствие.
Не засыпайте одинокими, ведь, никто не знает, какие сны придут в Ваш дом, и сможете ли Вы их одолеть…


ГЛАВА 8
-------------
«Каждому давать – сломается кровать.
Каждому не давати – не купишь и кровати.»
(рус.нар.пог.)


В тюбике с зубной пастой я обнаружил два бриллианта.
В моей прошлой жизни как-то не хватало времени для лимузинов и бриллиантов, поэтому о цене этих двух близнецов я мог только фантазировать. Бриллианты были великолепные, нахальные и черезвычайно притягательные. Магия слов и света очаровали меня, как проститутка школьника. И в моих девственных мозгах никак не находилось места для определения размеров братишек. Разумеется, я говорю о каратах, каких-нибудь тройских унциях…
Попробуйте спросить любого завалящегося ювелира: «Послушайте, сударь, а не смогли бы Вы сказать мне, сколько может стоить бриллиант полтора сантиметра на два, и круглый такой, но не очеь?.. А два таких?.. А, может, Вы их купите?..»   Посмотрите на его реакцию, и я уверен, что результат эксперимента будет абсолютно идентичен при любом количестве завалящихся ювелиров.

Внутри куска мыла лежал сапфир. Стоп!  Изумруд – зеленый, а сапфир?  Да, пожалуй, точно – изумруд.
Эта штучка была еще больше и напоминала своей формой зеленый палец какого-нибудь персонажа мадам Тюссо.
В левой руке я держал бриллианты. В правой – изумруд. И чувствовал, как тело покрывается испариной и потеют ладони. Я сидел на горшке в…  А где, собственно говоря, я нахожусь?
Я сидел на горшке где-то в Америке, у черта на куличках, держал в ладошках (оп-па, бля!) сумасшедшие деньги и не знал, что мне делать дальше. Продать эти камни (кому?) – это все равно, что – картину Леонардо да Винчи – станешь очень богатым. Если продашь. Куча народу должна узнать и о том, что ты их продаешь, и то, что ты стал богатым…

Но тут меня прервали на самом интересном месте моих фантазий – я стал придумывать, что я буду делать, когда… (эх, да когда же?) – мисс Уэлш решила предложить нищему русскому переселенцу завтрак в честь Дня Независимости 50 Звездочек. Компанию нам составила другая постоялица, снимавшая второй этаж собственности мисс Уэлш. Звали мою соседку Мэри. Лица ее я так и не запомнил, поскольку эта Мэри мгновенно оценила меня, мою речь и, лишившись цели разговора, убежала (уехала).
День Независимости – нерабочий день, и Джессика, чтобы не тратить время впустую, решила уделить свое дрвагоценное время мне. По крайней мере, я теперь знал, где я нахожусь.

Все знают, где находится Нью-Йорк (ну, не все, не все). Этот мегаполис состоит из пяти районов. Два из них занимают почти шестую/седьмую/восьмую часть острова Лонг-Айленд. Остальная часть острова забита маленькими городишками аккуратных домиков. Разрежьте эту 5/6 или 7/8 напополам, возьмите в левую руку (левую) половину, и там, где Ваши пальцы ухватили американскую землицу, находится городок под названием Массапеква. Название дали индейцы. Вернее – янки взяли. Это – по-американски – купить название, изменить суть.
Будьте осторожны, не раздавите меня Вашими пальцами, поскольку Вы тогда никогда не узнаете окончания этой истории. А если Вы не верите мне, то можете с удовольствием закрыть книгу и отправиться сюда в Массапекву, найти оставшихся свидетелей тех, пахнущих порохом, дней; и убеленные сединами ветераны невероятной истории придумают Вам еще больший наворот так, что Вы сразу поумнеете и перестанете совать палец в чужой нос. Ничего Вы там не найдете путного, а только – путаного. Или путанного…
Так что слушайте меня внимательно. Можете находить неточности, нелепости, но не забывайте ,что Вы нашли их в собственных мозгах.


ГЛАВА 9
-------------
У Путина есть сын. Он жил в соседнем подъезде, пока им не стал.
Теперь живет в другом месте.
Может, в Кремле…


После полудня вдруг позвонил Мантоне (не вдруг, конечно, не вдруг) и пригласил прийти к нему на ужин к четырем часам ПМ, что было, оказывается, равнозначно просто четырем часам дня.
Два часа до означенного времени я просто тупо смотрел телевизор, переключая каналы, всякий раз ожидая заикающийся перевод на русский язык. В конце концов, я выбрал бейсбол и при этом подумал, что самые популярные игры на Земле связаны с ее округлыми формами, и желание кикнуть ее иногда бывает посильнее, чем «Фауст» Гете…
У Мантоне было шумно – он сам, жена, две дочери с их боЙ-фРЭнДами (ужас, что за слово), приятель Эймо с женой и дочерью и еще одна семейная пара знакомых старшей дочери Эймо по службе. Что я там делал?  Хороший вопрос.
Для всех я был хорошим развлечением, точнее сказать, подтверждением их правильной американской жизни, поскольку на все их расспрашивания российской жизни мне приходилось рассказывать какие-то ужасные вещи. Я бы с удовольствием рассказал бы что-нибудь светлое, душевное, может быть, спел бы какую-нибудь печальную туземную песню (не говоря уж о танцах!). Но вот как раз это им было неинтересно.
– Сколько у вас стоит такая машина?
– Ну, наверное, тысяч тридцать-сорок.
И отходили от меня довольные, купив тысяч на десять дешевле моих цен.
– А правда, что коммунисты убили сорок миллионов человек?
– Э-э-э, да как Вам сказать... в общем, правда.
И опять отходили от меня радостные, пощекотав свои нервы представлением горы трупов бородатых, пахнущих борщом, одетых в сапоги и картузы, диких Russians. Неамериканцев, разумеется (что было бы ужасно!).
– Я слышал, что самый популярный вид спорта в России – это throw hammer?
– А что это такое?
– А Вы и вправду из России?
Слава богу, что темы, связанные с Россией, исчерпали себя быстро. Закуску (меня) съели и плавно перешли к главным блюдам (money, business, rumors). По всей видимости, для кого-то за столом я был еще в роли десерта, но пока я об этом не подозревал.
Люди за столом ели, подглатывали винца (мне наливали только одну водку, блин) и говорили, говорили, говорили-говорили-говори-ли...

Однажды со мной произошел (как Вам сказать? да, пожалуй, без всякого прилагательного) случай.
Возвращался я как-то вечером из ... э-э-э... скажем так, похода. Довольный, сытый (во всех смыслах), пьяненький. И чтобы удержать себя в гармонии с природой, решил постоять на задней площадке трясущегося троллейбуса. Транспорт неумолимо передвигал меня из т.Аа в т.Бэ. И, вдруг, на одной из остановок полудохлый троллейбус заполнился молодыми людьми далеко не маленького роста. Кто они были?  Баскетболисты? Ватерполисты?  Волейболисты? Какие-нибудь еще «полисты»?  Заблудившееся население Атлантиды?  Обитатели иной реальности?  Жители т.Це-Це?
Золотисто-желтые парни и девушки загомонили о чем-то, загоготали поверх всего, что было ниже их.
Я был зажат гигантской сумкой и женской (девичьей?) грудью, размером с мою подушку. Вначале это было, может быть, приятно и смешно, но поскольку я оказался в роли предмета, вроде той же сумки, то моему довольству скоро пришел конец. Я начал пихаться, пробовал даже сказать что-то гневное, возмущался. Правда, когда я понял, что единственное, что они могут сделать – это поменять мои подгузники, перепеленать, положить в кроватку, и, на худой конец, дать дитятке грудь, то оставил свои смешные попытки изменить настоящее.
Они жили как-то по-другому, двигали руками, смеялись, шутили, и все – по-другому. Я никак не мог понять смысл их речи. Это была другая жизнь.
И я подумал, что в обычной затурканной реальности эти длинноногие и длиннорукие люди совершают очень понятные поступки и говорят понятные вещи, но, собравшись вместе, они превращаются в общество с иной целесообразностью...

– Как диллак, рашен?
– I am fine.
Он налил мне водки (again?). Я подумал и не выпил.
– Come on. I’ll show you some.
Он повел меня на верхний этаж, в свой кабинет, закрыл двери и погрузил меня в тишину. На письменном столе лежал бумага, обрамленная интернетовским орнаментом. Он взял ее, протянул мне и сказал: «Read.»  Заметка была короткая. Заголовок – «Russian Mob War».

Вчера в аэропорту JFK было найдено тело пассажира, прибывшего из России... на теле убитого... два пулевых отверстия... сердце и голову... полиция не имеет улик... и т.д.

Дальше я не читал, а только двигал глазами.
– It’s terrible. – произнес кто-то из нас.
Молчание было недолгим. Кажется.
«Главное – не произнести первым ничего. Главное – удержаться. Пусть это молчание длиться вечность, но...»
– It’s terrible.
Свет от лампы падал на газету и, отпрыгнув от нее, лился мне на лицо. Все остальное в комнате было погружено в полу-полу-мрак, но я видел глаза Мантоне, то бишь, его взгляд. Он вцепился в мои очки, лоб и даже уши, и силился пробуравить эту российскую кору, чтобы узнать, узнать...
– It’s terrible. – повторил еще раз я.
Четвертого раза он бы не вынес, и потому явился на свет божий, удивленными глазами и покачивая головой.
– Oh, yeah… And did you see him?
– I don’t know. May be. I don’t know, who is that man. It’s terrible.
Тут он, конечно, не выдержал и предложил выпить с гостями. Это было кстати, поскольку за время читки я успел протрезветь и, наверное, протрезвел даже в обратную сторону – больше, чем хотелось бы.


ГЛАВА 10
---------------
Нельзя убивать человека.


Убили человека.
Не за ***.
Как мошку... как тлю какую-то...
Чик – и нету!
Могла ли представить себе мать, открывая ворота жизни этому маленькому Лешику Петровичу, что он был ей дан Богом лишь затем, чтоб сгинуть в каких-то чертовых куличках, дав возможность подзаработать криминальному репортеру...

Мама, мама, чего же ты ждала от сына?

... а от меня, мама?

Самое ужасное, что, попав в невероятные обстоятельства, я не знал, что предпринять дальше?
Хорошо было бы открыть книгу (где же вы, писатели?) нa странице 132, пойманной оглавлением, и уяснить себе что и когда следует делать в случае, если Вы забере... Что это такое? Ах, да!  Конечно же, 123-я страница!  Вот она. А вот и дельные советы, расписанные по дням... Хорошо было бы!
«Очень просто стать богатым. Надо просто приехать в Америку с 5 долларами в кармане. Потом купить сигар где-то в Южной Америке и отправить в Европу.» Что-то вроде баржи сигар.
А потом уже, когда станешь уж-жасно богатым, то можно и жениться на вдове Президента (Господи! только б не Хиллари!). Очень просто – повтори, и ты в раю, да и ножки свесил...
Хотя, конечно, такие книги читают не  для того, чтобы делать, а чтобы не делать.

Знавал я одну женсчину, так та читала только одну книгу – Книгу Жизни, но если бы она не зацикливалась на одной странице, оканчивающейся «... и когда они стояли в лучах уходящего солнца, он взял ее...», а перелистнула бы, то смогла бы прочесть окнчание «ум, честь и совесть, и был таков» и понять, наконец, что ему от нее надо. Только ей было совершенно лень перелистнуть из романтической бредятины в сухую пробку бытия.

Самое ужасное, что я не знал ,что мог предпринять Мантоне, что те, кто шлепнули Плебана?  Может, существовали еще какие-то неведомые мне силы?  Хорошо бы, если бы среди них была хоть какая-нибудь завалящаяся добрая сила...
Я находился в центре интересов, а самое лучшее, находясь в центре, – это уметь ждать. Просто ждать. Ну, подождать, если угодно.
Правда, не зная чего.

Аппартаменты, которые я снимал, на самом деле занимали только половину basement’а. На другой половине находились элетрощиток, бойлер, два атлетических тренажера, куча коробок и еще какое-то барахло. Половины были разделены лестницей (не моя) для служебных нужд хозяйки. Для моих нужд существовала лестница снаружи, очень похожая на тех, которые в кинофильмах ведут в дурацкие склепы.

Это я все к чему?  Да это к тому, что на середине моих измышлений, нисколько не смущаясь того, что я был одет почти что в носки, мисс Уэлш прошелестела по лестнице к своим тренажерам и что-то начала с ними творить, кряхтя и вздыхая, совершенно как деревенская баба, несущая воду или рубящая дрова.

А на улице в это же самое время великий американский народ праздновал свой День. В воздух (тоже американский) летело все, что могло летать и взрываться. Треск петард и ракет, разноцветные разрывы света, долетали в мое подземелье, навевая совершенно иные памятные майские ассоциации.
Вдруг, как по команде, словно устыдившись своей разудалой смелости, великий Американский перестал пулять в воздух всякую всячину (за исключением отдельно перепившихся революционеров) и отправился внутрь своих жилищ продолжать праздновать и, даже, наверное, веселиться.

И тут, на середине (опять!) моих воспоминаний мисс Уэлш выключила свет на своей половине и, грозно сбросив халат и что-то еще, направилась довольно целеустремленно ко мне.
Я был у нее вроде фейерверка раза три.
С половиной.
Ну, потому что надоело быть тренажером.
Хотя у нее и были мягкие места.


ГЛАВА 11
---------------
Эпизод фильма.
«Подвыпившый царь. Веселая компания.
Милославский взял очень верную ноту.
И великая особа крикнула: «Воруют все!»
Приказала? Разрешила?»


Утро следущего дня я начал с разбора плебановских вещей.
Я перетряс все-все, разодрал обшивку чемодана, открутил и отломал все, что смог, но более ничего не нашел. Разбитая вдребезги жизнь полетела в мусорную корзину. Как говорил Дядя Толя, «свалка знает о нас больше, чем кто-нибудь». С глубоким сожалением я не смог выбросить только одну вещь – записную книжку. А зря...
Затем, надо было найти место для моих сокровищ. В своем жилище я нашел было пару совершенно укромных мест, словно созданных для потайных секретиков, да что-то удержало меня ими воспользоваться. Я решил попробовать найти сейф где-нибудь за пределами дома, а пока – потаскать камушки на себе, (где-то на себе).

За два дня я попытался обойти округу, насколько мне позволили мои ноги. Очень редко мимо меня проносились маршрутные автобусы, но как воспользоваться ими, я совершенно не знал.
Я нашел станцию железной дороги, чертову кучу автозаправок, пиццерий, чуть меньшую кучку докторов (чаще – дантистов и хиропракторов), денежных умельцев, включая совершенно невозможную надпись на богатом офисе «Bender Insurance Company» (вот куда они делись), и россыпь парикмахеров, ювелиров и прочей мошкары.

Идти до станции было около сорока минут.
Дороги (улицы) – сплошь прямые, и спрятаться здесь от чьего-либо глаза было делом нелегким.
Нашел я и великое изобретение американской торговой мысли – Mall – широченное здание, нашпигованное магазинами (в основном – непродовольственными) совершенно различных товаров и цен.
Делать покупки в них – приятное времяпровождение американцев; что-то вроде спортивных состязаний – купить быстрее, сильнее, выше, чем все остальные. Или как все остальные.
А потом Мантоне повез меня устраивать на работу. Никто не мог устоять против его обаяния; и шустрые менеджеры, сурово качавшие головой, после совершенно малозначащих слов, сдавались напору итальянца. Днем мне предстояло работать помощником поваров в (как перевести?) Caterer, а вечер принадлежал грузовым работам продовольственного Store («магазин» звучит больно по-советски).
Добренький Мантоне показал мне, как добраться до этих мест и весело наблюдал за мной. Он от души потешался, глядя на мои неуклюжие разговоры, грошовые заработки и потрясающе чумазую работу. Наверное, он недоумевал, слыша мое «yes».
Так кто же он – Эймо Мантоне?
Очевидно, не покупатель. Тот, кто сможет потянуть камушки к себе, стоит, конечно же, подороже домика Мантоне. Да и внутри я не обнаружил ни малейшего следа привязанностей хозяина к горнодобывающей промышленности. Очевидно, он знает очень многих; и я был несказанно удивлен, когда, разъезжая в поисках моей работы, Мантоне разговаривал, наверное, с каждым человеком, которого он видел, невзирая на то, кто его собеседник – посудомойщик, хозяин. И дело, конечно же, не в приветливости его характера (ни один американец пальцем не сдвинет просто так), а в особенности его бизнеса – сводить людей, клиентов, покупателей.
Что волнует американскую общественность каждую минуту каждого часа? Разумеется, не Северная Корея, (Южная?), не мы, не Вы. Общественность радеет произрастанием зелени в карманах этой самой общественности. Мантоне делал деньги.
That’s it.

А вот интересный вопрос: кто же его российские знакомые, озабоченные продажей сей Троицы?
А вот и другой интересный вопрос: знает ли Мантоне, что плебановские гостинцы у меня?
А те охотники?
Знают?.. Видели?..
Почему они не взяли чемоданчик в аэропорту?..
... так значит, не знают и не видели?
... может, что-то почувствовав, бедняга Плебан решил спасти самое дорогое?
... интересный способ – спасти, отдав самое дорогое неизвестно кому...
... почему мне?
... а кто сказал, что мне?
... может, и вправду – самое дорогое, а товар подешевле он тащил на себе... нет, – подешевле он оставил, а подороже он тащил на себе; и «охотники» нашли?
... тогда они не знают, что еще был чемоданчик?
... или...
Знают?.. Видели?..
All in all, я имел работу, даже две. Убежище. Свободу передвижения. Смерти. Рождения.


ГЛАВА 12
---------------
Из оглавления в журнале
Искусство
«Spice Girls»....................................стр.26


В-ДВЕНАДЦАТЫХ, прошел месяц. Действительно месяц прошел так, как те мгновения, что Вы потратили на чтение первого предложения.
Сутки состояли из каторжного труда, ходьбы, сна и еды. Я стал натянут и мускулист, как... (не буду сравнивать)
Две вещи отчаянно мешали мне в моих перемещениях – автомобили и собаки.
Машины охотились за мной всегда и везде, в любое время суток. Когда я возвращался домой около полуночи, и навстречу мне двигались слепящие фары, то мы неизменно совпадали в какой-то точке пространства. Водитель, разумеется, поворачивал именно к тому дому, мимо которого я проходил. Меня спасало то обстоятельство, что некто за слепящими фарами по всей видимости помнил тот домашинный период, полный страхов и комплекса неполноценности.
И если автомобили все же старались как-то сберечь меня, то собаки были безжалостны. В стране-шоу и четвероногие друзья стали шоудогами. Они подстерегали меня, скрываясь за глухими заборами и кустами оград, и внезапно разражались чудовищным лаем. Вес и рост собаки не играл никакой роли. Роль играла сама псина, показывая своему боссу: «Посмотри!  Какая я!  Ух ты!  Гав ты!»
Я никогда не думал, что буду ненавидеть собак, давших миру Павлова и монахов Сен-Бернара, воспитавших Карацупу и Чарльза Гродина. Of course, я не подвергся нападению – American dogs знают свои права и обязанности и уважают чужие. Это – шоу. И у каждого здесь – своя роль.
Иногда мне казалось, что все, что меня окружает, вся эта гигантская страна – одно непрекращающееся шоу, где одни персонажи заменяли других (отряд не заметил пропажи бойца), так же, как и предшественники, смеялись, шутили, обнимали, занимались чем ни попадя...
Умереть здесь – шоу. Довольно дорогостоящее. Покойник лежит в специальном здании Funeral Home, затаив дыхание, исполняя самую важную роль в своей жизни. Семья и друзья исполняют свои, второго плана.
Веселье здесь тоже стараются вынести из дома подальше, куда-нибудь в Caterer. Это тоже – шоу, но иного рода – сватовство, заседание гольф-клуба, бармитцво. Caterer – это большущее здание с одной кухней и двумя, тремя (кто их считал?) разделенными залами, в которых одновременно и происходит это самое американское веселье. Принять 7-10 Parties в неделю, накормить до полутора тысяч человек – нелегкая работа для поваров. Честь и хвала им, простым американским парням. Ну, а тому, кто нарубил, порезал и подготовил все для них, специально приехав из запурженной водочной России, -- значит, все остальное...
Food Store (магазин) был тоже заведением немаленьким.
Однажды, мне привидилась мечта американского бизнесмена.
Голубое-голубое небо.Облака, размазанные кашей. Огромное-огромное асфальтное поле без края и границ, но с дорожными знаками и разметкой.В центре сего поля, далеко-далеко на горизонте – коробка здания.
В один прекрасный день забить все поле автомобилями, выгнать из них народ и затолкать в коробку (здания). А потом – как нчать крутить ручку специального механизма, чтоб из народа деньги полились или посыпались в коробку (кубышку). И крутить, и крутить ручку эту...
Мечта. Не моя.
Моя была проще. То есть – не такая глобальная.
Ну нет!  О ней я Вам не расскажу ничего. Может, не в этой книге.
Мечты российского человека мягки и не любят сквозняки слов.
В любом случае, я находился на пути к ней. Вечном пути.
... и вот тут, события стали вырастать на этой дороге, как грибы перед засолкой. Очевидно, тридцать календарных дней окропили всех участников этой незабываемой эпопеи чем-то быстрорастущим. Вокруг все зашевелилось и вдруг...


ГЛАВА 13
---------------
Дважды два, как говорится, четыре.
Но это еще ничего не значит!


Вот она, самая настоящая тринадцатая глава.
Даже и слепому ежику ясно, что в ней должно что-то случится. И цифра тринадцать здесь (как говорится) неслучайна.
С давних пор мое отношение к этому числу было сакральным, как у Робинзона к Пятнице. Или как у Дядя Толи к пятнице.
Вызревала эта тринадцатая глава еще тогда, когда я был посредственным участником тех событий и бороздил почти что каждый день одну и ту же борозду треугольника Home/Caterer/Food Store. Вступив в злобный заговор против трехмильной борозды, серые силы моих мозгов принялись отыскивать хоть какую-нибудь работеночку и для них. Плоды этого заговора и упали Вам в ладошечку. Надеюсь, дальше никуда/некуда...

Все знают, что движение – это жизнь.
Но я скажу больше – это все. Все. Нет иной целесообразности в мире, кроме движения. Нет морали, нет смысла, нет чувств.
Живая природа состоит из движения – сильнее, быстрее, выше. И в ее пределах – человеческий ареал обитания, мало чем отличающийся от хищников и приматов, соединенных парадоксом развития жизни.
Невозможно говорить о проведении божьем, когда речь идет о сумме случайностей. Невозможно представить и то, что какой-то бог следит за судьбами человечества, заботливо вписывая их в книжоночку. Вроде меня.
И не забудьте о судьбах мурен, тарантул, глистов, горбатых верблюдов. Вроде меня.
Невозможно представить, что этот бог привносит добро, старательно отбирая семечки от плевел. Или плевела от семечек.

ИСТОРИЯ ОБ АДАМЕ И БОГЕ
Эта история случилась в те далекие времена, когда Господь Бог выгнал людей из Рая и обрел Беспокойство. Каждый божий день он только и думал о потихонечку размножающихся двуногих паразитах – болела у него душа о созданиях своих. У кого не болит?
Иных (динозавров разных, гадов и еще кучу всяких разных латимерий) Ему не было жаль – это все был строительный материал для постройки Идеального Мира, Идеального Покоя. Но после дурацкой истории с яблоком (ну, сорвался, с кем не бывает?), Он потерял главную пружину Мира и завести игрушку не было никакой возможности.
– Ладно, – сказал Господь. – Прощу их глупых.
Встреча была нерадостная. Вседержитель явился во всей красе, со всеми звуковыми и световыми прибамбасами, со свитой приживальцев. Мало того, он решил появиться людям в виде Головы (олицетворяя мудрость). Бородатой, разумеется.
Никто не ждал столь помпезной компании; да еще появление волосатой головищи добавило ужасу и крику. Многочисленное адамово семейство наконец замолчало, уставившись на олицетворение мудрости с жутким любопытством, ожидая шеи и остальной части.
– Я вас всех простил. – протрубила голова.
Это прозвучало, как «я вас всех имел, но, блин, давайте жить дружно».
Адам вышел вперед своего семейства. Он был уже не так юн и доверчив. Годы истоптали его лицо и вытянули жилы рук и шеи.
– Адам, творение мое, подойди ко мне.
Человек сделал два шага и прищурил глаза.
Господь начал вещать. Он перечислил все грехи Адама, все трудности человеческого жизненного пути, все блага райской обители, и, когда он дошел до того места, где должно было присутствовать будущее, описанное со всеми жуткими подробностями, включая Налоговую Полицию и Генсека, Адам взмолилися: «Отче, позволь мне попросить у тебя об одной ма-а-аленькой вещи?»
Господь, предвкушая просьбу, игриво вздохнул и позволил.
Адам закрыл глаза, вздохнул, открыл глаза и посмотрел на жену. Ева вдруг поняла его просьбу и улыбнулась. Адам опять закрыл глаза и, набрав воздуха, смелостно гаркнул, что было сил: «Sex!!»
Голова подумала секунд тридцать шесть и шесть и начала постепенно так возносится к себе на небо. А ожившая глина заорала вслед Создателю: «And money!!»

Бог мертв. Не родившись.
Мертвы вера, надежда, любовь.
Реальность суха, сурова, прагматична.
Секс, деньги и смерть правят людьми.
Люди пишут оды возвышенному и недоступному, расписываясь в собственной неполноценности. Все прекрасно отдают себе отчет, что чем меньше внутренних барьеров настроит себе человечек, тем большего он/она сумеет добиться.
Государству (тем, кто сумел) выгодно вбивать в головы паствы невозможно далекие от реальности пузыри сказок. Большой Пахан всегда будет делать это, и совсем неважно какую одежду при этом оденет – американскую? российскую? папуа? и? новогвинейскую?
Я вспомнил одного великого «домашнего» поэта, который мог очень долго петь песни о Брюсове, Белом, Йетсе, Пушкине, при этом всегда оставаясь в уютных итальянских пиджачках, и сухо и конкретно выжимать деньги из «очарованных» слушателей. Количество спутниц, заглотивших шевелящийся червячок, увеличивалось неуклонно, меняя географию обитания «великого-го поэта».
Я вспомнил многих своих знакомых, изменившихся своим умением делать деньги. Они изменили и себя и свое окружение. Только отношение к ним осталось тем же...
Да елы-палы, что же стыдиться-то?  Стремление «поиметь» всегда было посильнее, чем «отдавать». Каждому хочется выплеснуть побольше сперматозоидов, нахватать побольше денежек и постараться отдалить приход костлявой как можно дальше.
И чтобы осуществить сие предназначение, необходимо двигаться. Любое «болото» лишает свободы передвижения. Любая связь не должна быть целью. Любое знакомство – зачем-то. Любое лицо – в картотеку или прочь. Любое слово – зачем-то.
Я должен двигаться. Я обрел какую-то свободу и незамедлительно должен ей воспользоваться.


ГЛАВА 14
---------------
Жизнь сотрет все –
и подошвы твоих ботинок
и слезы на твоих щеках.


В-ЧЕТЫРНАДЦАТЫХ, я имею в виду – сначала я решил дозвониться до России и дернуть за веревочки там. В один из ночных походов мисс Уэлш за гимнастическими упражнениями я спросил хозяйку о возможности позвонить домой, бедным родственникам. Она почему-то обрадовалась моему желанию, и на следующий день золотая рыбка махнула своим хвостом.

Первый человек, к которому я позвонил, был мой старый давнишний друг Витя, в некоторых кругах именуемый Фролом. Наша дружба жила со школьной скамьи.
Сначала это была ненависть, сопровождаемая двумя грандиозными драками. После третьего мордобоя, устроенного мне, многочисленных разговоров учителей с его родителями, как-то все стихло.
Мы выросли, стараясь не замечать друг друга, сидя в одном классе. А перед выпускным вечером, на мальчишнике, разговорились, и тут уже нас было не остановить. И эта радость прерванного молчания была опорой нашей бескорыстной дружбы.
Мы были очень разные, имели разных знакомых, разную жизнь, пропадали из видимости друг друга на месяца, но возвращались. И горячие пельмени и ледяная водка стирали границы времени и пространства; и все было так же, как в тот выпускной вечер.

– Привет, Виктор.
– М-м-м... это ты.
– Приезжай на пельмени (шутка).
Он знал, куда я направил свои стопы, но слышимость была такая, что, казалось, разговор идет из двух соседних комнат.
– Давай адрес.
Я продиктовал.
– С чем пельмени, шутник?
– Да-а-а... это... тут...
– Помощь что ль нужна?
– Да.
– Запиши телефон. Позвони туда, коли будет туго. По пустякам человека не беспокой. Ему можешь рассказать все, что пожелаешь. Работает могилой. Очень надежный специалист.
Я записал.
– Ну, Витя, спасибо!  А то тут... знаешь, как все...
– Ладно. Сбереги слова для встречи.
Мы помолчали, дыша в трубку.
– Пока, Витя.
– Пока, брат.
Второй человек, к которому я решил достучаться, – это была жена Плебана. Я сохранил записную книжку (зачем?).
– Алло? шум в трубке
люди какие-то
щелчок – Алло?
– Мне бы Плебан? склоняется ли – Кого?
фамилия?
– Плебан? – Подождите.
пауза
секунд двад-
цать или
минут? – Нет на месте.
А что передать?
– Скажите, она... – Кто?
– А когда она будет
на месте? – Не знаю. Что
передать?
– Нет, нет, ничего...
Подождите!
Скажите, что
звонили из Америки. – Откуда?
– Oh, fuck!
U.S.A. – Кто?
– Вы знаете, что
такое Нью-Йорк? – Подождите, слы-
шимость паршивая.
– Слышимость прекрасная!

И я положил трубку.
Это очень странно.
Что же за пробка была на конце провода?
Однажды я был свидетелем подобной дичи. Это было еще в прежней жизни лет семь тому назад. Мне нужно было сделать срочный звонок. Очередь к уличному телефону состояла из одного человека, так что искать (где?) другой не было никакого смысла.
Когда подошло время для моего очередника, тот шагнул к телефону, уверенно набрал номер, выждал, когда кто-то ответит, и очень решительно произнес: «Марина! Марина?! (и через паузу) Не может быть!  Это магазин!  Где Марина!..»
Это была такая дичь, что ее можно было подавать ко столу, не смешивая напитки, и слушать, и слушать, позабыв о срочности своего разговора.

Звонить многочисленным плебановским знакомым на букву «я» не было смысла, а вот дотянуться до своих, нашевелиться языком – это было бы просто замечательно! 
За тот месяц, что я был в Америке, мне повезло дважды встретиться с русской речью.

Первый раз – в парикмахерской.
Бухарский еврей Абрам, именуемый себя  почему-то Al, содрал с меня на пять долларов больше, мотивируя длиной моих волос.
Я думаю, что он совершил правильный поступок, что-то вроде обрезания глупости и наивности «своих» или угодно – «наших».
Стричься (а тем более – говорить) у него почему-то не захотелось больше. Да ну его к козе в постсосковый период, даже вспоминать не хочется, а, вот, подишь ты, попал в мою историю...

Второй случай был более забавен.
Решил я отобедать в «Burger King». Надобно сказать, что американцы – народ шустрый и ленивый: подавай им все быстро и дешево. Это я – о еде, поскольку еда – один из самых любимых видов спорта великого американского живота. О других видах мы как-нибудь поговорим попозже. Так вот, благодаря шустрости и ленивости и процветают «рестораны быстрого питания» вроде McDonald’s и Burger King.
Стою я в очереди за сэндвичем и,от нечего делать, читаю на мемориальной доске имена лучших работников каждого месяца. И нахожу странную надпись Kolya Pyatnitsyn.
В то же самое время на кухне раздается ужасный грохот и совершенно безобразный, отменный, душистый, сочный, крепкий мат доносится до всеобщего внимания.
Естественно на русском языке!
Я гляжу на лица работников и понимаю, что ничего особенного не произошло, что все нормально, что русская витиеватая речь может украсить не только европейское сообщество.
И тут опять несется словесный десятый вал.

Это была Песнь.
Орфей, подраненный неведомыми ****овитыми Эвридиками.
«Миллион, миллион, миллион раз...» и так далее.

Иногда Песнь прерывалась забавными наблюдениями из жизни.
«Быть проститутом – почетная обязанность каждого гражданина России...» и так далее.

Или: Мохножопая горилла
Прибежала и спросила:
«Почему у крокодила
дырка в заднице из ила?» и так далее.

Или: Дар ебучий, дар могучий...
        Жизнь, зачем ты мне дана?
Колокольчик однозвучный
Все мудошит у окна!.. и так далее.

Несколько раз я заглядывал в эту ресторацию, но, к моему глубокому сожалению, лишь еще один раз этот неведомый Орфей отдал миру свое вдохновение. Он пел «Ой, мороз, мороз!». Пел страшно. И Песнь его не могли прервать ни фоновая глупость музычки, ни идиотские выкрики, вроде «two cheeseburgers, no pickles».
Но от знакомства с передовиком производства я поостерегся.
Кроме этих событий ничего не ласкало мой слух, а только все время щелкал лобастый компьютер, переводя на английский и наоборот.

Полчаса телефонного разговора со знакомыми голосами – это было танго!  Свободное падение!
Я даже позвонил Мишке Мудозвону, но как только он стал интересоваться ценами на машины и дома, я повесил трубку...
открыл парашют... плавно спланировал... приземлился все-таки на задницу... было немного больно...
В конце концов, я даже позвонил моему новому другу с Витькиной подачи. Ответил автоответчик. Голос был хриплый, сильный, чуть с шепотом.
– Меня нет дома. Оставьте телефон, весточку после «бипа».
Что-то мне сразу не понравился этот баритон, пренебрегающий англоязычными друзьями; но, вообще-то, я нуждался в специалисте по «российским» делам, а, судя по автоответчику, это был компетентный товарищ.
Все же я прервал звонок и повторил древнюю мудрость: «В этой игре с вальтов не ходят. В этой игре – спят вальтом.»


ГЛАВА 15
---------------
«Где уродился, там и удавился.»
(сов.нар.пог.)


В субботу Мантоне пригласил меня к себе.
Повод был не самый замечательный – день рождения жены; и я, в общем-то, не понял, зачем я буду нужен. Сначала.
Догадаться было несложно. Потом.
Я знал, что Вальтраудт (Ванда) (я имею в виду – жена Эймо) (конечно, она была немка) (лет двадцать назад) (кстати, Мантоне не знал итальянский язык вообще) любит странный фрукт киви странною любовью. Я купил штук двадцать этих странностей, положил в картонную коробку, завернул в праздничную обертку – и подарок был готов.
Когда Ванда открыла мой презент – это было что-то. Очевидно, она истязала себя, не покупая киви. А тут сразу – двадцать!  Доктор Фрейд, ну-с батенька, что Вы скажете?
Мантоне посмотрел на меня как-то очень странно пристально, и я понял, что он уяснил себе – я человек простой, да не очень, и что-то надо менять в наших отношениях.
На party присутствовали дочери с неизменными boy-friends, две семейные пары полутяжелого возраста и еще кто-то в углу за столом. Вот и весь праздник.

Люди делятся на тех, кто любит шумные компании, и на тех, кто – не очень (мысль не нова) (с таким же успехом можно разделить все человечество на тех, кто читает эту книгу, и на тех, кто – все еще погряз в своей неграмотности). Проблема здесь – не в шуме и не в количестве. Проблема – в контроле ситуации. Мантоне любил контролировать ситуацию (а жена – его), задавать тему разговора, и не очень-то любил отвечать на вопросы.

– Schultz. Thomas Schultz. – это был тот человек в углу за столом. Короткая борода. Чуть выше среднего роста. Крепкие плечи. Никакой взгляд. Вернее, никакой взгляд свысока. Гладко зачесанные волосы.
– Ага! – сказал я. – Ну, теперь я знаю, почему Ванда родилась в этот день! (шутка)
Шультц измерил, взвесил и нашел меня легким для всего. Слишком легким.
Мы непродолжительно поулыбались друг другу и помолчали, а потом как-то опять все начали приставать ко мне с ужасными вопросами, которые очень быстро кончились.

И начался вечер, очень похожий на вторую серию девятой главы. И опять Мантоне налил мне водки, после чего позвал меня наверх, где уже находился Шультц, сияющий непотопляемым крейсером.
Мантоне постучал дирижерской палочкой по пюпитру, приковал общее внимание улыбочкой своей и взмахнул руками...
Полилась музыка вальса.
Мы вышли на свет из темного прошлого, кивнули головами и начали танец.
Вопрос/ответ.
Вопрос/ответ.
Вопрос/вопрос/вопрос/ответ.
И раз, два, три. И раз, два, три.
... жить в Америке так сложно, так непросто, нелегко...
Мы стараемся привыкнуть друг к другу, сохраняя каменное пионерское расстояние, но чарующая мелодия расстроит любую пару.
... мне сказали по секрету...
... кто, простите?  Кто сказал?..
... и послал меня к Вам мистер...
... кто, простите?  Кто послал?..
А, вот, и музыка стала расходиться тонкими чувствами, мечтами и сказками. И лысоватый дирижер стал потрясывать вдохновенными складками головы. И куда делись смущение и настороженность?  Глаза горят и ждут ответа. Это... любовь?  Скажите же поскорей – это любовь?  Или... Или. Боже мой!  Я едва не пала!  Как девчонка, как институтка!  Боже мой!  Знаем мы, что вам, мужчинам, нужно!
Посмотрите, как изменилось его лицо. Куда делись мягкость, вежливость, нежность?  О-о-о!  Вот оно – настоящее лицо!  Подлец!  Ничтожество!  О, Боже мой, я едва не пала... И кем?
Улыбка убежала от Шультца, пища и повизгивая. Тут уже даже Мантоне не смог сдержать этого сучонка на цепи.

– Мой клиент говорит, что Вы присвоили вещи, которые Вам не принадлежат. Человек, везший их, пропал (пропал? интересное слово). Вы должны вернуть вещи владельцу.
– Я не понимаю, о чем Вы говорите.
– Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю.
– Я очень плохо понимаю английский.
– Вы прекрасно понимаете меня. Вы взяли чужую вещь?
– Что?
– Вы взяли чужую вещь?
– Ничего я не брал.
– Вы взяли чужую вещь. Вы украли чужую вещь. Я даю Вам один день на размышления. Завтра в то же время. Здесь.
Он встал. Разогнул плечи. Кости хрустнули. Широко-широко улыбнулся. Ушел.

Мы молчали.
И на могли даже взглянуть друг на друга.
– Послушай, Рашен, продай ты эту fuckin’вещь. – вдруг с жаром зашептал в мое ухо Мантоне. – Они заплатят хорошие деньги. Не обманут. Все будет о’кей. Верь мне. Я же помог тебе. Я – твой друг. Получишь деньги, и езжай, куда хочешь. Это – Америка. Это – не fuckin’Раша! Деньги настоящие. Жизнь настоящая. Девочки. Титьки. Машины. Деньги. У тебя будет все, что захочешь!  Я тебе помогу. Я найду тебе все, что захочешь. Продай ты эту вещь...
Что это?  Что это за вещь?.. Привезешь еще. Опять продашь. Этот человек купит. У него большой бизнес. Большие деньги. Это – большие люди. Они раздавят любого. Ты видел человека, что говорил с тобой? Мясник. Ты понимаешь?  Если нарушишь правила – ты труп. Если играешь по правилам – куча денег. Ты получишь все.
Пятьдесят тысяч. Послушай, Рашен?  Пятьдесят тысяч за твою посылку!  Наличные. No receipt. No checks. No taxes. But money. Пятьдесят тысяч…
Я понимаю, ты хочешь жить здесь. Отлично. Съездишь пару раз. Я тебе найду тихое местечко. Отличные соседи...
Я же твой друг. У тебя здесь никого нет. Только я. И Джессика. Представляешь: дом, жена, дети, работа...
Нет fuckin’Раша. Нет коммунистов. Нет перестройки. Ты свободен.
А хочешь – езжай во Флориду, Багамы, Калифорнию.
Посмотри – ты идешь по улице. Нет!  Ты едешь в спортивной машине (он даже облизал губы). Красной. Ты одет в костюм за пятьсот баксов. У тебя – рубашка из шелка, носки из шелка, белая шляпа, очки и – get out my way! – fuck everybody and everything!..
А хочешь – я знаю, куда можно вложить деньги. И через год ты получишь в два раза больше. Не иди в банк, в инвестиционные компании. Я познакомлю тебя с нужными людьми. Все – под контролем. Все – на твоих глазах…
Твои деньги – это твои деньги. Ты можешь делать все, что захочешь.
Это – Америка, Рашен!

Мы помолчали еще немного.
Видно было, как он устал, вымотался этим днем рождения.
Я молчал.
Я не знал, что сказать. Я был раздавлен всем происшедшим. Любое слово было бы против меня. И молчание – тоже.
Он видел, как я пытался что-то сказать, но не мог.
Попытался улыбнуться – глаза остановили губы.
Попытался вздохнуть – в легких не нашлось лишнего места.
Я захлебнулся и стал кашлять долго-долго.
– Okay. – сказал Мантоне. – Okay. Водки?  Немного?  Не хочешь?  Позвони мне завтра. Ты завтра работаешь?
– Весь день. – выдавил я.
– Okay. Позвони, когда сможешь. Обещай.
– Обещаю. Клянусь.
– Okay. – забормотал Мантоне и быстро-быстро выпроводил меня из дома.

Дорогу до моих аппартмент я шел минут двадцать.
Почему один говорит «продай», а другой - «отдай»? я слышал это очень отчетливо. Давит Шультц. На арапа давит. Речь идет только о продаже. Нет никаких «отдай».
А почему Мантоне сказал «пятьдесят тысяч»?
Кто говорит эту цену?
Сам Мантоне, не зная посылки?
Черт его знает... черт!
Деньги, деньги, что же вы с нами делаете?  А? 
Продаете? 
Копите?


ГЛАВА 16
---------------
Политик в России всегда больше, чем политик.
Чуть-чуть бизнесмен.


Ну, вот и настало время позвонить «специалисту». Я оставил сообщение и стал готовиться.
Сначала, я собрал сумку, а все, что не влезло в нее, положил в пластиковый пакет, чтобы выбросить по дороге на работу. Я решил не оставлять повода для задумчивости мисс Уэлш.
Придется пожертвовать туалетными принадлежностями и чем-нибудь еще.
Денег у меня было около тысячи долларов – достаточно, чтобы дернуть куда-нибудь. Единственное, что было плохо – я не имел удостоверения личности в американском понимании. Российский паспорт – только и всего. Чтобы получить эту Грин-карту, необходимо было подождать месяца три, да и прийти по почте она должна была на адрес во Флориде. Почему туда? Да просто, направляя мои стопы в Америку, я должен был показать тем, кто меня допустил, что я не праздный бездельник, а человек твердознающий, где ему надо быть завтра.
Естественно, этот адрес чего-то стоил мне, вернее, будет стоить. И я очень надеялся, что никто не знал об этом адресе...

Дальше, я начал думать. Я не умею думать, как это делают в кино, ну, не знаю, в книгах, на картинках – сидят, оперев лобельник на кисть. Или подбородок. Или стол.
Мне необходимо какое-то действие, отвлечь руки или занять их. Мне надо ходить, можно петь песни, прыгать с шестом или метнуть молот к серпу поближе.
Мне надо уйти от дум, чтобы мозги могли, не напрягаясь, не чувствуя пристального взгляда в зеркало, взвесить все и пробить чек.
Я очень не люблю такие моменты в жизни. Их у меня было немного, но по прошествии времени я никогда не чувствовал, что совершил правильный выбор; и меня постоянно мучали сомнения и фантазии на тему «если бы».
Я не мог похвастаться математической просчитанностью Штирлица и удачливостью Бонда (кто мог?).
Я руководствовался лишь одним правилом: «переупрямить хитрого и перехитрить упрямого». Но больше, правда, только руководствовался...

Воскресенье я встретил будильником по башке, т.е. звоном по ушам или, совсем уж точнее, разбитым, растасканным и снова разбитым.
Когда порезал палец кухонным ножом, долго не мог сообразить, что необходимо перебинтовать рану, зачарованно глядя на сочащуюся кровь. Повара дружно смеялись, а все-повидавшие официанты поднимали бровь. Кстати, американские официанты абсолютно не отличаются от наших – такое же хамло поросячей бесстыдности. А повара были мужики неплохие. Как в кино: один – добрый, другой – злой. И кормился я с ними на равных. И даже пивом они меня угощали. И всех официантов приучили здороваться со мной.
Да что там говорить – всегда найдется в любой компании кто-то, который возненавидит Вас с первого взгляда, и кто-то, который будет Вам абсолютно симпатичен. При этом может случиться и так, что маски эти поменяют лица на наоборот...

Воскресенье был для меня днем неуставаемой занятости на моих работах и потому пролетал очень быстро из завтра во вчера.

В 10 часов 30 минут вечера я покинул Food Store, заправил руки в лямки заплечного рюкзака и направился «домой». Я всегда любил это возвращение, поскольку по дороге я мог собрать все, разбежавшееся за день, кусочки моего бытия и составить из них что-нибудь цельное. Например, или «день-когда-почтовая-машина-сбила-собаку-бросившуюся-ко-мне», или «день-когда...». Вот этот день в одно предложение никак не вставить.
Шел я часов около двенадцати ночи (или утра?) и в руке нес коробку чая для питейных моих дел. Несу ее и подбрасываю. А вдоль дороги (не мертвые с косами) (не перебивайте меня, пожалуйста) американские родители устанавливают шесты с баскетбольными корзинами для чад своих толстозадых. И дернуло же меня бросить старым хуком мячик мой коробчатый. Вспомнить решил медали Олимпиады. Шоколадные. Школьной. Мячик мой в корзине и остался. Представляете, я в этой Массапекве с коробкой чая в баскетбольной корзине. Не надо представлять. Рука не пишет – тоже, блин, смеется...

Короче, люблю я это время – возвращение «домой». Не всегда что-нибудь случается. Иногда, это просто прекрасное время бормотать, глядя на располневшую луну.

Район, где я топал, был тихий на удивление. Пару раз я возвращался где-то около двух часов утра (ночи?), и буйные подростки разбегались по машинам, видя мою целеустремленную походку. Но я не наглел, да и они – тоже.

Тем более, я был удивлен, заметив, что вслед моему топанью пристроился автомобиль, чего-то ожидающий.
Я прошел метров триста, и машина не отставала от меня.
Я прибавил шагу, машина – тоже. В конце концов, она меня все-таки настигла.
– Hey?  How’re you doing? – спросил меня пассажир.
– Very good! – ответил я.
– Мау I talk to you? – ломаный английский с подбором слов и очень знакомый взгляд. Только я никак не мог его вспомнить.
– What’s up?
– Are you from Russia?
– Yes. – пришлось согласиться.
– Ну, бля, так и думал. – сказал Знакомый Взгляд (вспомнил я эти глаза-бритвы, расплодившиеся по России). – А-а-а, так это ты летел в самолете третьего июля из Москвы?
– Кто?
– Смотри, куда забрался. – пожаловался Взгляд невидимому мне шоферу. – Сразу и не найдешь. Залезай в машину. Поговорить надо.
И я полез.
 – Куда?  Куда?  Глупый!  – зашуршали Вы.
А что мне надо было делать?
«Полицейский, здесь люди из России!» или «Что Вы, что Вы!» и бежать... бежать...
– Куда едем? – спросил Взгляд. – Где живешь?
– Что надо?
– Ох ты, ****а-попана, головой закопана! Так, значит, ты летел в самолете из Москвы третьего июля на месте 3А?
Как это все про все знают?
Тем более эти?
– Да.
– Так ты чего-нибудь привез с собой?
– Чего?
– Водки. Доллары. Еще чего-нибудь?
– Что вам надо?
– А, вот, что. Сверни-ка туда, – попросил он молчаливого шофера. – Там и поговорим.
Автомобиль завернул на пустую стоянку ресторана с табличкой «For Sale». Шофер заглушил мотор, но включил радио. Нашел волну веселой Америки шестидесятых годов, полуповернулся ко мне и уставился укором совести.
Машина была двухдверной, и вылезти из нее пришлось бы или через мой труп или через... ну, не знаю!
... хрясь!!!... я провалился в тар-тарары...





...очнулся от того, что Взгляд ласково хлопал меня по щекам.
Вот это плюха!
Эти, видно, бить умеют, а по лицу – любят...
На лбу вырос шишак с половину шарика для пинг-понга.
– Не бойся. – сказал мой будильник. – Мы тебя больше бить не будем. По лицу. А яйца отобьем. Может, руку сломаем или пальцы. На ноге.
– Чего вам надо?
– Ну, так привез чего-нибудь?
– Водку. Доллары.
– Э-э-э... смеется. А еще чего?  Ничего чужого не брал?  В самолете?  В аэропорту?
 – Я чужого не беру (соврал маленько) – мне мама не велит.
Шофер протяну руку, схватил меня прямо за горло, притянул к себе и ка-а-а-ак саданул под ложечку...
о-о-о...
блин...
уф-ф-ф...
Эти черви стращать любят, но бояться их нельзя – только покажешь страх на лице, считай пропал.
– Вы, ребята, случайно, не из Ярoславля?
– Нет. – говорит мой утешитель. – А что?
– А-а-а... так вы из Говночуринска.
Тут он меня опять пугать начал, шипеть сквозь зубы и глаза щурить.
– Вы меня, ребята, не пугайте. Вас послали не убивать меня и не калечить, а говорить ласково, да в попу целовать.
Тут в машине жарко стало от температуры их внутренней. И в то же время музыка заиграла – песня новая началась.
– Нил Седака. – говорю я им про песню.
– Кто Седака?!  Я – Седака?!
Тут опять кулак с шоферского кресла прилетел прямо в грудь.
Опять я туда...



... очнулся от нашатыря. Аж дурно стало и затошнило от всего, от запаха этого, от камня в груди, от расколотой головы.
Излил я желчь свою на землю.
Стоп!  На землю?  Держал меня дядя полицейский и брезгливо нос щурил.
– Who are you? – спрашивает он.
И тут я увидел, как ребята мои, собеседники, возле машины стоят, да руки на крышу авто положили, а еще один коп их по бокам хлопает.
Ошибочку ребята сделали – им надо было припарковаться где-нибудь возле домов, а не стоять одиноким путником в очередь к закрытому ресторану – тут их копы и решили провентилировать. А в машине к тому же – я на заднем сиденье, как младенец бессловесный – лишь пук, да мык.
Ох, и обрадовался я, да как брошусь на шею полицейскому. И все ему рассказал (ну, не все, разумеется, не все).
Они позвонили мне «домой», поговорили с Джессикой, потом вызвали другую машину с патрульными, передали меня им, а сами, черезвычайно довольные, уехали с ценным грузом на заднем сиденье.

... Здравствуй, Джессика. Здравствуй...
Никто не звонил мне?  Не оставлял сообщения?
Где же он?
«Жду ответного звонка... абсолютно нет времени ждать... промедление... смерти подобно... пожалуйста?»
А Мантоне?
Ах, он знает?  Завтра утром позвонить ему?
Спасибо, Джессика.
... спасибо, мир...


ГЛАВА 17
---------------
Бравурная музыка.
Летят самолеты, стучат поезда, плывут пароходы. Кто-то даже плывет на джонках, каноэ и еще чем-то.
По прошествии времени мы узнаем, что это – все Деды Морозы, съезжающиеся на Всемирный Конгресс Дедов Морозов в Нью-Йорк.
Перед входом в зал заседаний они дружно оставляют свои ритуальные принадлежности в гардеробе.
Конгресс начинает свою работу.
Тухнет в зале свет.
И тут вбегает один из Дедов и кричит: «Украли!! Все посохи украли!!»
А в это же самое время на сцену выходит...
Неинтересно?
Тогда вернемся к нашей истории.
(аукцион нужных вещей)


Я проснулся часа в три ночи.
Легли мы около двенадцати. Минут двадцать засыпали, и потом заснули. Тут же. Милая хозяюшка взяла отпуск с работы, потому и заночевала неподалеку.

Неправильно это. Не нравится.
Она могла соскочить с половины действия только потому, что звонил телефон, и ей надо было трепаться минут десять, смеяться, отрицать, советовать. А потом вернуться, как ни в чем не бывало, перед лица ошеломленных зрителей и продолжить спектакль, будто бы не было этого перекура (если угодно – перетелефона).

... помните ли Вы тот запах женщины и тот ее вздрог, когда, внезапно прикоснувшись к тонкой руке, взрываешься от чувств живота и не понимаешь, почему она вздрогнула – от тебя, от холода, от испуга...

Я – далеко не мальчик и не прыткий ловелас. Я – не вдохновенный обожатель и не смешливый циник. Но все, что случалось здесь время от времени с Джессикой, все это – как-то неправильно. FAKE. Fake – это стодолларовый билль, сделанный из однодолларовой купюры путем приклейки нулей. Воздуха. Ничего. Камня.

Прощай, Джессика. Я разрываю наше соглашение в одностороннем порядке. Я покидаю тебя. Спасибо.

Сегодня я не иду ни на какую работу. Утром звоню Мантоне. В восемь вечера продам побрякушки. Нос никуда не высовывать. «Дернуть» сразу же, как получу деньги – ночь, день – без разницы. До железной дороги – тридцать пять минут. Идти под уличными фонарями. А там – электричка, и ...
Куда ветер дунет?
Может, Брайтон-Бич?  Как же это, из России и без Брайтон-Бич?
Подождать, пока Грин-карта придет во Флориду?  А, может, сразу во Флориду?  Или в Калифорнию?
Стоп!  Я начинаю думать, как Мантоне пел мне песни...

Вдруг, окно у моих территориальных владений треснуло дырочкой с каким-то «пф-ф-ф».
Я замер. То есть, я и до этого не двигался, а тут даже остановил стук сердца в ушах. Моя рука, лежащая между мной и Джессикой, внезапно почувствовала, что простынь начала намокать; и в воздухе появился запах то ли от дырочки в окне, то ли от жидкости на кровати.
Это – КРОВЬ?
Ох, ты.....................нная сволочь!!!
Я медленно потащил руку к себе, одновременно сползая с кровати и стараясь вытереть кровь о простынь. Тихо-тихо сполз на пол. Нащупал полотенце ногой, передвинул его к себе и постарался тщательно вытереть кровь с руки.
И тут я услышал, как кто-то деловито, даже чуть со вздохом, спускается по ступенькам наружной лестницы ко входной двери.
Я мгновенно схватил одежду, натянул на себя, что мог, и, заслыша размеренный перестук подбора ключей, на самых-самых стал подниматься в хозяйкины владения.
Когда дверь открылась, я в этот же момент открыл внутреннюю и ласково, на кончиках носок, прошелестел наружу. Тихо-тихо откупорил выход и, как был в носках, с кроссовками в руках, выскочил на улицу и молча помчался к «убежищу».

Через 2-3 квартала аккуратных домишек смекалистые американцы вырыли котлованы, предназначенные для стока воды во время аварийной распутицы. Эти места закрыты для публики аккуратной решеткой с колючей проволокой, и нахождение в них даже чревато серъезными последствиями, что, в общем-то, не было препятствием для бомжей и любознательной молодежи. То тут, то там сияли провалы решетки, созданные другой человеческой смекалкой. С момента рытья прошло лет двадцать-тридцать, и котлован успел обрасти кустами и тонкими деревцами. Лучшего места для игр в прятки найти поблизости, пожалуй, было невозможно.
К такому вот убежищу я и помчался.
Добежал до угла квартала и оглянулся – вроде бы никого – и припустил дальше. Достигнув цели, я нашел первую дырку в решетке, протиснулся в нее, прошелестел маятником туда-сюда, замер и упал на траву под кустом, затаившись калачиком.

Из-за угла, откуда же появился и я, вырулил автомобиль и покатил по улице мимо котлована. Внезапно он затормозил, уже покидая квартал и, задом, приполз назад к началу российского убежища.
На другой стороне улицы проходила автострада, отделенная от дороги «лесозащитной полосой».
Место спрятаться было навалом как с одной стороны, так и с другой.
Злодейская машина сделала медленный круг вокруг себя со включенными фарами дальнего света, постояла немного с работающим мотором и неожиданно замолчала.
Из автомобиля вылезла какая-то фигура, здраво рассудив, что работающий автомобиль без водителя и, к тому же, стоящий поперек, как прожектор, – хороший повод копам поставить еще одну галочку в таблице успеваемости.
Фигура принялась оценивать стороны дороги, переводя голову туда-сюда, и, приняв решение, открыла багажник, достала фонарь и включила его.
Решение было правильным, к моему прискорбию.
Пройдя метра два-три, этот человек вдруг ыхнул, и из-под ног его брызнула наутек кошка. Фонарь упал и разбился. Человек сказал несколько коротких слов ясно про что. Затем он достал, по всей видимости, пистолет с глушителем и сделал несколько «пф-ф-ф» наугад, и опять что-то сказал.
Я, конечно же, понимал его хорошо – начиная дело с большой ошибки, трудно не совершить кучу маленьких.
Ему оставалось только одно – лезть в эту проклятую дыру и доделать, наконец, начатое или убедиться в своей полной непроходимости.
Шел он медленно, еще медленнее поводя головой, как игрушечный коняшка, только цель у него была неигрушечная. И, глядя на него, я с ужасом начинал понимать, кто это был. Драгоценные очки я спрятал на груди, боясь, что их блики притянут Шультца за его уши. Замедленной съемкой, этот мясник шел прямо на меня. Я даже зажмурил на время глаза – это все равно не помогло. Он шел на меня, как рок, как какая-то ошибка - «ведь, мы должны встретиться сегодня позже!  Ведь мы – еще друзья!  Что же ты делаешь, гад!»

И в этот кульминационный момент появился другой автомобиль на дороге (в смысле – марки другой, а по сути – такой же медленный и осторожный). Этот встал где-то около середины ограждения и долго-долго, судя по всему, озирался. Бедняга Шультц, по-моему, даже не дышал все это время.
Конечно, такая ситуация не могла длиться вечно – из пикапчика вылез черезвычайно толстозадый мужичина и, кряхтя паровозом, вытащил из кузова что-то продолговатое, завернутое в черный пластиковый мешок. Этот Аполлон размахнулся пошире и зашвырнул это нечто в темную глушь котлована, потом помочился сквозь забор, вернулся в свои владения и скрылся в неизвестности.

Шультц шумно выдохнул и что-то сглотнул.
Я нащупал правой рукой камень и приготовился к неожиданной встрече.

И тут раздался смех – не добрый, не веселый, а нахальный.
У нас побежали мурашки по телу. Шультц пробормотал «enough» и шагнул на этот смех.
-- I told you – enough! – прошипел он еще раз. Смех не унимался, переходя в издевательский. Шультц нажал три раза на курок и потом еще один раз.
Стало тихо.
Мясник обрадовался и пошел проворно на замолкший смех, потеряв осторожность. И я понял, что другого шанса у меня не будет. Кто-то другой, не объясняя ничего, поднял мою руку и засветил ему прямо в висок. Он упал, как подкошенный.


ГЛАВА 18
---------------
frustrate vt фрустрировать
(Oxford Russian dictionary)


Ну, вот, здравствуй.
Добегались. Допрыгались. Догонялись. Досмеялись. Достукались...
Первый раз я увидел смерть в пятом классе, когда утром шел в школу; и в рассеивавшемся тумане безмолвно стояли мужчина и женщина, смотрящие на тело старухи в белом, с цветочками по краю, платке. Лицо ее тоже было белое с синими прожилками, выступившими наружу.
Я не замедлил ход, только вертел головой, уставившись на  прожилки. И помню, что было очень тихо. Оглохнуть можно...

После той встречи со смертью, безносая стала ковыряться возле меня, напоминая о себе трусливой внезапностью.
Сначала уплыл на байдарке куда-то на Алтай друг мой Лешка, да перевернулся на полдороге и задохнулся страхом в пене буруна. Друзья несли его несколько десятков километров на себе до ближайшего поселка, чтoб он приехал домой оцинкованной дурой...
Потом улетел Костя-летун в тренировочный полет под грозу. Приятель мой сердечный сидел на штурманском кресле и ничего не мог поделать, когда молния ударила в тяжелонагруженный бомбер и оглушила пилотов. Не сработала катапульта, заклинила безносая винтик. Так и смотрел в окошко, покуда с землей не сровнялся...
А затем и до отца добралась костлявая – лопнуло сердце, да не все, а сосудик маленький. Лечили его сильно врачи до этого, а одна сестричка, добрая, так и гепатитом заразила. Ему всего этого и хватило...

И всегда смерть приходила, хоть и внезапно, но почему-то. Кто-то звал ее, может, даже и не для себя. Но никогда, никогда я не был причиной ее появления. Не был, а вот теперь...

... ну и что!!!
Резать барана или человека – невелика разница. Съев колбасу, можно и объявить голодовку. До следующего обеда.
И то, что произошло, лишний раз могло убедить в обыденности, повседневности смерти.
Мы несем угрозу смерти с первых своих шагов, криков, вздохов.
Какая потеря для человечества – ушел великий Шультц и не обещал вернуться!
... о, Господи, зачем...
... сзади послышался шорох, и ка-ак мочканут меня по башке. Я видел искры. Они летели быстро-о...



-- Не светите мне фонариком в глаза!  Не хочу!  What’s happened Amo?
-- Go, Russian, go.
-- I do, I do, I do, I do-o-o… Да, да, садимся в машину. Where’s your Cadillac, Amo?
-- Go, Russian, go.
-- Это другая машина, Эймо. Сколько у тебя машин?  Ты, наверное, хочешь купить еще одну?  Продай меня и купи еще одну... Yes?
-- Relax, Russian, sleep.
-- You’re right. You’re left. You are middle. Of the road…


ГЛАВА 19
---------------
Враг схватил наш пистолет и заставил поднять руки. Костя (чей пистолет) вдруг странно огорчился, даже сел на пол: «Тьфу, черт, вспомнил!»
– Что вспомнил? – спросили мы.
– Забыл!
– Да что забыл-то? – опять спросили мы.
– Вспомнил...
– Что вспомнил? – уже спросил Враг.
– Вспомнил, что забыл!
– А-а-а...
– Забыл патроны положить в пистолет!
– Ну да? – спросил Враг.
Мы переглянулись.
– Дай-ка, – говорю я, – мне пистолет. Чай не игрушка.
– Ну да? – удивился Враг.
– Давай, давай, не жадничай. – и к нему потихонечку все вместе...
– Пистолет, говоришь. – Враг исхитрился и бросил его в окно.
... и мы за ним...
(веселые истории в журнале «ё! Ралаш!)


Мантоне лежал на откинутом водительском сиденье, выкатив глаза и открыв рот рыбой.
Этого не может быть.
Этого не может быть!
Он не двигался и, казалось, не дышал.
– Тьфу!  Да что же это такое!! – заорал я.
– Ah?! – вскрикнул Эймо, просыпаясь.
Мы смотрели друг на друга, вспоминая и настраиваясь. Мантоне беззвучно дал мне бумажный роль полотенца и повернул зеркало кабины ко мне.
Ну, и морда у меня... А когда умоешься, то, вроде, и ничего... Эх, только б по голове больше не били.
– What’s happened, Amo?
– Police is looking for you.
C чего бы это?
А!  Ну, да!  Конечно... О, нет!
А случилось непредвиденное.
У Шульца и его клиента были разнообразные деловые отношения, и они (независимо от меня) поссорились после разговора со мной. Шультц решил отомстить клиенту, убрав меня, и, если получится, хапнуть камушки из-под носа соперника. Только хапнул он другого камушка и по другому месту.
Джессика – жива, даже, больше того, ранение было сквозным; и пострадала лишь мякоть ноги. Она очнулась, сумела дозвониться до Мантоне и позвать его.
Вездесущий сосед перевязал ее и посоветовал не звонить в полицию, пока не найдет меня. Меня он нашел возле бездыханного Шультца – увидел машину мясника у котлована. Никого больше вокруг он не видел. Никакой смех, разумеется, не слышал.
Как только погрузил меня в легковушку, увидел патрульный автомобиль, подруливший к дому Джессики. Автомобиль был, правда, без включенных огней и сирены.
Что она могла сказать полицейским?  Что – не сказать?

По окончании рассказа, Мантоне перевел на меня жалобные глаза и спросил: «What’ve you got?»
Машина Эймо стояла на громадной пляжной автостоянке, где, кроме нас, шашечками разбежались штук двадцать других авто, чьи владельцы – молодящиеся старики и пружинистые девушки – бегали вдоль океана трусцой и махали руками.
Было смешно видеть, как девушки (вроде бы) старались убежать от этих бодрецов, а те, в свою очередь (вроде бы), даже и не старались их догнать, хотя, конечно, кое-кто  и мог бы это сделать.
Все сохраняли осязаемое расстояние, обмениваясь улыбками и взглядами.

Я приспустил окно машины.
Было удивительно легко и свежо, несмотря на уже высоко поднявшееся солнце; и захотелось выброситься из коробки с мотором туда, в беззаботное бытие, и догнать кого-нибудь или просто убежать... от возраста... от обстоятельств...
– Diamonds. – вздохнул я. – Forever.
– What?
– Diamonds… – задумался Эймо; и рой мыслей поскакал по его лицу, дергая брови, шевеля губы и щуря глаза. Почувствовав мой взгляд, Мантоне остановил свое лицо и превратил его в улыбку.
– May I see those diamonds?
– Of course, not. I can show them only to customer.
– Fifty grands. – И, смутившись чего-то, он вдруг замялся и сказал. – Sixty grands, Russian?
Ну, здрасьте!  И им тоже овладел этот бес. Мало комиссионных, что ли?  Тоже, видно, подумал о шансе...
– All right. – Пересилил себя Эймо. – Make your business, and I’m going to make my business. Do you remember about evening meeting?
– ??  But Schultz…
– It’ll happen. It will. I promise.
Он развернул машину, сделав плавный круг. Мы бросили свои прозрачные взгляды на тех, кто остался, вздохнули и отправились назад.
Да, конечно, я готов!
Стоп!  А что с Джессикой?
А, впрочем, что она знала обо всем?
Ее жилец ночью вдруг убежал из аппартмент в носках куда-то. Ее саму кто-то пульнул в ногу. Найти постояльца – единственный выход из этих странных событий. Вот, что она и могла сказать копам – решили мы.
– Эймо, – сказал я, вспомнив. – А кто же, все-таки, еще был в котловане?  Кто звезданул меня по башке?
– Не знаю. – говорит. – Асболютно ничего не знаю (и головой качает).

Подъехали мы к Джессике.
Окошко изнутри липкой лентой заклеено, а сама она ходит по дому с телефоном в одной руке и сигаретой/печеньем в другой; и о ноге совсем уж позабыла, только охает иногда, когда садится.
Как увидела нас, так и затараторила – видно, рассказать хотелось кому-нибудь очень сильно. Из ее пулеметной речи я понял лишь то, что она рассказала так, как мы и предполагали. Полицейские оставили телефон, по которому они ждали меня и моих ответов. А приехали они не по звонку Джессики, а какой-то сосед пожаловался, что кто-то ходит вокруг ее дома – то в свою машину залезет, то вылезет. Копы даже и в дверь звонить не собирались – просто хотели осмотреть кругом, да Джессика сама не выдержала – дверь открыла и рассказывать начала.
– Что ты делала внизу? – спрашивает ее Эймо и улыбается.
– Мы разговаривали и вдруг... – опять начала придумывать она.
Оставил я их наверху шептаться, а сам спустился к себе.
Удивительно – она уже успела постель на кровати поменять и порядок навести в комнате, даже носки мои из урны вытащила. Да, вот, какой же это порядок, если сумку мою трогала и, судя по всему, внутрь залезала?
Документы – на месте. И бумаги тоже.
А обувь мою зачем вымыла?
Что же ты искала?  Тоже – шанс?
Когда я поднялся наверх, Эймо уже не было. Хозяйка сидела на софе и смотрела на меня.
– Тебе звонили из Caterer. Хотели знать, куда ты пропал?  И про полицию не забудь!
– Как же ты была все это время, Honey? – вижу, растрогал ее вопросом. – Как нога твоя?
– Спасибо Эймо. Он вошел через открытую дверь, помог мне. Я очнулась – Он меня уже перевязал и про тебя спрашивает...
– Постой. Ты очнулась – он уже здесь?  Ты не звонила ему?
– Нет. Я была так напугана. Я ненавижу кровь. Мне было очень страшно. Никого не было рядом... – расстрогалась она и положила руку мне на колено.
Американская женщина или абсолютно не сексуальна или уж просто воинственно сексуальна – запомните это, братцы.
– Нет, Джессика, погоди. Никто не звонил мне?  Никто-никто?.. Мне надо на работу сходить. Я приду очень скоро. Обещаю.
И я действительно отправился туда, куда обещал пойти. Хотя бы для того, чтобы выбросить пакет ненужного хлама.

Повара были расстроены моим отсутствием. Боб (злой) естественно съязвил, что водки, мол, вчера много выпил. Джон (добрый) испугался (переживал), что я заболел. Оба были огорчены.
Я понимал все – и то, что мы сработались, что работал я хорошо, что говорили мы хорошо, даже ругались хорошо, что за месяц успели притереться с разными музыкальными и спортивными вкусами, разными оплатами, разными подначками друг друга, и что мое опоздание означает мое увольнение, и что грек-ебаришко (владелец) с удовольствием выпинет меня, сохраняя напряженность на кухне.
Я понимал, что принял меня этот мускулистый горбонос с оттопыренной (по-боевому) попкой только лишь потому, что я – из России. А официантская сворня удивительно ненавидела все неамериканское – до слюни из носа.
– Kalimaris wants to see you. – Сказал Боб и отвернулся от меня. А я сделал невинный вздох и полез за своей кухонной одеждой в кладовке. Братья-повара подумали, что мне было стыдно за опоздание, и я, будто бы, хотел рвением к работе оправдаться хотя бы перед ними.
Повод был другой – я полез за камушками.
В первые дни работы меня нагружали, как муравья, пока я не понял сути работы. И в эти же дни шефы решили прочистить кухню от и до. Нашел я в кладовой место, где никто, пожалуй, и носа не совал – наверху, на самой верхней полке лежал тот хлам, что жалко выбросить, но и не нужен никому.
За ним в стене я обнаружил выем между двумя кирпичами. Его бы уже давно заделали, если бы обнаружили внизу, а тут – это был замечательный сюртук для моих танцоров.
Рядом я клал свою одежду, кухонную или повседневную, мотивируя тем, что не хочу мешать своими штанишками рабочему порядку внизу. И это был почти каждодневный повод проверять братишек на сохранность. Мышей здесь не было – тут следили за этим очень строго, так что бояться мне можно было лишь случая (пожара, землятрясения, войны), какового и не случилось...
Взял я одежду свою кухонную и что-то еще, да и отправился к Калимарису.
Тот был важный. Напряг все мускулы и сказал фразу, невесть откуда свалившуюся на его поганый язык: «Пошель ***!»
Когда я шел к нему, то единственное, чего я хотел от него – деньги за неделю. Он почему-то раздавал их своре покрупнее – в воскресенье, а головастикам, как я, – в понедельник.
После его фразы я ничего не хотел. Я ему только сказал. Минуты две длилась моя речь. Минуты три он молчал. А дальше – все было бессмысленно – я работал на cash, т.е. не платя государству ни копейки налогов, так что оно и не собиралось бы защищать меня перед грозным Калимарисом.
Расстались мы с ним по-Мирному, с пролетарским холодком. Он взял мои деньги, а я оставил ему его.
Всю дорогу домой я шел и смеялся.


ГЛАВА 20
---------------
Закон энтропии знают все, даже – я.
Одни называют его – жизнь.
Другие – деньги.
Третьи – смерть.
Я – прощание, как наивысшая мера указания.


Где же ты, спец?  Ты же знаешь очень много обо мне – зачем ты нужен, с кем я встречался, с кем должен встретиться и когда. Видно, ты очень занятая личность, коли ничего тебя не прошибает – ни деньги, ни слезы.

Я знавал одного очень занятого человека в прежнем моем обитании – Мишку Мудозвона.
У него не было ни выходных, ни входных – он все время летел куда-то на своих тощих ногах, обтянутых бесфоменными брюками. Мне кажется, что он и спал, как какая-нибудь гончая, все время дрыгая своими ходулями.
Первый вопрос, какой он мне задал, встретив меня с осунувшимся лицом после похорон отца и выслушав невозможные для меня вещи – «Сколько стоили тебе могильщики?»
Он был невредный.
Он был занятый и думал о каких-то делах этим свои косым вопросом. При всем при этом он всегда опаздывал, и что-то все время срывалось.
Только он оставался занятым. В бесформенных брюках.

Здесь же, в Америке, быть занятым – достижение. Гордятся этим, как торбой писаной или медалью за участие в выставке. Шоколадной. Школьной.
Busy. Keep busy. Busy, busy, almost ugly...

Где же ты, специалист?
Нужен ты мне кто-то за моей спиной. Особенно сейчас.
Я не пищу на жизнь. Я сам влез в эту игру – назвался грузином, полезай в Москву. Эх, да выдержит спина – ноги сами пойдут. Только б по голове больше не били...

Нельзя бояться, нельзя.
За этот месяц здесь я перестал бояться. Больше того – забыл, что такое страх. И это правильно. Что может сделать человек от страха?  Ноги. В руки. В штаны.

Нельзя бояться. Твари живут нашим страхом и боятся лишь большей твари, а та, в свою очередь, - боится нас, просыпаясь в мокрых простынях.

Нельзя бояться смерти. Ее не избежишь. Бойся ее прихода и живи за минуту.

Нельзя бояться радости. Для чего живем мы?  Забыли ответ под подушкою сына.

Нельзя бояться свободы. Ее не так много.

Нельзя бояться людей. Бойся мертвецов безумных идей.

Нельзя бояться мертвецов. Бойся живых мертвецов.

Нельзя бояться ночи. Какая луна!

Нельзя бояться темноты. Бойся пустоты. И того, что ее заполнит.

Нельзя бояться данайцев, учителей, пауков, девственности, намотать на конец, прыгнуть и забыть, врачей, прихода, непоправимости, утонуть, неизвестности, женщин, мужчин, детей, собак, упасть, рыбьей кости, меня...

Нельзя бояться жизни.
Или не живи.


ГЛАВА 21
---------------
И на старуху бывает... старик.


Мантоне был дома один.
Он оглядел меня в одно мгновение с ног до головы, словно убеждаясь, что я принес камни с собой, пригласил меня внутрь, а сам еще немного постоял в проеме двери, глубоко вздохнул пару раз и закрыл дверь.
Я пришел раньше минут за пятнадцать, и это оставшееся время тянулось очень долго.
Мы включили телевизор.
Мы молчали.
Мне нравился этот человек. Он знал, что делает, и, самое главное, как добиться нужного. Он был последователен, логичен и, судя по всему, находился в возрасте, когда (согласно Дяде Толе) «курочек уже не топчешь, а просто носишь яйца». Он был добрый малый, и эта кутерьма, похоже, была для него Приключением Адреналина в Стране Чудес.
– Где семья, Эймо?
Он улыбнулся и сказал: «Нам никто не должен мешать. Поговорим немного и gonna make money.» Последние три слова Эймо сказал так вкусно, что даже захотелось чего-нибудь откусить. Или выкусить.
Тут и в дверь позвонили.
Это был тот, которого мы ждали. Разумеется, он был не один. Сопровождал его дылда в черных очках, несущий очень красивый, просто даже сияющий, кожаный саквояж.
Мы раскланялись.
Представляться друг другу не было никакого смысла.
– Прежде всего. – начал Покупатель. – Я хотел бы знать, находятся ли эти вещи (things) здесь, в доме?
– Возможно. – промычал я.
– Если эти вещи у Вас, кто дал их Вам на хранение?
– Я их нашел.
– Эти вещи Вам не принадлежат?
– Я их нашел.
– Если о них узнает владелец, знаете ли Вы ,что с Вами будет?
Какой-то он был совсем бесцветный – голос, одежда, лицо. Наверное, все цвета были спрятаны внутри, да кто их мог различить?  Глисты?
Я посмотрел на Эймо – тот был ангел, внимательный и улыбчивый.
Не хочу грубить.
Не хочу грубить.
Клянусь!  Не хочу грубить.
– Могу ли я убедиться, что деньги находятся здесь, в доме? – чуть подогрел я воду.
– О каких деньгах Вы говорите? – поинтересовался Покупатель. И даже пошутил. – Рубли?
Здрасьте!
Я понимаю, ему хочется вывести меня из себя. Отыграть, а потом притянуть, как на ниточках...
Акула капитализма!
– Эймо. – попросил я хозяина. – нет ли у Вас чего-нибудь выпить?
– Sir? – Мантоне вопросил Покупателя.
– Whiskey. Straight. – ответил тот и посмотрел на меня.
– Нет, что Вы! – я запротестовал. – Я так рано не пью. Я – не алкоголик. Только чтобы жажду утолить.
Хозяин дал нам наши просьбы и удобно примостился между нами, мирно скрестив руки на животе.
¬– Я думаю, что Вы не русский?
– Вы угадали. Я – чувашо-ингушет. Мы – народ злой и гордый. И деньги очень любим. Чужие. Свои не любим, а чужие – любим!
Покупатель посмотрел на меня и сказал Дылде: «Show them». Тот аккуратно снял очки, положил в нагрудный карман пиджака, открыл саквояж, достал оттуда один брикетик и шлепнул его передо мной.
Стодолларовая упаковка выглядела смачно – ровная, чистая, пахнущая свежей рубкой.
Трудно было оторваться от нее глазами, да все же скользнул я ими по пришельцам: тот, кто сидел, рот чуть скривил, а глазки прищурил; тот, кто стоял, взгляд свой утяжелил, и на меня положил.
Щеки Дылды украшали кратеры далекой бомбежки юношескими прыщами.
Да, брат, кто ищет силу – найдет пахана. Ушло с твоими прыщами все, что можно было выдавить.
– Это Вам за доставку. – говорит Покупатель. – Спасибо. Вы – очень умный человек и делаете правильные шаги. Америка таких любит. – И руку начинает протягивать то ли за камушками, то ли чтоб поприветствовать меня.
А я отвернулся на этих словах.
– Посмотрите, – говорю я им. – Эймо новые марки купил. Просто замечательные. Я думаю, что я тебе еще российские привезу. Когда-нибудь...
Верите иль нет, а при этом Эймо начал нашим друзьям о марках рассказывать. Видно, что цена сделки как-то влияла и на его комиссионные. Или что-то еще?
– Стоп, мистер Мантоне. – попросил его Покупатель. – Я вам другие марки покажу. Джозеф?
И эта Дылда достает еще пачки и начинает их лениво шлепать, как «погоны» в «дурака».

Первая. Вторая. Третья... небольшая пауза... Четвертая. Пятая.
Как-то не хотелось прерывать это действие, и шлепки меряли метрономом размер жизни. 60 000. Нет, вот так – ШЕСТЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ.
Молчим. Все молчат. Зыркают друг на друга.
Долго-долго молчим.

-- Джозеф, - говорит Покупатель, и Дылда протягивает руку,  чтобы один (или все?) брикетик схватить.
-- Нет. – говорит Эймо. – Мы не можем так спешить.
Охранник застыл, как каменный, с протянутой рукой.
-- Почему же? – спрашивает бесцветным своим голосом. – Что здесь непонятного?  Deal is deal. Если наш русский друг не хочет честно меняться, то мы не можем мешать ему. – привстал Предводитель команчей с кресла и на меня посмотрел. И Эймо уставился. И Команча тоже.
Залез я в нагрудный карман куртки, достал одного близнеца и придвинул его по столу к Покупателю. Получилось как-то неудобно, потому что процарапал обеденный стол, но на это никто не обратил внимания.
Бриллиант был веселый – он даже подпрыгнул два раза прежде, чем закружился на месте и остановился мерцающим огнем.
– Джозеф. – говорит Покупатель, и какая-то чувствительная интонация уже прокралась в его голосе (охранник выпрямился и одел очки). – А где же еще?  Шестьдесят тысяч – слишком много для одной thing.
– Okay. – отвечаю и лезу в левый карман куртки, потом в правый, смотрю на однополчан, улыбаюсь им (да вы не огорчайтесь уж так  – вспомнил я!), залезаю в брючный карман задний. – А вот ты где спрятался (и в руках его оставил)?
Вдвоем камням, конечно же, было бы веселее, да, вот, поди ж ты, гни свою голову бесцветную!
По нашей негласной договоренности, я не трогал деньги, а «эти глаза напротив» – камня. Но тут уж ему было не устоять – он слегка коснулся его указательным пальцем, почесал веселый бочок и медленно убрал руку.
– А сколько у Вас таких thing спрятано? – интересуется.
– Больше таких нет. Нигде в мире нет. Ни у кого (это я наехать решил, да, вроде, в точку попал)!  Только у Вас!
Стук от сердец стоял в доме!.. Я думаю, что слышно было и на улице.
– Джозеф, дайте мне, пожалуйста, саквояж.
Покупатель взял этого симпатичного шоколадного бегемотика с ручками, открыл ему рот дантистким движением, достал еще две плюхи и придвинул ко мне.
... о, трясенье сердечное уймись!  О, мадонна пляски Св. Витта!.. О, руки холодные, не дрожите!.. О!.............................поехали!
Я головой качаю. Покупатель – тоже.
Эймо облегченно вздохнул и откинулся в кресло.
Тут уж стесняться было некого – все свои, с одного балагана, все делами заняты. Кто деньги считает (в смысле – раз пачка, два пачка... так, раз пачка, два пачка... э-э-э, раз пачка...), кто – камни.
И тут звонок раздался. От входной двери.
Эймо брови нахмурил, достал телефон сотовый, посмотрел на него недоуменно и пошел к двери.


ГЛАВА 22
---------------
Здравствуй, город Глупов!!!
Устал я от тебя...


– Who is that?
– It’s me – Mickey.
Эймо открывает дверь, смотрит сквозь решетку другой и успокаивает Дылду: «It’s all right. It’s my nephew. We will talk outside.» Открывает Мантоне вторую дверь и уже выйти собрался, как из-за спины того, кто звонил в дверь, раздалось знакомое «пф-ф-ф»; и охранник Покупателя упал, бурча кровью и выворачивая ноги.
В комнату ввалились по очереди – Мантоне-спиной, Микки, Шофер-из-автомобиля-веселых-русских, Толстозадый-мужик-(да, да, тот самый)-с-вывернутыми-за-спину-руками. Замыкал шествие Дружище-из-Говночуринска.

Микки и толстозадый сразу легли на пол и руки за голову положили. Мантоне стал посередине комнаты, посмотрел недоуменно на телефон, на Микки и спросил у него: «What’s happened, Mickey?»  Тот успел сказать: «I couldn’t call you, Amo…», и получил пулю в затылок.
Голова Микки треснула, брызжа кровью и еще чем-то во все стороны. Эймо выдохнул: «Mickey...»
Наша парочка (гусь да гагарочка) стояли, гогоча и шипя сквозь зубы.
Гусяра посмотрел на меня искоса и исполнил свою давнишнюю мечту – треснул меня рукояткой пистолета по голове. Удар, правда, получился скользящий, и я довольно быстро пришел в себя, словно даже и не уходя никуда. В момент прихода я услышал знакомое «пф-ф-ф», и Эймо прошептал: «David»
В то же самое время говночуринский абориген боролся с щуплым Покупателем. Дрались они смешно – стараясь копировать киношные махи руками и ногами. Потом они сцепились в невообразимый колобок и закатились под стол. Опять раздались звуки выстрела, и из-под стола вылез довольный россиянин, перепачканный точками, с возгласом: «Миха!  Я сделал это!  Я его шлепнул!  И камни у меня!  Миха, смотри!»
Миха посмотрел на довольную Гагарочку и улыбнулся боевому крещению друга. И в этот момент, когда Гусак перестал бдить Мантоне, тот, на удивление его возраста, прыгнул к Михе и заехал ботинком ему туда, где он хранил другого Боевого друга. После такого удара трудно было оставаться мужчиной. По крайней мере – стоячим (стоящим?). И Миха быстро сложился всей своей длиной и шириной о край стола так, что даже и язык вылез наружу синеющий и окровавленный.
Мантоне развернулся и пошел на мигом вспотевшую Гагарочку.
– Эй, ты!  Не подходи!  Я убью тебя!  Ай.. ай... (он забыл, на каком языке) Не подходи!  А-а-а-а-а!!! – завизжал сучонок пронзительно, нажимая на курок.
На спине у Эймо вспухли кровавые волдыри – один, второй, третий, но он шел, держа в правой руке, как кинжал, перьевую ручку, которую он постоянно носил с собой.
Сучонок опять кричал что-то по-русски, но пистолет уже не слушал его руку и щелкал пустым патронником.
Эймо подошел к нему и всадил ручку в правый глаз.

Все это случилось почти мгновенно.
Я полусидел, полулежал на полу, удерживая голову рукой. У меня не было ни времени, ни желания испугаться или ужаснуться, или что-то сделать.

Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть.
Шесть трупов – в разных концах комнаты, и хрипящий Эймо с простреленной грудью.
Здесь, наконец, до меня и дошло, сколко он для меня сделал!
Он нанял тех двоих, чтоб они охраняли меня. Мои охранники спасли меня от смерти в котловане, когда озверевший Шультц шел за моей остекленевшей душой. По всей видимости, они же и вызвали полицию, когда российские товарищи решили подвезти меня до дома. Наверное, все же они были не профессионалы (один – племянник, другой?  его друг?), если оставаясь снаружи, в машине, во время наших торгов, упустили этих двух бандюг.
– Эймо!.. Эймо... – зашептал я ему на ухо. А Мантоне бормотал что-то, улыбался – видно, смерть пришла, да обаятельный итальянец все же пытался отговорить ее от прихода.
Вдруг, он замолчал. Взгляд его просветлел. Он увидел меня над собой. Слезинка убежала из его левого глаза по щеке и прыгнула на красный-красный воротник.
– Как диллак, Рашен? – и умер...
а над его головой, на стене, среди фарфоровой шелухи, висела фотография тридцатилетней давности. На ней был Эймо – молодой, сильный, веселый, в военной форме, еще с волосами на голове, но уже с очками. Рядом – тоненькая жена Ванда и две, щурящиеся от света, девочки. Дочки были недовольны. Им дали по яблоку, чтобы скрасить их недовольство.
А Мантоне был полон задора и, казалось, спрашивал безвестного фотографа: «Ну-ка, что нам еще жизнь принесет?»


ГЛАВА 23
---------------
Оделся стильно – шляпа, шарф белоснежный, шлифованные шузы, плащ.
Достал сигареты, щелкнул зажигалкой, затянулся и раскашлялся (аж сопли выскочили!): «Тьфу, черт!  Я же не курю!»
(маленькая история)


Скорее, скорее отсюда.
Опять костлявая прошуршала крыльями над моей головой, и в комнате стало невыносимо холодно.
Не глядя, не понимая, я собрал деньги в саквояж, нашел в зажатом кулаке сучонки два бриллианта и бросил их в саквояж. Затем, взял свой стакан из-под воды и тоже положил его в кожаную утробу. Потом зашел в ванную, вытер всю кровь с лица и рук. Постарался смыть, как смог, пятна на куртке и джинсах, до они и не были слишком заметны и выглядели, как жирные точки краски.
Из зеркала на меня глядели два сумасшедших глаза. Они принадлежали мне, хоть и были до ужаса неузнаваемы.
Господи, что же это?.. Все! Хватит.
Начинаем новую жизнь. Хватит крови...
Я посмотрел сквозь жалюзи – снаружи все было тихо. Я открыл дверь, замотав руку носовым платком, притворил ее обратно и тихо-тихо, стараясь не привлекать ни малейшего внимания, помчался по улице. До перекрестка ближайшего.

На перекрестке, возле столба с указанием улиц, стоял Плебан, засунув руки в карманы.
– Привет, чайник. – говорит он мне.
Я молчу.
– Как же это ты моих ребят замочил?
Я молчу.
Сумерки. Темно в глазах. Вообще темно.
Он мне пистолет показывает. Еще один...
– У тебя есть такой?
Я головой качаю.
– А у меня есть. Лезь в машину.
Я сел в машину.
Опять!  Опять!  О-о-о, глупый клоун!
Он завел машину, посмотрел на меня искоса, и я понял, что... Трах!
Да что вы все по башке стараетесь попасть?  Да как же я опять туда падать бу-у-у-ду...

...очнулся я, как проснулся, в одно мгновение. Лежал я на заднем сиденье. Руки связаны. А ноги?  И ноги – тоже. Мне, вдруг, показалось, что я все происходящее сейчас – уже случилось!  И я помнил этого Плебана – молчаливого, набычащегося, сидящего в потемках.
– Ты давно что ль проснулся, чайник?
– Пить хочу.
– Подожди, поговорим сначала. Я только два камня нашел. Где еще?
– Что еще?
– А как ты моих ребят замочил?  Отравил что ли?  Или стаканом по башке?  Ебысть!.. Еще раз спрашиваю, где еще?
– Не знаю... Что еще?
Тут он на меня посмотрел странно и засмеялся: «Так ты, чайник, не нашел больше ничего?»
– Не-ет. А, разве, еще были?
– Правильно я тебя вычислил. Один шанс из сотни. Нет, не так – один шанс из самолета. Молодец, чайник!  Все донес, как надо. И сделал, как надо. Сто сорок тысяч! И оба бриллианта – на месте... А как же ты больше не нашел?
– А где они были?
– Где мой чемодан?
– Выбросил.
– Хорошо. А вещи где?
– Тоже выбросил.
– Что?  Все?
– Да.
– А мыло?
– И мыло.  Нет, мыло – у меня... А, так в мыле что-то было?  Подожди, я не помню точно – или выбросил?
– Да? – тут он задумался. – А, ведь, все-таки нужно мне это мыло.
– В доме у Джессики.
– Знаю, знаю твою Джессику. Видел. Совсем недавно. Так ты ее не трахнул?  Нет?  Сиськи хорошие.
– Нет. Это она – меня.
– А? – Плебан заржал. Натурально, как конь. – Она тебя? – И опять заржал игривый.
– Как ты думаешь, – вдруг он спросил меня, прервав задорный смех. – Ждет она тебя?  Гостей с тобой?  Или после истории с Мантоне сдаст она нас с тобой полиции. Пока ты сны сопливые видел, машины три-четыре проехало. Угадай, куда?
Он замолчал надолго, почесывая корешки волос на голове.
– Пить хочу.
– Заткнись... – это было сказано по-доброму, по-дружески.

FAKE, Господи, опять FAKE. И деньги, и камни, и Плебан, и я, и все-все вокруг. Меня надули, как шарик, и туда же лопнули.
«Я был рожден для полета.» – сказал мне как-то Дядя Толя. «С крыши – и в очко...» – добавил он, глядя на мой удивленный рот пацана. Ему было интересно учить меня, но не так, как в школе, открыв учебник и решив задачу. Может, он просто нашел благодарного слушателя и приберегал для него свои перлы.
Он очень любил комментировать карточно-доминошные игры во дворе, за что иногда был бит и гоняем. Но каждый раз мужики звали его посмотреть, потому как «какой русский не любит острой езды». Сам он не играл, да и мужики не давали, поскольку играть он не умел и при этом терял дар речи.
Все во дворе его жалели и считали никчемным человеком. Даже шкодливая молодежь любила подойти к нему, стрельнуть сигаретку и свысока сказать: «Эй, дядя толя, у тебя откуда деньги на сигареты?»  На что он мгновенно отвечал: «Ты сигарету не забудь в рот вставить, а то воняет от тебя...»
Многое я забыл, многое и должен был забыть.
В последние годы жизнион сильно сдал, ослабел, был часто бит разбухшей женой и (что самое страшное) стал молчалив. Иногда он вдруг смеялся и шептал что-то про себя. Мои друзья, однокашники, ржали над ним и крутили пальцем вокруг виска. И я тоже. А потом, ночью, корил себя за это.
Однажды, теплым летним вечером, сидел я на лавочке во дворе и просто курил (кто не курил тогда?). Из подъезда вышла совершенно незнакомая дамочка, и, грациозно перекатывая возвышенности тела, прошествовала за угол дома.
– Вот оно время. – закашлял за моей спиной Дядя Толя. – Когда молоденькие, то они движутся. – Он махнул рукой, показывая что движутся. – А как года набегут, так трясутся...
Он плюнул на землю и прошептал: «Время...»
На утро его не стало.

Неправда, что когда умирают, то мы, оставшиеся, становимся беднее!  Любая смерть – это крайний способ стать мудрее, быть тщательнее... И я благодарен ушедшим за то, что они научили меня ценить жизни...

Я начал понимать, что сейчас в машине решалась моя жизнь – быть или не быть?  Длинный, продолговатый зеленый камень решал мою судьбу. Ну, Плебан, споем напоследок!

– А что там было в мыле?
– А тебе какая разница?
– Интересно. Тоже бриллианты?
– Угу-м... Нет.
– Джессика найдет.
– Почему?
– Она найдет.
– Почему ты так думаешь?
– Жалко. – сказал я и посмотрел ему в глаза.
И ему тоже стало жалко. Ох, как жалко!
Плебан развернул автомобиль и помчался к дому Джессики. Вот эта была жалость, если судить по скорости езды.


ГЛАВА 24
---------------
Иногда просто невозможно верить в Бога.
Иногда Бог – это единственное, во что остается верить.


– Вот мы и дома, чайник.
Кому – дом, а кому – лом, кофейник.
– Смотри-ка, сколько полицейских понаехало к Мантоне.
– А мы тихонечко, огородами. Меня здесь ни один мусор не знает. Не шуми. Дырка в горове, и лопнул от жадности. Я тебе жизнь оставляю, а ты мне поможешь. Только не шуми. Ну, что? Сделка?
Нет у этой гнили чести, и слова – гнилые, и дела. Знаю я это. FAKE.
– Конечно, сделка. По рукам! – И руки ему протянул завязанные.
Плебан освободил мои конечности и даже улыбнулся, видимо, что-то предвкушая.
В это время машина мимо нас проезжала, да остановилась.
– Excuse me, guys. – сказал водитель. – Where is Marilyn Street?
Ну, здравтвуй, здравствуй, жук мордастый!
Здраствуй, милый баритон!
Нет тут поблизости такой улицы – уж я-то знаю своими ногами!
– Yes. – сказал я. – I’ll tell you. – И направился дверь открывать.
– Стой. – прошипел Плебан кривым ртом. – Позови его сюда.
– Would you, please, come over here, sir. – попросил я.
Из машины вышел почти квадратный человек, правда, довольно небольшого роста, и подошел к окошку Плебана.
– Well?
Все помолчали немного; я выдохнул воздух и дернул ручку двери. Плебан качнул головой ко мне. Специалист въехал Плебану в челюсть. Тракторист выронил пистолет, но тут же схватил обидчика обеими руками и попытался втащить его голову в окно. Я выскочил из автомобиля, в котором началась какая-то катавасия, удары, хрипы. Машина при этом взревела мотором и бросилась как раз к дому Мантоне.
Ошалелые полицейские, открыв рот, только и смотрели на цирковое представление – автомобиль, в окне водителя – ноги и собачье бульканье. Ноги вползли в окно. Машина выровняла движение, проехав полицейских, прибавила газу и скрылась за поворотом.
Копы всосались в свои авто и рванули за ними.

– Живой. Ж-и-и-ивой... – пропел чей-то голос рядом. Внутри меня.
И ноги идут. И крыша идет. Поет все вокруг меня. Тихо-тихо.
Спускаюся я к моей двери. И голова – кругами. Вставляю ключ в дверь и открываю замок.
– Ну, где же ты, мой друг? – пропел я в открытую дверь. – Where are you?  My lovely friend?  – И ступил через порог...
Бац!  Опять!  Зачем же по голове!!!  Сволочи...


ИСТОРИЯ ОБ АДАМЕ И БОГЕ (окончание)
Жизнь уходила.
Адам видел это и чувствовал каждый час, каждую минуту ухода. Слабели пальцы. Лицо застывало. Легкие ворочались с трудом. Кадык дергался в горле шершавой наживкой...
Адам видел сны.
Страшные, где необъяснимый ужас приходил из-под земли, тщась зацепить страшным хладом его сердце.
Грустные, когда совершал какие-то нелогичные глупости или видел детей, которых пережил.
Веселые – это внуки (правнуки?) щекотали ему пятки в то время, когда взрослые не видели этого балагана. Один раз расшалившаяся компания даже засунула ему ложку в открытый рот, но Адам, почувствовав это, ничего не смог сделать – он просто открыл глаза, да так и оставался с ложкой во рту, пока кто-то не увидел этой очень забавной шутки.
Иногда Адам даже поднимался с постели и что-то спрашивал у окружающих, но никто не мог понять ничего из его тарабарской речи. И люди легко сгибали высохшую спину до постели, укрывали поплотнее и даже, шутя, грозили пальцем...
Вот тут и стало приходить к Адаму то понимание жизни, отчего выворачивало наружу, вспоминая никчемные, невозвратимые, необьяснимые несправедливости и ненужности, которые он совершил.
– Почему? – он спрашивал. – Почему?
И проваливался в сон.
И там, во сне, он летел ангельским дуновением поднятый, облаком, пером нежным к Отцу. Садился подле Него молчащего и занятого, то есть Он не делал ничего ни руками, ни чем-либо еще, но Он был занят, и это было совершенно понятно.
Адаму было очень трудно говорить, да и сидеть молча было тоже неловко. И тут Адам почувствовал, как затяжелело тело, и он начинал проваливаться сквозь облака на землю. Уже просыпаясь, Адам успел задать свой вопрос: «Почему?»  И услышал: «Бог говорит не с глухими. Бог говорит со слепыми.»


Бог жив.
И ему совершенно безразлично наше знание о нем.
Бог есть сумма случайностей.
Бог есть мы.


ГЛАВА 25
---------------
я видел жизнь
она улетала в трубу
я видел трубу
она уходила вдаль
я видел даль
она оставалась в гробу
я видел гроб
который не было жаль
я видел жалость
о господи сколько ее
я видел малость
кому она на хрен нужна
я видел хрен
что еще видеть свое
я видел тлен
все мы из одного рожна


Shit!  Shit!  Shit!
Ругаться можно как угодно, да кому это помогало?
От этого не становится легче, от этого – кажется легче...
За что, Джессика?  За что по голове-то?  И ты...
Что с тобой?  Ты была напугана?  Приходили трое. С акцентом. Значит, вчетвером (шутка). Говорили очень неприятно. Спрашивали меня. И даже хотели посмотреть, где я живу. Сначала, они говорили вежливо, а потом, когда начали спрашивать обо мне, стали давить. Ты им не сказала, куда я ушел (да уж). Хотела вызвать полицию, но они извинились (это как?) и ушли быстро-быстро. Потом появляется еще один и опять спрашивает про меня (а ты бы хотела – про тебя?). Ты ему тоже не сказал (тоже?). А потом начала бояться, как увидела полицейские машины, подъезжающие к дому Эймо. Затем еще какой-то автомобиль подъехал. Шум какой-то. Полицейская сирена. И ето-то стал ко двери входной спускаться. Открыл ее и нагло так говорит: «Ну, что, милая?  Куда денешься?  Попалась!»  Тут уже не выдержит ничего. Даже – моя голова.

Вот уж не знал, что могу так ругаться, так кричать на женщину и даже готов был так шлепнуть, что... у-у-у, блин!  Shit!

Она ушла из моей жизни надутая и злая, ковыляя перевязанной ногой. Было смешно и не очень смотреть на нее, на ее двухнедельный отпуск, который она решила провести дома и на пляже, на ее неуемную пустую энергию, направленную в карман, на ее глупое всезнание.
Она ушла, хлопнув дверью и шумно повернув ключ в замке.

Вот теперь самое время сесть куда-нибудь, снять правый носок и пошевелить пальцами ног. Средний палец правой ноги я потерял лет двадцать назад, когда (глупый клоун!) на первом курсе студенческой картошки решил похвастаться перед одной смазливой девчушкой своим умением рубить дрова топором, не глядя. Вторым ударом я очень точно отсек ни в чем неповинный палец. На этом моя заинтересованность девушкой и закончилась.
А сейчас на этом самом красовался мой зеленый камушек. Казалось, что и природа создала его лишь затем, чтобы он был моим продолжением. Или началом. И даже пах он по-моему (sorry), отчего и казался еще ближе и роднее.
– Ну, что мы с тобой делать будем? – спросил я его.
Он ничего мне не ответил, а лишь поиграл блестящими боками.
– Молчишь? – обиделся я на него и засунул обратно, и еще пластырем принайтовал к пальцам покрепче. – Ничего, заговоришь...

Здрасьте!
А это что такое в кармане куртки?  Что это такое, я спрашиваю?  А?!  Что за дурная привычка все тащить по карманам!  Все тащить и тяпать!
Ума не приложу, когда же я машинально взял пачку купюр и в карман засунул внутренний?  Читатель, дорогой, напомни?
О, ветер, дующий взад!  О, земля, спотыкающая небо!  О, боги веселых приключений!  Что же это произошло?  Где же тут смысл?
Я вытащил из пачки сколько не было жаль и оставил на столе.
Я взял сумку, воз надежды (кто сказал – навоз одежды?) , одну улыбку сладкую и одну горькую, сбросил кожу и ушел...

По гороскопу, я – лев. А львы (как известно только львам) умирают в нищете. Ну, что же, первый шаг к нищете сделан. Подождем и сделаем второй, а том, гляди, будет и третий.

– А где же про Брайтон-Бич? – спросите Вы совершенно правильно. – Что же это за Америка без Брайтон-Бич?  Что же это за Россия без Брайтон-Бич?

Погоди. Я иду к тебе, Бич!  Покажите мне дорогу, бгатцы...