Мурадели

               
                Мурадели.


  Промозгло и холодно в Охотске еще и в июне. Туман волнами накатывается на побережье, принося с собой морось и холод. Едва появившаяся листва на деревьях застыла в своем развитии, словно раздумывает, что делать ей. То ли продолжать развиваться дальше, то ли плюнув на то, что так непонятно называется летом, взять да облететь, и не мучится дальше. Поселок Охотск стоит на самом берегу Охотского моря, на длинной и не широкой песчаной косе. Порою кажется, разыграйся стихия по настоящему, поднимись приличная волна, и конец Охотску. Но нет, стоит благодаря Господу, сия обитель человеческая. Стоит, вопреки суровой северной природе, острог на реке Охота, основанный три с лишним столетия назад, дерзкими русскими первопроходцами. И живут в нем теперь, такие же дерзкие и уверенные в себе, их потомки. Отделяет поселок от берега глубоководная, шириною в пол километра, пойма реки Кухтуй. Река своенравная, быстрая, и поэтому часто меняющей свое русло, так как ей захочется. Единственная связь с большой землей – аэродром, расположенный в семи километрах к северу от поселка. Единственная связь между ними вертолеты и старенькие, отслужившие свой век, амфибии.
  Аэродром небольшой, но его навигационное оборудование позволяет садиться и взлетать Ан-24 и Як-40 в условия плохой погоды. Но нынче погода настолько плоха, что даже «большие» не летают.
Не летают уже неделю. Не летаем и мы, так называемая «малая авиация», нам сам бог велел.
  Большая комната на втором этаже деревянного аэровокзала – «пилотская». Комната для отдыха экипажей постоянно базирующихся в Охотске. Десять некогда никелированных кроватей с растянутыми панцирными сетками, большой круглый стол по середине комнаты, десяток стульев и платяной шкаф для одежды. В простенке между большим окном и балконом на тумбочке блок радиостанции, позволяющий своевременно прослушать аэро и метеоинформацию, а так же дающий возможность связаться по внутренней громкоговорящей связи со службой перевозок и диспетчером АДП.
  В комнате расположилось два экипажа. Наш экипаж, и экипаж Скворцова. Его экипаж базируется в Охотске, мы же застряли по погоде, в перегоне из Охотска на базу геофизической экспедиции, Кетанду-2, расположенную севернее в двухстах пятидесяти километрах. Десять дней непогоды дают о себе знать. Все устали от безделья и несколько раздражены. Спасает только одно – карты и молодость. Мы все молоды, самый «старый» из нас «Скворец», которому недавно исполнилось сорок, но его жизнелюбию может позавидовать любой, самый молодой из нас. Утро следующего дня не приносит ничего нового. Тот же до земли туман, та же морось, и мы вынуждены опять коротать время за преферансом. Четверо с картами за столом, столько же болельщиков, принимающих в игре не менее активное участие, чем сами играющие.
- Да. Вот если бы он пошел с пик, было бы еще хуже.
Хуже некуда. Мой штурман на распасовке взял все десять взяток. Виноват он сам, не посчитал карты. Он зол и готов тут же выйти из игры, но кодекс преферанса не позволяет этого.
- Не злись Володя, - утешает его Скворцов, - бывает еще хуже. Он начинает рассказывать старый как мир анекдот об умершем от сердечного приступа преферансисте, получившего на мизере все десять взяток. Мы смеемся, а раздосадованный штурман заявляет: - Я вообще «стреляться» не буду, даже если «чистый мизер» придет. Это не по закону, не по правилам. Где положенная стопка «стрелку»?
- А ведь верно. Где, – поддерживает его наш технарь Слава Киреев: - с каких это пор моду завели стреляться без стопки? Я тоже отказываюсь от таких мизеров - продолжает он. Мы переглядываемся. Что верно то верно, правда, на их стороне. По законам «префа» каждому из игроков, играющему «мизер» полагается стопка водки или коньяка, как компенсация пережитого стресса, не зависимо от того, сыгран «мизер» или нет. Игра на время прерывается. Мы смотрим, друг на друга, смотрим на часы, уже без четверти одиннадцать, и принимаем однозначное решение – закон есть закон и нарушать его нельзя.
- Кто пойдет? – спрашиваю я. И тут, как из-под земли в комнате появляется Мурашкин, наш моторист. Все утро он шлялся по поселку в поисках приключений, а когда речь зашла о спиртном, он появился в нужном месте, в нужное время.
- Нилыч, давай я. Я мухой, ты ж меня знаешь. Пяти минут не пройдет и я здесь.
- Ну давай, только смотри не потеряйся с водкой, как в прошлый раз, - говорю ему я, - учти, в этот раз прощения не будет.
- Что ты командир, все будет вери велл. Я не подведу. А тогда бес попутал. Позволь только твой китель и фуражечку командирскую надеть, чтобы в очереди не стоять.
- Давай, черт с тобой, надевай. И давай скорее, видишь, игра стоит.      
- Сколь брать то командир?
- Бери две, до вечера на «мизера» хватит. - говорю ему я, и протягиваю десять рублей.
- Мало, на две не хватит.
- Свои добавь.
- Откуда у меня, я свои уже давно промотал.
Я достаю ему рубль, и отмахиваюсь от него, как от назойливой мухи. Довольный Мурашкин, памятуя о том, что гонцу непременно наливают, мгновенно исчезает за дверью. Не дожидаясь, гонца продолжаем прерванную игру. Я на сдаче.
- «Мизер!» - объявляет штурман.
- Во поперло. Вот что значит игра по закону.- восторженно кричит Слава Киреев.
- Посмотрим мы сейчас, как поперло, мне кажется, Вовусик просто водки захотел, – смеется «Скворец», - давай Нилыч показывай прикуп.
Я открываю прикуп. Туз червей и бубновый король. Вскрываются карты игроков, просчитывается снос, который возможно сделал штурман. В комнате наступает тишина, все ждут хода штурмана.
И с самый ответственный момент открывается дверь и на пороге возникает довольный, улыбающийся Мурашкин.
- Принес мужики! Принес! Ну, как быстро я сгонял? -  он ставит на центр стола две бутылки «Посольской» Иркутского разлива и в предвкушении угощения радостно потирает руки.
Слава Киреев берет со стола в руки одну из бутылок. Сосредоточено ее разглядывает со всех сторон, затем с глубоким вздохом говорит: - Нет, определенно везет дуракам и пьяницам.
- Это почему, - обидевшись, возмущено спрашивает Мурашкин, - я сгонял, принес, и я - дурак.
- Ты Мурадели не обижайся, но ты действительно фартовый. Тут дело понимаешь в чем. Тут дело в лотерее. Всесоюзной водочной лотерее. А с первого июня начался розыгрыш. Я сам недавно в газете читал. Так что повезло тебе Мурадели, повезло, как никогда.
- Слава, погодь. Ты конкретно скажи, что за лотерея такая? – живо интересуется Мурашкин.
- Да господи, что тут объяснять. Если бы не играл, сейчас бы вернулся в магазин и обменял эту одну бутылку со звездочкой на пробке на две без звездочки, или забрал бы деньги за них.
Мурашкин хватает со стола вторую бутылку, разглядывает ее и радостно орет: - Есть, и тут звездочка!
И все же еще в чем-то сомневаясь, с недоверием смотрит то на Славу, то на нас.
- Давай Мурашкин, беги, - развевая его сомнения, серьезно говорит Скворцов, - а то не дай бог сменится продавщица потом, поди, доказывай, что ты у них эту водку брал.
- Командир я опять твой кителек и фуражечку надену, а то вдруг, как не узнает. –
- Давай, давай. – едва сдерживая смех, разрешаю я.
Накинув китель и нахлобучив на затылок форменную фуражку, схватив в охапку водку, Мурашкин мгновенно исчезает за дверью. Взрыв хохота сотрясает «пилотскую», лишь один штурман недоуменно смотрит на нас. Он так же, как и Мурашкин, все принял за чистую монету, так как был поглощен своими картами. Мы долго не можем успокоиться, забыв на время об игре и не сыгранном «мизере». Постепенно успокаиваемся и продолжаем прерванную, появлением моториста, игру. «Мизер» ловленный – это ясно как божий день, и Вовусик без труда залетает на две взятки.
- Ну вот, - расстроено говорит он, - и на двадцать в «гору» залетел, и выпить нечего. Где его черти носят?
Дверь неслышно открылась, и в комнату тихо вошел Мурашкин. Молча, не глядя ни на кого, поставил на стол две бутылки водки.
- А, где еще две? – как ни в чем не бывало, спросил его Слава Киреев.
- Да пошел ты, - со злобой ответил моторист, - так облажался из-за тебя.
- Ты чего Мурадели? Я что-то не пойму тебя. –
- Чего не пойму? Разыграли, как пацана. Я поперся, и сдуру без очереди, ей на прилавок эти две бутылки и выставил. Очередь естественно в рев, а я им в ответ, что я граждане, по лотерее. От такого заявления они все естественно смолкли и на меня уставились. Одна там возмущаться начала, «какая там мол, лотерея, ничего не знаю. Станьте как все в очередь» Я ей вежливо так отвечаю, что в ее возрасте газеты читать надо, а не сплетни по поселку собирать. Ну она, стерва эта, заткнулась.
А продавщица, на меня уставилась и спрашивает: - Вам чего?
- Как чего, - говорю ей, - не видишь, звездочки.
- Ну и что? – отвечает она.
- Как что! – вскипел я, - звездочки, на обеих бутылках. Лотерея. Ты давай не прикидывайся, что не знаешь. Это вот они могут не знать, - я показал в сторону очереди, - а ты знаешь, вам эту информацию в первую очередь доводят. –
И я начинаю ей популярно разъяснять про всесоюзную водочную лотерею, и про звездочки. Все стоят и слушают меня, а я как дурак распинаюсь. Тогда она отворачивается от меня, наклоняется над ящиком с водкой, стоящем на полу, показывая мне и всей очереди нежнейшего, сиреневого цвета панталоны, и говорит: - Да тут все такие со звездочками.
И для большей убедительности достает и ставит на прилавок две бутылки со «звездочками».
И я, как идиот смотрю на эти «звездочки» и сравниваю их со своими. А они абсолютно одинаковые.
И стерва эта из очереди шипит: - Крохобор какой, а еще летчик.
С такого конфуза, схватил я свои бутылки, и вылетел из магазина. – Мурашкин расстроено замолкает.
- Да пошли вы все, вам бы только шутки шутить. Иди сюда Мурадели.
И расстроенный неудачным «мизером» Лыткин, наливает себе и расстроенному Мурашкину по рюмке злополучной водки.
В комнате стоит стон. Постепенно смех затихает и игра продолжается. «Тридцаточка» медленно и спокойно движется к концу. Выпивший рюмку водки и умиротворенный Мурашкин, подходит к стоящему у окна блоку радиостанции, держа в руках свой старенький кассетный магнитофон. Магнитофон настолько стар, что услышать, что-либо от него можно только приложив ухо к динамику, или подключив его к дополнительному усилителю. Он что-то мудрит с проводами, подсоединяя свое «чудо» к блоку. Затем щелкает тумблерами, и из динамиков раздается всем хорошо известный «Лука Мудищев».
«Дом двухэтажный занимая, в родной Москве жила была, вдова – купчиха молодая, лицом румяная была» - громко звучит из динамика радиостанции. Мы продолжаем игру, слушаем «Мудищева», иногда комментируем наиболее пикантные части поэмы. Не ведомый нам, но очень хороший декламатор уже почти заканчивает чтение великого произведения, как на пороге, с перекошенным от гнева лицом возникает Дорощенко – начальник Охотского аэропорта.
- Вы тут, что совсем поохренели, летчики, мать вашу. Дома у себя, что хотите то и делайте.
Мы с недоумением смотрим на него.
- Александрыч, ты чего? Случилось то что? – спрашивает его Скворцов.
- Чего, чего, сами что ль не знаете, - но, видя наши недоуменные лица, подходит к балкону и распахивает балконную дверь настежь. С улицы в сто крат усиленный наружными репродукторами несутся заключительные строки поэмы: «наутро там нашли три трупа». Дорощенко, щелкает тумблером, и талантливый чтец на полуслове обрывает поэму.
- А теперь идите, гляньте в окно, что вы наделали.
Мы подходим к окну. Господи, вся площадь перед зданием аэропорта забита народом. Здесь и пассажиры, доставленные  из поселка амфибиями, ожидающие прибытие рейсовых самолетов,  и местный аэропортовской люд, и даже дети. В открытую балконную дверь несется свист и крик:
 - Давай дальше!
- Кто это сделал? – строго спрашивает начальник порта. Я ищу глазами Мурашкина, но его уже и след простыл.
- Всем написать объяснительные записки. И с ними ко мне в кабинет через тридцать минут. 
Дорщенко, хлопнув дверью, уходит.
- Где этот долбанный Мурадели? Я ему голову оторву. Это же он скотина специально сделал. – зло кричу я. Но моториста нет, и когда он объявится не известно.
  Мурашкин появился ближе к вечеру, когда улеглись страсти. Он пришел пьяненький, но вполне вменяемый.
- Нилыч, ей богу я не хотел. Я ж не думал, что так получится. Хрен их знает эти переключатели, – искренне твердил он, - ей богу не хотел. Ты уж прости меня.
- Ладно, бог просит. Замяли мы пока этот вопрос с начальником порта. Но в следующий раз не лезь туда, в чем не разбираешься. –
Мурашкин идет к своей кровати, по пути снимая с себя свитер. Затем вовсе раздевается до семейных трусов, чтобы лечь в постель.
- Слышь Мурадели, сыграй, что нибудь хорошее. – просит его Володя Лыткин.
  Мурашкина уговаривать не нужно. Играть он любит и умеет, за что и получил такое прозвище. Он берет с рядом стоящего стула свой баян, ласково оглаживает его руками, садится на продавленную кровать и закрывает глаза. Как изменилось в эту минуту его лицо. Он преобразился. И сейчас он не здесь, не с нами, в этой прокуренной комнате, где-то там далеко, откуда сейчас польётся дивная музыка, и запоет, заплачет баян в чутких руках Мурадели. Ах, как он играет! Мелодии плавно переплетаются друг с другом, как будто написаны одним композитором. А потом он начинает играть, что-то свое,  - то, что никто из нас никогда не слышал. Он играет что-то вечное, нежное, грустное, от чего у нас, малочувствительных людей, начинает першить в горле и слезятся глаза. Вот в такие минуты я всей душой люблю Мурашкина. Играет он долго, наконец, выговорив свою душу с баяном, объявляет: - Концерт окончен.
Откладывает в сторону баян, широко по концертному, разводит в стороны руки и резко встает, чтобы поклонится благодарной публике. И падает, как подкошенный обратно на кровать, так и не успев встать. Он лежит, откинувшись на стену, бледный, неподвижный, без дыхания. Мы бросаемся к нему. Бьем ладонями по щекам, пытаясь привести в чувство. Он приоткрывает глаза и делает глубокий вдох.
- Гена, что с тобой?
Он молчит, пытаясь понять, что произошло. Втроем мы пытаемся приподнять его, для того, чтобы как следует уложить на кровать. Но едва мы отрываем его от кровати, он издает короткий звук, граничащий с криком «ОЙ», и опять теряет сознание. Графин с водой, мокрое полотенце, похлопывание по щекам опять приводят его в чувство. В очередной раз мы пытаемся уложить его на кровать, и в очередной раз, едва приподняв его от кровати, он теряет сознание. Он лежит по поперёк кровати, дыхание прерывистое, лицо бледное, как лист чистой бумаги. Наконец он приходит в себя.
- Яйца, яйца, - хрипит он тихим сдавленным голосом, - яйца сеткой зажало.
Мы переглядываемся меж собой, не понимая, о чем он говорит.
- Мои яйца, сеткой кровати зажало, - более осознано говорит он, и продолжает: - помогите мужики.
Наконец нам становится ясна причина недомогания Мурашкина. Аккуратно раздвигаем растянутую панцирную сетку от уголка каркаса кровати, куда при посадке попало «хозяйство» Мурадели. Освобожденный Мурашкин облегченно вздыхает и встает с постели и тщательно массирует свою освобожденную плоть.
- Нет, Мурадели, с тобой не соскучишься, - смеясь от души говорит Скворцов, и выключает свет.   

       
Примечание: АДП – Аэродромный диспетчерский пункт.