Падай

В этом городе узкие мосты – по такому едва-едва может пройти один человек; иным приходится проходить боком, почти прижимаясь к холодному, всегда холодному, не нагревающемуся даже под редкими, но резкими лучами солнца металлическому ограждению. Чуть пошатнёшься – хватаешься за перила; кто не привык – может вскрикнуть и даже разжать пальцы, потому что эти перила больше похожи на длинные лезвия ножей. Они цвета запёкшейся крови – и чужая кровь въелась в них, но что-то не позволяет им рассыпаться от ржавчины, наоборот, они как будто режут сильнее каждый раз. Шрамы на ладонях становятся сеткой линий. Новой – старая бесследно исчезла, как будто кто-то стёр её, как неудавшийся набросок.
Кто не успел ухватиться, кто испугался боли – сорвётся и будет долго падать. Там, внизу – туман, или дым, или просто серый сумрак. Кто-то из местных рассказывал, что однажды ему послышался всплеск – как будто вынырнула и ушла обратно в глубину огромная рыба или кит. Да, точно, кит. Какое-то время ходили слухи, что это он живёт внизу и выпускает туман или пар; впрочем, на самом деле никто этого не знает, потому что никто там не был. Спуститься нельзя, можно только упасть. И снова – очередная легенда; кто-то падал, но упал не в бездну, а на другой мост – они ведь здесь построены один над другим, если посмотреть сверху – будет похоже на паутину или рыболовную сеть. Он не разбился – здесь нельзя разбиться; здесь может казаться, что переломал все кости и не можешь пошевелиться, а потом – встаёшь, делаешь шаг, хотя ноет всё тело, здесь можно видеть, как кровь вытекает из артерии и всё не кончается, заполняет собой всё вокруг так, что вот-вот захлебнёшься, но стоит закрыть глаза и снова открыть – и ничего нет. Тот, кто упал, тоже встал и посмотрел вниз. И увидел другой город, очень похожий на наш, и там были люди, а кто-то даже поднял голову и помахал рукой.
Только в эту легенду не особенно-то и верят. Говорят, это было всего лишь отражение в воде, а значит, и внизу – вода. Город-стоящий-на-воде – что-то знакомое, как будто так действительно бывает, как будто бы я видел это во сне. Там тоже – мосты, мосты, мосты, только не металлические, а каменные, прочные; по улицам-каналам развозят пассажиров лодочники, а на балконах красуются горшки с цветами. Может быть, я даже не видел этот город сам, а кто-то из моего сна рассказал мне о нём, или показал фотографии – и фотографии даже были цветными.
Хотя нет, такого ведь тоже не могло быть. Ведь я больше не вижу снов. Да что там – вообще никто не видит, потому что никто не спит. Все просто забыли, каково это – спать; а может быть, сон – это тоже чья-то выдумка. Разве может быть так, что ты остаёшься совсем один, в совсем ином пространстве, ничего не видишь, не слышишь, не чувствуешь, и для этого надо лишь лечь и закрыть глаза? Что вы, так не бывает. Если бы подобное представлялось возможным, каждый в городе готов был бы на всё, только бы забыться, замереть, остановить...
Так не бывает. Просто не бывает.
- Не бывает, - подтверждал Аяно, мой старый знакомый, с которым мы однажды не сумели разминуться на одном мосту.
Я тогда сильно разозлил его, потому что мешал пройти, а он торопился; понятия не имею, куда можно торопиться в этом городе, но, как потом оказалось, он умудрялся торопиться всегда. А ещё он, как и при первой нашей встрече, всегда одевался в строгий костюм цвета крысиной шерсти, и туго, как удавку, повязывал коричневатый галстук; чуть узел ослабнет – он затягивал его, сильнее, сильнее, и широко раскрывал глаза, и порывисто кашлял. Ах, да, ещё у него в карманах были деньги. Целая пачка – он любил пролистывать её, бережно, как исписанные страницы дневника. Он их ещё мне в руки пытался сунуть – я сначала отмахивался, а потом взял и бросил вниз – они падали красиво, как конфетти, и растворялись в тумане. Не знаю, зачем я это сделал: то ли он показался мне смешным, а настроение было слишком паршивым, то ли мне стало жаль его, что он придаёт значение этим бумажкам. Он взбесился, как бык. Кажется, тогда он даже бил меня – да, точно, и я упал и ударился об ограду, и лезвия перил вонзились в лопатки.
А потом он столкнул меня вниз.
После этого, кстати, он и стал говорить эту фразу так часто: «Не бывает, так не бывает». А я узнал, что упасть вниз по чужой вине не удастся – тебя словно подхватят чьи-то руки и вернут на место; и стоишь, смотришь на город снова – и как будто с чужих этажей доносится чей-то смех. Это было странным, потому что здесь давно разучились смеяться: над собой, потому что себя слишком жаль, и над другими, потому что до них нет дела. А смех всё равно был, был он и в том случае, если ты сам попытался бы спрыгнуть вниз. Нет, ты ничего не решаешь – за тебя решает город; город знает, когда ты меньше всего хочешь упасть и больше всего этого боишься, и позволяет тебе оступиться.
«Так не бывает», - сказал Аяно в первый раз. И зачем-то назвал своё имя. После этого он ещё не раз пытался меня убить: то замахивался ножом, то подкарауливал сзади и пытался задушить – чёрт возьми, ему и вправду было совсем нечего больше делать! – а я был благодарен ему за то, что вспомнил, как смеяться, и снова смеялся ему в лицо.
Ещё я встречал Лианэль – чудную девчонку, лет тринадцати, должно быть, если в городе у кого-то ещё мог быть возраст; она своего имени не называла – так её прозвали другие жители, а она порывисто размахивала руками и болтала, болтала, болтала какую-то околесицу на странном языке, похожем на треск сороки. Кажется, её вообще никто не понимал здесь, и иногда она плакала. Я сам видел её в слезах лишь однажды – и понял, что она первая, кто сумел здесь заплакать; это так потрясло меня, что я не смог даже приблизиться к ней, чтобы попытаться успокоить, а потом она убежала.
Мне самому порой хотелось давать имена редким незнакомцам, но эти имена я боялся произнести вслух, а ещё мне упорно казалось, что у них уже есть законные обладатели. И что я бы не хотел их здесь встретить, ужасно, дико, страшно не хотел. Как будто это вызовет землетрясение, разрушатся все мосты, и... Нет. Пожалуй, с мостами бы как раз ничего не было. И с городом тоже. Просто не хотел – и всё. Вздрагивал от секундной иллюзии, что вот оно – знакомое лицо. Знакомый полувзмах руки. Знакомая походка. Шаги за спиной. Как будто тоже виденное во сне. А снов не бывает.
- Не бывает, - шептал я, как этот псих Аяно. – Не бывает. Не может быть.
А она шла за мной – такая настоящая, ещё более настоящая, чем весь этот проклятый город. Я бежал от неё по лестницам, перескакивая через одну, две, даже три ступеньки; я пытался запутать следы среди бесчисленных комнат в бесчисленных квартирах. В городе ведь всё так одинаково: выбитые двери и окна, осколки стекла на полу, выцветшие обои, где-то куски отодраны, и на стенах как будто рваные раны от когтей и зубов хищника, а иногда – надписи ярко-красным, то ли кровью, то ли маркером; где-то остались балконы, между которыми протянуты мосты.
И – пыль, пыль, пыль, серая пыль, похожая на пепел. Говорят, если дышать этой пылью слишком часто, то шанс упасть с моста растёт вдвое, втрое, вчетверо; а может, кашель согнёт пополам и просто разорвёт изнутри, и ты тоже станешь пылью и пеплом.
Я выбежал на мост и увидел, что она догнала меня. Даже несмотря на то, что ни разу не ускорила шаг – шла спокойно, размеренно, одинаково. Не отрывала взгляда от меня. Знакомая.
Какое странное слово. Или даже страшное.
У неё знакомые волосы, лёгкие, рыжие, волнистые, уложенные на косой пробор и заколотые «невидимками». Знакомое платье – летнее, и как ей не холодно, меня дрожь пробирает при каждом дуновении ветра, яркое, причудливо яркое на фоне бесцветного города, возмутительно открытое. Знакомые шаги...
- Почему ты бросил нас?
Голос тоже знакомый. Медленный, переливчатый. Разве что теперь звучат в нём звонкие металлические нотки. И говорит так пронзительно – и так сухо. Безжизненно. Спокойно.
- Почему ты бросил нас?
Подходит ко мне. Протягивает руки. У неё знакомая смугловатая кожа, знакомые руки, знакомые узкие запястья, знакомый золотой браслет, на безымянном пальце левой руки – пластырь. Уже незнакомый.
- Почему ты бросил нас?!!
Голос срывается на визг, она трясёт меня за плечи – и мне кажется, что тепло с её рук льётся в меня, становится жаром, огнём, жидким металлом. И так – легче, так проще, живее, странное слово какое – жи-ве-е, нездешнее слово, никто в городе не произносил его.
- Так было лучше, - кажется, эти слова я уже говорил когда-то, а сейчас мой голос повторял их, хотя я и не раскрывал рта. – Так должно быть. Так проще. Так легче. Я был лишним. Ведь тебе стало легче, правда, стало?
Она закусывает губу, и я чувствую, как по моему подбородку почему-то стекает кровь.
- Хватит! – теперь я смотрю ей в глаза, и мне кажется, что в них тоже клубится туман, такой же, как там, внизу; а может быть, это тоже – слёзы? – Хватит! Назови... Назови! Моё! Имя!
Я не знаю, почему подчиняюсь ей; кажется, я просто хочу прогнать туман подальше от её глаз и произношу:
- Рэна.
Рэна – и скрипят половицы в старом коттедже.
Рэна – я помогаю малышам найти формочки в песочнице, а она сидит на качелях в нескольких шагах от нас и ест фруктовое мороженое.
Рэна – она подходит к витрине магазина и касается пальцем стекла, указывая на белоснежное свадебное платье; Рэна – и ещё одно имя, и кто-то третий стоит рядом, отталкивает меня от витрины прочь – и я киваю и отстраняюсь сам.
Рэна – и ещё с десяток имён.
- Рэна...
Она разворачивается и бежит по мосту, не держась за перила, и теперь я догоняю её – подхватить, не позволить упасть, туман не получит её, город не получит её, он не имеет на неё прав; я бегу за ней – и оступаюсь, и, не удержав равновесие, соскальзываю вниз, и мои пальцы хватают воздух.
Я лечу вниз, а она смеётся, и хлопает в ладоши, и начинает махать мне рукой.