Ночь коротка

Я постигал армейскую науку по азбуке Морзе зуботычин.
В первые минуты прибытия в расположение роты после прохождения курса молодого бойца и принятия присяги на верность Родине я получил мощнейший удар по голове двумя ногами. Исподтишка, сзади, бил рядовой подонок по фамилии Енин. Ехида с впалой грудью, бесцветными глазами, жидкими висюльками волос, которые украшали покатый лоб. Я привел бойцов отделения - получали постельное белье, занимали свободные койки. Ему, видимо, не понравилось, что я без особого страха решаю поставленную передо мной, как перед командиром отделения, бытовую задачу. Он тихо взобрался на верхний ярус кроватей,  ступая босиком  с одной на другую, дошел до того места казармы, где суетились мы. Выждал момент, и, повиснув в упоре на руках, на высоких спинках двухэтажных сооружений, видимо, особо удобных для коллективного солдатского отдыха, стоящих близко напротив друг друга, неожиданно обрушил грязные пятки на мою голову. Меня отбросило вперед и вниз, к полу, но я удержался на ногах. Рядовой Енин, как макака Джуди, понесся ловко и лихо, правда, молча, с кровати на кровать, прочь от места, где напакостил. Сетки кроватей под тяжестью его тела ахали и скрипели, постели верхнего яруса теряли строгий однообразный вид. Он не боялся последствий от устроенного им беспорядка, потому что обычно на верху спали слабаки или молодые бойцы, которые не могли потребовать соблюдения чайных церемоний. Он оглядывался, он улыбался, глядя искоса на меня. В казарме притихли, ожидая, что будет дальше. Я поднял с пола  упавшую шапку  с кокардой. В голове загудело, но я не подал виду. Мои бойцы тоже как-то сникли, увидев,  как поступили с командиром, а уж им-то вообще не сдобровать. Рассказы о жестокости «дедов», воинов старшего призыва, начали оправдываться практически с порога.
 До вечерней поверки какой-то шибздик с черными погонами рядового затащил двух моих бойцов в угол казармы для выяснения отношений. Он интересовался, как идет у них  служба. И после каждого ответа с размаха бил кулаком им в живот, стараясь угодить в солнечное сплетение, чтобы сбить за один раз с ног. Пацаны охали, морщились от боли, но не падали.
- Как служба? – спрашивает «дедок».
- Хорошо, - отвечают бойцы в разнобой, понурив головы.
- Не дружно. Не ученые, значит, - и «дедок» с размаха наносит удар в солнечное сплетение стоящему рядом  парню. Тот ломается пополам, как тонкое березовое полено. Корчится от боли, ловит ртом воздух.
- Как служба? – опять спрашивает «дедок» с невинным видом.
Бойцы молчат.
- О! Не уважаете «дедушку»! Получи, сука!
Увидев меня, «дедок» ощерился:
- Командование уже тут. В очередь за ****юлями.
Мы стояли перед ним уже втроем. Напряженно смотрели в лицо распоясавшегося человека.  Избить нас он, несмотря на хлюпкое сложение, мог запросто, к тому же, без сомнения, в драку, чтобы прекратить бунт салаг, ввязались бы другие опытные бойцы. Их в роте значительно больше нас, едва обстрелянных, для кого такая жестокость в отношениях еще в новинку. Однако может случиться шум.
- Оставь их, Боря, - доносится издалека  басовитый спокойный голос.
Мы идем поближе к своим кроватям, на которых предстоит провести первую ночь в казарме вместе с солдатами более ранних  призывов. Держимся группой, как стайка напуганных воробьев. Мы даже не рассмотрели  спасителя, потому что его кровать стоит в другом углу казармы, в самом тихом и укромном месте. Это, как мы потом поймем, купейное место для неофициального главаря нашей шайки, которая по уставу зовется ротой. Главарь тянул срок в дисциплинарном батальоне за доказанное совершенное правонарушение, до тюремного срока, видимо, немного не добрал, метил в глаз, как водится, а попал – в бровь. В общем, отделался сроком в дисбате, в котором, как он рассказывал, порядки значительно хуже, чем в тюрьме. За любую провинность – прикладом автомата по почкам, ни секунды покоя. После курса молодого бойца я могу более или менее реально представить, о чем он неспешна говорит, покуривая после отбоя прямо в казарме, правда, все-таки в кулак, длинную сигарету с фильтром. Он рассказывает не мне, конечно же, другим, тем, кого он уважает. Товарищи главаря отдыхают на соседних от него кроватях, слушают его молча, поддакивают. Ночью разговор в казарме далеко слышен. Я не могу заснуть, хотя, конечно же, устал от новых впечатлений и нервных встрясок.


***
Теперь каждая снежинка, попавшая в расположение воинской части, моя. Каждая грязная тарелка, на которой в несъедобной картофельной жиже плывет, улыбаясь хвостом, скелет минтая, моя. Каждая крыса, сидящая на стороже в глубокой выгребной яме неблагоустроенного туалета и ждущая с нетерпением запашистые остатки того же минтая, моя. Мое дело – минтай. Мне не нужна голова, потому что теперь за меня думает командир, мне не нужна свобода, потому что для бойца самостоятельность – преступление, приятные переживания – непозволительная и никчемная роскошь. Ты можешь получить радостное удовлетворение только от быстрого и точного выполнения приказа старшего по должности и сроку службы. Нас загнали на плац убирать снег. После вчерашнего бурана и оттепели ударил мороз. Кажется, что снежный наст можно резать ножовкой, такой он плотный. Однако наши орудия – лопаты и скребки. Наша техника – автомобильный прицеп. Мы выступаем в роли бурлаков. По снегу колеса катятся плохо, особенно трудно сдвинуть прицеп с  места. Сапоги скользят, сбивается дыхание.
- Раз - два, взяли! Раз – два, взяли! – командует сержант.
Мы упираемся, скользим, падаем на жесткий снег, встаем, упираемся.
- Раз – два!
Наконец-то прицеп получает необходимые для движения лошадиные силы и, уминая колесами скрипучий снег, медленно выезжает на новый целинный участок, по которому еще не ступала нога человека. Теперь – за лопаты. Вырезаем куски снежного наста. Загребай побольше, кидай подальше, пока летит - отдыхаешь. После каждого движения лопаты вверх – снежная кутерьма. Борт прицепа высокий, даже самым рослым из нас непросто закинуть снег в кузов. Мы – белые люди. Мы покрыты снежной пылью, которую сами подняли в воздух.
- Пошевеливайся! – трубит сержант, стараясь не попадать под влияние рукотворного циклона.
Я тоже командир, но – маленький, не имеющий никакой привычки мордовать других. Можно, конечно же, ссучиться, бросить лопату, начать махать перед сержантом невесть откуда появившимся хвостом, гавкать на тех, с кем начинал службу в учебной роте. Я так не могу. Выламываю огромные куски снега и бросаю их вверх, в снежную туманность, стараясь запустить очередную комету так, чтобы она перелетала за едва различимый борт прицепа. По виску и щекам катятся капли пота и растаявшего снега. Рядом пыхтят бойцы моего отделения, еще какие-то незнакомые хлопцы, наверное, новобранцы из других рот. Салага должен трудиться за себя и за того парня, за «дедушку».
- Раз – два, взяли! Раз – два, сама пойдет! – кричит сержант.
Мы опять тащим баржу на колесах, уже наполовину заполненную снегом. Еще несколько остановок, еще несколько циклонов, и затем катить нам махину за ворота контрольно-пропускного пункта, чтобы там, подрулив к обочине, свалить снег из прицепа в кювет дороги, ведущей от воинской части к Можайскому шоссе. Мы делаем первые шаги по заснеженной земле, не огороженной никаким забором. Вокруг части – красивый лес, огромные ели, сосны, где-то в затемненной глубине изумительно благостного и чинного ельника  вдруг вспыхнет  от солнечного луча свечка  березы.
- Пошевеливайся! – орет сержант.
И не надорвется же.
После того, как  мы вывозим с территории части недавно выпавший снег, нам остается только скребками раздолбить более древний пласт, уже смерзшийся, утоптанный сотнями пар кирзовых сапожищ, чтобы на свет показался черный асфальт плаца. Наверное, специально ждали пополнение, чтобы бросить новеньких на разработку армейского мезозоя. Говорят, что командир части бывает очень доволен, когда видит такой уровень солдатской хозяйственности и прилежания, когда среди разгула мороза и ветра, среди снежной хохломы, вдруг  обнаруживается черный квадрат любимого его сердцу строевого плаца, который от белого, зимнего обрамления кажется  еще более черным, чем есть на самом деле, еще более прямолинейным, чем  обычная прямая, еще более  значительным, чем прописано  в параграфах устава.
 Сержант знает, что делает. Он может уже искать новые лычки на погоны, так как не миновать ему повышения в звании и  должности. Однако и он на собачьем морозе сдает: оставив меня за старшего, уходит в ближайшую казарму погреться. Я продолжаю бить тупым лезвием скребка по почти ледяному панцирю строевого плаца. Брызгают осколки, отлетают внушительные куски спрессованного снега, на поперечнике которых видны неровные потемневшие разводья, похожие чем-то на внутренние кольца стволов деревьев, наверное, документальной фиксацией минувшего времени.  Информация о минувших днях. Иногда на асфальте остаются от скребка довольно глубокие зарубины. От усердия. Солдатский привет полковнику и сержанту! Динозавры ушли – работай спокойно, солдат. Неожиданно для себя замечаю, что далеко не все бойцы заняты порученным делом. Подхожу к ближайшей сиротливой фигуре бездельника. Если кто-то выпрягся – значит, оставшуюся работу придется делить на тех, кто продолжает стучать скребками. Хотя мы вымотались не меньше  тех, кто устроил перекур без команды.
- Стоим?! – интересуюсь у бойца.
Он оборачивается – и я узнаю верзилу узбека, с которым сцепился когда-то на плацу во время прогулки после бани. У обоих в руках увесистые металлические скребки. Он значительно выше меня ростом. Мы долго смотрим друг на друга. Молчим. Однако какая-то информация передается от него ко мне. Я вдруг понимаю, что если я его сейчас даже начну бить скребком, он не шевельнется. Он будет стоять, как стоял. Он ссутулился, видно, что устал, лицо застывшее, черные печальные глаза, в которых не осталось никаких желаний, кроме одного – отдохнуть, постоять, чтобы хоть минуту-другую не возиться с проклятым и непривычным для него снегом. Он оперся на скребок, как на трость, словно хотел найти какую-то опору, чтобы помогла стоять, поддержала, чтобы можно было немного расслабить натруженные мышцы. У него своя правда, у меня тоже не кукиш в кармане. После долго паузы я говорю:
- Работай, а то замерзнешь.
Он не шевельнул даже бровью.
Я иду туда, где только что вгрызался в мезозой армейских будней. Скребок глухо бьется об асфальт, насквозь пронзая толстую наледь. После каждого удара острой болью отзываются лопнувшие мозоли на ладонях. Потешно торчащие в разные стороны уши моей шапки покрыты инеем. Через несколько минут бросаю взгляд в сторону знакомого узбека – работает. Без ретивого сержанта бойцы как-то вздохнули свободнее. Кто-то покурил, кто-то так постоял, чтобы хоть немного перевести дух. Одолели мы плац, взяли штурмом. Командиру части приготовили радость для его сурового, зачехленного на годы в офицерскую одежду сердца, похожего на фляжку с неприкосновенным живительным, огненным  запасом. Мы заслужили отдых – и узбеки, и азербайджанцы, и грузины, и казахи, и белорусы, и таджики, и русские, и украинцы, и евреи, и поляки. Так, наверное, создавался интернационал: тяжелый труд стирал границы национальных особенностей, превращал людей в роботов со стандартным набором движений, которым не полагалась благодарность за сделанное. Идиллии не получается.
После отбоя нас разбудили «деды», шепотом велели одеться. В казарме темень, дневальному на посту хоть глаз выколи – безразлично. Кто-то открыл было рот, чтобы поинтересоваться по поводу незапланированной тревоги, но, получив удар ногой в живот, замолчал. Нас вывели, как под конвоем, из казармы на мороз, который показался нам вообще убийственным. Вскоре мы поняли, что направляемся в столовую. Руки у нас висят как плети, ладони горят от лопнувших мозолей. Теперь мы должны были за «дедушек» отработать наряд на кухне. Меня вместе с несколькими бойцами кинули на очистку картофеля. Всего-то 500 килограммов – за ночь. Суточная порция для войсковой части.  Картофелечистка сломана, изъедена ржавчиной.
Я впервые почувствовал, как холодная, невареная и нежареная, даже неочищенная картофелина может прожигать болью насквозь травмированные руки, будто раскаленный уголь, только что выхваченный из печки. Пальцы не слушаются. Лопнувшие мозоли на каждое движение отзываются острой болью, они еще сочатся. Вместо ножей нам выдали тупые металлические приспособления для снятия с клубней кожуры. С наших рук кожа уже практически снята. Осталось успеть сделать то же самое до утра с сотнями килограммов картофеля. Мы оказались у самого основания загадочного рога изобилия, найденного, видимо, армейскими поварами. Хотя оставалось неясным, как  удается им приготовить ту отравительную картофельную жижу, которой они кормили нас ежедневно с утра до вечера. Из обычной на вид картошки исхитриться приготовить такое дерьмо! Искусство требует жертв. Мы оказались в роли абсолютных жертв. Потому что не только должны были очистить за ночные часы  полтонны картофеля, выполнив работу за чужих дяденек, за так называемых старослужащих, но и затем в течение следующего дня питаться серовато-желтой жижей, которую, несомненно, сварганят из нее дружные и не теряющие оптимизма повара. В подсобном помещении – грязь, сырость и полумрак.
 Мы колупаем тупыми железяками клубни. Огромная эмалированная ванна медленно заполняется тем, что остается от картофеля после наших неуклюжих манипуляций. Я впервые увидел людей, которые падали от усталости. Я впервые видел человека, который заснул, уткнувшись лицом в грязную кучу немытого и неочищенного картофеля, при этом он стоял на коленях, как будто умолял его пожалеть. Сполз со дна перевернутого ведра, на котором сидел, и безжизненно замер в чудовищной для обычного понимания позе. В таких условиях человек не может спать. Однако боец заснул. И я  разбудил его тычком ноги. Он молча приподнялся, сел на ведро и взял в руки следующую картошку. Ни слова протеста. Нам надо  спешить.
 Ночь коротка. Иногда, словно из ада, появляется морда какого-нибудь «дедушки». Старослужащий интересуется картофельными успехами. А чтобы у нас не возникало головокружения от достигнутого, бьет кого-нибудь кулаком в живот или по спине в область почек. Около четырех часов утра конвой «дедов» отводит нас в казарму. Я с трудом снимаю сапоги с усталых ног. Намаялся. К тому же сапоги насквозь мокрые, портянки хоть выжимай. Я их расправляю на голенищах сапог, чтобы они сохли, как учили нас недавно на курсе молодого бойца. Меня шатает от усталости. Я наконец-то добрался до кровати. В роте - храп, густой запах пота, гуталина и еще какой-то специфической казенщины. Как я хочу спать! Приваливаюсь на кровать, сворачиваюсь калачиком и…
Через час просыпаюсь в той же самой позе. Меня толкает дневальный.
- Подъем! – шепчет он противнейшим голосом. – Собирай бойцов и давай на Можайку, шоссе чистить. Снегу намело, дежурный офицер приказал.
- Мне приказал?
- А кому же еще! «Деды» не пойдут снег чистить, они уже оттрубили. Вы же – салаги. Значит, вперед! Да побыстрей! До приезда командира части не успеете – вздрючат под первое число.
Наука о том, как правильно расправлять портянки на сапогах, оказалась бессильна. Мокрые куски фланелевой материи наматываю на ноги. Надеваю сапоги. Гимнастерку и брюки как будто даже не снимал. Бужу горемык из отделения, которым я командую. Они стонут, но встают.
Даже лопаты еще, наверное, не успели отдохнуть, а мы уже опять за свое – кидать снег. Одна радость: чистим небольшой участок дороги, который ведет от ворот воинской части до Можайского шоссе, то есть работаем почти что на воле. Еще темно. Морозно. Снега за ночь - о, счастье! - нанесло немного. Если честно, ползаем еле-еле, не двинуть ни рукой, ни ногой. Ни согнуться, ни разогнуться. Портянки, наверное, уже примерзли к босым ногам, сапоги заледенели. Телогрейки не греют. Дрожим от  стужи и усталости. Скоро начнет светать. Будет общий подъем. Затем утренняя физическая зарядка. Водные процедуры, заправка кроватей, выравнивание табуреток по натянутой через всю казарму ниточке. Мы чистим снег на дороге, надо успеть до приезда командира, чтобы служебный транспорт, на котором он прибудет в часть, проследовал без остановок. А то греха не оберешься, если его «козлик» забуксует. Он любит кататься, а мы должны саночки возить. Армия.

***
Мокрые сапоги и портянки – большая проблема, особенно зимой. Конечно же, в роте есть специальная комната, в которой расположены дополнительные приборы водяного отопления, предполагающие размещение   здесь  нехитрой    солдатской амуниции для просушки. Однако оставить что-то там, в общедоступной сушилке, – значит, сделать подарок какому-нибудь «дедушке». У них не заржавеет: оценят сапоги, примерят, и поминай как звали. И хорошо, если вместо твоих новых сапог оставят свои, прослужившие хозяину год-другой. Как-то молодой боец из нашего отделения нашел сапоги, которым исполнилось сто лет в обед. Заскорузлые, скрученные, со стертыми практически до основания каблуками. У него нога не протискивалась в голенище.
- Товарищ прапорщик! – закричал воин, поняв, что оставшиеся потешные скороходы в сушилке предназначаются теперь исключительно для него.
 Он, цепляясь за исчезающую надежду, еще попытался поспорить с кем-то за какую-то новую пару, но отступил, так как ему предъявили надписи фамилии владельца на матерчатых язычках внутри сапог. Утро, только что объявили: «Подъем!» Суматоха: одеваемся. Сейчас отправимся на улицу заниматься физическими упражнениями на свежем морозном воздухе.
- Товарищ прапорщик! – взмолился, как к отцу родному, боец. – Разрешите обратиться?
- Разрешаю, - говорит благодушно толстый, пузатый, с красной физиономией, прапорщик Нюшин, который рано прибыл в расположение роты для подготовки ее личного состава к утреннему разводу.
- Сапоги вот, - говорит боец и показывает ночной трофей, который с отвращением, с явной брезгливостью, держит  в дрожащих руках, как дохлую кошку, на ногах у него  плотно намотанные портянки, в которых он и вышагивает по полу. – Вместо - новых! Подсунули. Не надеваются!
- А кто тебе сказал, что сапоги должны надеваться. Носи так, в руках.
- Товарищ! Прапорщик! – голос солдата дрожит. – Товарищ прапорщик! Украли!
- Забудь это слово, рядовой! Забудь! Ты сам, наверное, обменял новые сапоги на старые. С выгодой. Или сам же поставил их.  Куда-то. И лег беззаботно спать. А сапоги сами себя караулить будут? Скажи: будут?
- Не будут сапоги караулить сами себя, товарищ прапорщик, - отвечает боец, медленно вникая в суть совершенной трагической оплошности.
- А кто сапоги должен караулить?
- Я, товарищ прапорщик.
- Потому как тебе доверено армейское имущество, ты владеешь имуществом и распоряжаешься. Тебе Родина доверила сапоги, а ты куда их дел? У тебя должна быть ответственность, чтобы сапоги оставались целехонькими, начищенными до блеска. Ты бы их еще додумался возле дверей казармы поставить, с той, с дальней стороны, с улицы.
- Товарищ! Прапорщик!
- Бдительность не надо терять. Завтра у тебя штаны пропадут, послезавтра - кальсоны. Срам! Стыдно,  рядовой!
- Товарищ! Прапорщик!
- У тебя какое образование?
- Техникум до армии закончил.
- Да ты мне хоть пять академий закончи! - взрывается прапорщик Нюшин, услышав что перед ним стоит солдат со средне-специальным гражданским образованием. – Если у тебя украли сапоги – значит, ты дурак! Понял!
- Так точно, товарищ прапорщик.
- Солдат понабрали! Казарму! Растащат! Им хоть бы хны! А начинается с малого,  с сапог. Значит, нет у тебя, рядовой, тревоги за родной дом. Нету!
- Так точно, товарищ прапорщик.
Назидательный разговор происходит в присутствии бойцов роты, которые в пол-уха слушают красноречивые дебаты по поводу пропавших сапог.
- Рота! в шеренгу по четыре! на улице! становись! – командует дежурный сержант.
Мы стремглав несемся к проему двери казармы, топаем, притормаживая, на месте, чтобы избежать давки. Высыпаем на крыльцо – морозец, летят редкие крупные снежинки, строевой плац, очищенный недавно до черного асфальта от снега и наледи, ярко освещен лунным светом многочисленных фонарей. Хорошо! Мы только в легкой верхней одежде, кое-кто даже без гимнастерок и шапок. «Деды» демонстрируют закалку. Славно! Сегодня молодым солдатам удалось провести в кроватях целую ночь, с вечернего отбоя до утреннего подъема. Никто не вспомнил о нас, никому не понадобилась свежая медвежья кровь. Как хорошо в общем строю! После сна длинною в ночь.
- Правое плечо вперед! – дирижирует строем сержант. – Бегом на плац марш!
 И мы побежали.
- Раз – два! Раз – два!
 Бежим дружно, стараясь держать строй, затылок в затылок.
Мороз нипочем!
- Шагом марш! – звенит сержант. – Песню запевай!
- Только две, только две весны,
   Только две, только две зимы,
   Отслужу, отслужу, как надо,
   И вернусь. Запомни! – орем мы, как будто нас кто-то услышит, кроме ночных лесных зверей, не успевших спрятаться по норам.
И бьем каблуками в  черный асфальт плаца.
- Бегом! – командует довольный сержант.
Возвращаемся в казарму, разгоряченные, сильные, бодрые. Теперь еще умыться ледяной водой из-под крана, и кум королю и солнцу брат. Замечаем, что прапорщик Нюшин сжалился над бойцом, у которого пропали сапоги, выдал ему какую-то пару из своих несметных сокровищ, припрятанных в каптерке старшины, не новую, правда, но носить еще можно.
- Раз – два! Раз – два!
Горе не беда: прапорщик не выдаст, свинья не съест.
               
                ***
 На утреннем разводе командир воинской части нудно, но с привычным для него азартом подробно разъясняет, кто мы такие и что ждет от нас Родина. Весь личный состав части предстал перед его ясными очами. На строевом плацу стоим пять минут, десять, пятнадцать… Снегопад усиливается. Роты медленно погружаются  в снег. Нас засыпает. Фонари, отвоевавшие плацдарм воинской части у еще по-ночному густой темноты, усиливают эффект хаотичного движения крупных снежных хлопьев, и, кажется, что мы тоже плывем куда-то, потеряв опору земной тверди и подчиняясь каким-то общим могущественным силам преображения, а не воинскому уставу, о котором говорит поставленным голосом, с хрипотцой, со специально оборудованной, крытой трибуны главный начальник  с большими искусственными звездами на широких плечах. Строевая  позиция по команде «Вольно!» позволяет солдату переносить  центр тяжести тела с одной ноги на другую. Однако мы замерли. Потому что  мы уже похожи на снеговиков, и любое движение грозит обрушить снежные карнизы с шапок за короткий ворот телогреек.
- Однако находятся отдельные воины, - говорит командир части, - которым нет дела до того, как будет страна противостоять проискам иноземных капиталистов и воинствующих империалистов! Даже в армии они озабочены одним: где бы достать алкогольные напитки!
На строевой плац выводят двух провинившихся бойцов, которые вчера не вернулись с тайного задания, потому что попали в засаду.
- Они! – сообщает командир актуальную информацию. – Нарушители дисциплины! Эти рядовые самовольно покинули расположение воинской части, купили в продовольственном магазине ближайшего села Часцы пятнадцать бутылок портвейна. И в рюкзаке пытались доставить спиртное в  часть. Прапорщик Газутдинов, уже после дежурства, возвращаясь из части к месту проживания своей семьи, заметил их, не считаясь с личным временем, догнал и задержал правонарушителей. Они пытались скрыться, но рюкзак был тяжелым. Не убежали! Прапорщик Газутдинов за проявленную бдительность будет поощрен моим приказом. А этих самовольщиков я отправлю под арест на десять суток. Причем в рюкзаке, несмотря на то, что они передвигались быстро, бежали, пытаясь скрыться от прапорщика Газутдинова, не было разбито ни одной бутылки! Это надо же! Они как зеницу ока берегут бутылки с портвейном, а не Родину. Прапорщик Газутдинов, приступайте!
Перед трибуной показывается полная низкорослая фигура прапорщика Газутдинов с увесистым большим рюкзаком в руках, который, как понимаем, недавно принадлежал самовольщикам. Он ставит рюкзак в снег перед собой. Вытаскивает две огромные стеклянные бутылки с портвейном и, взяв за длинные горлышки, разбивает их, ударив  друг о друга.
Тяжелый вздох, свидетельствующий о нравственных терзаниях, проносится над строем. Прапорщик Газутдинов оборачивается и выжидательно смотрит на трибуну.
- Бейте! – приказывает командир части.
Прапорщик Газутдинов достает еще две бутылки и тем же «макаром» разбивает их вдребезги. Еще без малого полтора литра портвейна проливаются на только что выпавший снег. То есть на плацу уже разлито почти три литра портвейна. Если верить командиру, в рюкзаке остается одиннадцать бутылок. Прапорщик Газутдинов опять оборачивается и ждет, что скажет высокопоставленное начальство.
- Бейте, прапорщик Газутдинов! Бейте! Смелее!
Прапорщик достает  из рюкзака еще две бутылки. Стон - над строевым плацем. Он чуть замешкался, одна бутылка падает из рук, однако он  мужественно поднимает ее и наносит удар бутылка о бутылку. Они не разбиваются. Он опять их бьет друг о друга. Бутылки целые. К оплошавшему прапорщику подскакивает поджарый и решительный капитан Капусь. Он берет у него бутылки – раз, и всмятку. Выхватывает из рюкзака еще два стеклянных сосуда с заветным пойлом. Раз!  И  в стороны - брызги стекла и вина. 
- Достаточно, капитан Капусь! –  идет на попятную командир, укрытый от неприятных сюрпризов погоды под металлическим зонтиком  трибуны.
Значит, в рюкзаке еще осталось восемь «огнетушителей», заправленных портвейном. А  на плацу, который сразу приобрел для посуровевших воинов особую значимость, чуть ли не шесть литров терпкого напитка, который, надо думать, впитался все-таки  в снег. Такого воспитательного  успеха, наверное, не мог прогнозировать даже сам командир части. Вечером самые отпетые, самые забуревшие и ленивые «деды» рвались чистить плац от выпавшего снега. Они готовы были снег собирать руками, они готовы были выцарапывать бурые куски льда ногтями. В части только и говорили о той трагедии, которая произошла на их глазах. Разбить восемь бутылок портвейна! Героический поступок командования. Многих  особо впечатлительных и озабоченных воинов ночью терзал кошмар: им приснился капитан Капусь, который из карманов брюк доставал и доставал бутылки в виде яиц и разбивал их, громко хохоча.
...
...
...
Отрывок из информационного романа "НО-НО" (всего: 280 страниц)