Рука, протянутая в темноту продолжение 15

 В конце концов он послушался – полагаю, из-за того, что, несмотря на браваду, чувствовал себя всё-таки неважно. Сразу после завтрака ушёл к себе, лёг и вскоре заснул.
Я зашёл к нему через какое-то время тронуть лоб – жара не было, был только тревожный сон, не особенно страшный – скорее, беспокойный. Я, склонившись над ним, тихо перебрал в пальцах несколько его густых жёстких прядей, и этот сон ушёл.
Потом, как и обещал, я пошёл, забрался с ногами в кресло у камина и задумался. Но не о деле. Я думал о том, как изменилась из-за моей слепоты наша жизнь – моя, Уотсона, миссис Хадсон. Как изменились наши отношения...  А главное, что я и не мог понять своего собственного восприятия этих перемен – разве что признавал их необходимость. Всё время в госпитале и первые дни после я жил только потому, что не терял надежды на возвращение зрения. Я прислушался к своей душе – а как сейчас? И с удивлением осознал вдруг, что хочу жить даже слепым. «Я это пережил», - вслух сказал я сам себе с немалым удивлением. Надо же, чёрт побери! Я это пережил! Уотсон спас меня от убийственной депрессии – нет никакого смысла закрывать глаза на это очевидное обстоятельство. Я обязан ему больше, чем жизнью. Но вот сможем ли мы теперь жить с таким торчащим гвоздём между нами, с этим моим обязательством? Чем мне расплачиваться? А долг ведь будет расти. Его время, его силы...
Я, должно быть, просидел в этом ступоре довольно долго, потому что незаметно для себя задремал. Вот тут-то мне и приснился впервые сон, мучавший меня потом периодически до глубокой старости, сон, с которым без посторонней помощи я так и не научился справляться – сон, навеянный неотвратимостью смерти, должно быть. Я ощутил себя в полной темноте, но это не было тёмной комнатой, это не было и открытым пространством – глухая, густая, вязкая темень, обволакивающая со всех сторон. Я протянул руки, чтобы нащупать хоть какой-то ориентир, но рука ушла в темноту, и я понял, что в ней нет ни людей, ни предметов, ни деревьев, ни звёзд, ни планет - вообще ничего. И тогда меня охватила невыносимая, мучительная, сжимающая сердце, смертная тоска. Я зарыдал, надрывая душу, от несосветимого одиночества. Я возжаждал в этот миг смерти, но подсознательно понимал, что вот это именно и есть смерть, и она - навсегда. Горло сдавило, в сердце словно засела тупая игла, голову больно стянул железный обруч, но я и этой боли был рад, как отвлечению от одинокой тьмы...
- Холмс! Холмс! – донеслось для меня, как сквозь вату, и я узнал необыкновенно встревоженный голос моего дорогого доктора – он сильно тряс меня за плечо. – Проснитесь же, Холмс!
Я просыпался медленно и мучительно. Темнота не торопилась сделаться обычной темнотой, и только рука Уотсона на плече, как обыкновенно, успокаивала и мало-помалу возвращала мне душевное равновесие. Я машинально коснулся пальцами щеки – всё моё лицо было мокро от слёз, и дыхание никак не выравнивалось – похоже, я и в самом деле рыдал. И сердце никак не отпускала сжимающая боль.
- Вы, дорогой мой, не заболели? – озабоченно спросил Уотсон, щупая мой лоб. – Уж не заразна ли вдруг сделалась моя афганская лихорадка? Да нет, жара как будто бы нет... Что с вами?
- Ничего, Уотсон, - я не узнавал своего голоса. – Просто кошмарный сон.
- Да вы других и не видите, - совершенно справедливо заметил он. – Но чтобы так... Что вам такое снилось?
- Ничего особенного, Уотсон. Просто темнота...
Рука, лежащая на моём плече, дрогнула.
- Темнота? – переспросил Уотсон. – Что же.., - и замолчал, не то не зная, что спросить, не то не зная, как.
- Если бы вы не разбудили меня, я ещё минут через десять, наверное, умер бы от паралича сердца или апоплексического удара, - признался я, ничуть не кривя душой. – Не знаю теперь, скоро ли снова решусь заснуть, и думаю, что очень нескоро. Пожалуйста, дайте мне выпить чего-нибудь – виски или бренди – мне нужно прийти в себя.
- Держите, - он без лишних комментариев вложил мне в руку бокал.
Жидкость обожгла горло, растеклась по желудку, толкнулась в ноги тёплой слабостью.
- Фу..., – пробормотал я. - Кажется, отпустило, наконец... Который час, Уотсон?
- Половина второго
- Вы, как я понимаю, тоже только что встали?
- Почему вы так думаете? – в голосе улыбка. - Я мог проснуться уже давно.
- Потому что знаю ваши привычки. Проснувшись после дневного сна, вы всегда первым делом умываетесь и полощете рот мятным эликсиром, а потом выкуриваете трубку. Мылом и мятой пахнет от вас очень резко. А табаком – нет. Значит, вы недавно умылись. А выкурить трубку не успели, очевидно, привлечённые моими воплями. Так?
- Почти, - он снова сочувственно скользнул ладонью по моему плечу. – С той только поправкой, что вы не кричали. Я увидел ваше спящее лицо и услышал, как вы дышите. Этого было довольно, чтобы тотчас постараться разбудить вас.
- Ещё раз огромное спасибо вам за это. Как вы сами? Отёк не стал больше? Я всё-таки не уверен, что не сломал вам носовую кость.
- Сам пока не уверен. Да ладно, срастётся, - откликнулся он беззаботно. – Некоторая кривизна носа даже придаёт мужественности внешнему виду. Но послушайте, Холмс, мы не можем так расточительно расходовать время из-за этого маленького инцидента. Вчера, когда я уже заболевал и поэтому был крайне невнимателен, вы, кажется, говорили о том, что за дело можно попробовать взяться с другого конца. Что вы имели в виду? Вы ещё спрашивали о сержанте, обнаружившем тело.
- Я имел в виду то, что нам следует отвлечься немного от сцены и декораций и заняться персонажами. И сержант – такой же участник драмы, как убитая и убийца. А мы с ним даже не поговорили. Это всё оттого, Уотсон, что я слепой. Я выбит этим из колеи и допускаю грубые ошибки. Я потерял уверенность в себе и..., - я замолчал.
- И...что? – напряжённо спросил он – он всегда отличался высокой чувствительностью к моим недомолвкам.
- И вот что... несмотря на все ваши уверения, я всё-таки не считаю себя вправе так беспощадно эксплуатировать вашу любовь ко мне. Я чувствую, что вам порой невыносимо тяжело со мной. Да и дело даже не в вас. Я сам не могу воспринимать это ваше служение, как должное, и от этого неуверенность ещё больше, раздражение резче, а моё неудобство, как спутника, сильнее.
Уотсон молчал. И я, как в воду головой, ухнул сплеча:
- Нам лучше расстаться.
Сказал – и сам испугался. И стал быстро перебирать в пальцах мною же уже истерзанную бахрому накидки на кресле.
Повисла длинная пауза – такая длинная, что мне снова, как во сне, сдавило сердце.
Скребнуло по паркету – Уотсон пододвинул стул и уселся близко-близко напротив меня – так близко, что на лице я почувствовал его дыхание, а его колени даже слегка коснулись моих. Протянув обе руки, он взял мои руки в свои – так, что несчастную бахромку я волей-неволей  оставил.
- Послушайте меня, Холмс, - проговорил он так мягко и проникновенно, как, кажется, ещё никогда не говорил со мной. – Я не хочу больше возвращаться к этому предмету. Давайте вы просто возьмёте и поверите мне. Вы мне не в тягость, в тягость никогда не будете, я вас люблю, расставаться с вами не хочу, слепота ваша мешает вам, а не мне. Мне... да, мне больно порой... порой даже и до слёз больно, но за вас, а не из-за вас... Ну что вы, что вы, Холмс!
Я запрокидываю голову, чтобы слёзы высохли, а не скатились по щекам – пока слёзы в пределах конъюнктивы, ими, как фактом, можно пренебречь. Они обманно ускользают на виски, но тут же теряются в волосах. Сокрытие улик. Короткая влажная дорожка в четверть дюйма – кто её заметит? 
- Всё в порядке, Уотсон. Вы..., - с голосом совладать труднее.
Он сводит мои ладони вместе и ласково сжимает в своих. У него широкие, надёжные ладони, сухие и такие... не тёплые – не холодные.
- Когда отправимся беседовать с сержантом, Холмс? Сегодня?
- Хорошо, сегодня.
- Тогда это лучше сделать прямо сейчас, чтобы у него не возникло ощущения, будто мы напрашиваемся на обед.
- Хорошо, прямо сейчас, - я на всё согласен, пока он удерживает мои ладони и говорит таким голосом.
- Тогда сначала успокойтесь немножко, ладно?
- Хорошо, Уотсон, - и мне, действительно, хорошо, хотя и приходится снова прятать глаза.