Портрет композитора 28 глава

Москва, XVII век
- Ну что, матушка, делать будем? Не думал я, что дела настолько плохи. И патриарх молчит. В стороне хочет остаться. А время такое, что решение принимать надобно.
Артамон Матвеев пил брусничный отвар в привезенной из Пустозерска деревянной кружке, заботливо обмакивая в нее ржаные сухарики. – Знобит меня. Застудился, видимо, пока до Москвы добирался.
- Все тебе, Артамон Сергеевич, бунт мерещится. Да вон мои полки хоть сейчас на защиту встанут! Две тысячи сабель, - заявил Иван Кириллович, выходя вперед. 
- Да откуда они твои-то? – оборвал молодого Нарышкина Михаил Долгорукий, управлявший стрельцами на время болезни отца и фактически являвшийся главой стрелецкого приказа. – Меня батя назначил главным, мне и отвечать.
- Ну, и отвечай! Чего молчишь? – наскочил на Долгорукого Нарышкин.
- А то и отвечаю, что неспокойно, - помрачнел Долгорукий. – Легко тебе рассуждать, в палатах царских сидючи. Ты на площадь выйди, к стрельцам. Погляжу, какой ты у нас смелый.
- И выйду! – выкрикнул Нарышкин, однако, без прежней решительности.  – И ничего они мне не сделают! Пусть только сунутся. Всякого зарублю. 
- Будет вам лаяться, - приструнил заносчивых бояр Артамон Матвеев. – Нужно думать, как власть Богом даденную удержать. Сообща думать.
- Для того тебя и вызвала, - вступила в разговор Наталья Кирилловна, молчавшая до сих пор. – На твою деликатность надежда. На ум твой, на память. Все ты знаешь, обо всем помнишь.
- Стар я, Наталья. Чувствую, не совладать мне, - тихо сказал старик. – Ноги еле носят, того гляди - откажут. Подорвала меня ссылка, обескровила.
- Кроме тебя, некому. Помоги, Артамон Сергеевич. Христом-Богом прошу – помоги! – так же тихо попросила царица.
Матвеев прихлебнул отвар, прокашлялся и отставил кружку.
- Как же не помочь? Помогу. Для того и ехал, - и собрался вставать, как в светлицу кубарем влетел напуганный Федор Урусов.
- Беда, матушка! Стрельцы! К Кремлю подходят, царевича Ивана кричат, выдать просят. Кто-то пустил слух, будто царевича задушили…      
Наталья Кирилловна поднялась, властным жестом оборвала доклад боярина.
– Ну, хватит тебе! Беду накликаешь. Давно ожидала этого, наготове была, - царица перекрестилась, повернувшись в сторону к иконе. - С Богом! Не подведи, Вратарница!

 Над Московским Кремлем, застывшем в напряженном молчании, плотным кольцом ходили огромные тучи, готовые в любую минуту пролиться дождем, закружиться бешеной бурей и поглотить собой все, что было под ними на земле. А на земле были люди – мастеровые, крестьяне, приказчики, дьяки, цари, попы, бояре, стрельцы, женщины, дети – и у каждого своя жизнь, единственная и незаемная, с радостями, горем, заботами и страстями. И вот эта жизнь перевернулась, попала под кровавое колесо. Случилось это в день пятнадцатого мая 7190/1682 года, в самую середину травника, когда природа оживает и все вокруг наполняется сладостным светом и теплом. В просвещенной, цивилизованной Московии про-изошло крупнейшее народотрясение, первый в истории варварский стрелецкий бунт. Хотя, всякий бунт, переворот, будучи вначале цивилизованным, так или иначе, приобретает варварские формы.   

- А что, Ванька, пойдем в Кремль? В палаты царские заглянем, с царицей погутарим. Говорят, она царевича задушила.
В низкое окно прокопченного дымом сруба пробивался слабый сумеречный свет. Здоровенный детина повернулся на полатях, толкая младшего брата.
- Да не может быть? Чтобы дитятю свово да порешить? – отозвался жалостливый голос.
- Не знаю я, - детина зевнул. - Говорят. Цари – народ нам непонятный, у них все по-другому.
- Да все равно ж люди! Зверь и тот детеныша свово в обиду не даст. А тут человек!   
- Да не знаю я, чего пристал, - детина сполз к краю, спрыгнул на холодный земляной пол. - Говори – пойдешь али нет? Погуляем. Нынче разрешается.
- Ну, пойдем, Василий, - младшой открыл глаза, – не лежать же весь день на печи. Вот только одежонку накину. А чевой-то так зябко?
- Чевой-то, чевой-то! – передразнил Василий сонливого брата, натягивая сапоги. - Изба остыла, вот и зябко. Вчерась маленько топил, думал, дрова сберегу. А ночью морозец, видимо, приспел. Пойду водицей ополоснусь, лошадкам сенца подкину. Вставай, Ванек. Иттить пора.
Старший брат вышел, рванув на себя примерзшую дверь, а младшой еще плотнее закутался в овчину.
- Опять на кровавое дело поведут. Сколько ж можно? А не пойдешь, на смех поднимут, опозорят. Да и самого, пожалуй, побьют. Господи, упаси мою душу грешную! 

Многолюдная дикая толпа, орущая и бесноватая уже от одного своего вида, текла размеренно и разъяренно по пустующим улицам, запруживая их и щетинясь бердышами, саблями и стрелецкими топориками. Впереди всех шли полки со знаменами и пушками, колотили беспрерывно в барабаны, желая обратить на себя внимание московитян и придать выступлению характер организованного войскового похода. К тому и вел бунтовщиков князь Иван Хованский, уже видевший себя во главе стрелецкого приказа.
Москва не просыпалась, не хотела просыпаться, жители в страхе держали ставни закрытыми, надеясь переждать лихое утро. А мятежным стрельцам посад и не был нужен, они рвались к Кремлю, к царским палатам, в самое средоточие власти, туда, где можно было поживиться и устроить ненавистным боярам самосуд. Уже был готов и ходил по рукам список изменников, которых надлежало порешить до полудня.
- Ну вот, Ванька, и добрели. Немного и у цели будем. А там, Бог даст, покормют и напоют. Или сами где возьмем.
- Да, жрать охота, - согласился Иван, – только вот без убийствов хотелось бы обойтись.
- Не удастся, - оскалился Василий. – Мы ж без спросу идем. Охрану придется перебить.
- Экой ты кровожадный, – вздохнул Иван. – А еще брат родной. Не пойму я тебя.
- Поживешь с мое, поймешь, - ответил Василий.
А толпа тем временем ширилась, шумела, бурлила взбесившейся рекой, вбирая в себя все новые и новые человеческие ручейки-пополнения.
- А ну, не задерживай! Посторонись! Вперед подавай! Зашибем!
- Пойдем, Ванек, недолго терпеть осталось. Авось целыми добредем, - подтолкнул брата Василий.

Не успело солнце сняться с лежбища и, выкатившись, как следует обогреть остывшие за ночь мостовые камни, как стрельцы были на Ивановской площади. Царские стражники попытались остановить наседающую толпу, но были смяты, растерзаны бунтовщиками. Пролилась первая кровь.   
- Царевича подавай! Ивана! Посмотрим, какой он живой. А то говорят, задушили его. Выводи на крыльцо! Хотим своими глазами глянуть на царевича.
- Да что Ивана – обоих выводи на крыльцо! И Петра впридачу. Давай, не мешкай! А то мы живо сабельками дело наладим. Поторопись, бояре толстопузые!
На крыльцо вышла бледная Наталья Кирилловна, держа за руки обоих царевичей – Петра и Ивана. С ней на крыльцо вышли Артамон Матвеев, Иван Нарышкин, Михаил Долгорукий, а за ними и другие ближние бояре. Вышел и патриарх Иоаким, твердый как скала, обвел суровым взором бесчинствующих. Стрельцы отступили, но рядов не разомкнули.   
- Как же так? А говорили, что задушен, - по толпе пробежало первое, робкое сомнение. – Зря, что ли, мы сюда шли? Неужто обманули?   
- А вот мы сейчас посмотрим, тот ли царевич, за кого он себя выдает, – колоколом гуднул мощный голос. К крыльцу шагнул здоровенный, с медведя, краснорожий детина в мятом кафтане. – Лествицу подайте. Отсель не видать. Может, это и не царевич вовсе, а девица. А? – и дерзко расхохотался в глаза струхнувшим боярам.
Стрельцы подхватили начавшийся смех, толпа пришла в движение.   
- Да ты и так достанешь! Подойди да глянь, - донеслось из рядов. – Чай, увидишь.
Краснорожий стрелец метнул взгляд в толпу, толпа смолкла.
- Вот, вот лествица, пожалуйте, - засуетился боярин Урусов, приставляя к перилам тонкие узорчатые сходни.
- Эта не по мне, - мрачно покачал головой детина. – Пожалуй, что сломаю. Другой нет?
- Да ты так пройди, мил человек, на крыльцо, - позвал стрельца Артамон Матвеев по-отечески ласково. - Поднимись и сам посмотри, - и поднял царевича Ивана на руки. – На вот, гляди. 
Рисковый шаг затеял старый боярин. Нужно было как-то успокоить стрельцов, упросить их миром разойтись по домам. Действовать надо осторожно – уговорами да лаской. Один неверный шаг и на пики угодишь. 
- Да ладно, - засмущался вдруг детина точно младенец. – Что ж, я, неуч, рядом с вами, учеными, встану? Негоже это, - и, вглядевшись в Ивана, сказал, широко улыбаясь. - Теперь вижу, царевич это, точно царевич. Слышите, робяты?!
И, казалось, толпа поверила, поддалась силе и обаянию слов неспешного Матвеева, точно стадо послушное внимая нововыбранному пастуху, и уже крестилась царица Наталья Кирилловна, моля Вратарницу о пощаде и снисхождении, и патриарх втайне посылал знаки Всевышнему, но все подпортил молодой Нарышкин. Вскипела кровь у боярина, не удержался он и выступил на край крыльца с увещеваниями.
- Что ж вы делаете, поганцы?! Ворвались в Кремль непрошеными, охрану перебили да еще перед царевичами бахваляетесь! Вы ж их до смерти напугали! Кто ж теперь Русью управлять станет? Живо по избам! Чтоб духу вашего здесь не было! Чего встали – ну?!
Этого и нужно было стрельцам, той небольшой, скрытной горсточке, которая шла на Кремль, заранее обдумав действия и держа про запас заготовленные речи.
- Вы слышали? Вы все слышали!
Прямо перед крыльцом выскочил проворный стрелец, за ним еще двое, трое, и скоро уже все крыльцо было окружено черными подговоренными людьми, прыгающими, бегающими, катающимися по земле, которые размахивали бердышами и кричали:
- Вот этот и хотел задушить царевича, да не успел. Смерть ему, смерть!
- Это мы не дали! Вовремя подоспели. А говорят, он уже и царские одежды примерял. Не зря ж так о царевичах печется, убивец!
- На пики его, в кровь! Козьма, чего стоишь колодой? Хватай боярина! Предатель он, род царский предал! Козьма?! Или жалеешь изменника?   
Козьма, здоровенный детина с сердцем младенца, недоуменно оглянулся и  рысью махнул на крыльцо, шагнул к боярину. Сердце Нарышкина рухнуло, провалилось в пятки, в страхе он отшатнулся в сторону, чувствуя, что сейчас произойдет непоправимое.
- Его? – спросил с удивленно-невинным видом Козьма.
- Его! – бешено взревела толпа, и в тот же миг Нарышкин ощутил свое тело как чужое, описав мертвую петлю в воздухе, обмякшим истуканом он рухнул на десятки, сотни подставленных железных пик. Доигрался боярин. Кровь брызнула фонтаном, обагряя перекошенные злобой лица. Уже не ведая, что творит, озверевший Козьма схватил стоявшего рядом Михаила Долгорукого, по-медвежьи, одним движением, переломил шею и бросил бездыханное тело в толпу. Стрелецкое море застонало и вздыбилось, проглатывая и топя в крови очередную невинную жертву. Чувствуя близкий конец, бояре бросились к двери, образовалась сумасшедшая давка, Артамон Матвеев, понимая, что ему не успеть, опустил Ивана и телом своим закрыл царевича и царицу, вкруг встали бояре Урусов, Елизарьев и другие, а впереди всех патриарх, гневно осеняя крестным знамением стрельца-палача: 
- Окстись, окаянный! Изыди прочь с крыльца! Не сметь трогать царицу и царевичей!
Козьма отмахнулся от патриарха, как от надоедливой мухи, вырвал Матвеева из боярских рук, жалея старика, не стал ломать ему шею, а просто бросил в толпу на топоры и пики. И вытер грязное от пота и крови лицо рукавом кафтана. Кажись, того обнаружил. Сказывали, прежде других изничтожить седого и хитрого боярина. Вот этот боярин и есть. По всему видать, важная птица, голова всем заго-ворщикам. С кровавым делом покончено, пойду, душу вином залью, грехи смою. Козьма воровато спрыгнул с крыльца и скрылся в толпе.   
Матвеева разрубили вмиг, но боярин ничего не почувствовал. Господь помог старику, слабое сердце его остановилось раньше, чем в спину с хрустом вошел первый топор. И только голос Андрейки истошным криком взвился в воздухе, разрезая окровавленное пространство, - батя-а-а!
Подговоренные люди тем временем уже были на крыльце, прыгали, кричали, пугая царевичей, бояр, наконец, и стрелецкая толпа сдвинулась с места и хлынула в царские палаты.      

- Господи, что происходит, - прошептала Софья, прижимаясь к Преображенскому. – Что это с ними, Алеша? Почему это?
- Бунт это, бунт, Соня, - отвечал художник, дрожа и обнимая Соню. – Русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Помнишь, у Пушкина?   
Стоя у высокого белокаменного собора, друзья наблюдали за происходящим со стороны. Но - странное дело! – стрелецкая толпа совсем не замечала чужеземцев, словно на них были надеты шапки-невидимки.
- Почему бессмысленный? – не согласился со словами Преображенского Мусоргский. – Борьба за власть это называется. Кончина безродного государя всегда подобным исходом заканчивается. И в Европе так же. А у нас и подавно. Потому и пишу оперу об этом времени, ибо чувствую в нем перекресток всех судеб, всех течений, всех поворотов российских. Вот оно, море человеческое!  Страшное, кровавое, бездонное!
- Что ж в этом хорошего, Модест Петрович!? – воскликнула Софья. – Жизнь человеческая бесценна. А тут правит беззаконие, произвол. Казнят всех без разбора. Что будет с Россией?         
- Бесценна, голубушка, правда ваша, - согласился композитор, - только словом здесь не помочь. Надо к Софье спешить, в покои царские пробраться. Но как это сделать?
- Я знаю! – выкрикнул Преображенский и остолбенел от собственных слов. Что он говорит?
- Откуда? – вытаращил глаза Мусоргский. – Разве вы здесь когда-нибудь были?
- Здесь должен быть потайной ход, - убежденно, с воодушевлением повторил художник, - я знаю. За мной! – и потащил за собой Софью и упиравшегося композитора.
Преображенскому вдруг почудилось, больше того, его пронзила уверенность, что хорошо знает это место, и не раз бывал в нем - и белый собор и мощеная булыжником площадь, и резное высокое крыльцо, где сейчас разыгрывалось страшное, кровавое зрелище, явственно и отчетливо проступили в его памяти. Конечно же, он покажет композитору, как пройти в царские покои незамеченным.

Царевна Софья молилась. Молилась долго, истово, покорно и напряженно, до звона в ушах, до рези в горле, стоя затекшими коленями на холодном камен-ном полу. В голове молотом стучало предупреждение Голицына – забудь про сердце, Софьюшка, как власть наша будет, тогда про жалость вспомним. А Господь говорит, всегда жалеть людей надо, встрял внутренний голос. Всякая тварь – Божия, в защите и любви нуждается. Но как сблизить два подхода, как достичь двуединства, как сохранить Россию, каким способом? Молитвой, только молитвой, страстной и самозабвенной. Только так слова ее будут услышаны.
И вскинула, воздела в очередной раз царевна ослабевшие руки перед Вратарницей - Матерь Божия, Царица Небесная, Владычица, помоги!
 
- Вот ваша Софья, проходите. Только тихо, - сказал Преображенский, открывая дверь в царскую палату и пропуская композитора. Мусоргский, протискиваясь, споткнулся и локтем задел, неловко стукнулся о край косяка.
- Кто здесь? – Софья прервала молитву, оборачиваясь на шум.
- Софья Алексеевна, это я, Мусоргский, не бойтесь, - пробормотал композитор, потирая ушибленный локоть. – Там, у красного крыльца, творится такое…, - и осекся, поймав на себе, пущенный как ядро, тяжелый царевнин взгляд.
- Да знаю я, что там творится, - оборвала Мусоргского Софья, поднимаясь с колен. – Потому и стою перед Вратарницей денно и нощно, заступничества для Руси прошу. А ты что явился? - царевна усмехнулась, - что крутишься у меня под ногами? Чью волю исполняешь?
- Да ничью волю я не исполняю, - стал оправдываться композитор. – Вы не помните меня? Я – Мусоргский Модест Петрович, потомок князей Монастыревых, которым ваш батюшка грамоту жаловал, мусикиец, то есть, композитор, значит, оперу пишу. Про стрелецкий бунт. Ну тот, который, сейчас здесь, на крыльце, на площади… Слышите?
- Да помню я все и уши у меня есть, чего заладил, как петух, - не вникла царевна в объяснения композитора. - Сама к этому вела, сама и отвечать буду, - немного помедлив, спросила, - а ты что знаешь про стрелецкий бунт? Кто тебе про него сказывал?
- Да у Соловьева читал. У Желябужского. Да все у нас про бунт знают, - простодушно ответил Мусоргский. – Вот и Стасов про бунт рассказывал.
- У вас, это у кого? – мрачнея, спросила Софья. 
- Ну, в России, в Петербурге, - доложил композитор.
- Ну, вот и открылось! Договорился, сердешный! – обрадовалась догадке царевна, приняв Петербург за европейский город, где, по ее мнению, давно плелся заговор против России. – Сейчас на дыбе все скажешь. И про бунт, и про заговор Нарышкиных. Не таких уговаривали.
- Мне на дыбу нельзя, - попятился в страхе Мусоргский. – Мне оперу дописать надо. Мусикиец я, не заговорщик.
- Софья Алексеевна, ну зачем же так? – вступился за композитора Преображенский. – Он помочь вам хочет, а вы на дыбу. Вы хоть знаете, чем для вас этот бунт закончится? Их же три у вас будет, это только первый. А потом второй и третий будет. Потом ведь царь Петр вам не простит!
- А эти кто с тобой? – спросила царевна Софья, оглядывая чужеземцев - художника и Софью, которая, спрятавшись, выглядывала из-за Преображенского.
- Эти? – растерялся композитор. – Да дружки. Намедни познакомился. Хорошие ребята, рекомендую.
- Подельники, значит, - сделала выводы царевна, – Петра царем видите. Кто вас подослал? Матвеев? Говори! На иконе клянись, нечестивец!
И тут неожиданно, но весьма кстати зазвонил мобильный телефон, мелодичные звуки которого раскатисто и звонко растеклись по царской палате, впервые на своей памяти слышавшей подобную музыку. Увертюра Мусорского  “Рассвет на Москва-реке” к опере “Хованщина” наконец-то зазвучала в том месте и в том времени, для которого она была написана. Кляня на чем свет стоит зазвонивший мобильник, Преображенский стал рыться по карманам, а Мусоргский обомлел, в этот раз ему достало терпения не бранить электронную аранжировку, а царевна Софья сжалась в напряжении.
– Что это? – спросила царевна, оглядывая в изумлении палату.
- Что – что? – переспросил композитор.
- Глухим прикидываешься? Так я тебе живо уши прочищу! Чья музыка, спрашиваю?
- Моя, - признался, краснея, Мусоргский.
- Знатная музыка, - царевна вздохнула, черты лица ее разгладились, кажется, впервые она за два дня успокоилась, - никогда прежде такой не слыхала. И строй душевный, и инструменты заморские. Совсем как в Польше играют. Батюшка привозил в Москву придворных польских музыкантов. Я тогда еще девочкой совсем была. Стану, бывалочи, за занавесью и слушаю. От долгого слушания глаза слипаются, сердце смиряется и засыпаю. В таком сонном образе меня и находили. А у вас исполнение европейское, а строй вроде как наш русский. Красиво выводят…А музыканты где? Куда подевали дудошников?
Преображенский, наконец, после долгих поисков нашел мобильник и спешно отключил вызов. Музыка стихла.
- Софья Алексеевна! – воскликнул Мусоргский, чувствуя, что настроение царевны размягчилось, и что наступает его час. – С тобой я, на твоей стороне. Стрельцы давно Матвеева порешили, как же он мог меня прислать? Я спасти тебя хочу, из беды выручить, а ты упрямишься! Ну, возьмешь ты сегодня власть, а завтра? Через семь лет Петр в совершеннолетие вступит, и порешат уже тебя. Так что и второй бунт не поможет. Бросай все, бежим с нами!
- Куда ж мне с вами, - произнесла, словно в нерешительности, царевна. - А о Руси кто подумает?
- Так все равно ничего не изменить, - продолжал запальчиво Мусоргский. – Петр придет и опять все на свой лад повернет!   
Напрасно он так сказал. Слова композитора как ударом глинобитного орудия прорвали плотину спокойствия Софьи. Тишина пробыла в палате несколько мгновений.
- Остепенись, чужеземец! – вскричала царевна. – Останови речи свои иезуитские! Откуда тебе знать, что с нами будет через семь лет? Ты что, Христос, чтобы видеть сквозь толщу лет? Или ведун языческий? Так я тебе язык укорочу!
- Не верит, - опустил голову Мусоргский. – Я к ней с добром, а она? На власти своей помешалась. Неужто прав был Репин? Не верю! Слышишь, Софья? Я тебе не верю! Ты хорошая, ты добрая, ты умная! Пойми же, наконец, что плетью обуха не перешибешь.
- Вот, вот, - подхватила царевна. – И Васенька мне то же говорил. Ну, как вы не можете понять, что это меня ничем не перешибешь!       
- Кто меня тут вспоминает? – в царскую палату вошел князь Василий Голицын, – у тебя гости? Кто такие?
- Васенька! – Софья бросилась навстречу. – Пора?
- Пора, Софьюшка! – торжественно произнес князь. - Стрельцы в Кремле. Растеклись сворой голодных псов. Останови их, тебе под силу. Останови! И пользуйся для своей выгоды. Медлить нельзя, сейчас же иди!
- А Хованский где? – спросила царевна.
- Среди стрельцов, где ж ему быть-то, – ответил Голицын.
- Прочь с дороги, чужеземцы, – и царевна выбежала из палаты. Тут же вслед за ней вышел и князь, бросив долгий, подозрительный взгляд на Мусоргского и его друзей.

Мусорскому показалось, что жизнь его кончена. Схватившись за сердце, он прислонился к дверному косяку и закрыл глаза. Зачем жить, когда ему не верят, когда главное дело жизни обречено на провал, когда история, словно верткий змей, выворачивается из-под рук и ничего нельзя поправить! Да, жизнь кончена, здоровье расшаталось ни к черту, самое время помирать. Эх, пожил только мало!
- Что с вами, Модест Петрович? – спросил Преображенский. – Вам плохо?   
- Он умирает! – закричала в страхе Соня. – Алеша! Разве ты не видишь?
Преображенский схватил композитора и, второпях неловко обняв, подтащил к окну, распахнул ставни. В покои ворвался воздух, а вместе с ним шум и крики беспокойного, страшного московского утра.   
- Модест Петрович! Вы слышите меня?
Тяжелый звон бердышей, резкий свист сабель и стоны измученных бояр вернули сознание композитору. Мусоргский открыл глаза и, увидав Ивановскую площадь, кишевшую кровожадными стрельцами, отпрянул от окна.
- Это конец, - прошептал композитор и перекрестился.
- Ну, слава Богу, очнулся, - Преображенский прикрыл ставни. – Что делать будем, Модест Петрович? Уходить надо. Стрельцы не Софья, объяснений спрашивать не станут. Раз – и голова долой. 
- Да, страшное время, - выдохнул Мусоргский. – Но почему Софья мне не по-верила? Почему? Я же ей только добра желаю! А она?
- С какой стати она должна тебе верить? - парировал Преображенский. - Для нее ты и все мы – чужие и, наверное, недобрые люди. Пришельцы, одним словом. Заморские гости.
- Я – не чужой, - возразил композитор. – Я – свой, русский!
- Так и я ведь русский, - сказал Преображенский. – Только русских много и они все разные. Один пахарь, а другой – убивец. 
- Неправда! – вскричал Мусоргский. – Русский человек един! Как един русский язык, русская музыка, русское необозримое пространство! Помните, как у Пушкина? Царь Борис спрашивает: - А ты, мой сын, чем занят? Это что? А сын Феодор ему отвечает: - Чертеж земли московской, наше царство из края в край. Вот видишь: тут Москва, тут Новгород, тут Астрахань. Вот море, вот пермские дремучие леса, А вот Сибирь. Крепко сказано! Русский человек сказал!
- Так то ведь Пушкин! – протянул Преображенский.
- Шаги, - побледнела Софья, – я слышу шаги. Сюда кто-то идет!
Преображенский прислушался. Действительно, были слышны шаги, а вместе с ними и чьи-то крики, брань. Похоже, бежали люди, много людей. Шум нарастал, времени на раздумья не было. Художник бросился к двери и закрыл ее на засов. Потом для надежности подпер тяжелым креслом.
- Модест Петрович, если вы сейчас что-нибудь не придумаете, - обратился он к композитору, - мы все пропадем. И оперу вы точно уж не допишете.
- Да, пожалуй, - Мусоргский призадумался. – Вы согласны со мной еще не-много попутешествовать?
- Куда теперь? – не сдержала любопытства Софья.
- Ко мне, в мой любимый девятнадцатый век, век поэзии и музыки, век возрождения России!
- Ну, что с вами сделаешь? – развел руками Преображенский. – Назвался груздем, полезай в кузов.
- Тогда вперед, друзья! – воскликнул композитор. – Держите руку! 
И троица растаяла в утренней дымке. В эту минуту в дверь стали ломиться.


Рецензии
Нет слов. Живой, образный язык, невероятный сюжет. Читала мастера.

Вита Лемех   31.05.2010 14:55     Заявить о нарушении
Польщен. Низко кланяюсь.

Сергей Круль   31.05.2010 14:57   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.