Два рассказа Славка-внук Сталина и Зеленый крепдеш

В основу этих двух рассказов легли воспоминания детства отца и мамы, которое пришлось на тяжелые послевоенные годы.

Славка – внук Сталина

Скорбно опустив в землю глаза, возвращалась к себе домой Татьяна Матвеевна. Сколько вот так она уже бродит в поисках куска хлеба? Щедра кубанская земля – а вот поди ж ты… Бывшая военная медсестра, она со своим госпиталем прошла вслед за фронтом от Сталинграда до Берлина. Горькие, горькие думы черной нечистью лезли в ум. Иногда ей даже думалось, что хоть бы война не кончалась, тогда бы не надо было каждый божий день думать чем накормить своих детей: старшего Николая и младшего – семилетнего Славку. Большой уже Колька-то, шестнадцатый пошел. Не дай Бог с ворами свяжется. А как же вы хотели? Одесса – мама, Ростов – папа, а Армавир – сыночек…  Вчера соседи опять говорили, что видели Николая с Гришкой Косым… Кольки, наверное, сейчас и не будет дома, а младший – Славка, даром, что малый, даже спрашивать ничего не будет. Он же понимает, что есть сегодня опять будет нечего. Он только шмыгнет носом, повернется, дернет в кусты и будет там, как маленький зверек, долго сидеть и обижаться на весь белый свет.
Устало загребая горячую густую пыль истерзанными ногами, медленно подошла Татьяна Матвеевна к своему проулку. Домой идти не хотелось – не с чем, и она присела на лавочку возле первого двора. Не успела она перевести дух с дороги, как из щели в заборе вылез семилетний соседский пацан – Пашка и как-то странно, почему-то очень тихо позвал ее:
- Теть Тань, а теть Тань…
- Чего тебе? - неприязненно покосилась на него Татьяна Матвеевна.
- А вы дома были? – также странно начал выспрашивать пацан.
- Тебе-то что, оглоед? – начала заводиться она.
Тогда Пашка развернулся в сторону своего дома и на весь проулок заорал:
- Мама, мама, тетя Таня пришла! Иди сама ей скажи про Славку!..
- Ты что орешь-то про Славку-то… Что с ним натворилась, неужто в Кубани утоп? - обомлев от предчувствия чего-то плохого, вцепившись в свою длинную юбку враз затрясшимися руками, забормотала потрясенная мать.
С треском распахнулась соседняя калитка, в густую пыль проулка вылетела Пашкина мать –  голосистая красавица хохлушка Оксанка и сразу завыла в голос:
- Господи, что же это такое делается! За что пацанов малых уже цепляють? Что же может натворить эта кроха?
- Ксюша, да что ж такое-то со Славкой, а? – приподнялась к ней навстречу Татьяна Матвеевна.
- Загребли твоего Славку!
- Кто? Мильтоны?
- Да не-е, не мильтоны!
- А кто?
- НКВДешники!
- Ты, Ксюша, в своем ли уме? Он же малый еще совсем… – потрясенно сказала Татьяна Матвеевна и отмерила рукой Славкин рост.
- Ой, да тем много ль надо? Лишь бы был…
И только через полчаса, после того как успокоилась Оксана, Татьяна Матвеевна узнала, что утром приехали двое военных на пролетке, вытащили перепуганного Славку из кустов, в которых он пытался схорониться, и увезли с собой в двухэтажный старинный каменный дом, возле которого люди, если им приходилось мимо него пройти, невольно ускоряли шаг.
- И тебя они спрашивали, - тараторила Оксанка, тревожно блестя своими большими карими очами. – Наказали мне передать, чтобы ты как появишься тоже туда пришла…
И без всякого перехода она, жалобно нахмурив свои искусно очерченные природой брови, умоляюще заговорила:
- Тань, ты бы не ходила туда… Что-то сердце мое не спокойно… Уходи на верха, а если они придут, скажу, что тебя так никто и не видел. И Кольку я твоего сберегу… Не ходи туда, Тань, а…
- Нет, Ксюша, пойду, - со вздохом отвечала ей Татьяна Матвеевна, крепче подвязывая свой платок. – А Кольку-то тогда сбереги, если не дай Бог…

Прохлада массивных каменных стен Управления НКВД г.Армавира после июльской жары освежала, но трясло Татьяну Матвеевну не от этого: уж больно страшные слухи ходили в народе про это здание и про людей, которые в нем работали. Большой коридор надвое разделяла деревянная перегородка, за которой за большим деревянным столом сидел молоденький, с румянцем во всю щеку сержантик и увлеченно читал какую-то толстую книгу. Увидев вошедшую, сержантик поднялся из-за стола и, загоняя складки форменной гимнастерки за ремень, строго спросил, изо всех стараясь выглядеть как можно официальнее:
- Вам чего, гражданка?
- Сын у меня тут… - тихо ответила Татьяна Матвеевна, потупив глаза.
- А-а… вы – мама? – почему-то радостно воскликнул сержантик и распахнул дверь перегородки. – Заходите, заходите, мы вас тут давно ждем.
- Ну, ваш парень дал нам жару! – говорил он, ведя ее по длинному сумрачному коридору в кабинет начальника. – Это же надо так придумать! Это же какой ум нужен!
- Что, что он там натворил, а? – беспокоясь за сына, все спрашивала мать. – Сколько ему дадут-то, а?
- О чем вы? – непонимающее переспросил ее сержантик, останавливаясь возле большой, обитой дерматином двери. Но на вопрос не ответил, а еще раз оправив гимнастерку, тихо постучал в дверь и, скрипнув петлями, немного ее приоткрыл. 
- Товарищ полковник… Мать пришла… - просунув голову в щель, почему-то шепотом доложил он и, посторонясь, открыл дверь еще шире, пропуская Татьяну Матвеевну в кабинет.
Посреди просторной комнаты стоял большой стол, возле которого, развалясь на стуле, во сне тихо сопел  носом Славка. Три пустых стакана с остатками чая на дне и недоеденный бутерброд свидетельствовали о том, что его здесь не обижали. По кабинету расхаживал большой грузный человек. Когда в открытую сержантиком дверь вошла Татьяна Матвеевна, он остановился, и, указывая глазами на мирно спящего мальчугана, приложил палец к губам давая понять, что будить его не стоит. Затем человек подошел к своему столу и поманил ее пальцем, чтобы она подошла поближе. Когда Татьяна Матвеевна приблизилась, он показал, чтобы она села на стул, сел сам, а затем, взяв один из многих листов, разложенных у него на столе, протянул его ей. Татьяна Матвеевна приняла этот листок и как только она прочитала первую сроку, у нее помутилось в глазах. На листе корявыми печатными Славкиными буквами было написано: «Дорогой товарищ Сталин!» Она невольно охнула, посмотрела на большой портрет Сталина на стене и перевела взгляд на полковника.
- Угу, вот-вот, - кивнув головой, подтвердил полковник и сказал: - Читай дальше…
Татьяна Матвеевна читала Славкины корявые буквы, и они сливались у нее перед глазами:

Дорогой товарищ Сталин!
У меня нет дедушки и бабушки. И папы у меня тоже нет. Мы живем втроем – мама, Коля и я. Мама не может найти себе работу и поэтому нам нечего кушать. Мы очень бедные. Я смотрел по кино, что вы очень добрый. Дорогой товарищ Сталин, будьте моим дедушкой.
Слава

Татьяна Матвеевна прочитала письмо и трясущимися руками вернула его полковнику.
- М-да, - в задумчивости произнес полковник, принимая письмо. – Это же надо… Сама что ли научила?
- Ну ладно, - видя ее замешательство, после паузы продолжил он. – Значит, сделаем так. Сейчас получишь все необходимое, а завтра выйдешь на работу на рынок весовщицей, будешь взвешивать привозной товар, поняла?
И в сердцах добавил:
- Но чтобы больше такого не было! Ты слышишь? Не было!
- Поняла, поняла… Больше такого не будет… - не веря своей удаче, тихо говорила Татьяна Матвеевна. – Спасибо вам, товарищ полковник!
- Да не меня благодари… - и полковник посмотрел на портрет на стене.
В это время генералиссимус Сталин с улыбкой в хитровато сощуренных глазах смотрел с портрета на Славку, мирно сопящего на стуле под воробьиное чириканье, доносящегося из раскрытого окна. Он видел свои детские сны, и ему не было никакого дела до того большого мира взрослых, с его заботами и бедами. Полковник и мать смотрели на его улыбающееся во сне лицо, и каждый думал о чем-то своем.
А на прощание полковник сказал:
- Мать, а ты береги внучка-то… Береги…
По распоряжению полковника, их на комитетской пролетке повезли на продуктовый склад, где им выдали два мешка с мукой и один –  с сахаром. А когда они под мерный лошадиный шаг, под улюлюканье слободских мальчишек въезжали в родной проулок, Татьяна Матвеевна улыбнулась впервые за много-много дней и потрепала отвыкшей от ласки рукой непокорные вихры сына:
- Эх ты, внучек…



Зеленый крепдешин

Матвей Данилович Сторожук ушел на фронт в первые же дни войны, оставив в родном Акмолинске большую семью - жену Ульяну и пятерых детей: старших - Петра и Марию, и младших - Володю, Тамару и непоседу Ленку. Он прошел, проехал вместе со всем советским народом от Бреста до Сталинграда и от Сталинграда до Берлина. Все военные годы он не выпускал из рук шоферской баранки, – возил боеприпасы на передовую, а из самого пекла вез в тыл раненных. Все годы хранила его и сохранила маленькая иконка Божьей матери, повешенная ему на шею перед самым расставанием плачущей женой Ульяной. Хотите - верьте, хотите – нет, но кто тогда еще спасал Матвея Сторожука от прямых попаданий в его груженную снарядами до верха машину? Других разрывало на части, а его только выкидывало взрывной волной из кабины. И что удивительно, все три раза, когда Матвею Даниловичу  по всем мыслимым законам надо было прощаться с жизнью, – на нем не было ни царапины и лишь только в третий раз контузило его. Но война для него кончилась только студеной зимой 45-го года, после разгрома группировки японских войск в Манчжурии. Автобатальон,  в котором служил Матвей Сторожук прямо из Берлина перебросили через одну шестую часть суши на Дальний Восток и там тоже сохранила его Божья мать. Отлились слезы и молитвы его жены Ульяны – вернулся домой муж целым и невредимым, в ладно сидящей военной форме и с орденами и медалями во всю широкую грудь.
Эта история произошла весной 1946 года. Ярким и солнечным выдался день празднования первой годовщины окончания страшной войны – 9 мая. Уже знал Матвей Данилович, что на торжественном собрании в акмолинском Дворце железнодорожников ему прилюдно будут вручать медаль «За отвагу», долго плутавшую по штабам и канцеляриям, и поэтому особенно тщательно он начищал свои сапоги. Еще раз он махнул суконной тряпкой по голенищу, последним критическим взглядом оценил его влажный глянец и крикнул через плечо:
- Ульянка, где же ты? Пойдем уже, люди ждут!
- Нет, Мотя, ты иди, а я не пойду, - тихо прислонилась к косяку двери его жена.
- Как это ты не пойдешь? – аж вскинулся Матвей. – Я что - один пойду на праздник? Я что – парень, что ли?
- Ты у меня сегодня такой красивый, - подошла и ласково прижалась к его сильному плечу Ульяна. – А я – что? У меня вот даже и одеть нечего… Что я буду тебя позорить своим рваньем?…
И как ударило в грудь старого солдата. Он и не думал, каким тяжким трудом далась война его жене, долгие годы растившей и хранившей его детей. Тогда, в довоенные годы Матвей с каждой получки нес своей Ульяне подарки: то колечко прихватит, то сережки или монет на монисто. И всегда была нарядна его Ульяна, ослеплявшая глаз своей лучистой, яркой польской красотой. И не ходила она – летала, стуча своими подкованными сапожками, звеня серьгами и монистами. Но ушла вся красота Ульяны на долгие годы войны, меняла она свои богатства на хлеб и картошку. Что значит золото по сравнению со счастливым детским смехом? Осталась у Ульяны из всего богатства только юбка, которую она, даже стыдясь своих детей, стирала только ночью, чтобы рано утром ее, пусть даже мокрую, одеть опять. И сейчас стояла Ульяна перед своим мужем стыдливо сжавшись, как будто ей было стыдно за то, что ее кофта и юбка давным давно потеряли своей первоначальный цвет.
- Ты иди, Мотя, один, а я детей посмотрю… -  сказала она мужу и, повернувшись, ушла в дом, чтобы тихо плакать  в темном углу.
Шел Матвей Сторожук по улице широким солдатским шагом и ничего не видел вокруг, как будто ничего и не было. Не было радостных улыбок вокруг, не было счастливого людского смеха, не было праздника. Слезы застилали его глаза, обида распирала его грудь, но не людей, а на себя. Почему не спросил, как далась жене война, эти долгие холодные, голодные военные годы, бессонные ночи у постели заболевшего ребенка? Почему даже не сказал жене спасибо за то, что сохранила и вырастила его детей, жертвуя ради них всем – своим здоровьем, красотой, своей жизнью? Шел солдат и плакал – кончился для него праздничный день.
Торжественное собрание шло своим чередом. На сцене Дворца железнодорожников стоял покрытый красным кумачом стол, на котором грудой лежали подарки – отрезы материи, вручавшиеся председатели собрания землякам-фронтовикам, чествование которых проходила под оглушительные рукоплескания зала. Матвей Данилович сидел среди радостных, улыбающихся людей в каком-то оцепенении: мыслями. Его не было в этом праздничном зале, он был со своей Ульяной, заново переживая ее боль. Из оцепенения его вывел сосед, наклонившийся сзади:
- Матвей, ты что? Очумел от радости? Иди, слышь, тебя на сцену кличут…
Как во сне поднялся Матвей Данилович со своего места и под аплодисменты пошел на сцену. Он уже и не помнил, как ему вручили медаль, и что говорил при этом председатель, очнулся он только тогда, когда ему в руки начали совать отрез ткани. И тогда он отдал его обратно и сказал:
- Нет, дайте мне вон тот, зеленый…
- Матвей Данилович, вы что? Он же женский, берите вот ваш, - растерянно бормотал председатель, продолжая протягивать отрез.
Но если украинец что решил, то решил, и будет стоять на этом насмерть, хоть стреляй. Насупился Матвей Данилович, нахмурился и опять показал рукой:
- Вы мне вон тот дайте…
В зале потихоньку начал подниматься недоумевающий ропот. Председатель растерянно оглянулся, дернул головой, бросил нас стол отрез, выхватил из груды материи зеленую ткань и сунул в руки старому солдату. И тогда улыбнулся Матвей Данилович, кивком головы поблагодарил и председателя и народ и пошел на свое место. На смех и подначки соседей он лишь улыбался в ответ.
Ульяна споро накормила детей и налив в корыто воды собралась уже затеять стирку, когда гулко хлопнула входная дверь, в сенях раздались тяжелые шаги и, наклонив голову перед низкой притолокой, в кухню шагнул Матвей Данилович, держа перед собой в руках сверток, как малое дитя. Ребятня при виде веселого отца радостно было загомонила, но он властно повел на них бровью: «А ну, тихо!». И, прокашлявшись, сказал:
- Дорогая жена моя, Ульяна! За все твои труды, за все бессонные ночи, за любовь твою бесценную, за то, что уберегла детей наших, говорю тебе большое спасибо! И в подарок от меня прими вот это…
И бережно, как малое дитя, передал в ее руки сверток. Тихо ойкнула Ульяна, немного растерявшаяся от неожиданной торжественности момента, и нерешительно приняла от мужа подарок. И вдруг из свертка к ней на руки выскользнула ярко-зеленая ткань, как будто не терпела грубой оберточной бумаги и сама рвалась на волю, и засверкала она в темной кухне необыкновенным праздничным блеском. Слезы неожиданно заструились из глаз Ульяны, она неловко привалилась к мужниной груди, и тихо затряслись от плача ее плечи. Она плакала тихо, как будто жалуясь мужу, как ей было тяжело. Она плакала, как будто прощалась с тем страшным временем бед и страданий, выпавших на долю всех женщин большой страны, вынужденных растить детей и помогать в сражениях своим мужчинам, покорно и безответно несущих свою тяжелую обязанность быть матерями и боевыми подругами. Не прерывал ее Матвей Данилович, давая вволю выплакаться, попрощаться со старой жизнью, чтобы начать жить жизнью новой – мирной и спокойной. Притихли дети, широко раскрытыми глазенками смотря на своих родителей, понимая, что сейчас между взрослыми происходит что-то очень важное и мешать им сейчас не надо.
А через год на праздник Дня победы во Дворец железнодорожников они шли вместе. Шел старый солдат Матвей Данилович Сторожук, а рядом в нарядном платье из зеленого крепдешина шла его Ульяна. И шли они так, словно и не было страшной долгой войны, а всегда светило солнце. И смотрели им вслед, блестя бусинками своих черных глаз, их дети: старшие – Петр и Мария, и младшие – Володя, Тамара и непоседа Ленка.