Казачьи рассказы

Казачьи рассказы

Казачья душа…Она похожа на Дон и Хопер, исконно казачьи реки. Душа казака в радости – как Дон в разливе, щедрая и открытая для всего белого света. В горе же, – как Хопер в узкой лощине: холодная, яростно-лютая, да так, что и не подходи, - зашибет и даже не заметит.
На работу казак раскачивается долго, всячески под различными предлогами пытаясь от нее отлынивать, но если возьмется, лучше него никто не сделает во всем свете. Сказывается природная смекалка, и умение обходится в жизни самым малым: сломается оглобля на телеге – долго думать не будет. Сломает палку, подвяжет собственным ремнем, и дальше будет считать пыльные версты Придонья. Заглохнет трактор, встанет железной грудой на меже, думаете, испугается он? Как бы не так! С одной отверткой или плоскогубцами, но полезет под него. А будешь ему говорить: «Ну куда ты? Сейчас приедут, помогут!» То он так зыркнет своими глазами, что пожалеешь, зачем тронул его. Поражает детская непосредственность: кажется, вот, только что работал так, - что только горы не воротил, но если убедится, что больше не нужно здесь его трудов, отряхнется, засвистит что-нибудь, залихвасто повернется и… уйдет, даже не взглянув на творение рук своих. Великая, гордая душа, вскормленная подвигами сотен тысяч предков! Не побоясь,  выйдет на смертный бой против всего белого света и ничто не сможет поколебать, сокрушить вольный дух его! Упрям. Хоть и знает что не прав, а все равно будет стоять на своем до смерти. А весел, подвижен, – не угнаться! Но шкодлив, черт! Только знай, смотри за ним! Если перед казаком будет стоять выбор: украсть или сделать что-нибудь своими руками, то, будьте уверены, он без сомнения выберет первое, хоть и будет во весь голос орать, что второе – это будет по-божески. Васька Черничкин пришел на баз к соседу – Ивану Нестругину и увидел, как тот лупит по колесу телеги его же, Васькиным молотком.
- Что ж ты, Ваня, - ласково так спрашивает Василий. – Значит это ты, гад, у меня молоток украл?
- Да ты знаешь, Вася, - также задушевно отвечает ему Иван. – Я не крал, Господь мне его дал!
Вот и поди, скажи ему что-нибудь. Да, люди добрые…Казак – это особый склад души человеческой. Не будет в тебе духа казачьего – не быть тебе казаком! Не побоишься выйти один на один против всего белого света - не быть тебе казаком! Не держишь твердо свое слово, не стоишь твердо на нем, пусть хоть земля под тобой треснет, – не быть тебе казаком!
Пишу эти строки, а перед глазами – как наяву стоят Бурацкие холмы. Свежий ветер ласково треплет мне волосы, несет ко мне  ароматы степного разнотравья. И вспоминая родимую сторонку, теплеет у меня на душе, и губы сами шепчут старинную казачью молитву: «Спасибо, Господи, тебе за то, что ты сделал меня казаком»!

Лучневка
Причудливо изогнувшись вдоль прихотливо раскинутых по Земле колец казачьей реки, на  крутом берегу Хопра широко и привольно раскинулся со всеми своими базами и огородами хутор Лучневский. Более десяти верст протянулись базы и огороды хутора вдоль изгиба реки. Дома поставлены хозяевами там, где им на душу приглянулось, и лишь в отдельных местах сохраняется в Лучневке некое подобие улиц. Рядом, мирно соседствуя, живут местные казаки Иван Нистругин, Василий Черничкин, Василий Чернов, и приезжие - москвич Палыч, еврей Абрамыч и переехавший из далекого Узбекистана Сергей Зиминков.
Просто приехав в Лучневку в гости к своему давнему другу – Ваське Чернову, Зиминков пропьянствовал с казаками две недели, а потом взял и объявил своим опухшим собутыльникам, что он остается в Лучневке навсегда. Сначала бабы было возмутились предстоящей ужасающей перспективе видеть своих мужей вечно пьяными, но поближе познакомившись с молчуном Зиминковым, и по достоинству оценив его умение заставить работать уже давно сломавшиеся телевизоры и прочую бытовую технику, казачки смели гнев на милость, и даже начали приводить в пример своим благоверным золотые руки мастера. «Что-то будет! Это не случайно Бог этот цирк в Лучневке собрал», - постоянно предрекал местный хуторской экстрасенс Юрка Ветлугин. – «Потому что даже специально такое стадо собрать ну просто невозможно...»
Нет, пожалуй, больше такого места на свете, как хутор Лучневский, где так тесно переплелись все религии, обычаи и народы, волею судеб объединенных в такое странное сообщество - казачество. Родившиеся на стыке двух миров, – западного и восточного, на стыке Европы и Азии, вобравшее в себя азиатское упорство и настойчивость в достижении своих целей и европейское стремление к упорядочиванию и систематизации внешнего и внутреннего порядка вещей, когда неугодные явления или формы духовной и материальной жизни отсекаются самым решительным образом, со временем казачество превратилось в уникальное человеческое сообщество, члены которого с одинаковой легкостью и умением могли растить хлеб и убивать людей.
Отличительным качеством казачества всегда была терпимость к религиозным убеждениям других людей, к их обычаям и обрядам. На казачьем кругу благословляли в походы буйное казачье воинство христианские, мусульманские и буддистские священники, и шло в дальний набег войско, состоящее из представителей всех народов и рас, населяющих гигантское пространство от Алтайских гор на Востоке и до Альп на Западе – Великой Евразийской Степи. Коль разнороден был состав дикого казачьего войска, больше похожего на большую волчью стаю, члены которой только на время объединялись ради удачной охоты, то такой же жесткой волчьей дисциплине починялось поведение человека, по своей воле вступившего в казачье общество.  Самое страшное, что только могло быть в походе – это измена. Измена всегда каралась очень жестоко. Иначе и быть не могло – казачьим ватагам приходилось действовать в чуждой языковой и этнической среде и решающим фактором для победы, в нашем случае - для успешного грабежа, являлись четко скоординированные совместные усилия всех участников набега. Приказы атамана в походе никогда не обсуждались. В случае неудачного набега атаман потом ответит за погибших собратьев, но никогда не было прощения человеку, по вине которого раньше времени предстали перед Всевышним жестокие казачьи души.
-Да бандюги они были – твои деды, - сейчас орет Юрка Ветлугин Ивану Нистругину, после первого стакана неудачно затронувшего тему исторических и культурных традиций казачества и меру своеобразности исторически сложившегося казачьего социума.
Уже через полчаса оживленного диспута отстаивание различных точек зрения на то, кем на самом деле являются казаки, было готово перерасти в маленькую локальную войну. А ведь все начиналось  очень хорошо, – Палыч рассчитался с Юркой за три бревна бутылкой водки и он, так как был должен бутылку водки Ивану Нестругину, принес ее Ивану, чтобы вернуть ему долг и... сразу его выпить. Но черт дернул Ваньку сказать, что сейчас народ пошел мелковат и мы разучились, как орлы летать про небу, а сидим только возле юбок и делаем только то, что нам говорят бабы, и вообще раньше бабы были как бабы: никуда не лезли - днем пахали, а ночью ноги раздвигали и все это делали молча, а сейчас им невозможно слово сказать, только вякни и сразу узнаешь про себя такое, о чем раньше за собой и не догадывался, да и хорошо, если еще по горбу чем-нибудь не получишь, да и вообще – пошли они все ко всем чертям! А все виноваты только в том, что забыли, зачем приходит казак на белый свет, что все превратились в свиней, которые только и ждут, когда пожрать дадут, чтобы потом завалиться на бок и ничего не делать. Вот раньше были казаки...
- Вот у меня дед вставал часов в пять утра, а бабка уже успевала ему борщ сварить, - разглагольствовал Иван, ополаскивая в бочке для дождевой воды стаканы. – А любил он, чтобы борщ был как кипяток, только из печки... Один раз бабка приболела, и не успела деду горячее подать, он на моих глазах ее так ухватом отходил, что она неделю разогнуться не могла... А дед еще и проговаривал: «Мол, ты мне больная не нужна, коль помираешь - сама ползи на кладбище, а я тебя сам удушу, чтоб ты не мучилась...» Ты, Юрка, не сиди ни фига, а сгоняй в огород, сорви два огурца...
-Вот это был казак, а не то что сейчас – вякнет баба, а ты – сразу под стол хоронишься, чтобы не врезала чем-нибудь тяжелым, - уже сам себе говорил Иван, старательно оттирая стаканы от толстого слоя пыли и грязи. Иван оглянулся на Юрку, который тщетно пытался найти в густых зарослях огорода какую-нибудь съедобную растительность, и крикнул: - Юрка, ты какого беса в конопле шаришь, козлячья твоя морда? Ползи на другой конец огорода, там Настасья что-то сажала, кажись...
Надо сказать, что мало кто в Лучневке мог сравниться с Иваном в хозяйском отношении к своему добру. Его даже можно назвать самым лучшим хозяином в Лучневке. Но насколько Иван не любил ковыряться в земле, настолько он любил ухаживать за скотиной и куда-нибудь уезжать по делам, насущным или придуманным, изобретать поводы для которых он был великий мастер. Как правило, каждые две недели Иван куда-нибудь собирался – к друзьям, к родственникам или знакомым, хорошим или шапочным. Его визиты «на сторону» длились два-три дня, затем он, страшно опухший, возвращался домой и молча ложился в лежку, как медведь. Молча отстрадав жестокое похмелье, во время которого, пользуясь тем, что у Ивана нет сил куда-нибудь смыться или огрызнуться, его жена – высокая и стройная Настасья его начинала жестоко пилить, припоминая и выговаривая ему за все прегрешения, Иван наконец выходил во двор и начинал испытывать необъяснимую тягу к тому, чтобы, опять же, как медведь после зимней спячки, начать метить свою территорию... Он тогда начинал рычать на своих домашних, а потом шел к соседям ругаться из-за всякой мелочи. И не важно из-за чего, но лишь бы поругаться. Но в принципе, его в хуторе любили за веселый и даже игривый нрав, за то, что он постоянно в трудную минуту сам приходил на помощь, и если он на кого-нибудь под горячую руку и орал, ему это прощали. И еще Иван постоянно у себя на базу что-то строил: или новый сарай, или новый сенник, или вдруг загорался идеей строительства нового хлева.
Особенно Иван любил командовать строительством: высокий и грузный, он возвышался посреди база и громогласно орал на соседей, которых он загодя созывал «лишь чуточку подмогнуть», но на деле это кончалось тем, что приглашенные в гости мужики таскали бревна и доски, лупили по гвоздям молотками, и, матерясь на гостеприимного хозяина,  крыли крыши где-то украденным Иваном  шифером. Короче говоря, воплощали в жизнь все его идеи по улучшению своего хозяйства и уровня жизни. Эта безбожная эксплуатация чужого труда иногда вызывала некоторое возмущение среди казаков, а в особенности – их жен, но, опять же к чести Ивана, он умел создавать теплую атмосферу совместного созидательного труда, устраивая между работающими что-то вроде соревнования, кто быстрее притащит доску или с одного удара сумеет вогнать в бревно гвоздь. Ну и последующая пьянка, устраивая Иваном в различных местах – на берегу Хопра или на притоке реки – спокойной Тубе, только бы подальше от своего дома, в бедной на события хуторской жизни являлись хорошим стимулом, чтобы ... «Ну, поставим ему этот сарай, да хрен с ним...» И не у кого не было сил избежать этого странного Ванькиного обаяния, никто не мог отказаться от участия в общем деле. Даже многолетний морж Палыч, даже старый инженер Абрамыч.
Абрамыч много лет проработал на военном заводе на производстве перископов для советских подводных лодок. В Лучневке, когда-то давным-давно он купил себе дом под летную дачу, и вот уже более десяти лет он на лето приезжал на хутор со своей верной женой, интеллигентной и очень «домашней» женщиной – Аделией Александровной. Абрамыч уже давным-давно привык к панибратскому отношению к себе и своим годам со стороны неискушенных в великосветском общении соседей, и на колкие шутки, которыми острые на язык хуторяне любили подначивать друг друга и всех окружающих, только молча улыбался в ответ всепонимающими глазами старого еврея. Иногда, сообразуясь со своим богатым опытом, Абрамыч пробовал давать Ивану советы, как лучше пристроить балку на его очередное строение, но после того, как Иван, весьма ревностно относившийся к своим проектам, начинал громко возражать и орать, что сарай – это ему не подводная лодка, Абрамыч покорно соглашался: «Что ж, пусть будет так», и старательно пытался забить в дерево врученный ему Иваном гвоздь.
Но вернемся к тому моменту, когда бутылка Палыча была уже благополучно начата, и беседа о прошлом и настоящем казачества приобрела уж очень непринужденный и оживленный характер. Солнце двигалось по небу, тень дома, в которой расположились на старом бревне наши собутыльники, двигалась в сторону, противоположную ходу светила. Но они и не думали найти для своей задушевной беседы, которая всегда сопровождает посиделки наших людей, более удобного места, нежели старое бревно. Иван и Юрка пересаживались, двигались все дальше и  дальше за тенистой прохладой, переставляя стаканы и импровизированную закуску, сорванную тут же, на огороде и ополоснутую Иваном все в той же бочке.
- Ни фига, заткнись ты, Юрка, - орал Иван. – Они защитниками были, защищали своих жен, детей, потомков своих. Тебя, слышь ты, тебя, гад! - они защищали. Если бы они знали, что у них родится такой говнюк как ты, разве бы они стали всех защищать? Да они щас в гробу крутятся, как вертолеты, после поганых слов твоих...
- Кого они защищали? – ехидно переспросил Ивана Юрка Ветлугин. – Каких жен, каких детей? Карманы они свои защищали и ненасытные утробы... Разбойники и бандиты были твои деды, и ты такой же! Когда пропьются, тогда с будуна и начинают в походы собираться, как ты с Васькой Черничкиным за водкой. И не от геройства их великого им царь же русский головы рубил, а потому что они гадить чересчур любили. Там где пожрут, там и насрут. Вот как вы с Васькой. И не до жен им было при такой жизни, а тем более - не до детей. Вот ты, когда водку жрешь, много о своем сыне думаешь?
- А Дениса ты не трожь! – грозно предупредил Иван. – Это кровь моя, это жизнь моя и я для него в лепешку разобьюсь, но все сделаю для того, чтобы он на человека выучился.
- Ага, вот ты все для него делаешь, только он у меня почему-то на базу отсиживается, когда ты, пьяный, всех гонять начинаешь, - огрызнулся в ответ Юрка. – И не строй тут злобную морду, я тебя  не боюсь! Не таких как ты видел! Что, уже не помнишь, как в свою родную кровушку, - интонацией передразнил Ивана Юрка. – Как ты в «свою жизнь» ты из винтаря шмалял на полном серьезе? Да на месте Дениса, я сдал бы такого папулю в психбольницу с потрохами, если бы при мне такой папа о своем благодетельстве хоть раз бы заикнулся. А еще раз квакнешь про свое геройское казачество, я тебя... Загипнотизирую на хрен и все! И кончится твоя пьяная жизнь навсегда! Все будут пить, как люди, а ты после каждого стакана будешь в сортир гонять!
И Юрка видя искреннее изумление Ивана, с выражением особенной значительности на лице серьезно пояснил:
-Я  новому методу научился людей переправлять!
-Где? – задохнувшись, переспросил Иван.
Юрка вздохнул, и, как будто бы делал Ивану великое одолжение, рассказывая о страшной тайне, поднял палец вверх, указывая на небо:
-Там!
Юрка Ветлугин в хуторе, да и далеко по округе, имел широкую славу целителя и ясновидящего, и поэтому, хоть и хуторяне относились к Юркиным предсказаниям и попыткам вылечить у кого-нибудь из них радикулит или с помощью биоэнергетики снять зубную боль с изрядной долей скепсиса, и за его спиной между собой частенько посмеивались над этим его странным увлечением, но в открытую Юрке никто ничего не говорил. Черт его знает, а может он и в самом деле того… Специалист! Но специально на лекаря Юрка Ветлугин нигде не учился. «Меня мой «голос» учит», - так гордо говорил он любопытствующим, хотя, что это за «голос» Юрка никому не объяснял. Некоторые в хуторе Юрку даже побаивались, хотя безобиднее мужика найти было трудно.
-Да ну тебя на хрен, с твоими бреднями! – вот и сейчас Иван испуганно вскочил с бревна, и замахал руками, как будто отгоняя от себя надоедливую муху.
Не то, чтобы он боялся чего-то определенного, как всякий казак он обладал характером весьма решительным, способным на принятие самостоятельных решений, и его совершенно не волновало - нравятся его действия кому-нибудь или нет, но того, чему он не мог найти объяснения, Иван все же опасался. Он очень не любил ситуаций, когда их не мог контролировать и всегда в любом деле старался сначала потянуть одеяло не себя, тем самым поставив обстоятельства зависимыми от себя, от своей воли или желаний. Если по какой-либо причине он не мог поставить ситуацию под свой полный контроль, то просто выходил из нее, причем, используя при этом самые кратчайшие пути и методы. Вот и сейчас Иван вскочил со своего места и ничего не объясняя направился к загону возле хлева, в котором шумно возилась мордой в деннике молодая жеребая кобыла Партизанка.
- Куда попер, скотина, че, испугалась? – зная нрав Ивана, не преминул зубоскальнуть вслед Юрка.
- Кого, тебя что ль, придурка? – огрызнулся через плечо Иван. Он подошел к загону. Почуяв хозяина, Партизанка подняла голову и потянулась к нему мягкими шелковистыми губами.
- Что, моя девочка, соскучилась? – с теплотой в голосе произнес Иван, и, протянув руку к ее влажным ноздрям и бережно, ласково оттер ей морду от прилипших травинок. – Застоялась ты здесь, моя красавица, да? Сейчас пойдешь, погуляешь... Там на воле и набрыкаешься и нажрешься травы по-человечески...
Иван любил разговаривать со скотиной, но с Партизанкой он любил общаться особо. Иван мог говорить с ней часами, его особенно подкупало, что Партизанка очень внимательно слушала все то, о чем он говорил, как лошадь чутко реагирует на смену интонаций его голоса. Настасья начала даже ревновать своего мужа к Партизанке. «С кобылой больше разговариваешь, чем со мной! А что тогда ночью ко мне мостишься? Вот к своей кобыле и иди!» - не раз в сердцах говорила ему Настасья.
- Ну, правильно, ни шиша себе! – возмущался Иван на упреки жены. – Я – казак или хто? А какой я казак без лошади? Все мои деды держали лошадей лучше своих жен, потому что в случае чего, ты меня из боя выносить будешь? Ни фига, ты сразу мужиков сортировать начнешь, мне сразу замену искать. А лошадь своего хозяина никогда не бросит!
Иногда Иван не удерживался от соблазна побольнее уколоть супругу:
-Вот ты сегодня ночью мне чего сказала? «Иди на хрен, маньяк несчастный?» Вот и все, готовься, сегодня я в постель Партизанку приволоку. А как ты хотела? Я же не могу без ласки, а от тебя ничего же не дождешься...
- Ой, блин, боец-то еще! В какой бой ты собрался? – фыркала в ответ на уколы мужа Настасья. – С какого боя тебя Партизанка вывезет? Чего ты несешь? Ты только можешь с козами воевать, боец сраный! А вот ты сегодня Партизанку возьмешь, а я завтра – Полкана с цепи сниму и рядом с собой положу. В нем, наверное, прыти будет больше, чем в тебе, вояка! Уж забыла, когда по-человечески чего и чувствовала... А ты в это время вместо него на цепи скакать будешь, охранять наш покой. Вот только я Полкана кормлю, а ты сам себе жратву добывать будешь, понял?
Последний довод всегда сражал Ивана наповал. Он начинал плеваться:
-Блин, что у тебя за язык? Смотри, больше целовать тебя не буду, чтобы не отравится от яда твоего! Ты тоже придумала, сам себе жратву добывать... Нет, Настюшка, видно от тебя мне уже до смерти никуда не деться. Уж коли Бог дал такую жену ядовитую, придется мне нести этот крест на себе до самой могилы.
И тут же хитро улыбаясь, спрашивал у нее, вроде как бы невзначай:
-А кушать у тебя уже сготовлено, Настенька? А то в желудке как-то тоскливо...
Настасья, понимая, что в очередной раз одержала победу над своим строптивым мужем, со смешливым прищуром косилась на супруга, но говорила по прежнему остро, хотя и без прежнего накала, чтобы не давать сразу этому гаду слабины, а то потом вновь залезет на шею и его оттуда не сковырнешь никакими силами:
- У-у, кобелина... Только об своих кишках и беспокоится... Если б не еда, так бы и лег рядом с Полканом или со своей Партизанкой. Ладно, так и быть, сейчас блины замучу, чай, за час не сдохнешь?
Но сейчас Настасьи не было дома, они вместе с сыном – семнадцатилетним Денисом уехали в Урюпинск, на базар пуховых платков, которыми и знаменита земля Прихоперья. На всех базах всех сел и хуторов Захоперья всегда самым главным зверем в хозяйстве была коза, и именно изготовление и продажа пуховых платков являлись основным источником дохода для многих казачьих семей. После того, как хуторянки начешут с коз пух, вымоют его, распушат, совьют нить и наткут платки, они собираются все вместе и едут на пуховый базар. С базара, помимо других нужных в хозяйстве вещей, бабы привозят две вещи, которые прежде всего интересуют в деревне мужиков – водку и сигареты. Но зато за эти несколько дней, что хозяйки отсутствуют на базаре, только в эти дни их мужья могут почувствовать себя настоящими казаками, свободными и беспечными. И тогда стонут в хлевах не доеные коровы, жалобно скулят голодные псы, а кошки не заходят в потерявшие человеческое тепло дома. Если бы Настасья была дома, то вряд ли сейчас Иван с Юркой спокойно сидели на бревне и пили водку в самый полдень.
- А когда приезжает твоя Настасья-то? – широко зевнув, крикнул Ивану заскучавший было Юрка. Ему торопиться было некуда: в этом году Юрка устроился работать пастухом и сейчас со стадом мучался его тринадцатилетний сын, которого тоже звали Юрием. Подходило время водопоя, и старший Ветлугин, сидя в теньке стоящего рядом с дорогой, по которой водили стадо на водопой, с минуты на минуту ожидал появления своих четвероногих и рогатых подопечных.
- Не тявкай про Настасью, -  строго предупредил его Иван. – Еще сглазишь... Не дай Бог сейчас появится, да как разорется на всех... От радости... Тебе же первому попадет, за то, что меня спаиваешь...
- Не бойсь, не приедет, - нехотя парировал Юрка.
- Откуда ты знаешь? – удивленно спросил его Иван.
Юрка презрительно на него покосился и презрительно фыркнул:
-Ты чего, забыл, с кем разговариваешь?
-Ой, ети ж твою мать, - деланно спохватился Иван. – А я и забыл, что у меня экстрасекс в огороде сидит.
-Не экстрасекс, а экстрасенс, у меня справка есть, - как будто бы не заметил издевки в его словах Юрка. – Мне «голос» сказал, что сегодня она не приедет.
- Сейчас еще постой тута, моя красавица, сейчас Юркины охламоны рогатые воды нахлебаются, а потом я тебя поведу, ты у меня свежей водички-то напьешься, покупаешься, я тебя помою, ты у меня будешь чистенькая, свеженькая, я тебя даже поцелую, если захочешь, - ласково оглаживая кобылу говорил ей Иван. Партизанка, разбаловавшись, вырвала морду из его ладоней, подняла голову и, замотав гривой, тихо и тоненько заржала.
- Ты с ней как девкой красной обращаешься, - наблюдая за этой сценой, подметил Юрка. – Правильно, что тебя Настасья к кобыле ревнует. 
- Ну а как ты хотел? Она же – животное, - Иван отошел от загона и вернулся к Юрке на бревно. В его голосе послышались назидательные нотки:  – А тем более, – животное женского рода. А баба – она и есть баба, в какой бы шкуре она не находилась: в человечьей или лошадиной. А баба – она ласку и уважительное обращение любит больше всего на свете. Ее кормить не надо, только слово ласковое скажи – и она все для тебя сделает. Но если человека можно обмануть – говоришь ему одно, а в душе – убить готов, то животное ты никогда не проведешь. Потому что животное тебя изнутри чует. Вот когда у меня плохое настроение, думаешь, Партизанка ко мне с раскрытой душой идет? Ни фига, она идет и смотрит, как бы я ей по горбу аль по морде чем не врезал. Может, и знает, что не врежу, а все равно опасается. Вот когда у меня настроение плохое, она осторожно подходит, и сразу об меня своей мордой тереться начинает. Вроде как бы успокаивает: мол, ты не волнуйся, и сам знаешь, что они тут все засранцы, чего переживаешь? Ты знаешь, я возле нее постою, и у меня сердце начинает успокаиваться... Ты вот этого не знаешь, потому что животных не любишь, у тебя их и не было никогда! Ты только свои «голоса» слушаешь. Они тебе говорят всякую дрянь, а ты уши развешиваешь. Юрка, я давно хотел тебя спросить, слушай, а может этот твой «голос» тебя дурит, как хочет, а?
- Да, сначала дурил, а потом перестал, - неожиданно откровенно, без кривляний и отшучиваний ответил Юрка. – А сейчас только правду говорит. И то, только  тогда, когда я у него чего-нибудь спрашивать начинаю.
- А про Настасью ты у него спрашивал? – хитро сощурившись, спросил Иван.
- Спрашивал, а он ответил, что она сегодня не приедет, - так же прямо отвечал Юрка.
- А когда приедет? – осторожно поинтересовался Иван.
- Дня через два...
- Это - да, енто вполне может быть, - как-то странно оживился Иван. – Но дело не в этом... Слышь, Юрка, спроси у него, а Валька сегодня дома будет? Ну, та самая, помнишь?
- Ванька, ты меня забодал со своими козлячими проблемами, - вспылил Юрка. – Я с тобой как с человеком разговариваю, а ты как козел – все про капусту. Сколько раз тебе говорить, что про такие вещи спрашивать нельзя? У тебя только одно на уме – только бы к какой-нибудь бабе запрыгнуть, когда Настасьи дома нет, или на халяву где-нибудь что-нибудь прибрать. Больше ни про что у тебя мысли нет. За такие вопросы «голос» на хрен посылает...
- Ой, блин, Юрка... – с хохотом протянул Иван. Он от возбуждения даже ударил себя по коленке.  – Ты гляди – прибра-ать… Тебе что деньги не нужны? Ты у нас - богатый? Тогда дай в долг, на том свете возверну... Стал бы я с твоим «голосом» разговаривать, если бы я с этого ничего не имел? Да хер надо, чтобы кто-то мне бесплатно мозги чистил! Ты и в самом деле убогий какой-то... Ладно, разливай уже что осталось, выпью я за твое здоровье, чтобы мозги у тебя поправились. Может, хоть тогда я богатым стану... Вон, твое стадо прется...
Они допили остатки водки и разошлись по своим делам. Юрка, бодро вскидывая ноги, зашагал на встречу бредущему в пыли разноголосому смешанному стаду, а Иван, проводив его взглядом, пошел заниматься делом, о котором никогда бы в жизни не рассказал в хуторе ни единой душе – мыть в доме полы, готовится к приезду своей Настасьи, по которой, признаться, он уже успел соскучиться. «Хоть и сказал Юркин «голос» что приедет только через два дня, но береженного и Бог бережет», - подумал Иван, набирая в ведра воду. «Ну а к Вальке сегодня можно и без «голоса» завалиться, если чего», - сам себя приободрял Иван, неумело возя мокрой тряпкой по полу кухни.

Слухи
Слухи в русских деревнях, за не имением другого средства информации, всегда распространялись с быстротой космического ветра. Слухи на своих крыльях несут все, что нужно деревенскому жителю для того, чтобы уютно и комфортно чувствовать себя в этом мире. Слухи рассказывают о последних событиях в далекой Москве, из деревенских слухов мы узнаем, уродился ли хлопок в Узбекистане, слухи подробно информируют, какую в эту зиму ждать погоду и куда собрались мужики ехать на следующей неделе воровать коней. Но также слухи имеют недостаток, перечеркивающий все их достоинства: слухи, проходя через уста множества людей, рядятся в цвета самой разной цветовой гаммы, приобретают различные оттенки, спектр которых колеблется в зависимости от настроения и социального положения их передающих. Например, из-за искаженной какими-то недоброжелателями информации деревенские кумушки уже несколько раз хоронили восьмидесятипятилетнюю бабу Саню, и каждый же раз когда после очередных «похорон» они ее видели живой, в хуторе поднимался большой переполох.
-Они дождутся, что когда действительно баба Саня – того, крякнет, им никто не поверит, - убежденно говорил в мужском кругу Василий Чернов. – Я им сколько раз уже говорил, что не надо лишний раз другим людям смерть предрекать, а то сам на эти вилы нарвешься. Это – вечный закон кармы. Учение такое есть, древнеиндийское...
Казаки очень охотно слушали разглагольствования Василия по различным поводам, в отличие от многих жителей хутора Лучневского Василий Чернов за свою жизнь умудрился побывать везде, где только может побывать человек. Наверное, он не был только на Марсе. В отличие от всех других хоперцев, которых все остальные казаки – донские, волжские и другие называют из-за их зажиточности и рачительного ведения хозяйства не иначе, как – кулаками, Василий был очень легок на подъем. Только свистни ему: «Поехали, Василий, к черту на кулички!», и он согласится не раздумывая. Но все равно, больше всего он любил возвращаться домой из дальнего путешествия. Обладая, как и все хоперцы, сметливым и расчетливым умом, он на чужбине присматривался ко всему: как живут люди, какие у них дома, как ведут хозяйство и, что самое главное, охотно применял все в своем хозяйстве, что увидит на стороне. Особенно его любил слушать Иван Нестругин. Долгими зимними вечерами, когда рано темнеет, после жаркой бани, в которой ты смываешь с себя все заботы и проблемы, во влажном жаре которой с твоей души смываются все грехи, когда уже казаки устают обыгрывать друг друга в «козла», с кружкой горячего чая в руке Василий начинает рассказывать о своих путешествиях. Иван долго его слушает, по детски открыв рот, подперев щеку рукой, шевелясь только изредка, чтобы подлить себе свежего чаю или сказать: «Да иди ты...», которое в его устах имело несколько значений: их спектр колебался от глубокого восхищения до презрительного осуждения. В критических ситуациях значение этой фразы имело прямое значение: оппонент отсылался туда, куда пешком дойти невозможно...
Но иногда пристальное внимание к рассказам Василия на него действовало губительно: в своих пространных монологах он начинал подниматься или до высокой морали или срывался в суровую назидательность. Казаки, чтобы его не обидеть, молча переглядывались и также молча начинали собираться по домам. Василий, понимая, что сделал что-то не так, еще пытался им что-то говорить, но, как оказываться, он уже кричал в след уже ушедшему поезду: его уже не слушали. В такие минуты Василий чувствовал себя очень одиноким и испытывал глубокое сожаление от того, что не смог донести до слушателей мысли, над которыми он очень много размышлял, которые были им выстраданы, и которые для него очень много значили. Но только к Василию, чувствуя его искренность, Иван Нестругин относился с доверием, и не стеснялся делиться с ним самыми сокровенными мыслями, которыми он не мог поделиться с другими. И только с Василием советовался Иван, когда задумывал свой очередной строительный проект, и иногда принимал предложения Василия, которые заметно облегчали строительство и экономили силы и время. И если кто-нибудь в хуторе при Иване начинал обсуждать Василия и его желание рассказать, сколько интересного можно почерпнуть в других краях и у других людей, Иван  быстро и сурово обрывал насмешника.
Но как пример недостоверности устной информации мы можем привести случай, который действительно имел место быть. И причем при самом горячем участии Василия Чернова и Ивана Нестругина.
Когда же это было? Да, это было осенью, в ту пору, когда день еще несет с собой летнее тепло, но ночь говорит миру, что время лета уже ушло. В эту пору приток Хопра – красавица Туба одевается в яркий наряд, сотканный из тысяч разноцветных осенних листьев. Листва еще густая, она сохраняет объем и рельефность деревьев, густой стеной стоящих над Тубой и отражается в осенней, темноватой, уже непрозрачной речной глади вся их красота, тающая с каждым днем.
Василий с Иваном сидели на лавке во дворе Черновых, пили чай и грелись в последних, теплых, солнечных лучах. С лавки хорошо просматривалась усадьба москвича Палыча, соседствовавшего неподалеку и все его хозяйство казакам было видно, как с ладони. С лавки им было видно, как Палыч вместе с Абрамычем заколачивали ставни в половине дома, которую Палыч каждую зиму закрывал, чтобы не расходовать лишний раз топливо и силы на обогрев помещения, в котором никто не живет. Палыч, стоя на стремянке, со всего маха руки вгонял молотком большие гвозди в деревянный ставень. Невысокий Абрамыч старался поддерживать ставень снизу. Палыч прибил только одну половину ставня и как только принялся за другую, как Абрамыч поскользнулся и выпустил из рук тяжелый деревянный щит. Он с грохотом повис на стене на уже прибитой половине, раскачиваясь и грозя упасть на землю. Палыч уронил молоток и старался удержать ставень на стене, вцепившись в него обеими руками. Было видно, как один палец на левой руке был замотан белой тряпицей: наверное, Палыч уже несколько раз промахивался, молоток срывался и бил ему по пальцам. Белая тряпица несмотря на расстояние отлично выделалась на синей краске большого ставня, который пенсионеры совместными усилиями все же приладили на место.
Василий и Иван напряженно наблюдали за тем как Палыч и Абрамыч боролись с непослушным деревянным ставнем. Когда вроде бы дело у них наладилось, казаки перевели дух и расслабились.
- Ну, слава Богу, а то уже хотел к ним бежать - еще поубивали бы друг друга - облегченно вздохнул Иван, но непоседливость его натуры взяла верх: долгое сидение на лавке его побуждало к действию. И не важно какому, но – действию. И он продолжил, давясь смехом: - Представляешь, Вась, как они там друг друга материли? Палыч наверное стоя на лестнице орал: «Держи ставень, конь престарелый! Какого хера не держишь, еврейская морда?»
- Ага, а Абрамыч ему в ответ: «Закрой пасть, эксплуататор! Руки прочь от еврейского народа! И не ори тут – это тебе не Освенцим! А то щас как двину по лестнице и ловить не буду!», - поддержал и развил предложенную Иваном версию развития событий Васька Чернов.
Иван даже всхлипнул от восторга и продолжил предполагаемый диалог между пенсионерами, заняв позицию Палыча:
- Держи-держи, жидо-масон! Это тебе не перископы мастырить, старый хрен! И не дергай ставень, дай ударить по-человечески!
- Да кто так лупит, кто так лупит - ты, мерин тоскливый? Слазь с лестницы, а ну слазь, я сказал. Устроился там на верху, самый умный нашелся. Вали на низ и сам держи свой сраный ставень! Ты, да и на фиг я с тобой, чертом, связался? – продолжал тему Вася-Абрамыч.
- У, скотина, щас в лобешник закачу молотком, будешь знать, как командовать! Коль взялся, так держи по-человечьи, а не тявкай под руку. Вали в свой огород и там бухти, сколько тебе влезет, - вещал за Палыча Иван.
Они еще посмеялись над теми эмоциями, которые, как они представляли в запарке напряженного труда испытывали пенсионеры, тем более что этот диалог шел в разрез с интеллигентными натурами Палыча и Абрамыча, которые в своей речи не позволяли проскочить ни единому ругательному слову, в каких бы ситуациях они не находились. Они всегда и со всеми были очень вежливы и никогда не навязывали своего общества. В хуторе Паляч и Абрамыч вели довольно замкнутый образ жизни, но это было не оттого, что казаки их не принимали, наоборот, все с радостью воспринимали их появление в своей компании, а оттого, что они, опять же из вежливости и деликатности не хотели навязывать людям свое общение. Такое поведение шло в разрез с весьма свободными нравами хутора, когда казаки, чтобы скоротать время постоянно собирались друг и друга в гостях, чтобы поиграть в карты или поговорить за жизнь за бутылкой водки или за кружкой крепкого чаю. Но тем не менее такой образ жизни, выбранными Палычем и Абрамычем, в силу своих уже не молодых лет более склонных к тихой беседе и уединению нежели к буйному веселью и колким шуточкам, казаки уважали, и если по какой-либо надобности кому-нибудь надо было к ним зайти, то предварительно их извещали о своем визите.
Тем временем все ставни уже были поставлены на место и накрепко прибиты здоровенными гвоздями. Павлыч с Абрамычем мирно перекуривали на осеннем солнышке, затем Абрамыч, увидев Василия и Ивана, махнул им рукой и, попрощавшись с Палычем, направился к ним.
Несмотря на свою некоторую отстраненность, Абрамыч все же был человеком очень компанейским. Он любил находиться среди людей. Абрамыч всегда тихо сидел в компаниях и ему даже было неважно, о чем идет беседа. Ему было важно чувствовать свою причастность к разговору. В компаниях он просто молчал и грелся в общении других людей своей душой. «Я проработал всю жизнь в большом коллективе, и, к сожалению, наверное, разучился спокойно переносить свое собственное общество, быть наедине с самим собой», - как-то пояснил он. А как потом догадались сами казаки, замкнутую жизнь он вел из-за жены -  Аделии Александровны. «Ада очень не любит если я где-нибудь задерживаюсь, она начинает беспокоиться за меня, а я просто не хочу ей доставлять лишнего беспокойства и хлопот», - однажды приоткрыл он казакам маленький кусочек своей семейной жизни, обычно наглухо скрытую от людских глаз.
-Во жизнь у людей! Представляешь, говорит, не хочу доставлять ей лишних беспокойств, - как-то задумчиво поделился своими мыслями с народом Юрка Ветлугин. – А наши бабы-горлопанки – не ты ей, так она тебе такую кучу беспокойств и хлопот принесет, что потом зараз жить расхочешь...
-Ну что вы хотите, – это воспитанные люди, они в отличие от нас очень трепетно относятся друг к другу. Это говорит о том, что они знают, что такое гармония, и что надо делать для того, чтобы отношения между ними оставались такими же теплыми и доверительными, как и в молодости, - высказывал свою точку зрения Василий Чернов, в свои сорок лет сумевший сохранить романтический взгляд на жизнь.
Но у Ивана, как всегда, было свое собственное мнение.
- Да ни хера, что вы там плетете: гармония, беспокойства... – презрительно бросал он. – Просто Аделия знает его, как облупленного – как-никак полвека они вместе прожили. Видать, кобель он хороший был – этот Абрамыч. С молодости он ее приучил - чуть что: «Ой, родная, я на совещании». А сам топчет кого-нибудь в заводском закуту. Вот она и беспокоится, как бы на старости лет Абрамыч опять куда-нибудь не завернул...
-Засранец ты, Ванька, безбожный, - вздыхая, говорил ему на эти слова Юрка. – Тебе про любовь, а ты все про свое – опять про ****ство...
Но, тем не менее, Абрамычу всегда были рады. Каждое утро он обходил все соседские дворы, чтобы поздороваться с соседями, перекинуться с ними парой слов. Со временем совершать утренние визиты у него вошло в привычку, затем переросшую в своеобразный ритуал. Он обладал замечательной способностью уравновешивать жизнь, само его присутствие в компании усмиряло самые лихие головы: он умел слушать, и если в жарком споре казаки друг друга просто бы поубивали, то в присутствии Абрамыча они все свои доводы и аргументы обращали именно к нему, тем самым переводя диалог на более высокий уровень общения, нежели обычная драка. Но что самое важное – Абрамыч всегда все выслушивал и всегда все умел объяснить. Его интеллект не знал границ. Его интеллекту было подвластно все: он мог рекомендовать решения всех проблем международной жизни и объяснить людям даже странное увлечение Палыча – разведение кур. Но был у него свой собственный конек – тема, о которой он готов был говорить часами – мир и евреи, евреи и мир.
- Я не знаю, что они думают там, в Израиле, - горячо и страстно говорил он. – Они думают, что, закрывшись от всего мира, они смогут быть счастливы? Сейчас Израиль является единственной страной на Ближнем Востоке, которой за несколько десятилетий удалось сделать невозможное: создать государство и наладить жизнь. Да, я преклоняюсь перед теми, кому в кратчайшие сроки удалось сделать Израиль Израилем. Но сейчас Израиль является одним сытым среди сотен голодных. По сути, жизнь всех ближневосточных стран связана с Израилем, но Израиль ограничивается от своих голодных соседей колючей проволокой. Эта страна устраняется от решения проблем региона, хотя должна их решать. Как показывают десятилетия противостояния евреев и народов окружающих стран, самоустранение Израиля, его замыкание в границах собственных интересов, не избавят Израиль от выполнения его собственного долга: он должен помочь соседям. Это его священный долг, это его священная миссия, хотят ли этого евреи или не хотят. Используя собственный опыт, они должны помочь своим соседям наладить экономику, дать людям работу, возможность каждый день есть хлеб. И не говорите о религиозных разногласиях – их нет.  Неважно верующий какой конфессии спек хлеб –  вкус хлеба не имеет религиозных убеждений. Когда ты хочешь есть, ты обязан искать пищу и даже если ты этого делать не хочешь, ты это будешь делать автоматически. Так в тебе заложено природой – это инстинкт жизни. Это инстинкт сохранения жизни. А евреи не хотят кормить соседей, они пытаются убежать от них. Естественно, какое будет отношение соседей к Израилю? Правильно, они будут очень недовольны...
Но если тема беседы не касалась еврейского вопроса, то Абрамыч был тихим, мирным, очень деликатным человеком.
- Ну как, вы видели, как мы сегодня ударно потрудились с Палычем? – приветственно пожимая протянутые руки спросил Абрамыч у Василия и Ивана.
-Да, имели радость мы на вас посмотреть, - весело щерился Иван. – Там себе Палыч еще не все руки молотком поотшибал?
Абрамыч уселся рядом с ними на лавку и глубоко вздохнул чистейший осенний воздух, нагретый последним солнечным теплом.
- Вот в такие минуты мне еще хочется жить, - задумчиво сам себе сказал Абрамыч. Внешним видом он ничем не отличался от хуторян: тот же бушлат и те же резиновые полуболотные сапоги на ногах. За долгие десять лет, которые он прожил среди казаков, он уже давно привык к окружающему раздолью, к вольному, чистому воздуху, к высокому небу и упоительному чувству свободы от всех условностей, которыми окружила себя человеческая цивилизация: обязательному условию соответствовать общепринятым нормам и стандартам, соблюдение которых сейчас, похоже, уже вошло в кровь жителя этой планеты. Абрамыч уже привык, как настоящий казак, не обращать никакого внимания на то, что о тебе подумают соседи, он привык в естественному выражению человеческих чувств, не затемненных ложью и лицемерием: горевать – так горевать, а гулять – так гулять. Он привык к крепкой порции эгоцентризма, которую при каждой встрече ему дают его соседи, к ощущению себя как неотъемлемой частицы бытия, привык к тому, что он ничего и некому не обязан доказывать, а просто – жить, дышать, внимать всей этой первородной благодати, после соприкосновения с которой весь этот мир, с его насущными проблемами, проблемками и постоянными конфликтами воспринимается как нечто другое, что-то далекое от тебя, неестественное и чужое. Если бы не жена – Аделия Александровна, он бы и не уезжал на зиму в город, в котором он, пенсионер уже давно чувствовал себя никому не нужным: дети и внуки уже давно жили своей собственной жизнью, и вмешиваться в нее он считал себя не вправе. Абрамыч уже давно себе представлял как он зимует в Лучневке, как, встав утром он растопит печь и сядет возле нее с первой кружкой горячего крепкого и сладкого чая и будет пить его, вдыхая горьковатый аромат горящих сосновых поленьев. А потом, нагревшись у печки, он сядет за стол, где его будет ждать белый лист бумаги, такой же белый, как чистая совесть, где он острозаточенным карандашом сможет написать книгу, в которой он сможет рассказать людям, как нужно жить. Каждую осень он готовился сказать своей жене, что остается в Лучневке, но он знал, что глаза Ады сначала нальются непониманием, а затем – и обидой. Она, наверное, подумает, что его желание остаться в Лучневке связанно с угасанием их отношений. У Ады – старое воспитание, она всю жизнь посвятила тому, чтобы оградить его от семейных дел, всю совместную жизнь она тащила на себе весь груз забот и проблем, который называется – брак, и теперь на склоне лет, когда сама жизнь сняла с ее плеч часть забот, заметно облегчив ее ношу, их расставание сам Абрамыч расценивал как измену. А просить жену остаться на зиму с ним Абрамыч, зная с каким нетерпением Ада ждет возвращение в город – к внукам, к знакомым, поддерживать добрые отношения с которыми Аделия Александровна считала основной своей обязанностью после заботы о своем муже и внуках, он просто не мог. Ада и в Лучневке летом жила только ради него, терпеливо снося все неудобства деревенской жизни, и поэтому просить ее об окончательном переезде из города на хутор, Абрамыч просто не смел. «Но я должен написать книгу, должен», - сам себе говорил Абрамыч, мучаясь долгими зимними вечерами в своей городской квартире. И сам себя утешая, он себе говорил, что ему только семьдесят лет и у него еще все впереди: семьдесят лет для писателя - это не возраст. Но он все-таки надеялся, что все равно когда-нибудь останется на зиму в Лучневке, и поэтому заранее подготавливал себя к предстоящей зимовке, помогая своим соседям подготавливать свои хозяйства и дома к предстоящим холодам.
- Не хочу я уезжать от вас, - честно признался Ивану и Василию Абрамыч.
- Да не уезжай, Абрамыч, - с готовностью предложил Иван, и ободряющее похлопал его по сгорбленной годами спине. – Мы тебе тут сразу девку найдем помоложе, как залезешь на нее, так забудешь, сколько тебе лет и вообще – как тебя зовут. Ты вот напрасно думаешь, что Палыч здесь просто так прижился. Ни фига, тут он такое с хуторскими девками вытворяет... Как не зайдешь к нему, а он там как султан с целым стадом...
- Да ладно тебе, Ваня, на Палыча наговаривать, - оборвал его Василий. – Ты хоть думай иногда, что ты плетешь...
- Иди ты на фиг, Васька, - окрысился на соседа Иван. – Я тут вашему Палычу рекламу делаю как самцу, а ты тута меня осаживаешь...
- Ну, хватит, хватит вам, - остановил не  меру разгорячившихся мужиков Абрамыч. – Я уже сам подумываю о том, чтобы остаться на зиму. А если вы мне девку найдете, тогда, я думаю, мне уже просто придется оставаться...
Мужской разговор прервал скрип калитки на огороде. Мужики резво разом обернулись. По огороду по тропинке разделяющей на две части огород, истерзанный урожаем выкопанной картошки, опираясь на длинную деревянную палку бодро шествовала неутомимая восьмидесятилетняя путешественница баба Саня.
- Ну, я пошел, - зная говорливость гостьи, торопливо засобирался домой Абрамыч. – А то Аделия Александровна меня уже заждалась...
-Ну давай, Абрамыч, жене – привет! – почти хором попрощались казаки и обернулись на встречу бабе Сане, которая путешествуя по хуторам и базам являлась самым главным источником информации для жителей окрестных сел и деревень.
- Здорово были, казаки, - опускаясь на лавку рядом с Василием и Иваном, поздоровкалась баба Саня, и ожидая град вопросов, сразу грозно предупредила: - Отлезьте, нехристи, дайте дух перевести с дороги-то...
Казаки сразу замолчали, зная крутой нрав старухи – не дай Бог обидится и останешься без новостей. Но долго молчать баба Саня не умела, и сама спросила:
-Васька, а матерь твоя дома?
-Не, баб Сань, вот только ушла на верха...
-Ой, что зря шла к вам, что ль? – поправила платок баба Саня, и сразу же последовал следующий вопрос: - Вы меня чаем поить собираетесь, аль - не?
-Конечно, бабаня, конечно, - засуетился Иван и распорядился: - А ну-ка, Васька, сооруди нам чайку...
Через час, когда баба Саня в хате, вдоволь напившись чаю, разморено откинулась на спинку стула, казаки приступили к ней с вопросами:
-Ну, давай, баба Саня, хватит уже, не томи, рассказывай, что в мире твориться...
Несмотря на свои, более чем преклонные года баба Саня была очень легка на подъем. Вставши поутру, она вспоминала: «А что ж я вчера у Алексеевны про внука-то ейного не спросила?» И тут же собиралась в гости к Алексеевне, жившей чуть ли не за двести верст. Говорят: идущему и Бог помогает. Всевышний в путешествиях бабе Сане помогал как никому другому: почему-то каждый проезжающий по трассе считал своим прямым долгом остановить машину и подобрать никогда специально никого не останавливавшую бабу Саню. Она просто выходила на дорогу и, опираясь на длинную деревянную палку, верно служившую ей посохом на протяжении последних двадцати лет, бодро подпрыгивая при ходьбе, шла по пыльной обочине шоссе. Как правило, не успевала она пойти и полкилометра как около нее тормозила какая-нибудь машина, и сердобольный водитель через опущенное ветровое стекло интересовался, куда она держит путь. Таким же макаром она умудрялась возвращаться домой, за день проезжая по округе чуть ли по шестьсот верст.
Еще рез полчаса Василий с Иваном знали, обо всех наиболее ярких событиях, которые случились в округе за последнюю неделю. Сполна удовлетворив свое любопытство, казаки успокоено замолкли, но тут оживилась баба Саня:
-А у вас тута че деется-то?
Василий с Иваном напряглись: порывшись в памяти они обнаружили, что в принципе, рассказывать-то и нечего. Иван потер свой загривок и, подмигнув Ваське, протянул:
-Живем мы тут тихо и мирно, но вот стариканы наши... Вот, блин, они тут гари дают почище молодых...
Баба Саня сразу оживилась: если Абрамыч, как человек женатый, представлял из себя мало интереса, то его холостой сверстник – Палыч, у местных старух считался завидной партией. Не удивляйтесь, казачья кровь в женских венах дает непредсказуемые результаты. Возьмем бабу Саню, как-то она также пришла в гости к матери Василия и рассказала, как она тут на днях вышла замуж за восьмидесятилетнего деда Тимофея, героя Второй Мировой войны, жившего в соседнем хуторе.
-Ну и что ты думаешь, Анна? – рассказывала баба Саня историю своего краткосрочного замужества. – Переночевали мы с ним три ночи, и выгнала я его на хер!
На вопрос: «А что ж так-то?» баба Саня, которой в ту пору исполнилось восемьдесят три года, ответила так, что Васька Чернов, присутствующий при разговоре, чуть не упал со стула:
- Да ну его на хер. Переночевали мы с ним три ночи, так этот старый гад на меня хоть бы руку положил...
Видать, и сама баба Саня строила на Палыча определенные виды, потому что вцепилась в Ивана как овчарка:
-А ну, заикнулся, так давай – рассказывай!
Василий начал было делать Ивану страшные глаза: мол, хватит, заткнись, дурак, но того уже понесло.
- Да вот, Васька не даст сбрехать, не далее как сегодня утром затеял Палыч на своих северных окнах ставни забить. Но одному неудобно корячится, и позвал он Абрамыча. Ну, Абрамыч стал отнекиваться: мол, некогда тут мне с вами мозги канифолить. Потом уже, когда Палыч по серьезному стал наезжать, пришлось ему согласится. Как они ругались, - вой стоял неописуемый. Палыч стал припоминать, сколько он добра Абрамычу сделал, Абрамыч в ответ припомнил, сколько он за это свое добро у него уже кровушки попил, но дело не в этом. Короче говоря, уговорил Палыч Абрамыча ему окна помочь сделать. Ты, баба Саня, сама знаешь, как через силу, через себя, дела делаются. Ну, пришли они к Палычу. А Палыч тоже хитрый такой: схватил молоток и гвозди, а Абрамычу говорит: «Хватай вон ту лестницу и не боись, она же легкая...»  Бедный Абрамыч поверил ушлому Палычу, с размаху взял лестницу и чуть, баба Саня, ты не поверишь... Натуральным образом чуть было не обосрался от такой тяжести. Он даже сказал: «Я давно знал, Палыч, что ты - скот хороший, но чтоб до такой степени, и такие подляны людям делать...» Короче говоря, к окнам они уже пришли на таком хорошем взводе: поубивать друг друга еще не готовы, но хари набить друг дружке – это как хорошо живешь. Палыч, конечно, не дурак, он сразу полез на лестницу, чтобы поменьше с тяжестями возится, а Абрамыча поставил внизу – оттуда, значит, ставни подпирать... Это же его ставни, он прекрасно знает, какие они тяжелые...
Иван так вдохновенно врал про Палыча и Абрамыча, что Василий на него смотрел и недоумевал: откуда только у него все это берется? Он попробовал было кашлем перебить словесный водопад Ивана, но тут уже на него стала цыкать баба Саня: она давненько не слышала таких историй. Василию оставалось только молчать и периодически моргать Ивану, чтобы тот унялся наконец: он уже предполагал что будет рассказывать баба Саня досужим до сплетен деревенским кумушкам.
- Да, баба Саня, я сам давненько таких кошмаров не видел, - откинувшись на стуле, Иван мечтательно тер под рубашкой свой живот. Ну и он не удержался от того, чтобы не бросить камень в огород Василия: - Да вот, Васька не даст соврать... Да, Вася? Ну, скажи, ведь - да?
 И заставил-таки собака кивнуть Василия головой, предав на будущее заклание людской молве добрые имена ни в чем не повинных Палыча и Абрамыча.
– Так вот, Абрамыч, конечно, затаил злобу на Палыча за такое обращение, - удовлетворенно ухмыльнувшись на кивок Василия, продолжил Иван. - Но он стоял и держал тяжелый ставень. Но он не просто стоял, а ждал момента, чтобы достать досадой Палыча до самого нутра. И дождался: как только наглый Палыч одной рукой схватился за гвоздь, а второй размахнулся чтобы сразу его вбить в ставень, Абрамыч так незаметно взял и шевельнул ставень. Гвоздь дернулся, и забывший про всякую опаску Палыч со всей дури, со всего маху как даст себе по пальцам молотком. – И закончив эту тираду, Иван откинулся на стуле, давая возможность слушателям оценить находчивость Абрамыча, нашедшего способ отомстить зарвавшемуся Палычу. Спустя мгновение Иван продолжил: - Тогда Палыча надо было видеть: он орать - не орал, а начал шипеть, как тот змей с яблоком... Ну, которое Еве подсунули... Так вот он стоит на верхотуре и шипит, как тот Змей Горыныч, только пламени из пасти не хватает. Но тут Абрамыча тоже подвела наглость. Нет, чтоб промолчать, так возможно все бы и прокатило, он так встрепенулся, как будто только проснулся и так нежно начал спрашивать: «Что, Палыч, пальчик ушиб? Ну, тогда дай я на него подую, может пройдет...» А потом добавил: «А ну слазь, калека, теперь я молотками здесь махать буду, теперь я тут главный». Ну, тут Палыч сразу понял кто ему эту радость подсуропил. Он не слазит с лестницы, а стоит, держится за палец и думает: «Щас я ты у меня тут намашешься, змей траншейный...» А у Абрамыча свой интерес. Он тоже стоит и думает: «Так, почин – есть. Пока тебе все пальцы до одного не переломаю, – не успокоюсь». И сам же предложил: ну что тут, типа, будем работать, аль цельный день будем стоять и глазки строить? Палыч сжал челюсти и молча начал примериваться к гвоздю. Первое время Абрамыч работал нормально, чтобы Палыч немного успокоился, а потом задумал он повторить маневр. Но как только он задумал опять поиграть ставенью, Палыч опять замахнулся, но не ударил, а задержал руку и так с ехидцей посмотрел на Абрамыча: «Что, мол, кого ты тут в дурня рядить задумал?» Абрамыч еле-еле стерпел. А Палыч еще больше борзеть начал: со всей тяжестью на ставень ложится или шатать его начал. Словом, со своей стороны начал подляны строить. Абрамыч уже еле держится на ногах и понимает, что если сейчас он чего-нибудь не придумает, то все – Палыч его задавит до смерти. И тут он говорит: «Все, хватит, Палыч, заморился я тут с тобой на низу, слазь, теперь ты подержишь», а Палыч ему в ответ сверху говорит, ты подожди щас последний гвоздь забьем и поменяемся. А напоследок Палыч решил поставить хорошую точку в этом деле, и под видом, что хочет поправить ставень, навалился на него всей своей тяжестью. Абрамыч вообще обессилел, выпустил ставень из рук, тот под давлением сверху летит в низ, а за ним – Палыч. Хорошо, что еще Абрамыч успел увернуться. От ставня. От Палыча он не увернулся. Сцепились они, стали кататься по земле, еле мы с Васькой их друг друга оторвали...
Было видно, что под конец истории фантазия рассказчика заметно истощилась. Закончив свой очень эмоциональную повесть, Иван вытер пот со лба, и посмотрел на бабу Саню. Та сидела, – ни жива, ни мертва. Было видно, что она ожидала услышать от Ивана что-то из ряда вон выходящее, но чтобы такое... Он молча встала со стула, и все также молча начала собираться в путь.
-Баба Саня, а куда это вы...- осторожно попробовал выяснить ее дальнейший маршрут Василий, но баба Саня ему не ответила. Она молча повязала свой платок, подхватила посох и направилась к двери.
-Баба Саня, это вам Иван по секрету рассказал, - крикнул ей вдогонку Василий, тем самым попробовав предупредить лавину сплетен, которая, а он в этом не сомневался, в скором времени просто смоет Лучневку  с крутого берега Хопра. Но баба Саня даже не обернулась.
-Эх, Ваня...  Дурак ты, ваше благородие, - в сердцах сказал Ивану Василий. – Ну что ты тут свой рот раскрыл? Нес всякую херь, как теперь в глаза Палычу и Абрамычу смотреть будем?
- Да ладно тебе, посмеялись и все... Что тут истерики устраивать, - нехотя оправдывался Иван. Было видно, что ему тоже стало неловко за то, что наговорил понапраслину на людей, не сделавших ему ничего плохого. – Да кто бабам поверит - только бабы! Что теперь на луну, что ль, выть прикажешь?
На следующий день в обед, Василий Чернов пришел на баз Ивана Нестругина с тревожной вестью: начинается. Уже вчера вечером матери Василия весь день гостившей на верхних базах хутора было известно о дикой драке, устроенной Палычем, который коварно заманил в гости Абрамыча и придравшись по какому-то пустяку, жестоко его избил.
-Во у нас народ работает: не успеешь пернуть, а уже скажут что обосрался, - согласился широко щерящийся Иван со словами Василия, что язык человеческий – без костей и поэтому может вертеться, как хочет. Сейчас Иван был занят ремонтом старого седла, он аккуратно латал старую кожу, стараясь, чтобы латки были незаметны для постороннего глаза. Иван очень старался и поэтому, увлекшись делом, он только молча кивал головой на сетования Василия по поводу нелепости слухов, соглашаясь со всеми его словами. Но внезапно Василий замолк, Иван поднял голову, стараясь выяснить причину неожиданно возникшей паузы, и тоже, как и Василий, пораженно замер. Напрямик через баз к ним шел Абрамыч, и все было бы ничего, но под глазом у него буквально светился здоровенный синяк, стыдливо прикрытый кепкой явно чужого размера.
-Ни хера себе, Абрамыч, вот вы даете, - вместо приветствия произнес изумленный Василий.
– Это что, правда, про вас с Палычем рассказывают? – сразу же в лоб для подстраховки, чтобы Абрамыч не подумал чего, задал вопрос Иван Нестругин, выпустив из рук седло.
– Здравствуйте, вы уже тоже слышали... – печально кивнул головой Абрамыч, снимая с головы кепи. По приглашению казаков он присел на бревно, служившее Ивану и рабочим кабинетом, и местом для обсуждения тем, не требующих женского внимания.
– Что там вы не поделили с Палычем-то? - продолжал гнуть свою линию Иван, пытливо рассматривая изуродованное большим кровоподтеком лицо Абрамыча.
– Я не понимаю, откуда люди взяли, что мы с Павловичем можем поссориться, а тем более махать кулаками, - сокрушенно говорил Абрамыч, потирая синяк. – Поверьте мне, все вышло совершенно случайно: вечером я пошел в гости к Сереже Зиминкову посоветоваться на счет своего радиоприемника. Причина поломки мне известна, но я не стал рисковать, а захотел узнать мнение специалиста. За разговором я задержался в гостях, и мне пришлось возвращаться домой уже поздно вечером. Как назло, вечер был безлунным, небо было затянуто тучами, и идти через яр я не рискнул. Тем более, что Сергей мне сказал, что недавно ребятишки в яру нашли мертвого волчонка. Я решил дать крюк и обойти яр по степной дороге, у меня был фонарик, но по странному стечению обстоятельств он отказался работать. В темноте я поскользнулся на луже и упал. По-моему, я даже на короткое время потерял сознание. Когда я поднялся на ноги, то обнаружил что у меня исчезла кепка, и я потерял фонарик. А когда весь в грязи я пришел домой, то обнаружил, что у меня при падении с руки сорвало часы. Так что, я уверяю вас, что Павлович в данном случае совершенно не причем. Василий, Иван, я думаю, как разумные люди вы не будете придавать значения нелепым слухам о том, что мы с Павловичем могли начать выяснение отношений таким диким, варварским способом.
Видя искренние переживания Абрамыча, казаки честно сказали, что они никогда и не подумали бы, что у пенсионеров осталось столько прыти и желания махать кулаками, а разным сплетням...
- Абрамыч, а про меня столько сплетен ходит, что уму непостижимо, - утешая старика, говорил Иван. – Я не обращаю на них никакого внимания. Я даже знаю, кто их распускает – Юрка Ветлугин и Васька энтот. - Пользуясь тем, что Абрамыч наклонил голову, Иван, предупреждая Васькино недовольство, он незаметно показал ему кукиш. -  Так ничего же – молчу, терплю... И ты терпи. Нам с тобой, Абрамыч, это терпение опосля когда-нибудь обязательно зачтется... Не переживай, про всех великих людей столько разного болтают, что и не знаешь – где правда, а где на них брешут из зависти. Значит, вы с Палычем стали великими людьми Лучневки, если про вас в народе уже истории начали сочинять...
- Да брось, Ваня... О чем ты? Какие мы с Павловичем великие люди? – махая рукой, вопрошал Абрамыч. Но было заметно, что ванькино балабольство все же принесло утешение старику: его уцелевший глаз заискрился прежними добрыми огоньками, плечи распрямились и улыбка начала расцветать на его губах.
Когда утешенный Абрамыч зашагал с база к себе домой, Иван, глядя ему вслед, еле сдерживая рвущийся из груди смех, начал:
- Слышь, Васька, так вот как все на самом деле было. Сначала они подрались, а потом Палыч предложил вспрыснуть мировую. Ну, посидели они как следует, Палыча развезло - а как ты хотел? – палец-то болит!, он молча встал, и с правой как дал Абрамычу в пятак. А потом схватил за шкирку и начал в луже топить, что посередь его двора...
- Ванька, а ну заткнись! – скиснув от забравшего хохота, не проговорил - простонал Василий.
- Ни фига, слухай далее! А потом устав макать его башкой в лужу, Палыч отобрал у Абрамыча кепку и фонарик и выгнал на хер за ворота, - давясь смехом, продолжал Иван, отбиваясь от Василия норовящего заткнуть ему рот. – Кому он тут мозги парит: «Палыч не виноват!» Конечно, этот Палыч так застращал бедного Абрамыча, что тот даже на Страшном Суде будет талдычить, что Палыч ему - друг, товарищ и брат...
-Ну, Ванька, если эта фигня с твоего база выйдет, то все - лучше сам вешайся, – я тебя застрелю, как кота помойного, - насмеявшись вволю, сказал Василий Ивану. – Все, хватит стариков позорить. А то им и так прохода скоро не будет. Как бы еще до Аделии не дошло...
Слухи – есть слухи, их время не долговечно. Вскоре другие события заслонили этот случай и уже никто в Лучневке, кроме самих виновников этой истории –Василия и Ивана, уже не помнил, как когда-то между собой бились насмерть два соседа - Абрамыч и Палыч. Но эта история на следующий год получила свое дальнейшее продолжение. Как-то ранней весной, когда уже высохли дороги, но в низинах еще лежали потемневшие снежные сугробы, сын Ивана – семнадцатилетний Денис возвращался на телеге с верхов Лучневки, и посреди степной дороги увидел своими острыми глазами какой-то присыпанный пылью бугорок. Остановив лошадь, Денис подошел и ковырнул бугорок ногой. К его изумлению, бугорок оказался смятой кепкой Абрамыча, а рядом в расчесанной ногой дорожной пыли темнел своим коричневым пластмассовым корпусом и его фонарик. Он привез находку домой и Иван, увидев трофеи сына, чуть не подавился от хохота.
-Нет, ты понял, Васька, как Палыч умно улики схоронил? – позже, наедине с Василием добродушно ржал он. – Взял и подкинул на дорогу, как будто Абрамыч действительно там споткнулся... А вы с ним мне доказывали, что, дескать, Палыч чист, как стекло... Ни фига, таких бандитов, как Палыч, я отродясь не видел! Это же надо умудриться, целую оперу они с Абрамычем сочинили. Если бы я вас всех не знал, то поверил бы вашим сказкам, а так – не-е, идите на сторону сказки рассказывать...
И после, под настроение он исподтишка кивал на Палыча, помигивал Василию и шептал ему на ухо, чтобы никто не слышал: «О, ты видел, убивец-то наш как разошелся... Чует, гад, свою безнаказанность, вот и борзеет как хочет...» А кепку и фонарик Иван все же Абрамычу отдал. Негоже обижать старого человека...



 

Что же это за штука – любовь?
Что же за люди такие – казаки? Откуда в них берется столько силы сохранять всю своеобразность своей натуры, даже если их дурные привычки отвращают от них людей, не желающих мириться с дикими их наклонностями? Не знаю, мне кажется, это передается от их предков – вольных казаков, зачастую принужденных жить, как дикие звери, - в одиночестве, вдали от людей, привыкших надеяться только на себя, на свои силы и на свое умение убивать. В каких-то отдельных формах это сохраняется и сейчас, в наши времена. Жил в Лучневке Иван Федорович, старый матерщинник и забияка. Соседи с ним старались не водиться: Иван Федорович всегда резко пресекал любые попытки с их стороны, как он называл, - «подмазаться». И что удивительно, соседи не раз плевались на этот счет, старого черта не брала никакая хворь. За всю жизнь он даже ни разу не чихнул. Все соседские обиды на нелюдимость своего хозяина брала на себя его супруга – Дарья Дмитриевна, в отличие от своего мужа женщина очень добрая и гостеприимная. Все удивлялись из непохожести: насколько Иван Федорович был мал, сух, крепок и злобен, настолько Дарья Дмитриевна была добра, высока, статна и красива красотой хоперской казачки. Той породы, которая всегда отличала хоперских казаков от всех других. Все, как на подбор - высокого роста, светловолосые и голубоглазые хоперцы всегда особняком стояли среди других казаков. Между супругами были очень своеобразные взаимоотношения: несмотря не все свое различие в характерах и отношению к людям и жизни, они друг без друга даже дня не могли прожить. И хотя Иван Федорович очень часто не давал покоя жене постоянными попреками – мол-де, что ты со своим бабьем днями возишься!, или – опять целый дом гостей-дармоедов навела!, но если Дарья Дмитриевна куда-то уезжала, то ее супруг бросал все свои дела и, ожидая ее появления, часами стоял возле плетня, как старый, никому уже не нужный пес. И Дарья Дмитриевна долго не могла засиживаться в гостях, она как чувствовала, как ее необщительный муж напряженно ждет ее возвращения. Она называла его – своим крестом, который, как она считала, должна нести по жизни. Но беспокойств Иван Федорович причинял ей изрядно: уже как хуторскую легенду рассказывают эту историю, которую сейчас мы изложим ниже. Во хмелю Иван Федорович был особенно буен и неуправляем. Хуторяне зареклись его приглашать к себе в гости, когда, однажды изрядно приняв на грудь, он достал свою двустволку, и из дня рождения Ивана Нистругина чуть было не сделал всеобщие похороны. Когда случилась эта история, о которой вам хочу рассказать, Ивану Федоровичу было уже семьдесят лет. Его сосед выдавал свою дочь замуж за «хохла» - так называли хоперцы жителей соседней Воронежской области. И хотя все знали ужасный характер Ивана Федоровича, но из-за Дарьи Дмитриевне, доводившейся крестной матерью невесте, как и соседям не хотелось, пришлось пригласить и ее мужа. На свадьбе их посадили рядом с хохлами – родственниками жениха, в надежде на то, что присутствие незнакомых людей хоть немного сможет остепенить буйную натуру задиристого Ивана Федоровича. Тот, не строя никаких иллюзий по отношению к своим соседям, прекрасно осознавая, что он сидит за этим столом только благодаря своей жене, с малолетства выпестовавшей невесту, едва усевшись на свое место, сразу же, никого не спросясь, набулькал себе полный стакан водки. Вся свадьба сразу напряглась, кроме соседа Ивана Федоровича по столу – здоровенного приезжего хохла, который, попав в новую обстановку, стал необыкновенно словоохотлив. Хоть его никто не слушал - все пристально наблюдали за старым скандалистом - приезжий громко рассказывал о своих прогнозах на урожай этого года. За один мах осушив стакан, Иван Федорович, презрительно покосившись на хохла, не закусывая, тут же потянулся за бутылкой и налил себе второй. Махнув и его, он немного посидел, подождал, когда тепло от принятого спиртного растечется по телу и одурманит голову, затем встал и со словами: «Хочешь – не хочешь, а начинать надо!», широко размахнулся, и со всей силы залепил говорливому хохлу оглушительную затрещину. От неожиданности бедолага даже упал с лавки. Казаки дружно прыгнули на размахнувшегося было на другую сторону Ивана Федоровича, разом его скрутили и вынесли из хаты. После этого на хуторские мероприятия от греха подальше перестали приглашать и Дарью Дмитриевну, если не были уверены, что ее супруг не отъехал от дома по какой-либо надобности на добрую сотню верст.
Умер Иван Федорович, также как и жил – очень внезапно. Вот только он начал возиться с заваливавшимся плетнем, до которого у него долго руки не доходили, как Дарья Дмитриевна, случайно выглянув из хаты во двор, обнаружила его маленькое, сухое, жилистое тело в бурьянах, в обилии разросшихся возле плетня. Иван Федорович умер в жаркий августовский полдень. Было ему тогда семьдесят два года. Его внезапная смерть почему-то очень взволновала хуторян. Весть о кончине Ивана Федоровича в мгновение ока облетела весь хутор и все обитатели Лучневки, вытянувшейся на добрый десяток километров по излучине Хопра, оставив все свои дела, собрались на базу старого забияки. Дарья Дмитриевна сразу спала с лица. Она без сил сидела на лавке в тени хаты, предоставив все печальные хлопоты своим соседкам. Долго ждали машину, чтобы отвести тело в Урюпинск. В ожидании отправки, казаки молча слонялись по двору и за плетнем, одну за другой смоля сигареты. Говорить было не о чем, – смерть дает все ответы на все вопросы. Иван Нестругин взяв инициативу в свои руки, собрал добровольцев рыть могилу покойному на хуторском кладбище. Иван у своей жены – Настасьи, как он сказал, для «азартности» работ, выпросил трехлитровую банку самогона. Настя, в другой раз так бы шуганувшая мужа, на этот раз молча, поджав губы, сунула ему спиртное, поцедив только: «Стой, гад, закусь дам». Рыли казаки могилу до вечера. Что-то они там гомонили, о чем-то спорили, и, кажется, один раз даже подрались. Хоронили Ивана Федоровича на другой день, – было жарко, и чтобы сохранить тело, решили не выжидать три дня, а положить в землю сразу, как его привезут из морга.
- Ты на Дмитриевну смотри, ой не нравиться она мне, - когда опускали гроб в могилу, ткнул жену под локоть Иван. И действительно, за ночь Дарья Дмитриевна очень сильно сдала. Она не плакала, – не было слез, но страшным было лицо ее. Подруги и соседки тесно обступили ее, усадили на принесенный стул, но когда гроб стукнул о дно могилы, она медленно поднялась и, нагнувшись, потянулась за комком земли, чтобы кинуть его на крышку домовины, но так его поднять и не смогла. Ее дородное тело безжизненно, неловко легло на кучу поднятой из ямы земли. В толпе всхлипнули, бабы заголосили, мужские руки схватили Дарью Дмитриевну, затрясли ее, затормошили, но от вечного сна пробудить не смогли.
- Эх, ети ж твою мать, вот судьбина! – уже после похорон и поминок говорил собравшимся на бревне в его дворе казакам Иван Нестругин, очень близко к сердцу воспринявший почти одновременную смерть обоих супругов. – Вы представляете, жили они всю жизнь душа в душу и померли также - вместе. И любили они друг друга – как голуби.
- Ты уверен – как голуби? – спросила его Настасья, очень долго пытливо приглядывавшаяся к своему мужу, необычность лирического настроения которого ее заметно настораживала. – Он же ел ее поедом, чуть она задержится у подруг иль своей родни.
- Не хрен шляться где-то! – грозно ответил ей Иван. – Жена дома должна быть под боком! Понимать должна! А что ему еще было делать, как не вразумлять ее словами – морду каждый раз бить прикажешь?
- Так, а ну перья-то опусти! – уперев руки в боки, тихо, но не менее грозно предупредила Настасья. – Раскудахтался! А то я тебе сейчас такую любовь устрою, что всем голубям тошно станет! Что теперь бабе и поговорить с подругами нельзя? Что мне теперь до родственников под твою расписку ходить, что ли? Да на хер мне такой муж нужен, который сам где-то шляется по ночам, а потом мне еще голову дурить будет!
- А что ты сразу-то на себя чужой кафтан мерить начинаешь? – возмутился Иван. – Вот когда ты будешь, такой же, как Дарья Дмитриевна, тогда о такой любви будешь иметь право говорить, а пока – не фиг тявкать!
На это уже Настасья отвечать не стала, а молча начала оглядываться по сторонам в поисках чего-нибудь потяжелее, чтобы раз и навсегда решить вопрос, кто кого любит сильнее. «Ну, все, хватит», - поднялись с ванькиного бревна казаки, и успокоили разгоревшуюся было ссору.
- А действительно, Вань, любили они друг друга крепко, - уже ночью, лежа в постели задумчиво сказала Настасья. Она перевернулась с живота на спину, потянулась, как довольная, сытая кошка и прильнула к супругу. – Хоть он и ел ее иногда страшным поедом, а любил, очень любил! Просто жить без нее не мог. Ты знаешь, а ко мне Федорович хорошо относился. Бывало, иду я мимо, и сколько раз видела, как он стоит и все на дорогу смотрит. Выглядывает, где есть она, идет ли Дмитриевна, показалась из-за поворота… И так жалко мне его становилось. Все думала, вот бы ты, собачий блудень, так бы меня ждал, так бы обо мне беспокоился и страдал.
- Угу, - хрюкнул ей в ответ Иван, и не понятно было, что он хотел этим звуком выразить: сомнение, иронию или презрение.
Настасья сразу затаилась, напряглась, но так, как больше никаких звуков Иван благоразумно издавать не пытался, она успокоилась и через некоторое время продолжила.
- Работящий он был, домовитый… Чтобы где бы не нашел, не купил, все домой нес, своей Дмитриевне…А то, что он и злился на нее порой, так это - от ревности. Вот тебя где-то черти носят, – я тоже себе места не нахожу. Все думаю, - где ты? Все представляю, а вдруг ты с другой…
- Вот, блин, ты нашла что думать… - даже подпрыгнул на постели Иван. – Мне что, больше делать нечего, только с баб на баб прыгать? А дела делать когда?
- А ну, цыц, дай сказать! Деловой, тоже мне! – оборвала его Настасья, и для убедительности саданула кулаком под ребра. Восстановив тишину, она прежним полумечтательным, полузадумчивым протяжным тоном продолжила разговор. – Ревность – это отчего? От любви! Иногда любишь человека больше всего на свете, а он на тебя внимания не обращает, конечно, любого зло возьмет! А когда ты делаешь для другого такое, чего для себя не сделал бы, забывая о себе, о своих заботах, надобностях и нуждах, а этот человек воспринимает это как должное, берет твое добро походя, и получается что все твои старания ему и не нужны, и даже тебе спасибо не скажет – это хорошо? А если ты любишь его больше себя: тогда – как это, а, Вань?
И Настасья опять ткнула под ребра замолчавшего было мужа.
-Да что ты, в сам деле-то, - заныл в ответ Иван, недовольно заерзав на кровати.
-Отвечай, Ванька! Потому как это напрямую тебя касается! – тон Настасьи изменился и не в выгодную для мужа сторону.
- Тогда, конечно, озвереешь! – покорно согласился Иван и почесал грудь пятерней.
- Вот! Вот теперь ты понял, почему Федорович никого не любил, кроме своей Дмитриевны? – торжествующе воскликнула Настасья. – Потому что сколько ты не делал бы добра, ни от кого слова благодарности не дождешься! Как я от тебя, например!
- Так, а ну, тихо, разболталась! – не выдержал Иван. – А почему ты от кого-то должна благодарности ждать, а? Ты что, для кого-то живешь, или для себя? А если для себя, то для себя и делай людям хорошо. Когда я был еще мальцом, мой дед Тимофей мне как-то сказал: «Знаешь что, Ваня, ты еще молодой, у тебя силы еще есть. Так вот - делай людям добро, от тебя не убудет, а лишь прибавиться!» И сколько я живу, иногда думаю, а знаешь, – прав был дед! Вроде бы и помог людям, вроде бы и ничего тебе не надо от них, а добро само приходит. И даже когда его не ждешь.
- М-м-да?! Ну и слава Богу, добродетельный ты мой, - Настасья наклонилась к Ивану и закрыла его рот долгим-долгим поцелуем. Наконец она оторвалась от его губ и тихо прошептала: - А теперь спать будем, ангелочек ты мой губастенький…
- А ну спать! – неожиданно громко гаркнула над ухом Ивана Настасья и, давясь хохотом, пояснила: - Это чтобы ты не расслаблялся…



Когда от красоты щемит сердце
Когда утихает хозяйственная суета хлопотливого деревенского лета: уже накошено, высушено и свезено сено, но уборка зерна и подсолнечника еще не подошла, выдается у казаков свободная неделя, когда можно немного растянуть кости в теньке или куда-нибудь гульнуть, обычно собирались разношерстые обитатели Лучневки у Василия Черничкина – первого хуторского охотника. Это звание у Василия не смел оспаривать никто. Даже Иван Нестургин, который, правда, для того чтобы всунуть в дело свои пять копеек, иногда утверждал, что рыбу ловить Вася все-таки не умеет. Но идти на зверя – тут у Василия противников действительно не было. Талант к охоте в нем был заложен свыше, и чутье на добычу у него было такое же, как у зверя. Вел его по лесу не разум, а какое-то непонятное наитие. И хоть будут все утверждать, что зверя надо ждать там, ан - нет, Василий молча шел в другое место и один Бог знает, как он угадывал, но всегда Вася был с добычей. Зная об этом его природном таланте в охоте, казаки никогда не смели ему перечить, и слушались его беспрекословно, если что они и могут делать не огрызаясь.
В этот раз пришло во двор Василия Черничкина, дом которого стоял самым последним в хуторе и самым первым к лесу, столько народу, что Васька, не выдержав, даже сказал в сердцах:
- Да куды вас столько приперлось? В лесу ж зверья столько нету!
И долго не соглашался вести народ на загонную охоту. Народу и в самом деле собралось много: был Палыч и Абрамыч, Чернов со своим племянником, Иван Нистругин со своим семнадцатилетним сыном Денисом и еще с десяток хуторян. Ну это – еще ладно. У Ивана хоть ружье есть, вторым постом стать может. А остальные? Да разве это добытчики? Только гаить они и могут. То есть – быть загонщиками.
- Да не будет с вас толку, нечего в лес такой оравой идти! – как ответ на увещевания между матами слышались слова Василия. – Мне это надо -  зря пса по кустам гонять?
Но Василия в конце концов уговорили. Да куда он денется – против общества не попрешь!
В лес охотники вошли гуськом. Последним, храня презрительное молчание, шел Василий. Дело в том, что в лес на охоту сын Ивана Нестругина – Денис собрался ехать верхом на лошади. Услышав это известие, Василий ничего не сказал, а только очень покраснел и сильно ударил сапогом в забор, сломав несколько ветхих штакетин. Сурь-езный человек!
Старшим среди гайщиков – загонщиков, был единодушно назначен двенадцатилетний сын Василия Черничкина – Егор. Ему, как и его отцу, по лесу шататься – не привыкать! Исходил Егор вместе Василием по лесу многие десятки километров. Гайщики стали в цепь и получили наказ от Василия начинать через полчаса. Сам же Василий, усадив Ивана Нестургина на второй пост, пошел на свой пост – первый и, привалившись к вывороченной из земли коряге плечом, изготовил двустволку к стрельбе.
И вот – пошло!
Ой – ей – ей! Хау! Гау!
Гулко раздавались по лесу крики загонщиков.
Неожиданно из темного леса на опушку вылетела лань. Замерев, она испуганно косилась на гомон позади. Повел Василий стволами, готовясь выстрелить, и лань, как будто чувствуя свою последнюю минуту, прижалась к земле, затрепетала мелкой дрожью и скатилась из ее большого выразительного глаза одна-единственная слеза.
И вдруг защемило сердце у Василия. «Господи, да что нам всем с нее будет?» - подумалось ему. Он опустил стволы и прошептал губами:
- Беги дальше, милая… Беги, беги от них быстрее…
Как будто услышав его слова, лань большим прыжком рыскнула в сторону, и в последний раз мелькнув в кустах, исчезла навсегда.
Между тем гай приближался. Улыбнулся Василий, поднял стволы вверх и шарахнул дуплетом в небесную высь.
- Че, папка, мимо? – вынырнул из кустов Егор.
- Мимо, пацан, мимо, - ответил Василий, пряча улыбку. И, видя явное неудовольствие своего сына, добавил: - Пойдем к Ивану, может он чего убьет?
  Смеялись над Василием казаки. «Эх ты, охотник, с трех метров в животное попасть уже не может», - с ехидцей подтрунивали над ним они. Насупившийся Егор, принимая все насмешки над отцом на свой счет, шел последним, зло пиная сапогами все на своем пути.
И только вечером, уже дома рассказал Василий сыну, какой красивой показалась лань ему в лесу, и как от этой красоты у него защемило сердце.

Сказки деда Матвея
Эту историю рассказал Василию Чернову старый дед Матвей. Никто в Лучневке не знал, сколько ему лет, да и сам дед Матвей не мог сказать, когда он родился. «Еще до японской войны» - говорил он. Но все нынешние обитали хутора, с самого раннего детства его помнили уже старым. Хозяйства он не держал – к нему на новом «Мерседесе» из города приезжала то ли его внучка, то ли правнучка, и привозила продукты, вещи. Да и хуторские считали своим долгом что-нибудь принести деду Матвею – тарелку супа или кувшин парного молока. Целыми днями дед Матвей, худой и прямой, опираясь на свою старую палку, сидел на лавочке возле своей калитки, смотрел, как вечно юный озорливый ветер гоняется за пылью в проулке между домами и думал, думал о чем-то своем. И что-то было в его в молчании особенное. Казалось, его совершенно не волновало, какая погода – идет дождь или снег, есть ли рядом с ним люди или нет. Спокойно и умиротворенно дед Матвей воспринимал одиночество и общество соседей, покойно обратив свой взор внутрь себя. Лишь изредка он что-нибудь говорил кому-нибудь. Но редки были такие минуты, и мало кто из хуторян мог похвастаться тем, что слышал, что говорил старый дед Матвей.
Он ушел жизни как-то тихо и незаметно. Весть о смерти деда Матвея на низы Лучневки пришла только на следующий день, и почему-то опечалились казаки. Каждый из них почувствовал, что вместе с дедом Матвеем из их жизни ушло что-то значительное и важное, – они прощались со стариком, как с частью своей жизни. И сели они в один круг – Иван Нестругин и Василий Черничкин, другой Василий – Чернов и Сергей Зиминков. Были Палыч и Абрамыч. Пришли и другие хуторяне – с центров Лучневки, всех перебирать мы не будем. Много народу село в единый круг. В центре стояли бутылки со спиртным и каждый наливал себе сколько хотел, по своей мере и здоровью. Пили молча и не чокаясь, – поминали старого казака. Спиртное развязало языки и пошли разговоры, но говорили о покойном. Рассказывали друг другу о деде Матвее, и каждый заново увидел человека, которого, как казалось, они знали очень хорошо – и, как оказалось, не знали вообще. Мало кто из хуторян знал, что деда Матвея в лихие тридцатые годы выходила мать бабы Сани, когда его семью, как кулаков отправили в далекую Сибирь, а он сам, за несколько дней уехав до своей родни в другой хутор и, вернувшись, из всей семьи нашел только пепелище. Больше года он прожил у нее в погребе, прячась от чекистов, покуда не уехал в Петербург, где работал на заводе и ушел на фронт в первые дни войны. Мало кто из хуторян знал, что на Курской дуге дед Матвей остался в живых один из пехотного батальона, в несколько секунд раздавленного немецкими танками. Но не дрогнуло казачье сердце, контуженный, он нашел противотанковое ружье и из него остановил пять танков. А к своим он добирался через грохот разрывов и клубы дыма на лошади, которая, ошалев от гула и взрывов, сама пришла к нему, ища у него защиту. И потом после войны, когда он единственный из целого хутора вернулся с полей Второй Мировой войны, на его сказках, историях, которых он знал множество, выросло все послевоенное поколение хуторских ребятишек. Долгими зимними вечерами, когда расплодившиеся в глубоких ярах за годы войны волки начинали петь свои заунывные песни, хуторская ребятня собиралась у его большой печки и дед Матвей начинал рассказывать о том, как ходили в далекие походы их деды и прадеды, о злых колдунах и прекрасных царевнах, о том, как живут люди в других странах и о том, что нужно всегда помнить, что добро должно побеждать зло. И затаив дыхание, слушали ребятишки его рассказы о подвигах, которые совершили их не вернувшиеся домой с войны отцы, и становилась меньше горечи в их маленьких глазах и пропадала тоска по сильным отцовским рукам. А потом Василий Чернов сказал:
- Вы знаете, мне его сказки до сих пор вспоминаются… Бывало, сядешь в свободную минуту, и сами они идут на ум. А таких историй, как у деда Матвея, я больше нигде не слышал. Вот вы знаете, что за пословица такая: «за компанию и жид удавился»? Откуда она взялась?
Помолчали казаки, а потом кто-то из круга и сказал:
- А хрен его знает, зачем он взял и удавился… Может, сам захотел, а может – кто и помог…
- Эх вы…- вздохнул Василий. – И я не знал до того, как мне энту притчу дед Матвей не рассказал…
- А ну, скажи, и мы узнаем, - сказали из круга. – Да и вспомянем старика добрым словом…
- Ну, тады слухайте… - начал Василий с самого раннего детства знакомой интонацией деда Матвея. – Дело было так…

Почему за компанию жид удавился…
Давно это было… Тогда казачество еще было вольным: делали, что хотели, в походы ходили, куда хотели, и никто казачеству был не указ. Ну, шалили иногда на купцовых дорогах, в голодные годы, а что? Детей чем-то кормить было надо… А так как были казаки людьми вольными, то и жили они, не где придется, а там, где душа пригрелась. Русский человек – тоже создание Божье, но особого характера – уж очень он выпить любит. А если он начнет заниматься своим любимым делом, то забывает все на свете, даже как зовут самого. Поэтому в те времена царским указом шинки, трактиры и кабаки русским людям запрещалось держать строго настрого. Разрешение торговать спиртным имели только люди других национальностей: евреи, армяне и персы. Словом те, которые на голову покрепче. Перед походом у казаков был такой обычай: все становились в круг, наливали водку в большую посудину, которая называлась «компания», и каждый делал из нее по глотку. Эта чаша была таким же неотъемлемым атрибутом казачьего войска как знамя, печать и атаманский бунчук. Во время похода никто себе ничего не брал: все награбленное уже потом делили поровну, оставляя часть на содержание войскового (общего) имущества. Казаки не скупились и «компания» украшалась очень богато: золотом, серебром, драгоценными камнями. Словом, эта чаша была ценности неимоверной, и каждый из казаков быстрее бы отдал свою голову, чем ее. Ну так получилось, что в тот раз у казаков не было за душой ничего ценного, кроме этой компании. Водки на всех и вдосталь, как обычно, не хватило и пошли казаки на поклон к жиду, который там держал кабак. Оставили в залог чашу, взяли у него водки и, как следует выпив на прощание, спустили свои смоленные струги на речную гладь и ушли в поход. Долго от казаков не было никаких вестей, наоборот – даже пронесся слух, что сложили они свои буйные головушки в дальних краях. Кабатчик настолько привык к этой чаше, что пришло время, когда даже мысль о том, что с ней придется расстаться, стала для него невыносимой. И однажды неожиданно, как снег на голову, приходит весть, что вернулись казаки из похода. Живые - здоровые, да еще с богатой добычей. И понял еврей, что пришло время вернуть эту чашу. Когда же казаки пришли в кабак выкупать компанию, они нашли кабатчика и свою чашу в самом дальнем углу темного чулана: еврей висел под потолком на веревке, а на земле переливалась блеском драгоценных камней компания.

- М – мда! Ты гляди! – после некоторой паузы раздалось среди казаков, сидевших в кругу. – Из–за жадности, значит, смерть нашел…
- Ну что значит из-за жадности?! – как обычно начал поднимать голову Иван Нестругин. – Из-за любви к хорошей вещи! Как сейчас – коллекционеры! Они тоже за разную муру удавиться могут! Может тот жид тоже был коллекционером.
- Ваня, хватит, а? – урезонивающее начали говорить ему казаки. – Какие коллекционеры, хватит тут херь нести! У него что – этих чаш пятьдесят штук было, что ли? Всего одна и то – чужая!
- Не чужая, а – народная! – огрызнулся Иван. Было видно, что спиртное уже зацепило его характер, а во хмелю Иван был очень несговорчив. – Может, он так ее берег из-за того, что она - народная! Он же знал, что все его труды пропадут даром, и никто даже спасибо не скажет. Как вот вы все! Я для вас чего только не делал и даже слова благодарного ни разу не слышал!
- Ванька, ладно, ладно… Уймись ты, наконец! Не об тебе сейчас речь, – веско оборвал Ивана Василий Чернов. – Случай не тот, понимать надо… Пока ты тут орал, мне другой сказ деда Матвея на ум пришел. Про рязанскую бабу…
- Го-го-го! – сразу среди казаков раздалось громкое ржанье, и послышалось подковыристое: - Вась, мы думали, что вы там с дедом о чем-то умном рядили, а вы - все о бабах…
- И о бабах тоже… - улыбнувшись, согласно опустил голову Василий. – Вот мало кто знает, почему и откуда пошла такая поговорка про рязанских баб.
- Да что там не знать! Потому как они горластые и, наверное, боевитые… - сказал кто-то раздумчиво.
- А вот и нет! Я тоже думал, что эта поговорка говорит о них, как о бой-бабах, ан – нет! – задумчиво прищурив глаза, говорил Василий. – И это только дед Матвей мне рассказал эту историю. Мы сидели как-то  и он вспоминал войну. На войне с ним служил товарищ, сам из Рязани, его убило потом, но этот рассказ дед Матвей запомнил. Как дед мне говорил, эта история жила в рязанских краях с давних – давних времен, когда еще даже казаков в помине не было… Рассказать, что ли?
- Да говори, уж если такая свадьба пошла, - охотно согласились казаки и потянулись к стаканам и бутылкам, чтобы после, подперев голову руками, можно было долго, зачарованно смотреть в небесную синь, слушая рассказчика и сопереживая ему.

Сказ про бабу рязанскую
  Разные времена и разных правителей знали народы, живущие на необъятных просторах, где удивительным образом переплелись различные народы и культуры, в сплетении своем обогатившие друг друга своим видением и пониманием жизни, пониманием окружающего мира и местонахождения в нем человеческой души. Не всегда гладко происходило соприкосновение различных культурных традиций, берущих свое начало чуть ли не со дня сотворения мира, многие века бурлила вражда между народами, разжигаемая их правителями. В те годы редко кто из мужчин доживал до седых волос, и часто считалось просто зазорным, когда воин умирал в своей постели. Тем тяжелее была ноша женщин, несших на себе бремя продолжения жизни. Жизни человека, рода, народа, страны… Летели годы, вихрем пронеслись столетия, но удивительно, как эта история сохранилась в памяти человеческой. Может быть, потому что она несла в себе всю суровость и отважность того века, бесстрастность сделанного выбора, определяемого самой жизнью, и бесстрашие людей, живших до нас на этой земле.
Набег! Набег!
Это слово и звучит как тревожный удар набата.
Степняки пошли в набег!
Набег! Опять сжимались тревогой сердца русских, горестно вздыхали женщины, ловя последние минуты, когда они еще могут видеть возле себя своих мужей, братьев и сыновей, пока меч и стрела не разлучили их навсегда. Набег! Слово - беспощадное. Это слово означает, что уже нет времени на раздумья. Набег! Лови, режь, руби! Здесь и сейчас уже нет места для жалости, малодушия и для слабых рук. Сильный, вооружившись мечом, становится еще сильнее, а сила слабых – в их слабости. Убеги в чащу, куда нет пути, затаись в ее спасительном сумраке и тиши. Набег страшен своей внезапностью и горячностью, но его время недолговечно, пережди его и сохрани все то, что ты потом можешь передать другим.
Уходили в спасительный лес женщины, уводя стариков, детей, унося на плечах весь нехитрый скарб. Замирали на деревянных стенах русских городов мужчины, которые могли держать в руках оружие.
В тот год после набега степняков пало много русских крепостей. Не минула эта участь и Рязань. Когда вышли из леса все те, кто ушел до прихода степного войска, страшное зрелище предстало перед их глазами. Горы трупов завалили улицы Рязани, только собаки, поджав хвосты, крутились у разоренных жилищ. Тихо воя, женщины принялись искать тела своих мужчин.
И только Мария не смогла отыскать тел мужа, брата и сына. Значит, как решили оставшиеся в живых рязанцы, угнали их степняки в полон. Горестно вздохнув, на следующий день отправилась Мария на поиски своих мужчин в далекую степь. Долог, короток ли был ее путь, но все шла и шла она по долам, оврагам, густым лесам, пока не вышла в широкую, древнюю Степь. Останавливали Марию по дороге степные дозоры, но, услышав имя грозного хана Батыя, беспрепятственно пропускали ее дальше. И пришла Мария, простоволосая в износившейся, оборвавшейся за долгую дорогу одежде к высокому кургану, на котором высился шатер великого хана.
- Зачем ты пришла ко мне, женщина? - удивился Батый, увидев Марию перед собой.
- Ты забрал моих мужчин: мужа, брата и сына. Я пришла за ними, - тихо молвила Мария.
Удивился ее поступку великий хан, но, подумав, разрешил ей пройти по всем его владениям для их поисков, но при одном условии: Мария должна была искать своих близких ровно столько времени, сколько останется свежим степной цветок, который дал ей Батый. И опять пошла рязанка по владениям хана, раскинувшимся по великой и необъятной степи. И чудо – не вял цветок, оставался таким же свежим и крепким до тех пор, пока Мария не нашла своих мужчин.
Тогда вновь пришла Мария к великому хану Батыю. Опять удивился великий хан, увидев ее перед собой.
- Я  нашла их. Отпусти их со мною, - тихо сказала Мария.
Задумался Батый, а потом сказал ей:
- Я не могу отпустить с тобой всех троих. Ты должна выбрать из них одного, кто наиболее тебе дорог.
Пришел черед задуматься Марии. Но когда она заговорила, Батый изумился ее разумным речам.
- Я  выбираю брата, - сказала Мария. – Я еще молода – у меня еще будет муж. Я  еще молода, – я еще могу себе родить сына. Но у меня умерли родители, и уже никто сможет дать мне брата. Поэтому я выбираю брата.
Восхитился великий хан разумности доводов Марии и в награду за смелость, мужество и упорство отпустил из плена всех троих.

Долго молчали казаки после этой истории, а потом Иван Нестругин громко сказал:
- Ети ж твою мать! Вот эти бабы что делают! Это значит, что у если у меня нет сестры, то все – амба! Суши весла! И никто меня при случае из неволи не вытащит и никому я на хер не нужен…
И опять замолчали казаки. Тихо стало у костра. Видать, запало каждому в душу эта история, и каждый задумался о том, как темна и беспросветна иногда бывает женская голова, и каким образом в нее порой приходят такие рассудочные мысли. И тут встрепенулся Юрка Ветлугин:
- Что приуныли, сучьи дети? Вот ведь как вас всех бабы наши ценят… А вы думали, что самые умные и драгоценные? Да, Ванька? Что замолк, что рот прикрыл? Когда я молодой был, как твой Денис, мне дед Матвей другую притчу сказывал. Про рыбу, которую поймал да с воды вытащить не можешь. Энта притча, вот точно про тебя. Ты тоже замахиваешься на многое, а поднять его не можешь.
- Это ты про что? - очнувшись от тяжелой задумчивости, поднял голову Иван.
- Да все про тоже, - лихо огрызнулся в пьяном веселье Юрка. – Дед Матвей как-то рассказывал, что на берегах Дона часто можно увидеть скелеты орлов и рыб, сплетенные вместе. Орлы ловят рыбу, но им-то не видно, какая им под водой попалась. Иногда рыба слишком большая для того, чтобы ее из реки орел мог выдернуть. Но когти он уже если запустил, то освободить уже не может и рыба его утягивает под воду. И через время выносит на берег их навеки переплетенные тела. Вот отсюда, как мне и сказал дед Матвей, и пошла поговорка: «Поймал рыбу, которую не можешь вытащить». 
Уж коль зашел разговор по рыбу заметно оживились казаки. Заметно оживился и разговор: каждому было что рассказать про рыбалку. Но тут всех как обычно переорал Иван Нестругин, – с его луженой глоткой мало кто мог сладить.
- Не знаю, что про сказки, лично мне дед Матвей только были рассказывал, - горлопанил он. – А эта быль про то, как бабы рыбу на кашу ловили.
- Ваня, хватит брехать, - попробовали его было урезонить казаки, но Ивана было уже не остановить.
- Так что рассказать что ли? – спросил соизволения у собеседников Иван и помолчав немного, дождавшись тиши, начал сказывать свою быль.

Быль про то, как бабы сомов ловили
Худо было на Дону после Второй мировой войны. Страшные бои Сталинградской битвы еще долго сказывались на жизни казачьих станиц и хуторов. Казачки несколько лет вытягивали все хозяйство буквально на себе, а из мужчин в те года в станицах были только инвалиды, от которых толку было, как от малых детей. Не двужильными, а трехжильными стали в те времена женщины. Сеяли и убирали хлеб не то что на быках – на коровах, но вытащили, спасли от голода детей своих, стариков и увечных в боях. Трупы погибших солдат – русских и немецких, похоронить не было возможности – жестокие морозы так прокалили землю, что ломы отлетали от нее как от танковой брони. Тела убитых и замерзших просто вытаскивали на речной лед и весной, во время ледохода, природа сама выполняла за людей их скорбную обязанность – хоронить своих собратьев. От Хопра и до Азовского моря до сих пор в речном илу лежат человеческие кости. Кому в годы была радость великая – это волкам и сомам. Жирели они безбожно на человеческом мясе, и дело доходило до того, что сомы, выросшие до гигантских размеров, стали нападать на взрослых людей и на животных, если тем случалось переходить реку вброд. И никакого от них не было спасу и никакой управы.
Но ничто не сравниться с хитростью человеческой – тем более с лукавостью женской. Неведомо кто это выдумал, но в те года казачки всегда были со свежей рыбой. Отработав на поле или на сенокосе, в жаркий полдень выходили казачки освежиться на берег Дона. Приметив на мелководье греющихся на солнце речных страшилищ, бабы тут же на костре в небольшом глиняном горшке начали варить кашу. Сварив кашу, они обматывали горшок марлей, привязывали к нему крепкую веревку и кидали в реку. Чуя запах сваренной крупы, сомы, очнувшись от полуденной дремы, подплывали и заглатывали лакомую добычу. Чуть остуженный снаружи, горшок оставался раскаленным внутри и, попав в утробу сома, начинал жечь его изнутри. А пасть сома устроена так, что если он что-то проглотил, то уже не может это отрыгнуть. Как только сом начинал биться в судорогах, бабы брали в руки веревку, и всем гуртом вытаскивали рыбу на берег. Вот так в те года казачки без сетей и удочек научились ловить рыбу.    

Уже давно закатился красный диск солнца за Бурацкие холмы, нега и успокоение вечера после суматошного дня сошли на грешную землю. Как выразить те чувства необъяснимого покоя и удовлетворения, которые охватывают душу человеческую после дневных трудов, когда твой усталый взгляд падает на чистую безгрешную гладь реки, на эти ивы, которые своими мягкими шелковистыми прядями ветвей, как будто балуясь, гладят быстроструящиеся речные потоки, на застывшую внезапно пришедшем покое пойменную дубраву? Безбрежье просторов земли казачьей, давшей приют многим поколениям беглых рабов, обогревшей и научившей не ломать свой характер несмотря ни на какие превратности судьбы и удачи, ширь и неприхотливая красота Прихоперья, само приносит душе человеческой мысли самые возвышенные. В такие минуты даже слабости человеческие и несовершенство натуры людской перестают так больно ранить стороннего наблюдателя, волею случая оказавшегося в этих воистину благословенных местах. И даже хмельные задиристость Ивана, бесшабашность Юрки и упрямство Василия в такие минуты перестают быть чем-то чужим, неестественным, а также легко и органично вписываются в мироздание, как скрывающееся за холмами солнце, быстрые потоки Хопра и качающийся на легком ветерке жесткий стебель полыни.
Пламя костра, раскачиваемое струйками сквозняка, кидало причудливые блики на разгоряченные хмелем лица людей, которые под воздействием спиртного, как это очень часто бывают на посиделках русских людей, уже забыли зачем они собрались. Некогда полноводная река степенного разговора уже давно обмелела, разбившись на мелкие, неглубокие, извилистые ручейки обменов мнений, диалогов, монологов, отдельных реплик и фраз. Общий гул почти бессвязного разговора постепенно прервал зычный голос Ивана, вещавшего что-то на протяжение довольно продолжительного времени. Поначалу его слова терялись в общей беседе, но постепенно, когда сиюминутные разговоры исчерпывали себя, собеседники, один за другим начали обращать внимание на то, что говорил Иван.
- Да ладно, вам, собаки, - весело орал тот. – Залезли в черт знает какие дебри! Тут другие дрова нашлись. Намеднись кое-кто из наших так нарисовался в городе, что хер сотрешь! Не буду говорить кто, но живет на самом крае…
Все сразу поняли, что речь пойдет о Василии Черничкине. Понял это и сам Василий. Но все, вместе с Василием, также поняли, что брехать будет Иван безбожно, потому как вот уже месяц Василий никуда из хутора дальше леса не выезжал. Тем не менее, общественность возле костра была в таком состоянии духа, сил и разума, когда здоровая встряска была просто необходима.
- Ваня, я тебе щас в голову топор кину, - ласково предупредил Василий и для пущей убедительности взвесил его в руке. – Ты ври, да не завирайся…
- Да ладно тебе, Васька, - обрадовано заорал Юрка Ветлугин, всегда любивший хорошо посмеяться. – Что ты сразу за топор? Как будто ты один на краю живешь. Я вон тоже на краю, только с другого боку! Может это про меня Ванька брехать собирается, так я же ему в череп ничего втыкать не собираюсь! Давай Ванька, начинай врать-то, сколько можно ждать!
- Да не и враки это, какими вы меня целый вечер потчевали, а самая что ни есть настоящая быль, - весело отбился от Юрки Иван и начал свой рассказ.

Сказ про то, как в гости лучше не ходить
Короче говоря, дело было так… Не будем уже называть имен, так как эту рубаху можно примерить чуть ли не на каждого мужика, но как-то вечером познакомился один парень с ресторане с девахой. Как это бывает, перемигнулись, пообжимались и прошли к ней домой. А девчонка жила на квартире со старой бабкой, со слепой и глухой, которая была в соседней комнате. Переночевали они ночку, видно девке понравилось и утром она говорит своему кавалеру: «Ты полежи пока, милый, сейчас на работу сбегаю, отпрошусь и прибегу обратно». Ну парню-то тоже хорошо, в этом деле у нас перебору не бывает. И все было бы хорошо, просто замечательно, но тут всплыла одна незадача – приперло его по большой нужде. Либо в ресторане чем накормили, либо от великой радости, что такую деваху себе отхватил, но невзначай прорезался у него дикий понос. Он ткнулся было в дверь, а она закрыта. Девчонка уходя примкнула ее, чтобы бабка в комнату не влезла. Хотел уж сломать замок на двери, да уже бабка встала – было слышно, как она на кухне чайником звенит. Что делать? Понос – это такая вещь, что все надо делать очень быстро, а то все произойдет само. И додумался же наш «жених»! На шкафу он заметил кучу старых газет, и верно приметив, что одна промокает очень быстро, а если их несколько постелить – то не очень, быстро соорудил на полу из газет ковер и благополучно сделал свое дело. Как следует отбомбившись, он начал думать, куда в закрытой комнате все это богатство девать. Форточка! Ну, тут как назло, прямо под окном была пешеходная дорожка. Час от часу не легче! Ну негоже же на людей с четвертого этажа всякое говно кидать, пусть даже хорошо упакованное. Сделав увесистый пакет, наш бедолага начал примериваться к форточке с таким расчетом, чтобы он перелетел через дорожку и упал в клумбу. Мерялся он, мерялся, наконец размахнувшись, что есть силы кидает этот сверток в форточку! Вот вы уже ухмыляетесь, даже не дослушав до конца. Все правильно, что ухмыляетесь. Газетный сверток вместо форточки попал в оконную раму, газеты порвались, и жидкое дерьмо заляпало потолок, стены и окно. И вонь по комнате пошла необыкновенная… Что делать? Тут уже деваха должна вернуться. Слава Богу, что она в комнату, таясь от бабки, ночью занесла всю одежду и обувь. Наш ухарь в мгновение ока оделся и обулся и вовремя: было слышно, как щелкнул замок на входной двери. Это вернулась девчонка. Она не сразу в комнату пошла, а завернула на кухню, чтобы перекинуться с бабкой парой слов, чтобы та ничего не заподозрила. Парень-то уже весь извелся и от стыда и от вони. Кое-как он дождался когда она подошла к своей двери и, только отомкнула ее, как наш бедный еборишко вылетел из комнаты как ракета, едва не сбив ее по дороге и не выломав входную дверь. Что там было дальше с девчонкой и тем парнем – история умалчивает. Только спустя года два опять увидел он ее на улице, но подходить здороваться ему почему-то не захотелось, - под общий гогот закончил свой рассказ Иван.
И долго еще смеялись казаки над этим рассказом. И только Василий Чернов глядя в костер, сказал тихо, и никому не были слышны его слова:
- Вот теперь понятно, почему на поминках больше трех рюмок наливать никому нельзя. Потому как из поминок сразу свадьбу сделают…