Приказ был

   Календарь показал любознательному существу, что сегодня девятое мая. День  Победы. Этому существу ещё нет и десяти, но нос свой суёт он везде, где только можно, и, даже, где нельзя. Возраст такой – знать нужно всё, абсолютно всё. Другого варианта не дано.
   Парень оторвал листок календаря, на котором красовалась девятка, окрашенная в розовый цвет, что означало, мол, выходной сегодня, и пустился в догонялки с солнечными зайчиками, забыв, что хотел показать этот листок дедушке, напомнить, что сегодня его праздник. День Победы.
 - А мальчуган-то весь в тебя пошёл, - на веранде было двое. Двое мужчин. Одному было далеко за преклонный возраст. Лицо его же сохранило невинное выражение лица. Детское лицо, если можно так сказать про ветерана, который прошёл от Москвы до Берлина.
 - Спасибо, отец, - второй мужчина был помоложе, но седые виски выдавали его возраст.
 - Это я тебе должен говорить «спасибо», за такого прекрасного внука
 - А я тебе за Победу…
   Любознательное существо добралось всё-таки до веранды. Размахивало листком и поздравляло дедушку с праздником. С его Праздником. Дед был польщён, принял лист календаря и знаком позвал своего сына. Двое ушли, оставив малыша дальше веселиться на веранде.

   Закрыв дверь в свой кабинет, дед присел за свой стол. Достал бутылку из ящика и две рюмки.
 - Тебе же нельзя, - опешил его сын.
 - Сегодня мой праздник, может сегодня, ты не будешь вести себя как твоя мать? – старику явно не понравилась реакция его же собственного сына, - Не хочешь – не пей! Я тебя не буду заставлять, но в знак уважения, я бы выпил, будь я на твоём месте…
 - Пап, прости. Но…
 - Давай без «но». Твоя мать всегда находила целую кучу «но», так с ними и осталась. Давай помянем её сначала…
   Его жена ушла из жизни больше двух лет назад. Сердечная недостаточность. Что ж, врачи и ему пророчат такую же смерть, но он не верит. Сердце пока работает на твёрдую «пятёрку», значит, нет причин для беспокойства. Он тяжело вздохнул и налил две рюмки коньяка.
   Помолчали. Закурили. Отец налил ещё по одной, но пить не стал. Молчал.
 - Знаешь, почему я никогда не отмечаю День Победы? – вопрос ввёл его сына в ступор.
 - Нет, даже и мысли не было. Ты всегда принимал поздравления, смотрел парад и всё такое прочее. У меня даже мысли не было, что не отмечаешь этот день.
 - Есть одна вещь, которую я никогда никому не рассказывал. Только из-за этого, я не отмечаю этот чёртов день победы. Пусть он будет проклят! Горите, фашисты, в адском пламени! – он стукнул кулаком по столу. Пара листов отправилось в затяжное пике.
 - Пап, не кипятись. Что было, то уже не вернуть. Проще смириться с этим…
 - Ты не понимаешь! Я могу смириться с гибелью своего брата. Да и никто не сможет смириться. Помяни моё слово, сын, - его трясло. Алкоголь или ярость. Одно из двух. Или жгучая смесь из двух этих компонентов.
 - Погоди, у тебя же никогда не было брата?! – теперь его сын точно ничего не понимал.
 - Как же, это та часть моей жизни, которая покрыта страшным грифом тайны. Поэтому ты и не в курсе. Даже твоя мать не знала, что у меня был брат, которого я потерял во время войны…

   Когда пришла война, моего младшего брата не хотели пускать на фронт. У нас разница была в четыре года, мне только вот исполнилось шестнадцать, а ему только двенадцать. Поэтому комбат его брать никак не хотел. Мы, недолго думая, замаскировали его под ящик с амуницией в вагоне, который должен быть прибыть с нашим батальоном в район боевых действий.
   Уже по прибытию моего брата обнаружили, сначала нам жестоко влетело, но командир смирился и выдал форму новому бойцу. За наш возраст нас определили в отряд снайперов. Как-никак жилось им всегда неплохо, значит, мы могли пройти войну без потерь. На это я собственно очень сильно и надеялся. Вернуться домой, показать мамке и сказать, что всё у нас хорошо. И мы в полном порядке. Мать сначала поревёт, потом настучит нам по головам, поймёт, как же ей повезло, что мы оба вернулись, обнимет нас и заживём мы счастливо так же, как и до войны. Ну, или почти так же. Но, как говорили мне: надежда – глупое чувство.
   Немцы уже подходили к Смоленску. Бомбёжка продолжалась второй день. Город сам на себя был не похож. От величественного города заводов и камня на камне не осталось. Но приказ был – войти в город и провести разведку. По возможности, спасти гражданских. Огонь открывать в самых экстренных ситуациях. Связь держать. Каждые тридцать минут радист должен докладывать обо всём, что происходит. Иначе приказ будет отдан артиллерии, и весь город был снесён под основание. Что поделать. Приказ был отдан маленькому отряду снайперов, в котором были почти что дети, самому старшему чуть больше девятнадцати, а младшему – двенадцать. И это горстка мальчуганов должна была спасти уцелевших гражданских. Приказ был приказом. Не оспоришь.

   Очень угрюмое зрелище нас встретило на подходе. Все дома были покалечены. Где-то что-то горело. Крыша на доме была скорее исключением, чем правилом. Кругом трупы. Наши, немцы, гражданские. Роса занималась. Рассвет не предвещал ничего хорошего. Лёгкая дымка. Семь парней семенили от укрытия к укрытию. Радист с нервами смотрел после каждой перебежки на часы. Мол, не пора ли отчитаться? Нет, прошло не больше десяти минут, как они покинули безопасный предел елового бора, подступающего с северной стороны к Смоленску.
   Я сбился со счёту после двадцать пятой перебежки от очередного дерева до забора. Тут я заметил в ближайшем трёхэтажном доме выбитую стену. Сделал знак всем остальным, и понёся именно туда. Только на подступах к зданию, я понял, что совершил ошибку. Роковую ошибку. Не осмотрел дом. А вдруг – засада? А вдруг – немцы? Ведь, я буду виноват в том, что остальные не вернуться домой. Только я.
   Я отдаю приказы. Отдаю приказы шести таким же, как и я. Но среди этих шести был мой брат. Брат, ради которого я должен быть предусмотрительным. Если уж мне не суждено вернуться, тогда он должен это сделать за меня. Он ещё слишком мал. Слишком мал, чтобы умирать на войне взрослых.
   Подбежав к дому, я упал под окном в метре от пробитой стены. Еле заметный дым ещё валил из темноты, которая царила внутри здания. Медленно поднявшись на корточки, я заглянул в окно: чисто. Сделал знак своим и стал ждать, пока они подбегут. Но, когда последний начал свой путь к нашему скопившемуся отряду, я услышал скрип. Кто-то спускался по лестнице. И не один.
   Немецкие голоса звучали в унисон. Их было трое. Три фашистские морды. Такие же, как и на плакатах. Реальные донельзя. Когда радист ударился своим объёмным рюкзаком о стену, я начал действовать. Немцы не услышали, как рядом с ними приземлилась противопехотная граната. Но несколько секунд после округу разразил взрыв и пара криков. Через минуту мы уже снимали с погибших их пулемёты, и патроны пихали по карманам. Три окровавленные морды. Они часто мне снились после этого рокового дня.
   Радист послушно уселся на подоконник и стал названивать штабу. Командир очень обрадовался, когда узнал, что новости хорошие. Не успели взять оружие, как троих немцев положили. Приказал взять высоту за номером такую-то, какая к чёрту разница, какую. Посоветовал использовать снайперские винтовки и не высовываться особенно. А ведь прав был.

   В годы войны дом, у которого насчитывается больше, чем десять этажей – великое чудо. Поэтому нашей целью оказалась семиэтажная гостиница. От бомбёжки она не сильно пострадала, а, значит, подниматься по ней было удовольствием, чем наказанием: лестничные пролёты все были сохранены.
   На пролёте между третьим и четвёртым этажами я сделал знак, чтобы все остановились. Я услышал шорох и, вроде бы, голоса. На четвёртый этаж мы поднимались очень медленно. Вернее, ползли. Каждое движение делалось с такой осторожностью, что ювелиры могли только позавидовать. Подойдя к двери, я медленно оттолкнул её и увидел, двух фрицев, сидящих за барной стойкой и беседующих о чём-то. Через пару секунд их не стало – Артём, который был самым старшим из нас, не стал дожидаться моего приказа и выстрелил так, что одна пуля унесла обоих. Быстрая смерть. Они даже и не поняли, что с ними произошло.
   На крышу гостинцы мы пробрались без особых приключений. Город всё ещё оставался в неком оцепенении, больше походившем на глубокий туман. Очень странное зрелище, хотя Смоленск находился в низине, поэтому туман поутру – нормально для таких городов. Но, находясь на седьмом этаже, дальше ближайших перекрёстков мы не могли ничего разобрать.
   Радист стал бодро набирать номер штаба, но как только он поднёс трубку к уху, его голова превратилась в кровавоё месиво. Я сначала даже и не понял, что произошло. Тот услышал, как на бетонное перекрытие падает бездыханное тело. Тело пацана. Того, кто ещё вчера играл в войну со своими друзьями во дворе, а сегодня его убили. Убили по-настоящему. Это не игра.
   Что происходило дальше, я помню очень плохо. Сначала был шок, потом осознание того, что всё это происходит взаправду, а потом и вовсе ужас, который охватил меня сразу, как только радист остался без головы, только знать о себе он не давал несколько минут. Жалел меня. И на этом ему спасибо. Сквозь крики: «Ложись! Пригнись! Засада!», мы бежали к лестнице, ведущей на седьмой этаж. Там было некое подобие стен, которые могли нам продлить жизнь.
   Я схватил брата и винтовку. Всё остальное не имело никакого значения. Главное – это, спасти его. Если уж мне не суждено вернуться, так это должен сделать он. Он ещё слишком молод. На седьмой этаж вернулось трое: я, мелкий и Артём. Больше никто. Ну, кто мог знать, что выходя на крыши этой чёртовой гостиницы, мы подписываем договор со смертью? Кто знал, что на этой крыше нам уготовлена засада? Кто знал, что это – конец? Никто…

   На седьмом этаже мы нашли нечто походившее на президентский номер. Артём отложил немецкий пулемёт, взял рюкзак с рацией, которую он стащил с погибшего радиста и отошел к окну. Я только пожелал ему быть «начеку».
   Мы остались вдвоём на кухне. Мелкий всё ещё не мог придти в себя. Или это я не мог, а он уже понял всё и сейчас ему неймется узнать, чем всё это дело кончится. Пока я обдумывал, что мы будем делать дальше, он схватил мою винтовку и бросился на лестничную клетку со словами:
 - Я сейчас. Одним глазком.
   До меня дошёл смысл происходящего, когда я услышал два глухих выстрела. Такие выстрелы принадлежат не снайперской винтовке, а пистолету. Немецкому пистолету. Я на автомате схватил пулемёт Артёма и рванул в коридор, а оттуда к лестничной клетке. После поворота, отделяющего коридор от служебной лестницы, я увидел своего мелкого брата, опёршегося на стенку. Винтовка выпала из рук. По стене рядом с ним бежали ручьи крови. А в двух шагах, за дверью торчала фашистская морда.
   Не раздумывая не секунды, я поднял пулемёт, снял предохранитель и всадил целую обойму в стену, дверь и тело фашиста. Перекрытие было дешёвое, пули не застревали в нём, а прорывали его как нож - масло. Я стрелял, пока последний патрон не вонзился в остывшее тело немца. Он купался в луже крови, скопившейся буквально за пару секунд.
   Я не видел ничего кроме его ехидной физиономии и мелкого, опёршегося на стенку. Я выронил пулемёт и кинулся к брату. Тот уже сполз на пол, из груди била кровь. Он улыбался. Он всегда улыбался, даже, когда ему совсем плохо.
 - Я же сказал, что одним глазком. Второй не заметил этого угрюмого фрица, - он говорил медленно, берёг силы, тело трясло. Ему было страшно. Очень. Очень страшно.
   Это отличительная черта людей – нужно всегда шутить, когда страшно, чтобы отвлечься. Умирать всегда страшно. А умирать молодым страшней вдвойне. Ты не успел ещё толком пожить, а смерть уже решила, что тебе пора. Пора к ней в гости.
 - Всё будет хорошо. Я обещаю, - сквозь слёзы я проговорил это древнее заклинание, которое твержу сам себе каждый день. Иногда оно работает. Пусть сегодня будет именно это «иногда».
 - У тебя будет…
   Его последние слова. Самые важные. Даже не слова, а просьба. А предсмертную просьбу умирающего нужно выполнять всегда, в знак уважения. Тогда, я не мог поверить, что он ушёл. Вот так, взял и покинул меня. Его глаза стали стеклянными и устремились куда-то сквозь меня. А я, стоя на коленях, держал его маленькое тело. Рыдал. Позабыв обо всём на свете. Его больше нет!
   Из оцепенения меня вывел Артём. Он всё прекрасно понимал, но каждая секунда промедления могла и нас забрать на тот свет. Немцы окружили гостиницу. А этого, мы видимо пропустили, или он залёг, когда услышал выстрелы на четвёртом этаже. Я взял маленькое тельце, положил на кровать в одном из номеров, накрыл одеялом и положил рядом мою винтовку. В знак уважения. Я не знал тогда, когда отдавать честь солдатам, погибшим доблестно на фронте, сражавшимся за Родину, поэтому мы помолчали, собрали вещи и ушли. Ушли навсегда.

   Он затушил очередную сигарету в пепельнице. Опрокинул ещё одну рюмку. Вздохнул. На глазах были слёзы. Он не мог ничего изменить. И каждый год, девятого мая, он плачет. Он ненавидит этот праздник больше всего на свете. Его сын не сможет его понять никогда, он не был на войне, у него нет брата. Не сможет. Никогда.
   Пара минут в его кабинете висела тишина, потом старик нарушил её:
 - Так и ты пообещай мне, что у тебя всё будет хорошо…
 - Обещаю, пап.
 - Спасибо тебе…
   На следующий день его не стало. А предсмертную просьбу умирающего нужно выполнять всегда, в знак уважения.