Бультерьер со знаком качества

Шаг за шагом, раскачиваясь из стороны в сторону и придерживая спортивную сумку рукой, я поднимаюсь по лестнице. Двенадцать ступеней вверх, первый пролёт, надпись на стене «Людка-дура», неловко закрашенная бурой краской. Пахнет блинами, жареной картошкой, кошками, пылью. Пролетарским подъездом.
Ключ с лязгом входит в замок. Два поворота. В нижнем замке ключ не проворачивается. Значит Ксана дома. Хотя, где ей ещё быть.
Дома пахнет макаронами по-флотски, средством для мытья полов, Оксанкиными духами и самой Ксаной. Я улыбаюсь знакомым запахам и сбрасываю сумку с плеча. Потом, упираясь руками в стену, скидываю с ног кроссовки, цепляя их одну за другую. Развязывать шнурки мы так и не научились, не смотря на всю Ксанкину воспитательную работу. Все аргументы, что «от твоих лап остаются на обоях следы» и что «кроссовки так скорее рвутся», отметаются мной с мрачной настойчивостью.
Что-то не так. Ксана не вышла меня встречать. Если бы свет горел в комнате, было бы понятно - в И-нете моя принцесса, спорит с единомышленницами, треплется с кем-нибудь в чате или гоняет монстров по подвалам. Но свет горит на кухне. И она не вышла меня встречать.
На секунду я замираю, мысленно прокручивая возможные и невозможные неприятности, которые могли на нас свалиться. Так, у меня загулов не было, с деньгами проблем нет, Витюнчик не всплывал. Что ещё? Не успев решить что, я бросаюсь на кухню.
…И спотыкаюсь на пороге. Совершенно рефлекторно моя глотка издаёт полувсхлип-полувздох и сжимается настолько, что больше ничего я протолкнуть не могу. А надо бы…
Ксана сидит на самом краешке стула, в своём летнем прозрачном халатике, хотя уже не тепло. Прямо скажем, очень даже не тепло; конец сентября в Прибалтике, это вам не лето. Так что Ксана должна себя чувствовать слишком свежо. Наверное, она и чувствует. Но Ксана в этом халатике не просто красивая. Она меня с ума сводит. Она, с её светло-каштановыми волосами, огромными карими глазами и… и…
И у её ног сидит ЭТО. На миг у меня темнеет в глазах.
Ненавижу собак. С тех самых пор, когда меня порвала соседская овчарка, с тех самых пор, когда я спасалась от неё на дереве, а папка меня с этого дерева снимал. Разодранная нога болела, носок и сандалия пропитались кровью. Когда папка ненароком ухватил меня за ступню, в сандалии противно захлюпало и капли крови падали на землю, тут же поддёргиваясь пылью. Потом папка держал меня на руках и шептал на ухо: «Ну, тихо, тихо… Солдаты не плачут». Я старалась не плакать, но от невыносимой обиды и испуга слёзы просто выжимало изнутри.
И теперь у Оксанкиных прекрасных ног сидит остроухое, белобрысого цвета создание, с красными глазками, и розовой проплешиной на горбатой морде. Говорят, что вот это, произошло в результате скрещивания крысы и свиньи. Верю.
Поднимаю глаза на Ксанку. Слова «красавица и чудовище» были бы уместны как никогда. Если бы я не начала догадываться, что эта ошибка природы делает на нашей кухне. И зачем на Ксане именно этот халатик.
-Это, блин, что? - наконец, выталкиваю я.
-Это соба-ачка. - отвечает она невозможным голосом.
Мой разум тонет. Только она может сказать про эту тварину «соба-ачка». Только у неё может быть такой взгляд - беззащитный и отчаянный, цепляющийся за меня в последней надежде на милость.
К несчастью, взгляд мой опять натыкается на блондинистого монстра.
-И что она делает здесь?
Какого хрена я спрашиваю?! Я ведь знаю ответ. Соба-ачка, скорее всего, потеря-ялася. И встретила, на мою беду, именно Оксану Арсенич, мою любимую девушку. И Ксана, то ли от большого ума, то ли от большого сердца, где помещается жалость ко всем сирым, убогим и судьбой ушибленным, решила соба-ачку приютить. В нашей, между прочим, квартире.
-Я её нашла. На улице.
Ну да! Мои догадки с блеском подтверждаются. Я на эту собачень смотреть боюсь, а моя принцесса не побоялась притащить её домой. У соба-ачки чёрный, утыканный четырёхгранными бляхами ошейник. В самый раз для монстров и юных металлистов. В сопливой юности у меня был похожий. Правда, не такой красивый.
-Пусть она у нас пока поживёт. - выпаливает Ксана, набравшись смелости.
До того как я успеваю заорать «Нет!», псина предпринимает попытку наладить отношения. Она неуклюже поднимает бочкообразное тело на четыре обрубка, и вразвалку идёт ко мне. Удрать я ещё могу, но перед Оксанкой делать этого не буду. Если это хвостатое недоразумение попытается… Собака утыкается широким лобешником мне в лодыжку. И замирает.
Я не гляжу на Ксану, но точно знаю, что она сейчас умиляется. А не гляжу я на Ксану потому, что боюсь пропустить момент, когда бультерьерша перейдёт в атаку и закончит дело, начатое соседской овчаркой. То есть, когда она откусит мне ногу.
-Вот видишь, - слышу я Оксанкин голос. - Она совсем не злая. Совсем, совсем.
Заслышав новую хозяйку, псина разворачивается и ковыляет обратно. С трудом давлю в себе желание засветить ногой по толстой заднице. Будь на мне хотя бы домашние тапки, а ещё лучше кроссовки, и уж совсем хорошо - туристские ботинки, вариант для горных походов. Желание такое жгучее, что в глазах темнеет, и я из последних сил цепляюсь за дверной косяк.
-Пожалуйста, - говорит Ксана, укладывая в это короткое слово, мольбу, надежду и желание подлизаться. - Пожалуйста, Зверуня.
-Оксана, у собаки наверняка есть хозяева. - рычу я вполголоса, хотя больше всего мне хочется сорваться и орать на Оксанку до тех пор, пока с её лица не слезет это дурацкое, счастливое выражение.
Но орать я опасаюсь, потому что знаю, как собаки реагируют, когда кричат на их хозяев. М-мать, я в своём доме не могу делать то, что хочу! Меня душит ярость, и выплеснуть её не на кого.
-Не надо, Зверуня, - умоляюще говорит Ксана. - Не смотри так. Она поживёт, придут хозяева и заберут её.
Ну, как всё просто! Вот придут и заберут! Проблема в том, что промежуток между «поживёт» и «придут» может оказаться неоправданно большим. Я за это время запросто могу сойти с ума, если только раньше меня не убьёт вот то красноглазое чудовище.
-Я завтра же начну искать хозяев. - официально предупреждаю я. - И нечего скулить потом…
-Хорошо. - подозрительно быстро и чересчур покладисто.
До того как я успеваю сообразить - отчего, Оксанка начинает тарахтеть с пулемётной скоростью:
-Ты иди, умывайся. Есть будешь? Так я разогреваю. И тапки обуй. Собака, место, место.
Ничего себе! Она уже и место в нашем доме заимела. Под аккомпанемент таких невесёлых мыслей я плетусь в ванную.
И как они друг друга находят? Почему из сотен людей на улице, эта горбоносая тварь выбрала именно Ксанку.
Тут целый день вертишься, строишь продавцов, собачишься с экспедиторами, материшься с охраной, потом приходишь домой, и что?!
Я срываю с себя одежду и швыряю её на пол. Да что же такое! Ну, что бы этой белобрысой твари было попасть под самосвал на глазах у Ксанки. Отплакала бы моя жалостливая девочка у меня на плече и все дела. Так нет, ё-моё, встретились два одиночества мне на голову.
Дверь душевой кабины задвигаю с грохотом. Врубаю холодную воду. Мне что, забот в жизни мало?! Ещё и бультерьер… Ненавижу собак. А если хозяева не найдутся? А если она бешеная? А если у неё в башке замыкает? С бультерьерами такое сплошь и рядом. Два месяца назад пристрелили же какую-то монстру собачьего племени за нападение на ребёнка. Чего, спрашивается, не пристрелили и эту паскуду, ворошиловские стрелки, маму их…
Дверь ванной открывается совершенно беззвучно, и я краем глаза замечаю движение. Маячит уже. Тапки принесла. И будет сейчас ругать, что гуляю босиком. И что одежда на полу. И что руками в стену упираюсь, как зэк при обыске. И что кроссовки снимаю, не развязывая шнурков. И что стою уже пять минут под холодной водой. И что…
Молчит. Молча подбирает одежду, разглаживает руками и аккуратно складывает. Мне становится стыдно.
-Выходи уже, - говорит она. - Ты же не моешься, ты меня слушаешь.
Ну, вот откуда она знает? Я же не меняю позы, я вообще, никак не даю понять, что вижу её. Из принципа остаюсь в душевой, но добавляю тёплой воды. Я ведь знаю - проверит.
Когда я выхожу из кабины, она уже сидит в своей излюбленной позе - по-турецки, прямо на стиральной машине, упираясь локтями в коленки. И смотрит на меня. Она ведь знает, что мне это не нравится. Она знает, что от её взгляда внутри у меня всё поджимается. Она знает, что я до сих пор смущаюсь, когда она видит меня без одежды. Она знает, что я чувствую себя неловко и оттого злюсь.
И ещё она знает, что я никогда не позволю прорваться этой злости.
Я сдёргиваю с крючка полотенце и начинаю вытираться. Она не отводит от меня глаз. А я демонстративно не смотрю на неё. Хмурюсь. Неторопливо вытираюсь, и, наконец, бросаю полотенце на трубу. А затем, делаю то, что мне больше всего хочется сделать - быстро шагаю к ней, наклоняюсь и целую в согнутую коленку. Раз, другой, третий, пьянея от запаха её кожи. Она вздыхает еле слышно, и её рука осторожно касается моей спины. И всё… Интим окончен.
-У тебя спина мокрая. - вопит она возмущённо.
Я не успеваю разогнуться, как она выворачивается, и чуть не саданув меня коленкой по носу, срывает с трубы полотенце.
-Повернись. - командует Ксана.
Я зажмуриваюсь и коротко выдыхаю. Но послушно поворачиваюсь. Она соскальзывает с машины и начинает вытирать мне спину.
-Как так можно! Осень на дворе, а ты стоишь под холодной водой. А потом не можешь вытереться как следует. Ты что - хочешь опять?.. - яростно выговаривает она.
Вопрос риторический. Я не хочу опять. Моё прошлогоднее воспаление лёгких Ксана перенесла куда тяжелее, чем я сама. По настоящему плохо мне было только тогда, когда меня уволили с предыдущей работы. По новому времени больничные больше трёх дней не приветствовались.
-Одевайся, давай! - приказывает она. - Нечего тут стоять в чём мать родила.
Ах, нечего, да?! Я натягиваю домашнее и не отказываю себе в удовольствии заметить подчёркнуто равнодушным тоном:
-Ты бы, сестрёнка, халатик сменила. А то, ты чего-то всё налегке, налегке. В жар тебя, что ли, кидает?
Есть контакт! Ксана вспыхивает и взвивается, но быстро передумывает возражать. То-то! Знает, кошка… А то видали мы вас в таких халатиках!
-Мотри у меня, жана. - с угрозой говорю я. - А то возьму трапку и пойду наводить порадку.
Папка так говорил когда-то.
На выходе из ванной комнаты, всё моё хорошее настроение моментально исчезает. Потому что в коридоре стоит и приветливо машет хвостом эта… Гадского вида собака.
Оксанкина спина напрягается испуганно, но голосочек звучит, как ни в чём не бывало:
-Место, собака! Я кому приказала!
Усеньки-пусеньки! Приказала она!
-Место, 6лядь! - коротко рявкаю я.
Теперь Ксана дёргается как от удара. Ах, чёрт!.. Зря я так… Но псень уходит вразвалку в тёмную комнату, и кажется, проявляет при этом некоторую прыть. Мол, вот, какие мы послушные.
-Не надо кричать. - вдруг говорит Ксана бесцветным, еле слышным голосом.
У меня внутри всё замирает. Когда она говорит так, я не могу слышать, это больно, это больнее, чем когда тебя лупят проводом в резиновой оплётке, чем ботинками под дых, больнее, чем когда папка умер, больнее…
Она выпрямляется и идёт на кухню. Спина напряжённо-прямая. Хочу прикоснуться и боюсь.
На кухне она молчит. Поджав губы, накладывает макароны на тарелку. Я молчу, хотя надо сказать: «Хватит!». Но если скажу, вполне может статься, что тарелка отправиться в последний полёт мне в голову. Ладно, обожруся и помру молодой. Молча. Тем более, после сегодняшних стрессов столько калорий перегорело…
Я ем, не поднимая глаз. Она сидит рядом. И опять смотрит. Вот только куда? Обычно ей нравится смотреть, как я ем. Хотя чего тут может нравиться? Ну, давится человек макаронами по-флотски… Я бросаю на неё вороватый взгляд. И облегчённо перевожу дыхание. Она смотрит на меня и улыбается.
-Что лыбишься? - с упрёком спрашиваю я. - Весело тебе, да?!
-Вы с ней похожи. - вдруг выдаёт она. - Вы даже едите одинаково.
Я не швыряю вилку. Она сама выпадает, грохается в тарелку и со смачным шлёпаньем выбрасывает оттуда макароны.
-Ты что хочешь сказать? - дрожащим голосом вопрошаю я. - Что я похожа на крысу-переростка? Так что ли? Ну, спасибо! Вот уж комплимент, так комплимент. Отвесила от всей души…
Оксанка сначала пугается, а затем начинает ржать. Вот именно - ржать! Такое с ней бывает редко. А я пока раздумываю, обижаться мне или нет.
-Да нет же! - весело фыркает она. - Вы с ней одинаковые. Но не внешне. Понимаешь, она двигается похоже. И ест также… задумчиво. И выражение глаз у неё при этом такое же, как у тебя - отсутствующее. Как будто вы выполняете, какую-то привычную, надоевшую работу.
Поэтесса! Ем я задумчиво, с отсутствующим выражением морды лица. И хожу, судя по всему, враскоряку.
Потом я сгребаю разлетевшиеся макароны обратно в тарелку, а Ксана вытирает тряпкой стол.
-Доедай. - отдаёт она команду.
И я, вместо того, чтобы возмутиться, послушно ем. В тарелке ещё что-то остаётся, но сил съесть это уже нет, и я вяло дожёвываю, думая, как бы сказать, что я не в состоянии... И в этот момент, она, молниеносно перегнувшись через стол, целует меня в уголок рта. Я отшатываюсь и с возмущением проглатываю недожеванное.
-Извращенка! - в сердцах восклицаю я. - Сколько раз говорено. Дай человеку доесть. Потом лезь лизаться. Терпеть не могу!
Не могу понять, почему это её так возбуждает, но почти каждый наш совместный обед или ужин заканчивается одинаково. Она лезет целоваться, когда я ещё ем. Так сказать, попытка предложить на десерт себя.
В глазах у Оксанки шкодливый блеск. Я знаю, говорить и ругаться бесполезно. Она всё равно добьётся своего. Опыт в этом деле у неё колоссальный. А на моё предубеждение она плевать хотела. Ксана просто не знает что такое «предубеждение». Она такое слово ни в жизнь не запомнит, потому что слово для неё бесполезное.
-Доедай, давай. - вкрадчивым тоном говорит она.
-Не могу, - я исподлобья смотрю на неё. - Не лезет уже.
-Правда? - её рука лежит на столе ладошкой кверху. - Как в сарае, сегодня? Как Юрка? А баба Валя с Инесской?
-Нормально, - моя ладонь осторожно ложится поверх её ладони. - Всё как всегда.
-У тебя всегда нормально, - её пальцы сжимают мою ладонь. - А потом ты приходишь домой и рычишь на меня. Зверина.
-Я не специально, - мои пальцы скользят по её ладошке. - Я…
Ёрш, да что же за гадство?!! В дверном проёме стоит заскучавший в темноте монстр и смотрит на меня с понимающей ухмылкой. Эта срань белобрысая, ещё и ухмыляется!
Видя, как изменилось моё лицо, Оксанка стремительно оглядывается и срывается с места, выдёргивая свою ладонь из моей.
-Иди на место, - уже из полутьмы коридора командует Ксана. - Иди, кому я сказала. Ты как себя ведёшь! Фу, какая собака!
У меня возникает страстное желание хватить тарелкой об стену. Голову словно охватывает стальным обручем, и несколько секунд я сижу за столом, намертво сжав кулаки. А потом поднимаюсь и отправляюсь мыть посуду. Трудотерапия лучшее лекарство от припадков ярости.
Из комнаты доносится укоризненный Оксанкин голос. Псину, кажется, учат изящным манерам. Почему из всех возможных животных на свете, она выбрала именно собаку? Почему - не хомяка, не крысу, не морскую свинку или попугая? Про котов молчу, поскольку моя принцесса, вместе с окрестными бабками, состоит в тайной организации кошачьего спасения. Они кормят окрестных полосатых и хвостатых бомжиков. И за это бабки готовы простить ей всё. Даже меня. Хотя и пытаются упорно сосватать её за знакомых и не очень знакомых парней…
Ну почему бультерьер? Из всех собак она выбрала самую страшную. С чего она вообще решила, что псина потерялась?
Оксанкины руки обхватывают меня за талию, тело приникает к моему, а лицо прижимается к моей спине.
-Не злись, Зверуня, - слышу я. - Пожалуйста, не злись. Ну, поживёт у нас эта собака…
Вот оно значит как! Значит, мы уже настроились, что собака у нас поживёт. Моя спина просто каменеет. И Ксанка это чувствует. Руки разжимаются и она уходит. Замечательно!
Я домываю посуду трясущимися руками. Иду в ванную комнату чистить зубы и краем уха слышу бормотание из той комнаты, где поселился милый пёсик.
Бормотание ещё продолжается, когда я укладываюсь. Читать неохота, да и поздно уже. Завтра последний день сменной каторги в сарае. Коротко щёлкает выключатель. Всё, хватит! Баиньки, а то утром не проснусь…
Оксанка шуршит одеждой в темноте. Вот ведь зараза! Могла ведь переодеться в ванной или в комнате у нового домашнего любимца. Так нет… И укладывается на своё место она не как обычно, а демонстративно перелезает через меня. Ну и как прикажете это понимать? Как сигнал к примирению или как желание начать скандал?
В темноте я ухмыляюсь. Я лежу на спине и не открываю глаза. Даже когда она начинает возиться у меня под боком, якобы устраиваясь поудобнее. Я не двигаюсь, но перестаю ухмыляться, а то ещё усмотрит в темноте… Она придвигается ближе. А меня нет. Я сплю. Её пальцы забираются под одеяло и осторожно касаются моей руки. Ага! Значит не скандал…
Она носом трётся о мою руку и шепчет:
-Зверуня, ты на меня совсем обиделась?
Я не выдерживаю. Быстро поворачиваюсь и утыкаюсь лицом ей в плечо. Чувствую, как её рука ерошит мне волосы. Отбрасываю своё одеяло и перебираюсь к ней. Какое-то время мы лежим вместе, вновь привыкая друг к другу. Её руки гладят моё лицо, проходятся по губам и каждое её движение отзывается тихой дрожью во мне. Мои руки проникают под её майку. Ксана коротко вздыхает и позволяет раздеть себя.
Запах меняется. Я острее чувствую запах кожи, запах её волос, я купаюсь в нём, уплываю в безумие. Мои губы ласкают её шею, спускаются ниже, к груди. Её руки упираются в мои плечи, одновременно отталкивая и удерживая. Ловлю её дыхание, слушаю её сердце, мои руки скользят по её телу. Но когда моя рука соскальзывает вниз, она вдруг отталкивает меня, ловко переворачивается и оказывается верхом. Я улыбаюсь.
Её лицо склоняется над моим. Она пытается поймать мой взгляд, я поднимаю на неё глаза и улыбаюсь. Это уже было не раз, но я всё равно сопротивляюсь. Первые два раза, когда мы были вместе, я не хотела раздеваться. Тогда она согласилась. Но потом, жарким июльским деньком, она вытянула меня на пляж, позагорать. Мне даже в купальнике было неловко, так что я валялась на покрывале мордой вниз, спиной вверх и желала только одного - смыться из этих дюн поскорее. Кончилось тем, что спалила себе спину. Ксана, молча, распустила завязки моего купальника, и, не слушая моего негодующего вяканья, втёрла в кожу крем от ожогов, а потом просто сказала:
-Перевернись. Я хочу тебя такой, какая ты есть. - И смотрела на меня так же, как смотрит сейчас.
Я согласно прикрываю глаза. Она помогает мне раздеться, а потом вдруг перехватывает мои кисти своей рукой. Вырваться ничего не стоит, её узкой ладошки не хватает, чтобы даже держать их вместе, но я не собираюсь вырываться. Она наклоняется и целует меня. Я пытаюсь ответить, но она отдёргивает голову. Не даёт себя поцеловать. Её рука путешествует по моему телу, нигде особенно не задерживаясь и это заставляет меня в нетерпении кусать губы. Я, из последних сил, заставляю себя лежать спокойно. Но когда её рука касается моей груди, я вырываю руки и одновременно поднимаюсь.
Она обнимает меня за плечи, я втискиваю лицо в её грудь, пока она не запрокидывает мне голову…
…И в этот, срывающий крышу момент, я, краем глаза, замечаю что-то постороннее. Дверь приоткрыта. Поставив передние лапы на бортик кровати за нами внимательно наблюдает белобрысое привидение.
Переход от страсти к бешенству происходит мгновенно и помимо моей воли. Это мне только кажется, что я говорю нормальным, хоть и хриплым голосом. На самом деле это больше напоминает рёв раненного носорога:
-Сгинь, сука!!!
Только когда Оксанка вздрагивает всем телом, так, что эта судорога передаётся мне, до меня доходит непоправимость сделанного. Её просто срывает с меня. Я даже не успеваю схватить её за руку, чтобы крикнуть, что я не специально, что это она, что я… Хлопает дверь ванной комнаты. Потрясающее завершение потрясающей любовной прелюдии.
Псина предусмотрительно исчезла. Я трясущимися руками ищу и натягиваю свою одежду. Потом я стою у двери ванной и тихо уговариваю Ксанку открыть мне дверь. Я скулю так очень долго, пока моя заплаканная девочка, не распахивает дверь и не отталкивает меня с дороги. Откуда только сила берётся? Пока я набираю воздуху в грудь, чтобы сказать, что я прощу прощения, из комнаты вылетают мои подушка и одеяло. Всё! Финал!
За всё время совместной жизни меня выгоняли из спальни только один раз. Был Инесскин день рождения и меня с него принесли. К несчастью, рубашка моя оказалась испачкана чьей-то помадой. Чьей - в упор не помню. Отмечали мы прямо в сарае, так что эксцессов со случайным сексом быть просто не могло - охрана бы не позволила. Да не было там никого, кто мог бы… И, главное, никто не вспомнил, кто так удачно облобызал мне рубашку!..
Но с Оксанкой это на отмазку не потянуло. Неделю она не подпускала меня к себе. Тогда дело закончилось бурным примирением прямо на полу в кухне, потому что добраться до кровати времени просто не хватило.
Чем закончится сейчас - не знаю. Я устраиваюсь на диване, а на душе у меня так паскудно, что словами не передать. И внезапно я слышу, как «виновница торжества», благополучно пересидевшая бурю на кухне, стуча когтями по линолеуму, топает в спальню. Ну, вот оно, свершилось! Моё место в спальне она заняла. Что нас ждёт дальше?!
Остаток ночи я сплю и не сплю. Будильник остался в спальне, и я боюсь проспать. А уснуть толком не даёт злость и совершенно детская обида. Самое противное, что в такие моменты начинает вспоминаться всё то хорошее, что валилось на меня в жизни, а я отскакивать не успевала. Как папка умер, как я уходила от матери, как Оксанкин Витюнчик читал нам лекцию о происхождении и выбраковке отдельных видов Homo.
Сон, если это можно назвать сном, больше напоминает свинцовое одеяло. Меня просто прибивает к дивану, и внезапно я вскакиваю, испуганно озираясь. Без десяти шесть. До официального подъёма ещё десять минут, ну и ладно. Спросонья не сразу вспоминаю, что опять не так в моей жизни, а потом… бультерьер, ссора, выдворение на диван. Следующая мысль - надо пробраться в спальню и выключить будильник, чтобы Оксанка не проснулась. Обычно я успеваю выключить его после первого сигнала.
Визит в спальню приносит новое разочарование. Конечно же, ошибка природы спит на моём месте, да ещё тесно прижимается к новой хозяйке. На миг меня охватывает вчерашнее умоисступление - и я хочу только одного, порешить этих двоих из папкиной двустволки, а затем запустить финальный салют себе в лоб. Но стреляться из охотничьего ружья неудобно, и я, стиснув зубы, пробираюсь в комнату и выключаю будильник.
Дальше всё вертится в привычной, по минутам расписанной суете. Чайник на плиту, галопом в ванную комнату, умыться, одеться, причесаться, позавтракать. Кусок хлеба застревает у меня в глотке, когда я слышу шум в коридоре и вижу заспанную Оксанку. Надежда вспыхивает вопреки всему. По первости нашего совместного житья, она пыталась подниматься вместе со мной и готовить мне завтрак. Толком из этой затеи ничего не вышло, потому что проснуться до конца, ей так и не удавалось. Она вяло слонялась по кухне, роняла всё, что можно уронить, тыкалась по шкафчикам и, наконец, отправлялась обратно в постель, подталкиваемая моими заботливыми руками. Грохнуть чайник на плиту и сляпать себе бутерброд я могу самостоятельно.
Но сегодня, вместо примирения и завтрака в обществе, меня ждёт ещё один облом. На меня - ноль внимания. Оказывается, мы поднялись, чтобы выгулять соба-ачку. Соба-ачка плетётся следом за своей малохольной хозяйкой, едва переставляя свои окорока. У-у, убила бы! Дожёвываю с трудом и слышу, как щёлкает замок на двери. Да катитесь вы!.. И мне пора.
Торопливо натягиваю кроссовки, ныряю в куртку и подхватываю с пола сумку. Закрыть дверь на оба замка и бегом вниз. Перебежать дорогу и вытянуть руку, голосуя маршрутке.
Ба, вот везение! За рулём Володька, старый знакомый. Ухмыляется и отжимает блокировку замка на месте рядом с водителем. Застолбил, значит. Я у Володьки в фаворитах из-за скидок, которые делаю ему в сарае. Скидки, в общем-то, так себе, мизер, но он преисполнен благодарности. Здоровается он со мной всегда за руку. Те, кто катается этим маршрутом из года в год, не удивляются. Потому что едут, в основном, наши, сарайские. Так что моему «Здрассь» никто не удивляется. Свои же люди.
-Ну, как вообще? - преувеличено бодро спрашивает Володька.
Я догадываюсь бросить взгляд в зеркало заднего вида. Так и есть. На втором сиденье две девчонки, студенческого возраста. Сверлят взглядом мой затылок. И глазки у них, при этом, со старый совдеповский пятак.
-Нормально, братан. - я намеренно опускаю голос. - А как сам-то?
-Да ништяк.
Володька проверяет новый контингент на вшивость. Если дадут слабину, он их застебает. Сарайские, тем временем, ржут втихомолку. Они это шоу видели не раз. Лучше чем со мной, у Володьки получается только с Митягиным-охранником, который любит косить под кришнаита и с бабой Валей (определённого амплуа нет, всё зависит от вдохновения). Володька, кстати большой любитель БГ, ласково называет нас «корабль уродов».
-Слу-ушай, - оживляется вдруг Володька. - А что это за фигня - твоя с каким-то бультерьером гуляет. Три секунды назад видал. На поводке его ведёт. Что за дела? Купили что ли?
-Иди ты! - от злости я говорю своим нормальным голосом. - Заколебал меня этот бультерьер. Купили!.. Приблудился!!!
-Попала ты, госпожа Зверева. - с последнего сиденья восторженно подаёт голос баба Валя. - На прокорме разоришься.
Оставшуюся дорогу до сарая публика обсасывает предположения о возможности тихого семейного счастья совместно с бультерьерами, змеями, мадагаскарскими тараканами и прочей экзотикой. Я уже не знаю, что мне делать - то ли огрызаться, то ли ржать вместе со всеми. Незнакомые девочки, сверлившие взглядами мой затылок, оглядываются вокруг с выражением полного ужаса. «Корабль уродов» же, сотрясаемый жизнерадостным жеребячьим гоготом, лавирует в потоке машин.
Сарай, облицованный гранитом и украшенный хромированным железом, вырастает на горизонте. Не знаю, кто первый назвал наш торговый центр сараем, но название прижилось. Неделю назад слышала, как наш Big Bwana, папа Макс, орал кому-то в пятисотдолларовый мобильник: «Да, вези прямо к нам, в сарай».
И я в этом сарае работаю. Вместе с бабой Валей, Инесской и Юриком толкаю народу спорттовары. Я старший продавец. Старший, в нашем случае значит на двадцатку больше зарплаты и на сотню - беготни. Баба Валя, Юра и Инесса - продавцы-консультанты.
«Пахан нашей кодлы», это баба Валя про меня. А ещё «начальник, мать, главспортсмен, Зверева и Танёк».
Народ, который стоит по эту сторону прилавка, тянется к служебному входу «не для господ». Все друг друга знают, если не по именам, то в лицо, кивают друг другу, зевают, здороваются. На входе нас с бабой Валей догоняет Инесска, двадцатилетнее сексапильное создание, без единой мысли в хорошенькой головке, зато переполненное эмоциями.
-Таня, я слышала, вы бультерьера купили? - восторженным шёпотом интересуется она.
Баба Валя довольно гогочет.
-Блин, я щас умру. - мрачно обещаю я.
Инесска не понимает. Для неё бультерьер - это круто. Для неё, вообще, всё круто - и то, что я живу с девушкой, и то, что я эту девушку увела у мужа, и то, что девушка у меня «очень секси». Хотя, полгода назад, когда меня назначили к ним старшей, и она узнала кто я… глазки у неё были как у давешних девочек в маршрутке. На памятном дне рождения, она призналась мне, как почти ждала, что я буду к ней приставать. Поскольку в момент исторического признания, я была ещё не совсем пьяна, то честно ответила - приставать к ней я никогда не буду, даже если на земле других женщин не останется. Не дошло.
Инесска у нас инфантильное дитя нового времени. Для неё работа - способ поразвлечься, а не средство выживания, как для большинства в сарае. Фактически, её содержат сильно не бедные родители. И чтобы кормильцы не вязались с надоеданиями : «поступай, детка, в институт», Инесска придумала себе работу. Сарай для неё идеальное место.
Юрка уже слоняется по отделу, переодетый в форменную оранжевую рубашку.
-Долго спите, мамки. - солидно бросает он Инесске и бабе Вале. И, заметив меня, добавляет. - Шеф.
Я для него «шеф» с тех самых пор, когда объяснила с глазу на глаз, что моя сексуальная ориентация никоим образом не должна влиять на качество его работы. Впрочем, собеседование с Юркой у меня прошло легче, чем с той же Инесской. Юрка, угодивший в «чисто бабский коллектив» и от этого чувствующий себя не вполне нормально, просто растерялся, увидев меня. В реальной жизни ему такого видеть не приходилось.
Юрке всего восемнадцать, он хорош собой, баба Валя зовёт его «пастушок», то ли из-за кудрявых волос, то ли из-за наивных серых с поволокой глаз, то ли от общей не испорченности. С шестнадцати лет живёт самостоятельно, отчаянно пытаясь разобраться в этой дикой невозможной жизни. Получается у него не всегда хорошо, но он старается. Особенно, когда понимает, что это не наезд, а попытка помочь.
Первый месяц после моего назначения он пытался показать свою крутизну. Получалось у него не очень хорошо. Быть крутым в его понимании, значило говорить развязным тоном, материться и отпускать сомнительного качества остроты. Неубедительно выходило.
Я поговорила с ним с глазу на глаз. Насколько возможно, мягко. Юрка, после моих объяснений покраснел и выпал в осадок. Думала, возненавидит меня до конца жизни. Ошиблась. С тех пор я для него «шеф».
А баба Валя для него «мамка». Инесску он терпеть не может и часто зовёт «звездень».
Мы переодеваемся в комнате для персонала. Чем хорош сарай - для нашего отдела есть своя комната. Баба Валя вытягивает из своего шкафчика оранжевую рубашку и осматривает её с откровенным отвращением.
Баба Валя ветеран ещё советской торговли. Сорок пять лет. Двое детей и муж в нетях. Есть сердешный друг. Хорошо ещё, друг никогда не слышал, как баба Валя живописует их отношения. Последнее, что я запомнила: друг, зная об отсутствии дома детей (в гостях у бабушки остались), явился в гости. С продуктами для маленькой интимной пирушки. Баба Валя поцапалась с ним ещё в коридоре. Друг, подхватив пальто, во гневе удалился. Баба Валя, с нескрываемым облегчением: «Слава богу, сам убрался, а пайку оставил».
Баба Валя для меня загадка. Ко мне она относится с каким-то сдержанным интересом. Вот только понять природу этого интереса я никак не могу. Люди могут относится к тебе или позитивно, или негативно, или никак. Баба Валя относится ко мне… странно. Во всяком случае, её кошачий интерес к своей персоне я чувствую очень остро. Как и взгляд, сейчас направленный мне между лопаток. Потому я быстро надеваю рубашку.
Все одеты.
-Ну, что? - мрачно вопрошает баба Валя. - Пошли скучать.
Скучать, это верно. Неделю назад у нас закончилась осенняя распродажа, где по обычаю скидывают летнее шмотьё и заодно всё то, что залежалось на полках. Месяц мы зашивались. Зато теперь - тишина и покой. Покупают мало. В основном больше смотрят и уходят. А мы скучаем. Вчера было пять покупателей. Будет ли сегодня, не знаю.
-Таня, я кофе попью? - это Инесска.
Для неё утренняя тусовка начинается в кафе. Хотя папа Макс категорически запретил продавцам торчать в цивильных кафе, продавцы на его запрещение просто забили. Поскольку часть сарая папа Макс сдаёт другим магазинам, то приказывать что-то их продавцам он не вправе. Наши продавцы тоже не особенно пугаются. Ленка из часов, вообще, утверждает что сарай - это сельский клуб по интересам и дискотека в одном флаконе. Сюда приходят людей посмотреть и себя показать. Покупки, как таковые, мало кого интересуют.
-Может мы тоже по кофеину? - баба Валя смотрит на меня.
Я морщусь. Кофе я не люблю.
-Главспортсмен. - бурчит она.
-Через полчаса экспедиторы. - говорю я. - Двинем на разгрузку.
Экспедиторы приезжают раньше. Мы вдвоём довольно быстро справляемся с разгрузкой. Инесска всё ещё пьёт кофе. Юрка сторожит зал.
Баба Валя остаётся на улице с последними пакетами.
-Топай, я перекурю.
Когда она возвращается, мы с Юркой отправляемся на распаковку.
-Шеф, а про бультерьера правда? - спрашивает он.
-Правда.
-Трандец, - он передёргивает плечами. - Я их боюсь.
-Я тоже.
Примерно с час распаковываем пакеты и коробки. Когда я возвращаюсь в зал, у кассы уже бодрствуют баба Валя и Инесска. Зуб даю, последняя прибежала три секунды назад. Иначе не было бы у неё такого преувеличенно делового вида.
-Юрке помогите. - прошу я.
И я наконец-то остаюсь одна.
Что же мне со всем этим делать? Я же не живу, я просто делаю вид, что со мной всё в порядке. Всякий раз, когда мы с ней ссоримся. Я знаю, вынести меня нелегко. Когда-то, в самом начале нашего знакомства, я сказала ей, что никогда не сделаю ей больно. Ложь. Теперь только я и делаю ей больно. Самое плохое, что я так и не научилась себя сдерживать. Как она, вообще, меня выносит? Мои приступы ярости. Моё тяжёлоё молчание. Почему я в состоянии ужиться со всем светом, но не могу не обижать единственного человека, которого люблю, и который любит меня.
-Тоскуешь?
Это Ленка из часов. Я улыбаюсь ей.
-Не твоё, случаем?
Ленка протягивает мне знакомый пакет. На миг прикрываю глаза.
-Откуда?
-Покурить вышла. Гляжу - лежит на бортике.
Та-ак! Баба Валя просто забыла прихватить с собой этот пакет. Замечательно! Чуть не влипли.
-Ёлки! - с чувством говорю я. - Ленка, с меня обед.
-Да, ладно! - отмахивается она. - Бабе Вале скажи, пусть склероз лечит.
И отбывает лёгкой походкой манекенщицы.
Я стою, стиснув зубы. Когда троица возвращается в зал, я подзываю бабу Валю к себе. И молча показываю ей пакет. Она секунду-другую смотрит с непониманием. И вдруг бледнеет. Сразу. Без переходов.
-Всё понятно? - тихо спрашиваю я.
-Начальник, я… - потрясённо говорит она.
-Ты кормишь Ленку обедом. Лечишь склероз. И делаешь выводы. Иначе, сама знаешь…
Мы чуть было не влетели в серьёзные неприятности. Вполне могли остаться без работы. В принципе, я запросто могу её уволить. Но этого не будет.
До обеда время тянется медленно. Обедаем мы вместе с Юркой. Сидим в подсобке. Юрка ест и читает газету, подложенную под его тарелку. Я ем, читаю заголовки вверх ногами и продолжаю размышлять. Юрка поднимает газету, собираясь перелистнуть страницу и в этот момент, мой взгляд ловит знакомое слово. Я рву газету у него из рук.
-Шеф, ты чего? - Юрка в полном недоумении.
Я ничего. «Пропала собака, белый бультерьер, сука. Нашедшему вознаграждение. Звонить…» Кидаюсь к телефону. Юрка перегибается через стол и читает заметку. Невозможно долгое ожидание, пока длятся гудки.
-Алло? - глуховатый мужской голос.
-Здравствуйте.
-Здравствуйте.
-Я по поводу вашего объявления. Мы вчера нашли белого бультерьера.
-Ага! - голос оживляется. - Так, где вы живёте?
Я говорю.
-Слушайте, я могу подъехать прямо сейчас.
Лихорадочно соображаю. Вполне может статься, что Оксанка этому дядьке не откроет, а мне потом заявит, что собака не его.
-Сегодня я допоздна на работе. Но завтра, свободна с самого утра.
-Прекрасно! - восклицает он. - Завтра в двенадцать нормально?
-Вполне.
И мы прощаемся. Юрка смотрит на меня с восторгом.
-Повезло, - говорит он.
-Кулаки держи.
Остаток дня пролетает как на крыльях. Как мало надо, чтобы сделать человека счастливым.
Обратный рейс «корабля уродов». Мы с бабой Валей сидим рядышком. Молчим. Когда маршрутка приближается к моей остановке, баба Валя тихо зовёт:
-Таня.
Я смотрю вопросительно.
-Спасибо. Я хочу…
-Не надо. Всё. Забыли.
Баба Валя кивает. Моя остановка.
Раскачиваясь из стороны в стороны, и придерживая сумку рукой, поднимаюсь по лестнице. Пахнет домом. Сотни запахов мешаются, и при желании, я могу узнать каждый, раскрутить их как клубок, ниточка за ниточкой. Ключ с хрустом входит в замочную скважину. Два поворота. Открываю дверь.
Ксана дома. В доме добавилось новых запахов. Псиной пахнет и ещё какой-то дрянью. Сбросив с плеча сумку, стягиваю кроссовки. А знаю, что это за запах! Собачий корм.
В коридоре, как раз в том месте, где на линолеум падает квадрат света из кухни, стоит бультерьер, смотрит на меня приветливо и покачивает хвостом. «У-у, сволочь! - мысленно произношу я. - Поулыбайся мне тут! Завтра сдам тебя хозяину. Или живодёру».
Мысль о живодёре согревает, но её нужно отогнать, чтобы выйти на нужную тональность предстоящего разговора. Делаю скорбно-официальную морду и отправляюсь на кухню.
Ксана стоит у разделочного стола. Спина у неё сейчас, как у меня физиономия. Сплошной официоз. Никаких намёков на прощение. И одета она в домашние джинсы и футболку.
-Я нашла хозяина собаки. - говорю я.
Она медленно поворачивается. Губы поджаты. Глаза прищурены. Мама… Куда бы удрать?
-Где?
-В «Минуте» было объявление. Потерялся белый бультерьер. Я позвонила.
Что-то меняется. Но не успеваю понять что.
-Иди, мойся. Ужин будет на столе.
Что означает «будет», я понимаю, только выбравшись из-под душа. Тянусь к выключателю и замираю… В квартире никого. Мои глаза не сразу привыкают к темноте и я, спотыкаясь, бреду на кухню. Ужин и в самом деле на столе. По запаху определяю. Замираю.
Куда она подевалась?
Мне становится не просто страшно. Это почти агония… Ушла? А вдруг насовсем?.. И остаётся утешать себя тем, что Оксанка, возможно, повела псину на прогулку. А если нет? Она ушла? Насовсем? Бросила?..
Я стою на кухне, в полной темноте и не сразу понимаю, что за звук мешает мне. Да ведь это я… Я дышу словно астматик, с натугой втягиваю воздух и с сипением выдыхаю. Больше нет ничего, только этот звук и ужас от осознания… Я осталась одна. Она больше не придёт. Боль накатывает изнутри, словно когтистой лапой сжимает сердце, и скорчившись, я хватаюсь за спинку подвернувшегося стула. Пытаюсь разогнуться, вдохнуть и тут на меня сваливается спасительный звук. В замочную скважину с лязгающим всхлипом входит ключ.
Я успеваю выдохнуть-выкрикнуть и наскоро убираюсь с кухни. Она не должна видеть меня такой. Забегаю в комнату, закрываю дверь и без сил сползаю на пол. Прижимаюсь спиной к двери. Вернулась… Что со мной? Она вернулась. Да она и не думала уходить! Не сходи с ума! Она вернулась, она здесь, в пяти шагах от меня.
Я сижу в полной темноте, привалившись спиной к двери, чувствую, как мокнет от запоздалого холодного пота футболка, и захожусь в немом счастливом вое. Я слышу её голос, она что-то говорит негромко, говорит не мне, но всё равно, я её слышу, слышу, слышу…
Кто-то скулит и скребётся за дверью. Проваливай, а? У меня нет сил даже злиться. Уходи пёс. Мне не до тебя.
-Иди сюда. - голос улыбается и я готова подняться, если сил хватит, а если нет, просто ползти на её голос. - Иди сюда, тебе туда нельзя. Иди, будешь спать здесь.
Когти клацают по линолеуму. Ну, надо же… это, оказывается не мне. Впрочем, какая разница, кому? Достаточно того, что она здесь, рядом.
Вспыхивает свет на кухне. И тут же гаснет. Ужин остался на столе. Ксана уходит в спальню. А я, не в силах отклеиться от двери и перебраться на диван, ещё долго сижу на полу.
Просыпаюсь в половине двенадцатого. Тело ватное, как после болезни. Сползаю с дивана и тащусь в ванную. И выйдя оттуда, отправляюсь мириться
Больше не могу. Чёрт с ней, с собакой. Пусть живёт с нами. Пусть делает что хочет. Оксанка, я не могу без тебя. Я люблю тебя. Я не живу без тебя. Не убивай меня.
В спальне только бультерьер. Лежит на кровати. Смотрит на меня вопросительно. Постель убрана, окно отшторено.
-А где?.. - говорю я и только потом соображаю, кому говорю.
Я иду её искать. Поиски ни к чему не приводят и очень скоро заканчиваются там, где начались.
Собака склоняет на бок голову.
-Где твоя ненормальная хозяйка? - тихо говорю я. - Мне с ней поговорить надо.
У пса маленькие, но выразительные глазки. И смотрят они встревожено.
-Я чуть не сдохла вчера, - сообщаю я. - А всё из-за вас, суки.
Выражение глаз меняется. Или я схожу с ума.
-Чего она к тебе так прилепилась? Или это у неё хобби, приручать диких зверей?
Собака неловко слезает с дивана. Неторопливо и основательно переставляя ноги, идёт ко мне. И вновь утыкается лбом мне в лодыжку.
-Не подлизывайся. Гадский бультерьер.
Гадский бультерьер упирается лбом мне в ногу и чувствует себя весьма комфортно.
-Ладно, - вздыхаю я. - Если она ушла, а тебя оставила, надежда есть. Не бросит же она… по крайней мере, тебя.
Собака пятится назад. Это надо видеть! А потом задирает голову и пытается заглянуть мне в лицо.
-Пошли завтракать. - зову я.
И эта су… В общем, собака опять улыбается.
Мы отправляемся завтракать. Для меня вчерашний ужин, а для бультерьера, я, под раковиной нахожу пакет с собачьим кормом. Присев на корточки, внимательно разглядываю этикетку и читаю рекомендации. Собака внимательно следит за мной.
-Твоя хозяйка полная дура, - я показываю ей пакет. - Здесь написано - для маленьких собак. А ты у нас далеко не маленькая.
Собака с интересом принюхивается к пакету.
-И ты вся в хозяйку. Жрёшь, что ни попадя. Никакого самоуважения.
Надорвав упаковку, высыпаю корм в тарелку и ставлю её на пол.
-Приятного аппетита.
Я разогреваю ужин-завтрак в микроволновке. Есть не очень хочется, а вот пить… Завариваю себе чай. И наливаю в миску воду.
-Держи-ка. - ставлю миску на пол и треплю собаку по спине.
Только когда разгибаюсь, до меня доходит, что я чуть было не влипла. Я ведь слишком хорошо знаю, как они реагируют, когда думают, что у них жратву отбирают. Та овчарка меня не просто так порвала. Что-то она ела, а мне стало интересно - что.
И папка потом снимал меня с дерева…
Вопреки здравому смыслу, наклоняюсь и тяну тарелку с кормом к себе. Собака просто двигается следом. И никаких следов недовольства. Малахольный бультерьер. Резкий звонок-сигнал микроволновки заставляет нас вздрогнуть.
-Чёрт, - успеваю ругнуться я.
Словно в ответ, по нервам бьет новый звонок. Из коридора. Собака смотрит на меня. Я пожимаю плечами.
-Наверное, она. Пойдём встречать.
Только открыв дверь, понимаю, какой ляп сделала. На пороге стоит моложавый, широкоплечий седовласый мужчина. Крепкий такой дяденька.
-Здравствуйте, - приветливо улыбается он. - Я Андрей. Вы звонили мне вчера.
О, чёрт!!! Первая мысль - захлопнуть дверь. Похоже, она так явственно отражается в моих глазах, что дядечка встревожено спрашивает:
-С вами всё в поря…
-Да. - говорю я. - Проходите.
И даю ему дорогу. Он шагает в квартиру, коротко прищуривается на вышедшую в коридор собаку и уверенно говорит то, от чего с моих плеч сваливается гора.
-Это не наша.
Я его расцеловать готова. Но на всякий случай уточняю:
-Точно?
-Точно. - смущённо улыбается он.
Потом приседает и зовёт собаку, похлопывая себя по коленке:
-Иди сюда. Иди мой хороший.
«Мой хороший» идёт в своей неповторимой манере - две левых, две правых, вперевалочку и никуда не торопясь.
-Ну-с, сударыня, покажитесь. - его руки осторожно ощупывают собачьи уши. - Так-с. И пузко теперь.
Он легко опрокидывает её на спину. Собака не возражает и охотно подставляет розоватое пузо нежным поглаживающим рукам. Что это, вообще, за бультерьер такой неправильный? Позволяет такое с собой вытворять совершенно незнакомым мужикам…
-Как я и ожидал. - вдумчиво говорит Андрей, продолжая поглаживать тугой собачий живот. - Клейма нет. И посмотрите сюда.
Я смотрю. А эта проститутка, просто тащится, задрав к потолку все четыре лапы.
-Вот здесь. - рука указывает на шею.
Шрамы. У меня похожие на ноге.
-Рискну предположить, что это результат...
-Её стравливали с другими собаками? - перебиваю я
-Скорее всего. Шрамов немного и локализованы они очень уж определённо. Возможно, её просто использовали как тренировочную собаку…
Я знаю, что это такое. Живой манекен, чтобы настоящий бойцовый пёс узнал, что такое вкус крови на зубах.
Бультерьер просто тает под чужими сильными руками. Андрей гладит ей бока.
Вкус крови на зубах…
-А разве, - у меня сел голос. - Разве сук…
-К несчастью, да… Где вы её нашли?
-Это не я, - отвечаю машинально. - Моя девушка её нашла.
Секундная заминка. Он вскидывает на меня острый взгляд. Потом взгляд перемещается мне за спину и Андрей с лёгкой улыбкой говорит:
-Вместе с поводком?
-Что, простите?
Он коротко указывает. На крючке для ключей висит новенький кожаный поводок. Ну, конечно! Как же я сразу не поняла!
-Больше похоже на сознательное приобретение.
Ещё как похоже…
Финальный хлопок по тугому белому боку и он поднимается.
-Простите, как вас всё-таки зовут?
-Татьяна.
-Таня, вы держали собак раньше?
-Нет.
-И вы их не любите… Особенно, таких.
Это не вопрос. Это скорее утверждение.
-А я вот собачник со стажем. Последние пятнадцать лет, только бультерьеры. Пропавший, вернее пропавшая, принадлежит моей дочери.
Зачем он мне это говорит?
-Это довольно сложная порода. И если вы…
-Нет!
Он улыбается моей категоричности.
-Собака очень непростая. Фактически она выбракована. И я мог бы…
Я поднимаю на него глаза.
-Что вы сказали?
-Я мог бы найти…
-Нет, до этого…
Он немного растерян.
-Сказал, что фактически она выбракована. Я имел в виду…
Почему прошлое чаще всего, подкарауливает меня в чужих и, в общем-то, случайных словах?
От Оксанкиного мужа Витеньки, мы уходили с большим скандалом. Вернее, он от нас уходил. Он ведь не ожидал от нас такой подлянки. Он думал, что будет третьим. Надеялся, бедняжка. А тут, такой облом. Оказалось, у нас всё серьёзнее. Любовь у нас. А там третьему не место.
Разъезд тянулся два месяца с большими приключениями. Все попытки вернуть Оксанку, равно как и попытки воззвать в моей гражданской сознательности ни к чему не привели. Потом меня пытались бить двое Витенькиных приятелей. К несчастью для себя, место они выбрали неподходящее - возле сарая. Мне почти удалось продержаться до подхода кавалерии в лице нашей охраны. Хотя и пришлось долгое время ходить потом в солнцезащитных очках, и улыбаться было непросто, разбитые губы долго заживали. Ну, и, всё остальное отбитое болело.
Закончилось тем, что Витенька поставил условие - он убирается из нашей жизни, но сначала хочет с нами поговорить. И чего я согласилась? Сразу было ясно, что ничего хорошего из этого разговора не выйдет.
К разговору я подготовилась основательно. Папкина двустволка стояла в углу, прикрытая кухонной занавеской. С жаканами в патронах. Но это на крайний случай. На все прочие был кастет в кармане тренировочных штанов.
Витенька говорил многое, но запомнилось из всего сказанного мало. Очень уж терзало душу сумасшедшее желание - вырваться из-за стола и рвать, пока красные брызги не полетят. Думаю, Оксанка это учуяла. Потому, к началу разговора, она очень ловко запихнула меня в ограниченный кухонным столом и стеной закуток (не догадываясь о том, что находится в углу, за занавеской), а выход заблокировала собой. Уселась рядом и крепко держала мою руку своими двумя.
А Витенька проповедовал собственную теорию эволюции. По которой выходило, что такие твари как мы, не имеем право на существование, поскольку мы выбраковка природы. Почему-то он всё время повторял это - выбракованы, ошибка природы. И что-то насчёт того, что на каждой из нас клеймо. У меня от напряжения разболелась голова. Кажется, он был настроен говорить всю жизнь. Но когда моё терпение истощилось до багровой пелены в глазах и решения прыгать через стол, Оксанка вдруг сказала, тем, бесцветным голосом:
-Ты повторяешься.
Витенька осёкся и нервно сглотнул. А Ксана продолжила:
-Это можно считать окончанием твоей речи? Тогда, - последовала пауза. - Дверь там.
Витенька укатился в неизвестность, не забыв грохнуть дверью на прощание. Правда, полгода назад, он попытался возникнуть вновь. Но не повезло. Я как раз оказалось дома одна. Так что беседа у нас вышла несколько сумбурная. Надеюсь, что тёмные очки ему пришлось носить столь же долго.
-Простите, что вновь спрашиваю, Таня, но с вами всё в порядке?
Вот, Ксанка, например, называет это - извечный Голливудский вопрос.
-Я не знаю. - честно говорю я. - Наверное, да.
-Рад слышать, - улыбается он. - Так, на счёт собаки…
-Собака останется.
Он продолжает сдержано улыбаться.
-Похоже, вы не любите собак, но очень любите свою девушку.
-Да.
-Не боитесь возможных осложнений?
-Притрёмся как-нибудь. Тем более - мы с ней похожи.
Он кивает.
-Что же, приятно. Тогда перейдём ко второй части Марлезонского балета. Вот моя визитка.
Я недоверчиво смотрю на белый прямоугольничек зажатый между его пальцами.
-Если возникнут какие-нибудь вопросы - по уходу, питанию, или будут проблемы - звоните. Звоните обязательно. Обещаете?
Недоуменно пожимаю плечами. Зачем ему это? Думать, особенно некогда, и я принимаю визитку.
-Обещаю.
-Вот и хорошо. А теперь, позвольте откланяться.
Я тупо смотрю на закрывшуюся дверь. И вдруг до меня доходит.
-Я поняла. К нам прилетал собачий ангел. А ты себя вела как последняя ****ища. Развалилась тут… Ни стыда, ни совести.
Собака встряхивается. Плевать ей на мои наставления.
Мы успеваем погулять и ещё раз поесть до того, как возвращается Ксана. Когда я слышу щёлканье замка, внутри у меня всё замирает. Собака уже стоит в дверном проёме и смотрит на меня укоризненно. Но когда Оксанка включает свет в прихожей, мы уже там. Смотрим, как она разувается. Потом поворачивается и видит нас вместе. Собака приветливо машет хвостом и всем видом показывает насколько она довольна жизнью.
Я смотрю насторожено, по Оксаниному лицу пытаясь угадать, настроена ли она меня простить.
-Привет. - говорю я несмело.
-Привет. - тихо отвечает она.
-Я…
-Я должна тебе сказать, - торопливо перебивает она. - Я с Катькой встретилась, своей одноклассницей. Её братец приволок эту собаку…
«Я знаю» - хочу сказать я.
-…У неё гортань повреждена. Она лаять не может. И она…
«Я знаю» - пытаюсь протолкнуть сквозь сжавшуюся глотку.
-…Понимаешь, он сказал, что она выбракованная. По злобности. То есть наоборот. То есть… она совсем не злобная. А ему нужны злобные…
-Я знаю. - шепчу я.
-…Она выбракованная, понимаешь? Он сказал - ошибка природы. Всё равно сдохнет. А так, хочешь - бери… И я…
-Я знаю.
Она с трудом сдерживает плач, голос дрожит, и она торопиться сказать, торопиться до того как голос сорвётся совсем. Она так старается не расплакаться, так не хочет быть слабой.
-…Я решила, они её всё равно убьют, а она тоже…
-Я знаю.
Она вздрагивает. Я вижу её слёзы и делаю первый шаг.
-Ты…
И я падаю в её запах. Утыкаюсь носом ей в шею и замираю. Мои руки обнимают её. И ещё всем телом чувствую, как её колотит крупной дрожью.
-Я знаю. - шепчу я ей на ухо. - Я всё знаю. Прости. Прости меня.
Её руки скользят по моему телу.
-Я так люблю тебя. - шепчет она.
-Прости меня, пожалуйста.
Что-то толкает меня в бок. Мы синхронно опускаем глаза. Собака стоит на задних лапах, передними упираясь в нас.
-Надо будет её как-то назвать. - Оксанка прижимается ко мне теснее, хотя теснее, кажется, уже некуда.
-Угу. - я начинаю целовать её лицо.
-А как?
Я отрываюсь от самого лучшего в мире занятия и критически смотрю вниз. Последний салют моей вредности.
-Жужа.
У Оксанки округляются глаза.
-Почему.
-Потому что белой масти. - цитирую я свой любимый мультфильм.
-Нет, - восклицает она.
Но я заглушаю все протесты единственно возможным способом.
Я целую её. Остаётся только надеяться, что на этот раз мы успеем добраться до кровати. Перед тем как подхватить Оксанку на руки, я успеваю показать соба-ачке Жуже кулак. Только сунься в спальню, зарраза…

Новопоименованная собака Жужа стоит в коридоре, поглядывает в щель неплотно прикрытой двери, и выжидает, когда двое в комнате будут увлечены настолько, что перестанут существовать для этого мира. Рано или поздно такой момент настанет, а пока она внимательно прислушивается. Стон, который доносится из комнаты, не заставляет тревожиться. Когда больно, стонут по другому. Уж это она знает.
Снова стон. Пожалуй, пора. Она толкает дверь носом и заходит в комнату. Её место на кровати занято. Ничего. Можно пока улечься на полу. Прямо на брошенной одежде. Вот так. Вытянуться, вздохнуть, положить голову на лапы и закрыть глаза. Быть рядом с теми двумя, что так заняты сейчас друг другом, гораздо спокойнее.

Десять месяцев спустя, ещё не жарким летним утром, мы возвращаемся с пробежки. Очень рано, очень тихо и спокойно. Жужа трусит впереди и не оглядывается. Знает, что я никуда не денусь.
Решение начать бегать пришло ранней весной. Оксанкины ужины, с непременной попыткой, тут же, за столом, изнасиловать меня, явились тому причиной. Для начала я попыталась делиться ужином с собакой. Но была поймана с поличным, из-за чего разгорелась очередная ссора. Оксанка орала на меня, а я мрачно огрызалась. Так продолжалось до тех пор, пока мы не услышали, что наша собака вдруг стала издавать странные клокочущие звуки. Ксанка перепугалась до смерти, а я уж следом, из-за её испуга. Пока она, стоя на коленях, обнимала Жужу и спрашивала: «Что? Что? Где болит?», до меня внезапно дошло:
-Она лает.
Оксанка смотрела на меня ошалевшими глазами.
-Ты понимаешь? Она пытается лаять. Ей не нравится, что мы ссоримся.
Ох, и хохотали мы потом! После чего пришли к мировому соглашению - я всё-таки ужинаю, но наполовину меньше. И без ваших, дама, шаловливых ручек! Ну, и заодно уж, бегаю по утрам. Всё равно ведь, с собакой теперь гуляю я. Так что мне стоит подняться на полчаса раньше.
Мы заходим во двор. Это уже традиция. Жуже надо пообщаться с Гарькой с шестого этажа. Хозяин Гарьки, юный Янка с неарийской фамилией Филипченко, додрёмывает своё на скамейке. Увидев меня, он широко зевает и машет рукой. Гарька, черно-белая, голенастая дворняжка, бросается к нашей девочке.
Я присаживаюсь рядом на скамейку. Юный Филипченко, существо без предрассудков, тут же пристраивает голову мне на плечо - доспать. Я не возражаю. Не все психи, не все способны без натуги подниматься в пятнадцать минут шестого, чтобы совершить пробежку и выгулять собаку.
За десять месяцев много чего произошло. Юрка познакомился с девочкой. Такая, я вам доложу, стерьвь, эта его девочка. Появляется исключительно в день зарплаты и аванса. А ещё Юрка переехал в квартиру своей умершей бабки. Эту квартиру мы ремонтировали с бабой Валей и Оксанкой. Так что Юрка у нас теперь жених с приданым. Баба Валя пропёрла своего ухажёра. Инесску уволили.
Добрый собачий ангел Андрей Петрович, не оставил нас своим вниманием. Собака его нашлась через два дня после визита к нам.
Видели мы их клуб любителей бультерьеров на одной из выставок - ну я вам скажу: это собаки! Его Максимилиан, поджарый, мускулистый, песочного цвета, полный чувства собственного достоинства - это вообще, что-то. Аристократ. Жужу мы на выставку не взяли. А зря. Поскольку наша девочка, как особа, выросшая в семье с «ненормальной сексуальной обстановкой» ((С) Витюньчик), взяла и влюбилась. Нет, не в другую бультерьершу. В ризеншнауцера Шерифа из соседнего дома. С его хозяйкой мы теперь вежливо здороваемся, но гулять стараемся в разное время. Во избежание, так сказать, неприятных сюрпризов. Поскольку представить, что может народиться в результате этого союза, я просто опасаюсь. И всерьёз подумываю злоупотребить своей родительской властью и как-нибудь познакомить их с песочным красавчиком Андрея Петровича.
Жужа и Гарька гоняют по двору голубей. Гарька ещё и тявкает в восторге.
Юный Филипченко отрывает голову от моего плеча и сонно смотрит на своё сокровище:
-Чего она там?
-Голуби. - поясняю я.
И Филипченко собирается уже пристроить голову на прежнее место, когда внимание его привлекает нечто на моей руке.
-Ух, ты! - вопит он в восторге и задирает рукав моей футболки. - Кла-а-ас! Я тоже хочу…
Хотеть не вредно. И я ухмыляюсь самодовольно.
Вообще-то, я не признаю цветные тату. Но, в некотором смысле, моя первая набитая татуха цветной не является. Она чёрно-белая. Мастер, который её набивал, долго переспрашивал, уточнял и не мог понять - как одно вяжется с другим. В ответ я мычала что-то невразумительное.
Так что теперь с моего правого плеча улыбается белый бультерьер. А лапами он упирается в черный знак качества. Советских ещё времён.
И, если вдуматься, всё это для того, чтобы ни одна сволочь и подумать не смела о выбраковке этого замечательного, сильного и нежного зверя.