Люблю, знаете ли, кларнет

      
        К музыке, собственно, я равнодушен.  В молодости угораздило в скрипачку влюбиться.  Она в училище занималась по вечерам.  Пиликала так протяжно постоянно.  Общежитие, где  жил тогда,  напротив стояло их училища.   А мои окна через крохотный внутренний двор как раз напротив ее окон были.

       Погода  душная тем летом была.  С завода прихожу наморенный, и воздуха не хватает – шторы раздвину, толкну прогнившую раму и сижу у окна. Книгу читаю.
А тут она. Пилик - пилик.  Долбит и долбит по нервам.
Думаю сейчас, выйду, в окно загляну, гадостей наговорю, мол, порядочным людям своей скрипкой жить не даете. Подхожу к окну. – Спиной стоит. И смычком плавно так водит. А нервы то не железные. Ты что, говорю,  жить рабочему классу  мешаешь , стерва.
      
       А она обернулась. И улыбается. Виновато так. У меня все и поплыло. Так мне ее улыбка понравилась.  Оказалось, экзамен провалила. На осень перенесли. Вот программу до автоматизма  и строчит каждый вечер. Зауважал я ее тут. Выходит, и у музыкантов жизнь нелегкая – тяжело трудиться приходится.
На следующий вечер прихожу опять.  С цветами.  Говорю, вот тебе, Антонина за то, что нагрубил. Та расцвела прямо. Из окошка высунулась и в щеку чмокнула. Так и сошлись помаленьку. Прихожу с завода, и возле окна сажусь, жду, когда пиликанье  свое кончит. Назанимается  - иду встречать.  К себе привожу, сяду и сквозь сон слушаю ее трескотню про композиторов, а сам думаю, как повалить ее на кровать, да и Петра прогулять по полной.

         Девка она характерная была, со сдвигами. Бывало, и близко не подпустит, за руку возьму – отдернет, обнять захочу – губы надует. А то сама заскочит и в ухо дышит страстно.
 В аккурат к октябрю пришел конец нашим нежностям. Заходит вечером. Я, говорит, дирижера полюбила. Прощай. Хороший ты, только угрюмый и необщительный. Ну и ушла с концами. Иногда из окна ее видел, как она из училища выходила, все под руку с мужиком каким-то. Один раз заметила, что на нее смотрю – язык показала и потеснее  к хахалю этому прижалась.

          Я тогда пил страшно. Бывало с утра уже еле на ногах стою. Хорошо, мастер, Иван Никанорыч, понимающий мужик был.  Посмотрит строго и отведет в каптерку на просып.
Со временем прошло все. Квартиру получил в другом районе,  и не болело больше сердце по Антонине. Но вот с бабами больше и не случилось сходиться крепко. И музыку с тех пор не слушаю.

          Так жизнь и проскворчала. Как рыба на сковородке. Всё  на заводе, домой прихожу, книгу почитаю и спать. Сил ни на какие любезности не хватало. Иногда, под премию захаживал к одной бабе – вдове трехдетной,  поговорить, потрахаться. Где трубу сменю  капающую или стулья починю. Та детей на улицу выставит или к подруге отправит на  весь вечер.  А как к ночи дело – на кухонном столе положу деньги и уйду.
Так и на пенсию вышел. Вроде и жить прожита, а и не пожил толком.  Времени уйма. Девать некуда. Просыпаться привык в пять. Сначала впопыхах вскакиваю. А потом вспоминаю.. И обратно в кровать. Лежу, в потолок пялюсь. В обед в парк выйду, воздухом подышу. В семь вечера домой. Как будто с завода. Почитаю. И спать.

          Иду как-то своим маршрутом. К скамейке.  Смотрю, стоит парнишка, лет двадцать пять. В дудку дует.  (Кларнет. – Вспомнилась мне Антонинина наука.)  И так быстро пальцами по ней водит, клапаны нужные закрывает, а инструмент, как ребенок плачет. Заслушался. Присел и голову опустил. Ушами смотрю.   Зацепил меня кларнет. За душу взял. Сижу.  Дурак. Слезы капают. Голову поднять не могу.
Кларнетист  играл еще долго, так же душевно, надрывисто. Иногда, под такт резким всхлипам я сам с трудом сдерживал спазмы. Потом разобрал кларнет, в чехол сложил и ушел..  Без десяти семь.   

          Пикуль не читался. Строки плыли,  я читал на автомате, не понимая смысла.  Оделся. Прошел через двор, поднялся на второй этаж и позвонил в двери. Той самой трехдетной вдовы.  Я уже восемь лет не заходил к ней. Пришел как-то, как обычно. К постели она меня не пустила и денег не взяла. Но накормила борщом и долго стояла за спиной, гладя голову.  Я вернулся домой за полночь и твердо решил больше к ней не ходить. На звонок отозвался чужой мужик в семейных трусах, сказал, что жильцы съехали. Давно уже.

          На следующий день я спешил в парк. С самого утра с волнением ждал момента прогулки. Кларнетист был уже на месте и разогревал инструмент, быстро и бессмысленно нажимая на все клапаны.
Присел на край скамейки, голову опустил. Жду. 

           Музыка началась не сразу. Растяжно. Медленно. Низко, как раскаты далекого грома. Мне вдруг примерещилась шлюха, которую угораздило дожить до тех лет, когда тело стало горьким и невостребованным. Но баба с искрой была душевной какой-то. Вроде и не по морали жила, а все равно, доброту не растратила. И шла эта баба мимо,  по старой памяти двигая развороченным тазом, на артритных ногах. Тяжело, прихрамывая. Такой, поди и жить сложнее всех – ни пенсии, ни сочувствия ни угла достойного, чтобы обвисшие закусанные сиськи хорошим мылом помыть.

            Всю ночь мне вспоминалась эта старя шлюха.  Ее изуродованное тело, с ****ской доброй душой. И каждую ночь, после того, как парнишка теребил мою пустую старческую душу, я долго не мог заснуть.  Перестал высыпаться. Мало ел. Не притрагивался к книгам. Каждая его мелодия показывала мне все новых людей, нищих, озлобленных, печальных, бездушных. И я долго думал о них.

           Ближе к зиме, когда погода была уже с дымком приближающихся морозов, я просидел на скамейке один. Парнишка впервые за два месяца не пришел. Я все так же, сидя на краю скамейки, опустив голову,  безвольно ждал.  И весь следующий день все так же, бесцельно сидел в ожидании кларнетиста. Чтобы чем-то заняться, стал прислушиваться к сплетливой болтовне двух медленно прохаживающихся бабулек…
- А у нас-то беда вчера какая  - Одна, значит, говорит, повыше, в желтом платке. – Витька умер с нашего подъезда. Здесь еще часто на дудке играл. Видала?
- Да ты что. – Это ахнула другая, пониже и потолще. – Ведь молодой такой был.
- Двадцать семь лет. – Это первая ей. – Рак.
И бабули медленно скрылись за первыми домами.
С тех пор, знаете ли, кларнет люблю. И слышится мне его всхлип каждый день.