::
- человеческий роман (роман о человеке) -
"Дарованное небом
как судьбу прийми:
иль откажись,
или возьми..!"
*
1.
Заточенные карандаши уже ждали на столе., и альбом с зарисовками заданий ждал, и чистый альбом; а ещё резинки, цветные карандаши, пакетик с мелом, акварельные краски – всё это было сложено аккуратно скраю на столе и ждало уже завтрашнего дня – она же...
Опять дождь. Она стояла у окна и пыталась убедить себя, что тоже ждёт, но вот, казалось, даже дождь не верит ей. Льёт и говорит: ;ну что ж, выходи, посмотрим будешь ли держаться так же хорошо, как и в своём укромном убежище..; Хотя и тут: тоже мне убежище!. - она отошла от окна и взглянула на маленькую комнатку, которая угнетала её уже почти год (т.е. уже где-то через месяц после того, как она переехала сюда, – начала угнетать); старый письменный столик – где всегда порядок (в последнее время всё хотелось уточнить: «мёртвый порядок») – у окна, возле него застелённая кровать, за ней шкаф для одежды, по другую сторону окна хороший складной мольберт – что-то там было закреплено, но закрыто калькой., - у мольберта табуретка и дальше у другой стены ничего, кроме книг (из библиотеки), стоящих стопками разной высоты, и большой спортивной сумки в самом углу. Слева от двери висел календарь с улыбающимся младенцем, справа репродукция «Тихой обители» Левитана. Вот и вся обстановка – если выйти из двери, попадёшь не в коридор, где с одной стороны тебя ждёт готовая согреть ванная, а с другой накормить – столовая или хотя бы кухня.., и может, ещё с какой-то стороны, в другой комнате – готовый развлечь телевизор и показать чудесные виды балкон... Нет - выходя, попадаешь в малюсенькую общую прихожую, забитую одеждой, какими-то наваленными вперемешку (и попробуй тронь чужое!) вещами, обувью, всегда тёмную и унылую, а выйдя и оттуда – в протоптанный сотнями ног, блестящий стёртым вследствии именно этого и потресканным паркетом, пахнущий самым разным, от чьих-то духов, до пригоревшей еды, звучащий радио, расстроенной гитарой, звуками нескончаемой перебранки коридор общежития.
Но даже не это угнетало её – не обстановка, поистине асктическая, ни место, в котором ей довелось жить (тогда как с детства она привыкла к совсем другим местам), а более что-то другое: что – она то ли сама не могла понять, то ли боялась признаться...
Год назад, когда она приехала сюда, только с этой спортивной сумкой, с этим мольбертом, с бумагой о распределении, она была готова ко всему – к неудобствам, к плохой пище; когда ей показали её комнату и спросили (чуть ехидно): «Ну как?», она улыбнулась и без малейшей наигранности ответила: «Замечательно»; до вечера она убралась немного, расставила вещи, повесила в шкаф одежду, повесила снимки любимых картин на стены – там был и Рафаэль, и Саврасов, и многое, многое – вся стена ожила проблесками чужой возвышенной и чем-то знакомой души; поставила на стол и на подоконник глинянные фигурки, которые ей подарили однокурсницы по художественному факультету (они менялись – кто рисунок, кто статуэтку, - разлетаясь по разным городам, с разным настроением..), затем поставила мольберт, закрепила в него чистый лист... Писать уже поздно и ничего не приходило на ум, но она хотела сделать символический первый мазок – счастливый мазок, начало новой жизни. Она выбрала розовую краску, взяла кисть; вздохнула трепетно.
-Ну здравствуй, новый дом, - сказала она, улыбаясь, тихо (голос ещё звучал непривычно в новых стенах, вызывал боязливое ощущение..) – Начнём с этого, чтобы впреть всё было хорошо...
Она мокнула кисть в краску... Тут дверь открылась и сзади грубый женский голос сказал: «Сенева! Обустроилась уже?.»
Инна повернулась (сдержав раздражение – в которое превратилась прелесть оборванного ритуала) и увидела комендантшу. «Здравствуйте..» - ответила она, чуть робко, стоя посреди комнаты, освещённой лампочкой без абажура.
-Ага, - протянула комендантша Нина Савельевна, проходя и осматриваясь, немного сморщившись. – А, уже готовишся? - сказала она, глянув на мольберт и кисть в руке новой жилицы (Инна отложила мокрую кисть). – А это что?.. – Пришедшая увидела репродукции на стене. – Нет, дорогая моя, это, извини, нельзя. Будь добра снять сейчас же. Ну смотри, обои все подырявила!.. да и что это, всё-таки общежитие, а не галерея. – Она говорила со спокойным и настойчивым, каким-то материнским убеждением, но на собеседницу свою не смотрела. А собеседница (ещё не проронившая ни слова, кроме приветствия), глядела на неё неотрывно и, не отдавая себе отчёта в том, изо всех сил сдерживала рвущийся наверх гнев. Она с самого начала, с утра, почувствовала, что отношение к ней окружающих несколько предубеждённое – наверно, они что-то узнали о ней и это «как-то их задело...» - думала она; это так или иначе проявлялось уже несколько раз, и вот теперь повторялось в той же неявной форме.
-Ну, понятно, да? – сказала комендантша и, переводя взгляд на другую стенку, мельком взглянула на Инну. Осматривая стол, шифонер, говорила медленно как во сне: - У нас тут городок маленький, не богатый, но правил держимся. Чтобы всё было как надо... О, чудесные зверьки – ты, что ли, сделала?
-Мне подарили... Мы менялись – каждый что-то другим оставлял на память.. Это от соучениц. – Она хотела, чтобы были со всеми хорошие отношения, она не хотела ни на что сердиться – она хотела начать здесь новую и настоящую жизнь... Но вот даже сейчас голос плохо слушался её, слова казались глупыми, комендантша размалёванной дурой – а за этим уже были готовы вылезти мысли о том, какая это на самом деле дыра, и какой чёрт дёрнул тебя заехать сюда, и что же делать теперь... – Я сниму.. я всё сниму. Извините, я не знала, что нельзя. Возьмите, если вам нравиться..
Нина Савельевна покосилась на неё с лёгкой улыбкой.
-Да нет, спасибо. – И поставила фигурку на то же место. – Красивое, да у меня этого добра и так хватает: весь буфет в фарфоре. Ну ладно, - она ещё раз взглянула на новенькую, мягко, снисходительно, но всё же ещё не с полным расположением, которое надо заслужить. – Ты обживайся тут, если что – свисти, посмотрим... Возле двери можно календарь – на скотче. Тут как видишь, не хоромы, – значительная пауза и взгляд, - но, как говориться, никто и не волочил.
-Да всё хорошо! – выпалила Инна, обрадованная, что нету конфликта, – и тут же смутилась. – Я всё сниму, - повторила она, не зная, что ещё сказать. Распорядительница хороґм (которые действительно только по размеру, количеству комнат можно было так назвать) вышла.
...И может, уже тогда (нет, наверно, раньше... – или всё-таки позже?.), оставшись одна – снова, но в совершенно другом настроении, непригодном больше ни для каких ритуалов, а тем более творчества, - она что-то поняла на счёт своей жизни здесь. Которая в тот день только начиналась, и ещё столько было впереди..
...Походив по комнате в неопределённом волнении, она решила пройтись немного; дождь никогда её не пугал (а порой был лучшим вдохновителем), «и билет куплю заодно» - увидев на календаре, что сегодня пятница. В вестибюле столкнулась с Петровичем, электриком и одновременно завхозом.
-Сенева! тебя подвезти куда? Я буду через весь город ехать – а дождь вон какой, а капюшон у тебя ни к чёрту.
-Спасибо, Сергей Петрович, мне недалеко.
-Дело ваше. – Он вышел на шумящую улицу, хлопнув дверью, а она подумала: «Хотя вообще-то можно было бы...» - но не хотелось обременять по пустякам.. да и ушёл уже. А вахтёрша, тётя Дася, из темноты, где на столе только телефон отливал пластмассовой поверхностью:
-Зря.
Инна пожала плечами (скорей сама себе), вышла на улицу и остановилась под большим бетонным козырьком. Да-а, льёт как из ведра... Ну и что! И с лёгким задором, который много больше вспыхнул от обхватившего, падающего потока, она пошла, спустилась по ступенькам, по дорожке вдоль высоченной крепостной стены общежития.., через грязь (размокшую землю!), в людской поток, где никто на неё не смотрел и каждый думал о своём.
Инна Сенева (ударение на первый слог – как дочь некого Сени, а не на последний, почти как то, чего теперь не видно за сочащимися облаками), эта девушка среднего роста, с едва уловимым восточным штрихом во внешности, и с виду и на самом деле не старше двадцати пяти лет, в зелёной куртке, идущая под дождём, – учительница рисования (уже год) детской школы-интерната №2 города Заводь, названного неизвестно то ли в честь какой-то речной лагуны, славившейся среди рыбаков и купальщиков, то ли из-за одного из двух заводов, гудящих и дымящихся недалеко друг от друга, на которых и работала большая часть городского населения. Кстати интерната номер первого в городе не было, да и вообще город Заводь был скорее городок – небольшой, грязноватый, облупленный и пьяненький; городок «без излишеств», где жили и работали люди, не стремящиеся ко многому, либо нашедшие это здесь же – на своём ли рабочем месте, дома ли, в лице мужа, жены или в милых лицах детей, а то и (где-то.?) ещё ближе... Но по большому счёту, городок сонный, и шум заводов – скорей не весть каких-то воплощаемых достижений, а мерный храп, - и даже драки, разбой, которые здесь нередко случались (но основными пунктами в милицейских сводках были кражи и пьяный дебош), можно понять как гневную возню потревоженного чем-то спальщика.. Вот так и жили, за днём день, за годом год – меряя время уже десятилетиями, а кто и жизнью, – ходили привычным путём, возвращались другим привычным путём (не замечая, что это один и тот же), выполняли какие-то обязательства – не упуская случая вздохнуть по этому поводу, - осуществляли права – ревностно их оберегая и всегда (хотя не очень настойчиво) требуя большего; развлекались – кто как, но чаще всего приводя себя в «нескучное» состояние с помощью известных средств; и женились, рожали детей, наставляли их на свой путь истинный, ссорились и мирились, с умилением однажды обнаруживали, что «ребёнок-то наш вырос уже!», и наблюдали как он повторяет их собственную взрослую фазу, радовались внукам; старость – новая программа, и новые развлечечения, новые темы для разговоров и вздохов, многое уже нельзя, но дети, если повезёт, обеспечат и позаботяться, можно сидеть чинно на лавочке в обществе себе подобных, обозревать скудноватые окрестности и по всякому поводу вспоминать прошлое, с которым, конечно, ни в какое сравнение то, что твориться сейчас.. И некоторые признавали, что жизнь эта не идеальная, но – какая есть, где ж другой взять; бывало и плохое, но забывалось, всё забывалось, даже дражайшие свои права и заветные желания, и потом может быть обидно, когда упустишь возможность из-за дырявой головы... Одно только, даже если и забудешь о том, то никак не пройдёшь мимо, апофеоз любой жизни, её ли венец... – смерть. Люди городка Заводь не забывали умирать, давая место новому поколению, и ничто не останавливалось – сонный, замкнутый процесс тёк, тёк...
Но приблизимся немного, и мы видим людей – сейчас живущих; идёт дождь, и они идут, каждый по своему делу, накрывшись зонтиками, башлыками, кто-то кульком, а кто-то, делая вид, что дождя и нет совсем, идёт без всего и своим напряжённо-беззаботным видом пытается внушить свою иллюзию окружающим. Вот и наша героиня, в своей зелёной куртке... – капюшон, действительно ей ничем не помог: всё лицо мокрое, мокрые выбившиеся локоны недлинных волос – но на лице, кажется.. улыбка? Дождь на время вернул её к жизни. Шумящее это, мокрое захватило и заставило забыть об остальном – и капли были тёплые и ничуть не противные, вездесущий шум звучал как-то особенно... живо! - а скрючённые, со сморщенными лицами прохожие вызывали смех (который не вырывался, а только учащал дыхание, раползался приятнейшим ощущением по телу). Это не то что сидеть часами в маленькой комнате наедине с неизъяснимыми тревогами, не зная, чем заняться.., точнее никак не доходя до устойчивого решения, ибо мысли всё время возвращались к завтрашенму дню.
Да, завтра этот самый день – 1-е сентября, праздник первого звонка; возвращение к работе, к детям, к коллективу... И, это всё время вспоминая, Инна неосознанно находила облегчение в том, что завтрашняя церемония быстро закончиться, и у неё ещё будет почти два целых дня, чтобы отдохнуть и подготовиться..
Нет, конечно, такого она себе не говорила – сознание было готово к новому учебному году, и всё будет хорошо: прошлый год ей дал много уроков, и она много думала – ей казалось, поняла. Да, ещё что-то беспокоит... – но это конечно.. Как без этого? Ведь это только второй её рабочий год – а дети уже здесь, они смотрят на неё и что-то видят, перенимают, любой взрослый для них, тем более учитель, – уже пример. И она не должна распускать себя, давать волю глупостям ума: завтра всё будет так, как и должно, и в понедельник так же – и весь этот год (пообещала она себе час назад, заканчивая приготовления, очиняя последний карандаш) она будет работать над собой, совершенствоваться...
«Учиться любить».
Эти слова её преподавателницы по педагогике часто вспоминались, и она примеряла их к имеющейся ситуации - и иногда что-то сжималось внутри и не хотелось говорить; иногда ей казалось, что она делает успехи в этом деле, а порой взвешивала практично и вот так же настраивала себя на дальнейшее совершенствование. «Я всё смогу!» (Сколько она УЖЕ смогла!..) Хорошо было завершать ничего не значущую по сути подготовку таким кличем, потом подойти к окну и смотреть на запылённую даль, как в прекрасное будущее., но никуда не делось и то, что знало реальность, – говорящее (хоть за помпезной музыкой чувств, играющей гимны будущего, и ничего не слыхать): «Потешся, деточка. Когда это самое придёт, куда и денется твоя бравада...» Но зачем, зачем такие мысли?! – всё должно завершаться плохо, не так?.. Это что - примета настоящей жизни!?. Нет, она не сдастся – всё будет... да, ХОРОШО! Вот вы посмотрите!.
А всё же то, что видело (знало?), имело над ней подчас определённую власть. Чаще оно проявлялось именно беспокойством, то той суетливой мыслью, то другой, то намекающей картинкой из прошлого пыталось проникнуть в свет фонаря – но иногда (когда внутренние революционеры и моралисты ложились спать, утомлённые пылкими речами и маршами) можно было просто побыть собой или сделать то, что казалось бессмысленным, но приносило странное удовольствие. Вот, например, это – лотерея.
А что такое, господа, лотерея? Это надежда.
Но эта надежда была незаконной – не дай бог кто-то бы проснулся и увидел... Однако это стало традицией, как-то было проведено по всем истанциям, объясняя всем по-разному, но главное, настаивая на несерьёзности: «это просто так, глупое развлечение, сентиментализм». Именно так часто и записывают в бумагах с печатями: может, бессмысленно, но подходяще – и в этом случае прошло. И просто выходила из дома каждую пятницу, покупала всегда в одном и том же киоске билет, там же заполняла его и получала квитанцию, ложа её в сумку. И уже через месяц, а может два, надежда, имевшая в этом тайную лазейку, была обескуражена: что это - бетонная стена, одним словом – традиция.
Но всё-таки бывали моменты, когда она была более жива, и не как по колее, катилась этим маршрутом, и не рука робота с зажатой купюрой поднималась к окошку – сама Надежда платила Возможности за шанс попытать Фортуну. И в такие моменты цыфры сами всплывали откуда-то, а не были случайными, которые она по пути «насобирала» с номеров машин, рекламных телефонов на плакатах (а то, обессиленная, и вовсе писала сегодняшнюю дату, прибавляя оставшийся кусок от рабочего телефона или цены на давно лелеемые в мечтах краски), - цыфры, нашёптываемые чем-то глубоко внутри... А может, та самая надежда – она же и возможность, она же и знание – и только проявиться она хочет, а не стреляет наугад; говорит: «Всё легко, а ты не веришь и усложняешь»... Кто знает (к этому времени она выиграла только пятдесят рублей – купила коробку конфет и съела их одна в своей конуре, вспоминая прекрасное прошлое... и без чаю – на него уже не осталось).
До киоска было уже совсем близко, но Инна заметила пустую скамейку на остановке с прозрачным навесом и решила немножко посидеть. Всё-таки она любила дождь; несколько раз пыталась его нарисовать, но то, что получилось, ей не понравилось, и уже не пробовала больше, - она любила писать солнечные пейзажи, а под дождём она любила гулять.
И вот теперь села, и он барабанил по прозрачному ребристому пластику крыши и шумел впереди по лужам, чуть дальше по листве каштанов... Никого. Только шумящая красота.
Под этот монотонный и живой аккомпанимент, она задумалась о чём-то, на время выпав из реальности. И, конечно, всё о том же – имела ли шанс постороняя мысль пробиться через проблемы, беспокойства... Впрочем часовые внутренней цензуры и сейчас были усыплены неравномерной барабанной дробью природы, и, после которого уже обыгранного в голове напряжённого сценария завтрашнего дня, незаметно возникло другое. Она вдруг представила как вот сейчас, отсюда, встаёт и – уже совершенно не смущаясь по поводу дождя (вдвойне радуясь ему – прощальный занавес этой драмы!) – идёт на вокзал, покупает билет на поезд... Никаких вещей, пускай всё им останется – что-то выбросят, что-то, возможно, пригодиться.. – у неё же достаточно денег, чтобы уехать и начать новую, или всё же просто настоящую.?. жизнь; и она может поехать куда угодно – на юг, писать пейзажи в закатном свете, какой-то цветок, выбившийся из-под древних развалин, волну, разбивающуюся о скалу... или севернее – краски сбрасывают тона почти до тусклого, но, переставая пленять внешним, бросающимся сразу в глаза, может, открывают скрытую (от других и для внимательного) красоту и суть; а, устав от поездок, можно сесть в небольшой, но уютной квартирке (и уже никуда не надо!. идти, ничего не надо!! делать) и работать с накопленными зарисовками, эскизами... или просто сделать себе чаю и молча радоваться жизни.
..Дождь барабанил где-то на периферии этих чудесных мыслей, но когда коґда мечты растворилась в молчании, он начал постепенно подвигаться туда – тихое счастье заполнялось дождём: не разрушалось, а кажется, становилось им.. потом вплыли окрестности: кипящие с брызгами лужи, асфальт, пустая дорога... Но могло ли всё это долго продолжаться без того, чтобы не напомнить о «настоящем», насущном? Мысли стали просыпаться –«что мы пропустили?», – с ними обязательная тревога. Опять мелькнул воображаемый первый звонок, все лица, слова, ухмылки.. – но она ещё не вполне вернулась – ещё звучало что-то счастливо, как стук вагонных колёс, как шорох иссушенной солнцем травы недалеко от моря, и даже будто запах красок ощутим.. «Но надо возвращаться? Надо...»
-Здравствуйте, - сказал кто-то справа от неё. – Погодка сегодня... мерзкая – вы согласны?
Она повернулась и увидела на другом краю лавочки мужчину в дождевике с откинутым капюшоном, вытирающего платком мокрое лицо и выглядывающего с улыбкой на шумящую улицу; лет ему было, видно, за сорок, а может, и за пятдесят.. – небольшая бородка, подрастрёпанные волосы, какие-то необычные глаза...
-А я люблю дождь, - неожиданно для себя произнесла Инна.
-Я тоже! – повернувшись к ней, улыбаясь, сказал незнакомец. Потом опять вернулся к дождю. – Одной грязи насколько меньше становиться; все сидят по домам, по кабинетам, а он здесь убирает. Ну и этот шум – что за музыка! я, знаете, не раз, отказывался от хорошего концерта, чтобы побродить под дождём, - это при том, что музыку я очень люблю, так что можете представить.. А вы?
-Что? - невольно улыбнулась Инна.
-Что вы любите, кроме дождя? Конечно, и это уже не мало, и это говорит о вас много, хотя бы то, что у вас есть сердце, но всё же...
Она на момент растерялась, и он махнул рукой:
-Впрочем, извините меня – распрашиваю, лезу, так сказать. И услышанного вполне достаточно..
-Я люблю рисовать, - сказала Инна, глядя на этого явно необычного человека и ощущая, что впервые за долгое время может сказать это правдиво; даже сейчас захотелось что-то.. хоть пару штрихов карандашом... – Я люблю рисовать, писать красками..
-Это замечательно, - немного посмотрев на неё ласково, сказал человек. – Я уверен, ваши работы – это не просто так. Художник ведь и должен быть с сердцем – вот только кто помнит об этом. Я знал одного художника, и он с великой гордостью мне хвалился, что сам мер заказал ему портрет; «Теперь пойдут заказы!» - радовался он, и я ясно видел, что сейчас в голове у него щёлкает счётная машина, а сердце, если и было оно, напрочь забыто.
Инна смотрела на него и слушала с удовольствием, не понимая, что ей именно нравиться в нём, что так привлекает. Они ещё немного поболтали об искусстве – незнакомец рассказал, что ему довелось быть во многих отличных музеях, и даже личные коллекции он видал, и там – «много, много прекрасного, по технике (хоть я и не разбираюсь очень-то), по ощущению цвета – но, в общем, если присмотреться, даже в том, что классикой называется, не сплошь и рядом искренние работы. Да, мастерство, оригинальность, мысль – но самую суть уловить... До неё ведь ещё и добраться надо. Иногда встречается у одного художника много картин настоящих – смотришь на даты: в один, два года.. – интересно, не так ли? – даже не что происходило тогда в его жизни, а что творилось в душе! ..У иных одна картина на всё творчество, или две-три, с интервалами в десятилетия, – но даже одна, но искрення работа это больше... Хотя не знаю, - вдруг оборвал он себя и опять отвернулся, - не знаю, наверно нужно быть знатоком, изучать это вещи. Мне, если хотите, больше всяких искусств нравяться детские рисунки...»
Воспоминание о детях, снова выдернуло её из прелести (которая как-то умудрилась теперь быть наяву). «Зравствуйте, Инна Петровна,» - послышался протяжный хор – а за ним сразу хихиканье, рожи, даже ругательства... (даже когда всего этого не видно и не слышно, оно скрывается за их глазами...) И всё это начнётся ЗАВТРА!
Мужчина в дождевике смотрел на неё, пока она, чуть отвернувшись, отсутствовала.. Потом она решила собраться, и уже набрала воздуха, чтобы сказать, что и ей нравяться детские рисунки, более того, она пытается научить этих детей рисовать лучше – но взглянув, увидела, что её собеседник уже встал и на границе с дождём высматривает что-то слева.
-Мой автобус, если не ошибаюсь, - сказал он, взглянув на неё. И через секунду, когда уже приближалось большое и железное с шумом мотора и рассекаемых луж, добавил: - Я уверен, у вас всё будет хорошо – вы только не... – Последнее слово было трудно понять, оно утонуло в шуме причаливающего и на ходу отворяющего двери «Икаруса»; это было, возможно, «не бойтесь», хотя ей послышалось как «не бейтесь», а то и «не пейте»... Незнакомец вскочил в почти пустой автобус, наклонился в салоне и ещё улыбнулся ей через дверь (простой ничего не значащей, но такой тёплой улыбкой) и унёсся на своём ревущем и тарахтящем корабле направо по улице.
Инна ещё посидела; потом поднялась – дождь всё-таки немного приутих, и в облаках виднелись разрывы – и перешла на другую сторону, где метрах в двадцати справа был лотерейный её киоск. Вытаскивая из кармана деньги, протягивая их в окошко, говоря название лотереи, она всё ещё была в смешанных чувствах. Смешались её мечта, которая так и не успела до конца раствориться, быть выброшенной прочь рассудком, вид этого человека, этот разговор – странный и щекочущий возможностью сказать буквально обо всём, а ещё больше завораживающий тем, что можно услышать.. ну и ещё один компонент был – обязательная ложка дёгтя, – который, конечно, был бы неощутим в огромном сладком пространстве, но, как правило, бывает так, что дёгтем заполнена вся бочка, и лишь иногда в ней находиться мёд. Вот и теперь, неприятное, явившись под видом законного, претендовало на всё пространство, на статус реальности, на которую, конечно, глупо не обращать внимания – да и нужно.. Но не сейчас, ещё немного!..
Она взяла ручку, которую всегда носила с собой по тому же обычаю, и под диктовку тихого, но ясного голоса (то ли памяти, то ли воображения; они всплывали как отпущенные из глубины лёгкие макеты...), зачернкула на листке шесть чисел; отдала билет обратно в окошко. Через минуту ей вручили квитанцию, и, уже пряча её, перегнутую пополам, в карман, она вздыхала, и, делая шаг под почти прекратившийся дождь, оставляла всё лишнее, все «приятные глупости» тут и шла навстречу правильной, настоящей, полезной жизни...
2.
Вскочив утром 1-го сентября по будильнику, уже через пятнадцать минут она поняла, что это всё-таки лучше, чем каникулы – когда можно до полудня, а то и дольше лежать в постели, и ни по какой аристократической привычке, не удовлетворяя лень, а просто потому, что не знаешь зачем вставать.
Эти два последних месяца, когда и дети, и её коллеги, и многие другие люди радовались свободе, теплу, стольким возможностям, даваемым безвозмездно летом.., они, эти месяцы, были для неё вялотекущим испытанием (и она всё же не была уверена, что его прошла). Когда первый её учебный год здесь заканчивался, она мечтала о лете - мысль всё рвалась дальше, к более определённому., но была заперта обязательством; она думала: «Отдохну... да. Просто очень устала, очень. Отосплюсь наконец, буду ездить на этюды..» Что ж, отоспаться ей удалось сполна и несколько раз она выезжала за город со своим мольбертом – но по большому счёту всё вышло совершенно иначе, чем представлялось.
Имя мечты – краса, а имя сущему – уныние. Жаркие, вялые дни, ничего не происходит, даже звуки никакие не долетают до её седьмого этажа, вплывавший через окно воздух остановился и заснул где-то между комнатой и улицей... Она полулежала на кровати, прислонившись к стене, обмахиваясь старым журналом, – время, кажется, тоже разомлело и не хотело двигаться. Появляется мысль (и она звучит лениво – а ещё говорят, мысли нематриальны!): «Взять мольберт, поехать за город, найти хорошее место, и до вечера...» И тишинааа. Ничто не вспыхнуло внутри, никакого энтузиазма, порыва; «Вот же оно, что ты хотела, – разве не то? Воля, свобода... погода!»
Несколько раз она разозлилась на себя, пару раз сказала, что «надо – ведь ты всё-таки художник. Или то была ещё одна игра?.»; и ещё несколько раз как-то вышло странным образом, после той же мысли о возможности поехать, заняться творчеством... была обычная тишина в душе (как когда говоришь классу: «Ну, кто хочет рассказать?» - нет лучше средства, чтобы все замерли: даже дышат тихо, боясь, что малейшая деталь привлечёт сокрушительное внимание, – не класс, а музей с восковыми фигурами)- тишина, неподвижность в душе, а потом.. без малейшего услилия.., без тени неудовольствия или внутренней борьбы, она поднялась, собрала всё так же тихо и покинула комнату, едва потревожив воздух своим движением... Как правило, долго такое состояние не сохранялось – уже по дороге, трясясь в автобусе, она начинала обдумывать его, задавать вопросы; «и как бы это так и в следующий раз вышло!..» Выходя на конечной остановке, откуда метров за двести начинался лесок, она обычно уже была той же уставшей, немного раздражённой, закрытой.. Сразу при входе в лес была река и пляж, и на нём десятки лежащих тел, не меньше барахтающихся в воде, - нужно было пройти мимо них дальше в чащу - минут двадцать ходьбы, пока крики за спиной стихали, оставались только птицы, насекомые, колеблющаяся над травами жара. В лесу, конечно, лучше, но этим преднастроением можно испортить всё что угодно; она даже не искала подходящего места: сбрасывала с плеча сложенный этюдник, сумку с едой и минералкой с другого и садилась в тени дерева. Что-то раздражало её, давило, она не могла успокоиться и в спокойнейшем месте. Выпивала воды, думала не перекусить ли уже сейчас (это казалось хоть немного осмысленным), отказывалась, одёргивая себя: «На пикник, что ли, пришла!», потом - уже с усилием – вставала, брала деревяный чемоданчик с поджатыми железными ножками.. Тут надо было всё-таки поискать ракурс – не первый же бурьян писать!. – и тогда незаметно усталость отходила, окрестности превращались в краски и формы, где-то тут была скрыта тайная гармония; она везде, кажется, что куда ни глянь.., но где-то пояснее: не здесь, не тут, а может.. так, вот если здесь стать и смотреть отсюда... Уже тихо гудящие нетерпением руки совершали последние приготовления: раскладывали в привычном порядке краски, кисти... Лишь в одну секунду пауза с занесённым над чистым листом рукой, с устремлёнными на «натуру» глазами – будто с вопросом: «Как ты окажешся здесь?..» - и с воодушевлением вместо ответа начало. И будто даже не было первого мазка, картина просто начинала возникать, прорастать: как двойник самого растения – клонированный средствами живописи.
В творчестве забывалось всё: художник с кистью или карандашом сам становиться инструментом – и кто или что им водит, спрашивать не обязательно; лучше самому почувствовать... Глаз смотрит, а рука передаёт: мазок за мазком, в сосредоточенности, без единой мысли о техниках, без единого «как» - инструмент не думает ;как;, он покоряется (или позволяет, или... просто рад!)
..И вот так росла картина, однако стоило на секунду отвлечься, сбиться на мысль, и ты уже мог не найти дорогу обратно в чудо, а попытки вернуться ещё больше мешают – чем сильней стараешся, тем ты дальше. И сердишся на себя, можешь называть всякими словами – но что это даст? Что-то упущено – где оно, где?!. Вокруг только деревья, жара.. Краски, кисть становяться бессмысленными, то, что успел сделать, - необяснимое чудо. Сколько у неё было таких неоконченных этюдов... и было бы, наверно, больше – но она боялась и не хотела случайности; она понимала, что это не божественное откровение, дело в ней – где-то она видит, а где-то теряет виденье.. – и как его вернуть (думала она поздним вечером после очередной неоконченной работы)? «Как?..» Этот вопрос падал в темноту, и никакого звука не было слышно – пропасть без дна. Но нужно искать, иначе... По некоторым причинам нельзя было признаться, что последний или единственный смысл в жизни потеряется; она просто говорила себе, что нельзя отпускать творчество, называла это «поддержка» и «достойное занятие» - не всё эти слова передавали (а точней почти ничего), но лучше, чем что-то, рискующее перейти в ничто..
Мысли о творчестве были узоконены и приходили, как по расписанию, – наряду с мыслями о пользе и самоотдаче, связанными со школой, её работой, – но уже к началу августа они откровенно истязали её; последняя возможность что-то делать терялась – этюдник совсем забыл о лесе, и картина, которую она начала в один прекрасный вечер после дождя и обещала по памяти закончить дома, всё висела, теряя что-то невидимое – переставая ждать... Мольберт с наброском был почти всегда первое, что она видела, проснувшись, и, как правило, утро уже этим было испорчено – в конце концов, она закрыла картину калькой (там была жёлтая мальва на синем над тёмной подложкой туч (с белой каймой) фоне неба) – так она и провисела целый месяц, и иногда чувствовался укоризненый взгляд из-за тонкой преграды – но Инна всё больше привыкала..
-Нужен отдых, - сказала она себе. – Отдохнуть и разобраться.
Звучало убедительно, - но картина всё равно была там, незаконченная, всё же ждущая, чего неизвестно...
Но теперь официальный повод, чтобы отвлечься, не беспокоиться.., – работа (не ждала ли она этого, чтобы улизнуть от угрызений художнической совести?.), сегодня официально первый рабочий день, начало нового учебного года – нужно привыкнуть, вспомнить, заново освоиться... Это, как минимум, пара недель, может месяц.. – потом можно будет подумать опять о картинах. «Может, эта просто несчастливая? – спасительное суеверие, - начать другую...» - и всё пойдёт как полагается?
...Утром первого сентября никакое искусство её не беспокоило, она действовала чётко по сценарию (набросанному достаточно подробно вчера – а разрабатываемому, наверно, все эти два месяца): одевалась в выглаженные брюки (серого цвета), снежно-белую блузку, серый пиджачёк; складывала в плотный чёрный пакет принадлежности; зачёсывала и туго завязывала в хвост волосы (соломенного цвета); ещё поправляла пиджак, поправляла блузку, мастерила несколько улыбок перед зеркалом, подавляла что-то поднимающееся изнутри в ответ на это., ещё раз проверяла сумку, смотрела на часы... – ещё больше часа. Сидеть в собранности, прямо, слушать звуки с улицы, звуки из коридора, не давать себе смотреть на часы поминутно.. Наконец она встала, вздохнула волнительно и вышла. В форточку подуло прохладой – наверно к вечеру опять будет гроза...
В пятнадцати минутах строгой, уверенной ходьбы от дома, вот и оно – обложенное светлой плиткой двухэтажное здание и в человеческий рост забор. Инна напряглась – «естественно» - вздохнула, собираясь.. За два месяца каникул она только два раза проходила мимо – один раз случайно, другой – чтобы доказать, что нисколько ей не неприятно вспоминать и думать о своей работе; и не боиться она туда возвращаться – что ещё за глупости!.. Она тогда подошла, остановилась у двери, смотрела.. За окном появилось лицо уборщицы Алевтины (которая, кажется, не имела другого жилья, кроме этой работы, всегда находясь тут раньше всех и оставаясь после всех), прищурилось, сложило руки домиком у лба – и вдруг растянулось в улыбке, закивало, губы зашевелились о чём-то, голова призывно дёргалась вглубь (где была темнота).. Но Инна, тоже растянув губы в менее искренней улыбке, покачала головой, потом ещё неуверенно махнула рукой куда-то в сторону и поспешила уйти; она уходила тогда и не хотела думать, что совсем скоро ей придётся приходить сюда чуть не каждый день.
Но всё-таки это время приближалось... – вечером накануне 1-го сентября она была уверена, что готова; и вот утро началось вполне по-рабочему, волнения естественны... Этот первый день – репетиция всех последующих.
За забором играла музыка (она уже слышала её на аналогичном празнестве, и догадывалась, что и пять лет назад, и десять играло то же самое), возле входа несколько женщин, нарядные, одна с цветами, и один мужчина о чём-то разговаривали. Инна подошла, чуть робко улыбаясь.
-О, да это же наша художница родненькая! – воскликнула, увидев её, Клара Сергеевна, учительница математики; она была очень накрашена и её причёска, обработанная чем-то, не шевелилась ни одним волосом – монументальный идеал. – Вы к нам и не зашли за всё лето ни разу... – Инна хотела что-то овечать.. – Да понимаю, понимаю – что же я, молодой не была?
-По-моему, вы зря говорите о своей молодости в прошлом времени, - ухмыляясь, произнёс худощавый мужчина (Семён Борисович, язык и литература), и когда та, махая на него руками, рассмеялась, бросил на Инну иронический взгляд; и потом сказал ей: - Добро пажаловать, Инна Петровна, в нашу обитель. Надеемся, что всё будет ничуть не хуже, в сравнении с прошлым годом. Имею ввиду нашу работу...
Инна только кивала, смущённо улыбаясь, - она не могла уловить никакой возможности участвовать в этом разговоре (и из-за этого немного нервничала..) Далее две другие женщины продолжили прерванный рассказ о каком-то случае, в котором обе участвовали – «и это было ужасно», - но вид их излучал восторг, оттого, что теперь об этом ужасном можно со всеми подробностями рассказать. Инна даже не пыталась вникнуть, она стояла вместе с ними, смотрела по сторонам, иногда, будто бы слушая, поворачивалась к говорящим.. Потом из дверей появился бровастый завуч, низким голосом поздоровался с Инной и вызвал двух рассказчиц за собой; на ходу бросая обрывки своих последних впечатлений, сопровождая это трепыхающими жестами рук (кажется, речь была о чей-то свадьбе, потом куда-то пропал свет, а когда появился, оказалась пропавшей невеста; но всё окончилось хорошо – невесту украл друг семьи и прятал в библиотеке, где работал сторожем – пока там не было замка, - и куда никто не догодался заглянуть), учительницы исчезли.
-Да-а, - неизвестно по какому поводу, скорее просто так протянула оставшаяся Клара Сергеевна. А Семён Борисович, всё это время поглядывавший на Инну, обратился к ней:
-Так вы, наверно, и не знаете о грядущих тут переменах.
-Да-аа, - повторила снова математичка, только теперь подняв бровь и кивая.
-Не знаю, - сказала Инна. – А какие тут могут быть перемены?.
Последнее она сказала больше в шутку, но старшая коллега зыркнула на неё презрительно, кашлянула, не открывая рта, и, повернувшись, ушла в помещение.
-Получается, могут, - сказал Семён, выбивая на ладонь сигарету; закурил и продолжил: - Директор у нас будет новый; говорят, приехал уже – пока освоиться, переймёт дела...
Инна не знала, как на это реагировать, – но, несомненно, перемена эта была серьёзная. Кто знает, каким или какой будет новый директор – теперешняя же...
-А как же Лидия Викторовна?
-А что Лидия.. Викторовна. Может, в город переведут – она вон какая... исполнительная, законнная.
«Точно», - подумала Инна, и, если бы была пооткровенней с собой, ещё бы прибавила: тупая и строгая. Иногда казалось, что это не женщина, а железный робот, программа которого наполовину состоит из устава заведения, а на другую из самой откуда-то взятых «неписанных правил» - и даже проявляемые чувства были частью этой программы: когда она улыбалась или вздыхала грустно, это на самом деле был соответствующий закон или пункт. «Я вас понимаю, но...» Никто у неё уже ничего не просил, не предлагал войти в положение, и даже учителя, и завуч, отставной военный, все побаивались её и, без крайней надобности, держались в стороне. Инна несколько раз встречалась с ней, и уже после первой встречи ей трудно было скрыть от себя, что больше ей бы не хотелось. Но приходилось; она входила в директорский кабинет: «Можно?.»
-Садитесь, - всегда сидя за столом, на котором почти никогда ничего не было, кроме какой-нибудь папки или листка с печатью, и всегда не глядя на вошедшего. – Мне сказали, что на ваших уроках дисциплина хромает. – Тут она поднимала взгляд, который выражал отношение руководства к данной проблеме. – Вы же понимаете, что это особый контингент, с ними можно и пожёстче.. нет, нужно (всё-таки она была человеком и иногда ошибалась в определениях). Я вижу, что вы достаточно мягкая по натуре, и я, честно говоря, не знаю, чем руководствовалась комиссия по распределению, ссылая вас сюда. – И опять – вряд ли осознанно она применила слово «ссылая»... - но раз уже вы здесь.. Я вам советую быть построже. Пускай они знают, что вы главная, – понимаете? Им не приходиться выбирать. У нас, конечно, есть возможность применить меры – но это в крайнем случае. Вы же... да?
-Да, - отвечала Инна в конце этого одного из их разговоров, и от волнения, и от обилия сухих терминов, не совсем понявшая, о чём шла речь. Выходила из директорского кабинета, чувствуя холодок на помокревшей спине.
Что касается детей, она и сама понимала, что, быть может, нужно немного потвёрже с ними, что, быть может, учитель должен быть такой, которого можно уважать, даже чуть-чуть бояться, - но она не могла; не могла заставлять и требовать, только попросить. Поэтому на её уроках в самом деле долго была обстановка лёгкой разнузданности - дети негромко говорили, хихикали, кто-то спал, положив голову на руки, на последней парте частенько играли в карты, звеня мелочью и даже ругаясь... – однажды во время такого обычного урока явилась директор. Увидев её (всё-таки визит был неожиданный, и за секунду или две вошедшая успела заметить всё, что ей было надо), все подхватились, встали по стойке смирно, глядя испуганно, напряжённо... Лидия Викторовна оглядела класс, взглянула на учительницу и, сказав: «Продолжайте», вышла. И, видимо, меры, были всё-таки применены – в следующий раз те же дети сидели тихо, смирно, сложив руки на парте, угрюмо поглядывая на недомевающую учительницу.
Вспоминая теперь все эпизоды, связанные с директоршей, Инна надеялась, что новый руководитель будет другим – хоть менее... механическим?. Менее холодным.
-...И вот тогда мы уже пошли и говорим ему: Палыч, выручай! – надо потолок штукатурить, а то рухнет прямо на наши головы. – Семён Борисович монотонно рассказывал какую-то историю, уже не относящуюся к прежней теме, начало и большую часть которой Инна пропустила в раздумиях; теперь попыталась понять... – кажется, о ремонте. Когда он окончил, она спросила: мужчина будет новый директор или женщина.
-Говорили, мужик, - ответил учитель.
«И что тебе дало это? Какая разница: кто, что.. Ты сюда учить пришла или приятно проводить время?!.»
-Ну пошли, - учитель бросил окурок в урну, чуть тронул Инну за плечо, на секунду взглянув ей в лицо, - там уже скоро начнётся. Вон последняя песня играет..
Тишина, будто никого. Тучи медленно надвигались с востока на спортивную площадку, уже закрыв солнце, - было влажно и чуть прохладно.. По периметру площадки почти неподвижно стояли люди, преимущественно дети, от самых младших до тех, кому скоро предстоит покинуть эти стены и пойти... наверно, большинство из них уже решили куда – но всё равно боялись. Этот большой мир за стенами был мало известен им; он блестел золотом, хлопал дверцами дорогих машин, смеялся белозубо и надменно... – казалось, это его главные черты; ещё шум, суета, никто ни на кого не обращает внимания, - что казалось по меншей мере страным, по сравнению со здешней дисциплиной. Но, конечно, и ждали – большинство; хотели вырваться, узнать, увидеть – ведь всё-таки они дети, они живы и чувствуют обязательство жизни впереди...
Для некоторых это был последний год, для большинства же сакральный переход, момент, когда двери откроются перед ними («Иди ты... куда хочешь»), можно ещё было отсрочить, самым маленьким он едва представлялся – но они смотрели с восхищением на уходящих: куда они уходят?.. В тот мир, о котором им рассказывали старшие товарищи и совсем по-другому учителя...
Все стояли тихо и ждали начала. Предгрозовой ветер теребил ленточки, зачем-то повязанные на баскетбольные кольца без сеток, трепал белые манжеты учительниц, пронёс через площадку совершенно не учтённый сценарием и всеми замеченный бумажный пакет.. Взрослые глаза поглядывали то на тучи, то на часы, то на небольшую группу президии между стойкой баскетбольного щита и покрытым скатертью столом (президия тоже чего-то ждала), а детские часто обращались друг на друга, щурились в беззвучном смехе, отворачивались, опасаясь как бы он не перешёл допустимую грань, но потом опять.. Кто-то с волнением смотрел на родителей, стоящих напротив, пришедших навестить в очередной раз, торжественно провести чадо к новым формальным высотам; а те, к кому родители не приходили (не желали или никак не могли), толкали будто без причины счастливчиков или смотрели в другую сторону... но всё же не могли долго грустить и злиться. Наконец визгнуло из динамиков, все немного оживились и напряглись, - директриса вертела микрофон...
Инна стояла рядом с ещё одной учительницей возле младших классов и, в то время как директор произносила первые слова (нет никакой надобности их приводить – сухой и вряд ли кому нужный официоз), думала: «Ну что? Как первый день? Вот ты здесь...» Надо было признать, что она преувеличивала многое в своих тревогах – всё обычно, ничего страшного. Вот дети, вот учителя, даже Лидия Викторовна – самый обычный человек! Правду говорила одна её подруга из института, учившаяся на филологическом: «Царство памяти – это гипербола» (но, думается, она это откуда-то вычитала).
Первый день... «Ничего, - думала Инна, - наверно, прорвёмся, переживём... Стоп! – что значит ;наверно;?» Такие внутренние споры были характерны для неё – иногда казалось, что там целая орава или как минимум человек пять: доказывают друг другу, повышают тон, и только подраться не могут, - хотя... Но сейчас она радовалась: «всё хорошо» - зря, зря боялась, дурочка! Реальность оказалась самой обычной, без всяких скрытых страшных, грязных моментов, и это понимание радовало – радости было больше, чем за последнее время, месяц или два, она даже вдруг уверилась в том, что ей удасться опять вернуться к рисованию. «И не нужно ничего осваиваться – сегодня же прийду и продолжу ;Мальву;!.» - эта ещё одна точка лёгкой неуверенности – оглядывающаяся на прошлое, – и от неё неопределённость сейчас. Но стоило вернуться к двору, пусть серому, старому, пусть огороженному стеной – но простому и обычному, ничем не плохому! под небом... – стоило вновь увидеть это, и возвращалась радость, а с ней твёрдое спокойствие. Инна сдержанно улыбалась, а её коллега, стоящая рядом, посматривала на неё со сдерживаемым же удивлением и опять возвращалась вниманием к директорше, которая говорила о серьёзных насущных проблемах – «но безусловно мы все здесь, чтобы их решить». Чёрт его знает, что она имела ввиду..
И так же хорошо закончился этот день, эта репетиция. Да что хорошо – чудесно! за все каникулы редко бывали такие дни; и можно ли было подумать, что именно вернувшись сюда, вернётся и радость, и полнота жизни. «Эх ты! – снова и снова журила она себя, и трудно было сдержать улыбку. Она стояла, ничто её не касалось, прошлое если и вспоминалось, – приятное: - А ты думала, что и не было ничего такого, замечательного.. – эх... человек! Наверное, это в человеческой природе: боясь чего-то, помнить только плохое». Но она забыла о противоположном: о том, что если нам хорошо, мы в эти моменты помним только хорошее, – и это, не иначе, тоже ;в человеческой природе;..
В такие моменты убеждаешся в правильности своих прошлых решений, приведших туда, где ты сейчас. Ещё вчера ты мог клясть свою работу на чём свет стоит, но сегодня шеф похвалил тебя, ты получил прибавку к жалованью, и вот ты опять патриот этой конторы, этого стола – который вчера без раздумий разрубил бы на куски, окажись у тебя в руках подходящее орудие, - и начальник «вполне нормальный человек», а не «гибридный козёл», как... впрочем, может, это и не ты (конечно, мысленно) сказал?
Инна была в самом лучшем расположении: дослушала все речи, произнесённые с импровизированной требуны, и они ей, наскольо она уловила, показались даже очень существенными – действительно, это их (учителей) особая задача (как сказала директор), это не простая школа, и, кроме того, чтобы дать знания, они сами должны стать примером, указанием пути, в отсутствие других примеров и указателей. «Верно, - думала Инна, - этих детей некому больше учить – учить жизни!. И, может быть, хорошо, что они именно сюда попали, а не остались со своими родителями.. Стоит порицать тех людей или нет – у каждого своя жизнь и ему решать, как с ней поступить, – но вряд ли бы они дали этим ребятам что-то хорошее...»
Она смотрела на лица учеников, на бегающие глаза, на подстриженные одинаково головы и находила подтверждение своим мыслям. Да, это их особая миссия, - возможно не все это понимают, но она с самого начала... иногда это терялось, забывалось отчего-то, но вот теперь всё понятно опять; миссия – дать что-то этим детям – хорошее, верное!.. (внутри так щекочет! видно от правильности пути). Отдать себя этому в большей степени, чем это нужно в обычной школе, тем более на какой-то другой работе. Инна смотрела на детей, на других учителей уже иначе; после речей и традиционного оглашения плаца медным реликтовым звонком, исполненного у стола директрисой, опять зазвучала затасканная песня со словами о счастливом детстве, дружбе, улыбках и чистых небесах... Инна улыбалась, ничто не выходило за пределы её светлого образа. Мальчишка в синих брюках и белой рубашечке, поглядывая на неё чуть испуганно, преподнёс три гвоздики – она взяла, не зная, что сказать, хотела вспомнить как его зовут, но не вспоминила, только улыбнулась. Мальчик так же безответно обернулся и ушёл в свой отряд.
После торжественной части (как раз заморосил дождь), когда дети разошлись по корпусам, состоялось совещание учителей под директорским руководством. Ничего там нового не было – Лидия Викторовна в парадном костюме, отличавшемся от обычного только белой блузой и какой-то кисейкой в кармане пиджака, поздравила всех с началом (думается, тем же тоном она выступала бы и на чьих-то похоронах), выразила надежду, что этот год ничем не уступит – «...главное в дисциплине» - прошлому, и ещё пожелала терпения (что, наверно, было самым правдивым и существенным из всей речи). Затем были организационные вещи, по поводу расписаний и прочего. В конце Лидия Викторовна, после протяжного «ну» и формального вздоха, означающих окончание, сказала как бы между прочим:
-Вы, быть может, уже знаете... хотя до сих пор это могло быть только слухом.. - так что я хочу вам сообщить официально. Меня переводят с этого места, и у вас будет новый руководитель. Директор (добавила она, кажется это слово ей чем-то нравилось). Он уже здесь, в городе и скоро вступит в свои полномочия. Скоро я вам его представлю как полагается; передам ему, так сказать, все ключи... – появилось подобие улыбки на этом каменном лице., но и секунды не продержалось, исчезло как что-то нежизнеспособное. – А сейчас, - уже сухо и привычно, - всем спасибо, все свободны. В понедельник начинаем учебный год.
Инна со своим расписанием в руке выходила из директорского кабинета и шла по не освещённым лампами, потому что был день да и учёба не началась (и надо беречь электричество), сумрачным, но озарённым особым дождевым светом через окна коридорам - всё с тем же радостным, немного отрывающим от земли настроением. «Всё хорошо. Всё прекрасно!..»
Дождь был совсем небольшой (не то что вчера), и она пошла под него с радостью. Но уже на другой стороне улицы её догнал Семён Борисович с зонтиком и пошёл рядом, держа зонтик больше над ней, чем над собой.
-Не стоит, Семён Борисович, - сказала Инна, - я люблю дождь.
-Что за глупости, - пробурчал Семён, хмурясь. – Заболеете, кто потом будет решать наши серьёзные проблемы; замены нет.
Инна ничего не ответила, но, подходя к одному переулку, быстро бросила: «Мне сюда. До свидания» и, выскочив из-под зонта, бросилась в сторону – удалялась под дождём и частью недоуменным, частью восхищённым взглядом взрослого мужчины...
И она ещё ни разу не ходила по этой улице, но ей было всё равно; она шла – никого рядом – между чьих-то низких домов, железных и деревянных заборов, по мокрому асфальту... Сворачаивала наугад несколько раз, и ничуть не удивилась, оказавшись совсем рядом от общежития. Зашла в полутьму вестибюля и ещё раз констатировала, что всё хорошо.
Вечером, когда почти всё общежитие, дождавшееся конца недели, спало, только в конце коридора звенел и пел фальшиво чей-то небольшой праздник, Инна стояла перед мольбертом при свете до сих пор не накрытой абажуром лампочки, тихо играло радио, купленное на второй месяц учительства на барахолке (позже она купила недорогой кассетник: классическая и современная, по настроению, музыка в освещённой голой лампой небольшой комнате...) Страх был в прошлом; и уже просыпались планы.. И опять комната, когда она оглядывалась на неё, - маленькая, скудная, в рассеянном свете, под звуки какого-то хита, - казалась уютной, земечательной, домом.. «И кто бы мог подумать.. – усмехалась она, возвращаясь к вожделенной работе. – Инна Сенева в общежитии; старый стол и шкаф, драные обои... Она же – учитель рисования в школе, и не просто – в детском доме! Зарплата – тьфу, коллектив... Мам, пап, простите меня. Но мне так хорошо!.»
3.
Короткое досье на Инну Петровну Сеневу. Не важно какого именно года рождения (некоторые женщины хранят именно это сведение строже всех остальных), не важно и в каком городе она родилась – можно сказать, что это чуть больше чем в двух часах езды на поезде из Заводи и это совсем другой мир – по широким дорогам там ездят сотни и тысячи машин, и машины эти самые причудливые, блестящие, массивные, при этом почти бесшумные.. впрочем, между ними много и таких «Жигулей», «Волг», «УАЗов» и подержанных иномарок, которыми наполнены (конечно, не так тесно) улицы Заводи – жизнь разная, и в больших городах, – а это был большой город. Кроме машин там большие дома – высокие, то блестящие, то похожие на огромные картонные коробки, наскоро расчерченные на квадратики – и краски тоже хорошей не нашлось; а были сверкающие и красивые, с большими, иногда округлыми окнами – вечером они горели над улицами, говоря кое-что о человеке, о его определённом могуществе и возможности распорядиться им, в частности, вот на такую красоту...
И реклама – много рекламы: светящейся и просто в виде огромных фотографий на металических щитах, и внезапно меняющейся, и ездящей по городу вместе с автобусами, набитыми пассажирами – потенциальными потребителями всего, что им так упорно пытаются продать. Да, конечно, и эти люди – люди большого города, – спешащие куда-то, с незапамятных времён привыкшие к окружающим их возможностям, услугам, развлечениям, требующему нескольких дополнительных глаз и рук изобилию всего этого – и всё равно жалующимся (лениво) на недосток того или иного, а чаще денег – ведь окружающее всё-таки манит, сколько того, что ты ещё не успел попробовать, а вот уже и новое появилось: «Спешите, колличество ограничено! Спе...»
Это город – рай материальной жизни.
В таком городе Инна родилась, и не просто в городе, где, как выяснили, жизнь бывает разная, не в одной из блочных многоэтажек и не в частном небольшом домике (конечно, родилась она в соответствующей больнице, но ясно о чём речь), где за вывеской на заборе «Осторожно, злая собака!» прячется небольшое лохматое существо, в лучшем случае могущее наделать шуму, но обычно полёживающее возле будки и рыкающее от скуки на кошек... Нет-нет, это не то место, где наша героиня начала свой жизненый путь, - такие места были ей в диковину, в детстве её изумляла грязь, беспорядок нагонял на неё тоску, и она всегда спрашивала «Зачем?» у родителей, когда на прогулке видела большие обтрёпанные дома. Она лишь видела уродливое, и тогда ничто для неё не могло это оправдать.
Её саму с детства окружали роскошь и комфорт, красивые вещи, аристократические чистота и порядки; отец, высокий служащий банка, отвечал на те вопросы (о грязном и некрасивом) что-то вроде: «Это надобность, детка. Не у всех есть возможность жить так, как мы». И это всегда её поражало, особенно первый раз, когда отец сказал ей, - она вдруг поняла, что это не просто безобразные коробки, – там люди живут! И как-то она представляла житие этих людей – что может быть в таком доме внутри?!, ничего хорошего, - и это всё больше угнетало её... Как-то она спросила отца: «А почему не все могут жить так, как мы?», и отец, усмехнувшись, посмотрев прищуренно по сторонам, наконец ответил:
-Понимаешь, ничего не даётся даром. За всё надо заплатить. Чем-то... Например, своим временем, своим спокойствием, часто и здоровьем – нам ведь тоже не с неба всё это.. – я работал...
-А они?
-И они. – Он рассмеялся, опять отведя взгляд; спустя годы Инна понимала, как непросто ему было приспособить «взрослую мудрость» для изложения маленькому ребёнку, – но, быть может, лучше бы он сказал всё как есть... – И они, - повторил отец, - но это разная работа – каждая работа стоит разных денег..
-Как это, работа.. стоит денег? – О, детская неопытность, ты – сущая правда!
-Ну например, - пыхтел отец (ведь надо же ответить), - один грузит кирпич на вагоны: для этого совсем не надо большого ума –можно сказать, совсем никакого; не надо учиться... ничего. Понимаешь? Это может каждый человек делать. А вот, например, чтобы управлять банком – тут не всякий подойдёт. Нужно учиться хорошо в школе. – Пошла идеология-пропаганда!, - потом в институте, так же хорошо... но даже не всякий, кто хорошо учился и там, и этам, сможет управлять. Это должен быть человек.. особенный – с особыми способностями, умением... Вот поэтому ему и платят больше, чем другим, – а деньги... – Он тронул воротник своего дорогого пальто, сверкнул из-под манжета часами, быстро глянул на туфли («Perfect!» - заметив про себя), - деньги – это и есть возможность жить так как мы, а не... вот так.
-Значит, чем больше человек особенный, тем больше ему платят, и тем он лучше живёт?
-Ну... получается так.
Ей казалось, что она поняла объяснения, но всё равно её что-то беспокоило.. Иногда, когда гуляли с отцом (обычно по выходным, и то не каждые), она спрашивала, когда какой-нибудь человек проходил мимо них: «Это особенный человек?» Отец (Пётр Данилович Сенев) смотрел на неё, не понимая, потом вспоминал тот разговор, оглядывался:
-Да нет, это обычный. Видишь как он просто одет.
-А это?
-И это..
Понемногу она сложила общий образ «обычного» человека – одетый не очень красиво, в старую или не очень опрятную (иногда порванную и зашитую) одежду, живущий в некрасивом, чаще многоэтажном доме, ездящий не в машине, а в переполненых автобусах или трамваях... а ещё смотрящий на таких, как они, особенных людей, то с лёгким испугом, то презрительно, или с выражением, которое она долго не знала как назвать, и, уже когда начала читать, отыскалось слово: «подобострастие». Это последнее ей меньше всего нравилось в «обычных» людях; испуганных ей хотелось пожалеть, хотелось сказать, что нечего бояться («мы хоть и особенные, но совсем не страшные!»), презрительные явно в чём-то ошибались – они смотрели так, «словно мы им сделали что-то нехорошее», - но как это было возможно, ведь они даже не знакомы.!
Инна с детства видела некоторые противорчеия, замечала какие-то ошибки людей – тогда ещё она не называла это ошибками и искала скрытый смысл; неужели взрослые могут ошибаться?. Смысл находился, особенно если она спрашивала у самих взрослых, делясь своими наблюдениями, – но позже крамольные (тайно оставленные «на потом») догадки подтвердились: взрослые ошибаються – и ещё как! Инна начала понимать это совсем ясно ближе к концу школы – однажды будто дверь открылась – а может, она сама себе разрешила поверить, – и одно за другим посыпались откровения... Мир вдруг обернулся совсем другой стороной.
Больше не было «особенных» и «обычных» - она внезапно увидела глупость и грязь этих понятий, и, как ни трудно было это принять, что «правдой» это было только для её родителей и им подобных – так им было легче, спокойнее, так они могли жить, как хотят.. Всё это постепенно оформлялось, и она по-другому смотрела и на родителей, и на всех знакомых из того же круга, по-другому смотрела на прохожих – не очень красиво одетых, смотрящих на неё исподлобья.. собирающих бутылки на остановке, ожесточённо впихивающихся в перепоненный салон общественного транспорта, считающих мелочь перед окошечком киоска.., каждый будний день, когда автомобиль вёз её через весь город в школу, - движущихся будто под действием какого-то гипноза или другой силе повинуясь, маленькими струйками или большими разнонаправленными потоками, куда-то... И домаґ, хоть и не перестали быть уродливыми, теперь вызывали больше жалость. Она бродила по улицам, смотрела по сторонам, и ей было неловко, зная, что её где-то ждёт тёплый и красивый дом, вкусный обед, и вещи, какие она захочет, доступны ей, эти же люди должны будут возвратиться в маленькую убогую квартирку (которую она теперь могла кое-как вообразить из виденного по телевизору), съедят, наверно, что-то совсем негодное, и главное – красота... ни красивая вещь, которой можно любоваться, поставив где-то, ни желанная одежда им не по карману; и поехать посмотреть другие страны они не могут, и отдохнуть зимой на пляже, как она вместе с мамой и папой... И она смотрела на них виновато, и пуще потому, что не могла ничего сделать, – не видела возможности, не знала. Ей стали понятны укоризненые взгляды, переводимые с её хорошей одежды на её лицо., – конечно, они ничем не хуже, чем «мы», кого она называла особенными, а может, и лучше (ей многие из знакомых и друзей семьи не нравились, а некоторых она откровенно не могла терпеть). И конечно, каждый был достоин жить так же хорошо и иметь все эти же возможности! – и какая разница окончил он институт или нет и какие у него были отметки... ну что это за глупость! Ведь учёба – это совсем не главное, кому-то, быть может, она и не нужна, кому-то не даётся (Инна с первых классов училась отлично) – но от этого он не становиться хуже, и нельзя только за это засунуть его в этот шлакоблочный монстр на подножный корм! (подобные последним формулировки – тут, естественно, не обошлось без книг; Инна читала много и искала в книгах ответы на так волнующее её...)
В конце концов она перестала гулять, даже в парке и по центру города – ей уже казалось, что все до одного смотрят на неё осуждающе, и будто слышались их мысли в воздухе: «Это несправедливо, мы – тоже люди!», что-то в этом роде. И она целыми днями сидела дома, но и здесь было не лучше – никто не смотрел, но вокруг все эти вещи, а из окна вдалеке спальный район... да даже за плотной гардиной не забыть, что существует хуже – намного хуже! Она не выходила к гостям, и с родителями общалась редко, а когда общение происходило, ей трудно было не сказать что-то о неправильности их образа жизни – наболевшее засело в сердце, но... Она смотрела на них и понимала, что лучше не надо. Они не поймут. Особенно отец, - с матерью она как-то раз пыталась заговорить... Светлана Яковлевна (она была старше мужа, но выглядела чуть старше своей дочери-старшеклассницы), улыбаясь, выслушала горячие размышления отроковицы и обняла её ухоженной, блестящей маникюром рукой.
-Девочка, - сказала она, - каждому своё. Все не могут быть богаты. Понимаешь? (все это спрашивают – но понимали ли сами?!.) Я теперь вижу, какая ты умная у меня, и что тебе небезразлична судьба.. людей. Это замечательно. Мы помогаем им, конечно, – я состою в благотворительном обществе и у твоего отца в банке есть фонд больным.. кажется леймемией, - она махнула: ненужная деталь. – И видишь ли, даже если мы раздадим все наши деньги и откроем двери нашего дома, чтобы жил каждый кто хочет... Ничего не измениться в мире. Больше я тебе скажу, дорогая, даже здесь в этом городе ничего не измениться – станет только больше хаоса, ведь деньги, знаешь, это грозное оружие! Большая опасность для того, кто не умеет управлять ими. – Это последнее Инна тогда не поняла, спустя несколько лет это стало яснее.. – Или представь, что мы отдали всё одному человеку... Что ж, хорошо – он будет теперь жить богато, сыто и тому подобное... – но тогда мы станем бедными! – И тут она звонко рассмеялась, откинувшись на спинку дивана, глядя на дочь: вот, дескать, так ситуацию мы с тобой напридумали. – И какой же смысл – а? Вместо одного бедного – другой бедный! – Она опять засмеялась; Инна слушала её молча и чуть растерянно – кое-какие мысли были опревергнуты этими лёгкими аргументами. – А правда в том, - закончила мать уже серьёзно, - что деньги даются тому, кто их заслуживает. Так что. – Она поцеловала дочь в висок, - не слишком много думай о глупостях и радуйся тому, что имеешь.
После этого разговора все мысли и переживания были будто прибиты чем-то; тревога и некомфортность оставалась, но она не решалась поднять голову, будто опасаясь опять быть престыженной, униженной – но разве не была справедливой?.. Она совсем запуталась.
Как раз в такой период Инна начала серьёзно заниматься рисованием. И раньше ей нравилось рисовать, но это было не больше чем приятное занятие, тогда же, опять набрёв на него случайно, использовав пару раз, чтобы отвлечься., она ухватилась и бросилась в него, как в спасительное пространство. И оно оправдало себя – приняло, дало столькие возможности. Она вернулась к тому, что любила с детства, – ловлению красоты, - но если раньше чудесной игрой было просто стать и повернуть голову так, чтобы получалась красивая картинка в поле зрения, малейшими движениями менять свет и тень., может, в воображении пытаться переставить предметы немного по-другому или даже добавить то, чего тут не было.., теперь можно было попробовать взять реванш за столько пережитых и упущенных навсегда моментов – теперь можно было попробовать сохранить и передать. (И искать, искать Совершенство!.. – но такие мысли редко у неё, даже после, когда её и другие стали называть художницей, приходили в словах – только глубокое и непрерывное, ищущее любых путей стремление к чему-то.. (лучшему, чем нам уже известно здесь)).
И Инна так увлеклась, такой источник радости нашла в рисовании, что на довольно долгое время забыла о своих несчастьях, связанных с ощущениями неравенства, всеми мыслями по этому поводу. Родители, которые уже было забеспокоились «слишком, кажется, отклонённым» проявлением переходного возраста своего ребёнка, тоже ликовали и были готовы выполнить любое её пожелание. Инна пожелала стать ученицей художественной школы – и была зачислена на другой же день, правда не в школу, а на курсы при местном педагогическом институте, к известному профессору и художнику, имевшему хорошую репутацию и уже несколько персональных выставок. Инна вся погружалась в новое, пыталась понять и сразу же использовать на практике – благодаря чему почти сразу стала лучшей ученицей (среди преимущественно не по желанию, а по соображениям снобов-родителей попавших сюда) - и смутно понимая, что это новое русло для той же самой энергии, которая недавно была дискомфортом и моральными терзаниями.
Но она не хотела оставлять рисование, всё её сердце и душа теперь жили этим, оживали в этом! – всё же она не могла и забыть...
Однажды стало понятно, что нельзя больше жить в блаженной закрытости от мира. Она училась тогда в выпусконом классе и второй год на курсах рисования и живописи, осваивая уже портет. Всё ей давалось, учитель не переставая хвалил (и совсем не потому, что Петр Данилович Сенев заходил к нему раз в месяц и вместе с платой за курсы вручал ещё кое-что отдельно «на развитие вашего благого дела»..), дома и на занятиях у неё были все художнические принадлежности, мыслимые и немыслимые, – некоторые, подаренные, привезённые откуда-то или купленные по случаю, так и остались запечатанными в целофан... Родители радовались, что с их дочерью всё в порядке, – что-то там было такое, да проскочило – а! глупости, в их возрасте это бывает: увлекуться какой-то идеей – и уж и дом им родной не мил! Но слава Богу, переросла, больше того – нашла себя, и в таком благородном деле!.. Оно, конечно, не очень солидно – ну художник.. ну и что? бывают, бесспорно, знаменитости, и зароботки у них – иной банкир позавидует, - но так это единицы. Нет, рисование – это хорошо (она стала опять улыбаться, говорить с ними, шутит – как раньше!), но уже надо подыскать хороший университет (тут и договариваться не нужно, она у них такая умница – поступит без труда); в конце концов, даже художнику не повредит образование. Это всё отец с матерью решили на маленьком совещании тет-а-тет в столовой, имевшем вид простого, приятного и неторопливого разговора; с Инной условились пока не говорить об этом – последний учебный год только начинался...
А Инна внутренне уже почти была готова кое-что разрушить – именно эти спокойные и радостные надежды: на неё, на её будущее. Это было как ощущение и тревожило непрестанно в последнее время, с тех пор, как они втроём вернулись из двухнедельного круиза по средиземному морю. ..Однако, какая же это была красота! Италия, Испания, побережье Франции – морские пейзажи и старые города... Инна практически не выходила из-за мольберта, щёлкала фотоапаратом, чтобы зарисовать потом, а родители, попивая что-то через зонтик, рядом в шезлонгах шутливо сетовали, что она совсем забыла о них за искусством. Она тогда отвлекалась, улыбалась им и, подойдя целовала поочерёдно.., но тут же снова хваталась за кисть. Десятки небольших этюдов, несколько настоящих картин, множество применённых на практике уроков мастерства, по передаче малейших особенностей, формирующих настроение полотна – и иногда буквально ускользающих, так как ты стоишь с мольбертом на полубе теплохода, а берег, который ты пишешь, проплывает мимо; а ещё они бывали в музеях, и она видела то, о чём раньше только читала и видела в качестве репродукций в книгах и альбомах и что навсегда оставило след и утвердило её в решении посвятить художеству жизнь. Но кроме этого, она привезла и сомнения, - они зародились ещё до начала поездки, когда отец объявил о «сюрпризе, который, я уверен, всем придётся по вкусу». Мать, конечно, захлопала в ладоши и обняла мужа и как-то назвала его очень ласково и необычно, Инна же тогда отреагировала сдержанно – улыбнулась и вскоре под каким-то предлогом ушла в свою комнату. Там в комнате она снова думала о других, «обычных» людях...
Но поездка её неожиданно захватила (на что, конечно, рассчитывали родители) – обилие впечатлений, которых она просто не могла пропустить, одно за другим, - некогда было очень задумываться, и не хотелось омрачать столь идеальную и радостную картину воспоминаниями, а точнее просто мыслями о чьей-то бедности; она как будто договорилась с мыслями: «Дайте мне эту возможность, прошу: я порисую, напишу тут кое-что – я должна взять это, это так красиво!,- а потом...» Сам этот компромисс не нравился ей, она понимала, что реальность, забытая её часть, никуда не денется, пока она здесь катается на корабле и рисует виды; неудовлетворённость, чувство вины накапливались исподволь, начиная просачиваться в работу, отвлекая...
По возвращению из круиза, возобновилась прежняя жизнь – она пошла в школу, чтобы доучиться этот последний год и... – вернулась на курсы. Своему учителю она показывала средиземноморские зарисовки – он с тихой улыбкой рассматривал их, говорил: «Как же тебе повезло – мой пленер не дальше трёх остановок на электричке», потом возвращался и пересматривал некоторые, которые ему особо понравились., и наконец сказал:
-Ты можешь быть настоящим хорошим художником, Инна. Всё у тебя для этого есть, главное – ощущение и упорство; что и называют смотрящие со стороны - «талант».
...Как-то раз Инна присутствовала при разговоре этого учителя (Святослав Кирилович Броминской – не слыхали, его картины сейчас очень популярны, даже на Западе?) с заглянувшей к нему в гости знакомой – школьной учительницей рисования. Инна пришла раньше всех на занятия, и они уже беседовали; поздоровавшись с учителем, она пошла готовиться: закреплять, раскладывать. Они говорили о каких-то чужих выставках, в связи с этим о том, какие теперь искусство переживает времена (точнее куда катиться – возможно, так пессиместично современники оценивали своих творцов во все времена, чтобы их внуки потом могли восхищаться умершими «гениями» и хвастаться, что кто-то из предков имел к тому какое-никакое касательство), а потом Святослав Кирилович сказал школьной учительнице:
-А вообще-то, Таечка, вы делаете большое дело! Ведь кто ещё им даст прекрасное, как не вы ? – хоть бы понятие о том, хоть намёк – глядишь чьё-то сердце и откликнется... Всё сейчас уже стало формальностью: по литературе стих выучи, да запомни когда родился тот да другой, когда умер и что в промежутке успел написать; билогия, ботаника – помниться, мне нравилось это, очень даже – но что же, и то: запомни-расскажи. Это вместо того, чтоб природу любить – хотя, как ты научишь, когда сама или сам... У нас была хорошая учительница биологии, но это редкость, знаете. Вот вам и школа – и что, спрашивается, как не уроки рисования, эти несерьёзные, даже среди учителей не очень уважаемые часы (тут учительница, вообще слушавшая удивлённо, немного расширив глаза, закивала), могут дать начинающему человеку намёк на прекрасное. Для кого-то это, может быть, единственный луч среди всего, что окружает, такого нужного, конечно, но, как ни жаль...
О чём-то ещё они говорили, потом стали приходить другие учащиеся, размещаться с треском и грохотом, и Святослав Кирилович пошёл проводить свою знакомую. «Ну, - громко возгласил он, возвратясь через минуту, - я так думаю, сейчас мы с вами что-то изобразим...» - и началось занятие: все рисовали, педагог то писал что-то за столом, то прохаживался между рядами мольбертов, останавливаясь, делал мины удивления, восхищения, говорил: «Какая красота!» - и тут же указывал на ошибки: «Это, конечно, не нос, а часть натюрморта» или «Не махайте так кистью – это же не метла!» Рисовала и Инна – но больше автоматически (учитель прошёл мимо неё, лишь молча кивнул) – что-то ворвалось в неё, совсем только что, но уже обосновалось и почти изменило весь взгляд – выпустив сдерживаемое, открыв его как завешенную полотном часть картины. Может она, эта часть, и не была слишком привлекательна – но могла ли быть без неё картина? – всё время бы чего-то не хватало, и может, именно в этом суть...
Инна рисовала задание, и тогда уже почти точно знала, что она будет учительницей рисования.
С объявлением этого она решила не спешить – так же, как и родители её, ждавшие удобного момента для разговора о будущем, опасющиеся, чтоб это опять не задело её чем-то для них неуловимым, – главное, правильно подойти!.. Она же понимала, что данное решение не будет одобрено и даже, скорей всего, вызовет бурный протест, – и она бы, наверно, могла представить всё это в деталях, если бы не была так увлечена своей идеей.
А идея невыразимо волновала её, давала осмысленность будущему, рисовала вполне определённые и кажущиеся приемлемыми очертания, вместо того, что было недавно: как будто полумрак и там скольжение теней, неясное перешёптывание.. Она достала на свет то, что скрывала так долго, боясь повредить очарованность новым чудесным делом, – и вот теперь и то, и другое могли быть соединены. И это так хорошо, так вдохновляло! – всё казалось разрешимым.
«В самом деле, - думала Инна, - чем бы я могла помочь этим людям? Ведь у меня самой денег можно сказать и нет, к тому же... – К тому же что-то её здесь не удовлетворяло, в такой помощи, – это казалось как-то примитивно (хотя трезвый – от мечтаний – рассудок говорил, что ничего более им и не надо). – И даже если б и были... Мама права: один нищий вместо другого.. И отец в чём-то прав: каждый выбирает себе жизнь – сколько хочет он отдать сил, сколькому научиться, чтобы потом что-то иметь... – Но она не позволяла себе втягиваться в такие мысли: один раз уже дала себя убедить – а на самом деле это похоже на договорённость с самим собой, а ещё с другими: ;давайте мы не будем переживать по поводу всего этого, кажется всё правильно;. И все, разумеется, соглашаются – кому хочется переживать? Но Инна не могла врать себе; уже не было такого, ради чего она бы закрыла глаза на то, что её волновало с детства, – даже рисование – оказалось, что это совсем не помеха, именно это очень даже может помочь. – Может, я не могу им помочь изменить их жизнь.. – не могу дать им другое жильё, не могу накормить хорошо, внести в их жизнь красивые вещи... – но я могу дать им моё богатство - саму красоту! Могу научить их видеть её – их детей... Ведь жизнь с красотой – это совершенно другая жизнь!, даже, - она всё разгонялась в мысли своей, в понимании или воображении, - даже становиться не так важно, что вокруг!.. – пусть и не мягкий диван, а какая-нибудь протёртая кровать (что-то она чувствовала – пред-?.), пусть не блюдо с французским названием (где одна сторона прожарена, а другая недо-), а вместо того простая каша из крупы (точно чувствовала) – но если ты видишь красоту, которая окружает тебя, – а она всегда вокруг, только посмотри! – всё оказывается хорошо, и даже очень».
Вот так пылко она рассуждала и была настроена чрезвычайно решительно. Все обоснования были готовы в тот же день, когда она услышала подтолкнувший и освободивший её разговор, а на следующий она уже хоть что-то, хоть понемногу пыталась делать. Стала ещё внимательнее изучать историю и литературу (по которым у неё и так были безусловные пятёрки) – она знала от учащихся иснтитута, что именно по этим предметам вступительные экзамены на нужный ей факультет; в институте, где она бывала часто (и вполне «легально» - никаких подозрений не могло быть) она разузнала и многие другие детали, касаемо поступления и обучения. Она уже была готова к любым конфликтам, готова любым способом отстоять своё решение, но время так медленно приближалось к концу последнего учебного года – она хоть и что-то делала, готовилась по предметам, но этого казалось очень мало, иногда она со страхом обнаруживала, что начинает остывать, – опять праздная рутина увлекает её... Надо было принять меры... – она решила поговорить со Святославом Кириловичем; посвящая других людей в свой план, мы оставляем себе меньше шансов для отступления...
Рассказав ему после очередного занятия о своём намерении, она спросила:
-Как вы думаете, у меня получиться? – и посмотрела на него с безграничным доверием, открытостью.
-Дитя моё, - сказал художник и профессор, обезоруженный и смущённый, - это прекрасно, но... зачем тебе это надо? – Но он не успел разочаровать её, одёрнув себя: - Да конечно же, конечно, получится! Это будет честь, если ты будешь учиться у нас, – таких учеников, скажу тебе честно, очень и очень здесь... Но нет, не думай, - он строго махнул рукой, - что я говорю сейчас о твоём отце, о его деньгах, – мы ему все благодарны за помощь, но совершенно безотносительно к нему, ты – настоящее сокровище. Поверь старому художнику, он не врёт. Кстати, - он посмотрел на неё немного по-другому, - как же твои родители отнеслись к такому решению?
Инна вздохнула:
-Они ещё не знают. Не хочу их раньше времени тревожить..
-Ах ты!.. – рассмеялся Броминской, сделал движение, чтоб потрепать её по голове, но почему-то завернул рукой и почесал по затылку себя. – Значит бунт, да? Ну ты смотри, - он ещё смеялся, но тут его смех иссяк, остались только растянутые углы рта и глаза, устремлённые на эту отважную девушку, то ли мечтательницу, то ли сознательно решившую отдать себя служению людям, - отец твой, - сказал Святослав Кирилович, - применит всяческие связи, чтобы не дать тебе поступить так.. или не так... Ты понимаешь какая у него сила?
-Понимаю, - сказала пятнадцатилетняя девушка.
-Наше заведение ему, вряд ли по зубам.. – но как бы там ни было, можешь уже рассчитывать на мой голос в пользу зачисления! – Педагог, кажется, сам вдохновился этой идеей и готов был сражаться, хотя война и не была ещё объявлена: враг жил в неведении и потенциальная мощь его расходовалась на повседневные дела..
Инна тоже очень радовалась, что нашла союзника, – её намерение и в нём пустило свои корни, и пути назад уже не было, теперь она чувствовала холодок предвкушения... На прощание учитель сказал ей:
-Я тебе помогу, конечно, можешь рассчитывать на меня – в чём буду силён... Но ты должна всё хорошо обдумать. Вот послушай меня: хо-ро-шо обдумай! Может быть, совсем необязательно идти против родителей, в конце концов, ты можешь рисовать, будучи кем угодно.. – Он ещё говорил какие-то слова, немного невпопад, пытаясь наскрести все возможные контраргументы, но Инна уже не слушала его: главное было сказано, к тому же он не знает её мотивов. Наверно, иначе теперь просто нельзя.
В начале весны мать с отцом и их дочь наконец сошлись со своими сюрпризами – и та, и другие долго ждали моментов, и вот (было воскресенье) мать сказала, заглянув к ней в комнату: «Инн, зайди в гостинную, мы с отцом хотим кое о чём поговорить с тобой». Светлана Яковлевна была при этом нарядней, чем обычно, улыбалась, выглядела вообще торжественно – но Инна этого не заметила, как раз думая о своём, и, когда её пригласили, внезапно твёрдо решившая: «Сейчас!» Она вышла, даже не думая, о чём с ней хотят говорить, сосредоточенная на собственной волне – от этого несколько строгая, скованная внешне..
Отец сидел слева на широком диване и пил кофе из маленькой фарфоровой чашечки, мать справа, сцепив пальцы (что выглядело немного официально и не очень естественно) и забросив ногу на ногу. Инна села в кресло напротив.
-У меня тоже есть к вам разговор, - серьёзно сказала она.
-Мм, - промурчал отец, втянув в себя последнюю каплю кофейной эссенции, - очень интересно, - впочем было видно, что совсем и ничуть. – Мы же с мамой хотим тебя спросить... Возможно, это нужно было и раньше сделать...
-Как бы там ни было.. – хотела продолжить мать, но отец, видимо, не любящий соавторства в своих речах, зыркул на неё, чуть нахмурившись, и продолжил:
-Сделаем это теперь. Итак, что ты думаешь на счёт своего будущего? Мы имеем в виду совсем ближайшее, уже не так много осталось – мы имеем в виду поступление. Как я вижу, нет никаких веских аргументов против высшего образования, мне кажется, и у тебя их не должно быть... Так вот: КУДА ты собираешся поступать?
Инна была удивлена и сбита; она ожидала, что это будет какой-нибудь бытовой разговор, который следует отбыть и потом уже начать о своём.. – вместо того же прямой вопрос, причём так элегантно и корректно выведенный – столько уважения и, кажется, готовности принять всё, что бы она ни сказала... Родители сидели и смотрели на неё, ожидая, – отец со спокойной улыбкой, мать немного напряжённо с выпрямленной спиной. «Ну что ж, - подумала Инна, - раз так...»
-Об этом я и хотела с вами поговорить, - сказала она.
-Ну, вот видишь, как сошлось, - сказал отец, откровено без интереса, и взял со столика перед собой какие-то бумаги, ждавшие , как потом выяснилось, своего участия в разговоре, - какой-то список...
-Мам, пап, - сказала Инна, уже ни на что не обращая внимание, - я решила поступить в педагогический. На специальность учитель рисования.
Она готовилась к разным реакциям после этих слов, реакция же было вот какой: отец, смотря на неё, постепенно и недоверчиво скривился, мать продолжала улыбаться, но уже пробивалось наивное удивление... Потом Светлана Яковлевна посморела на мужа, словно ожидая указаний, Пётр же Данилович сморгнул, тряхнул головой и протянул затем дочери листки (мать, решив, что инцидент как-то исчерпан, снова улыбнулась, но уже немного испуганно).
-Вот тут – возьми – перечень приличных заведений – в пользу одного из них вполне и без боязни можно сделать выбор. Я все их посетил – ну бери же, - и никаких там пробем: лицензия, проподавтельский состав, материальная база – всё в порядке. Хорошо бы в номер первый – Инна, у меня уже рука затекла! – там проректором работает наш знакомый, значит чем-то сможет подсобить, и с поступлением, если надо, и в остальном.. но, как говориться, дело твоё. – С этим Пётр Данилович положил листок перед ней и немного укоризнено тряхнул рукой.
Инна не посмотрела на листок, а смотрела недоуменно на сидящих перед ней – впрочем, всё было ясно и знакомо – хотя такого, наверно и не было раньше: кажется, на них напала глухота..
-Я уже сделала выбор, - сказала Инна, сохраняя твёрдость, - я буду педагогом, учителем рисования.
-Детка, я прошу тебя... – начала мать.
-И что же тебя побудило к этому? – всё ещё не беспокоящийся спросил отец.
-Я хочу... – Она сразу рвонулась, чтобы всё рассказать, объяснить им, но вдруг увидела эти глаза, это равнодушие и остановилась – кому, как она будет рассказывать?!.
-Я просто сделаю это, - произнесла она, уже щекочимая слезами обиды, жалости: «Им всё равно, всё равно..»
Родители смотрели на неё, ничего не говоря, – отец удерживая себя убеждением в спокойствии, мать напряжением борясь с какими-то чувствами.. Инна смотрела на них и не знала, что ещё сказать; она встала...
-Извините, - это вырвалось само, и она не знала откуда, и почему извиняться. Дальше ещё одно: - И мне очень жаль.. – С этим она повернулась и пошла к себе. Когда завернула за угол, уже не могла сдерживать слёзы, начала всхлипывать, но вроде и не обращала внимания – шла и шла... Лучше бы была ссора, думала она, – им совсем наплевать.
Конечно, и без ссоры не обошлось.
Не стоит здесь заниматься описанием ссор – кому они не известны? Старшие Сеневы некоторое время ждали, что их дочь одумается, верили в её благоразумие, потом опять вызвали на разговор. Она пришла, уже не садилась, глядела серьёзно, - всё это время они общались мало и ограничивались бытовыми репликами: родители делали вид, что ничего не произвошло, Инна не могла выдавить из себя большего, только сдерживала слёзы..
Пётр Данилович и Светлана Яковлевна сидели точно так же – в тех же частях дивана, почти в тех же позах, и та же чашка, уже пустая, рядом с кофейником, стояла на столике со стороны отца, а мать была, кажется, в том же платье, а улыбка так и вовсе была у неё стандартной – на все случаи жизни. Листка с «приемлемыми вариантами» теперь не было, но возле отца стоял его кейс и можно было не сомневаться, что он, почти уверенный в благополучном исходе повторной беседы, положил его туда, - одна застёжка кейса была открыта...
-Наверно ты догадываешся, - начал отец, - о чём мы с матерью хотели говорить с тобой. Присядь – не нужно рубить сплеча. – Он выждал секунду, мать, несответственно улыбке, умоляла её глазами – но все остались на местах. – Ладно, - сказал Пётр Сенев, заместитель директора банка, - как угодно. Прошло уже некоторое время после нашего первого разговора – может быть, первого серьёзного разговора для тебя! – Немного он возвысил тон, кажется намекая, на разницу в возрасте, в опытности и таком прочем. – Тогда ты была очень категорична... Мы не стали настаивать – мы дали тебе возможность подумать – ведь всё-таки ты наша дочь, а значит... – Он посмотрел на неё так: пойми, что я хочу сказать! – в тебе должна быть капля здравого рассудка.. В общем, я тебя во второй раз спрашиваю – и отнесись к этому как можешь серьёзно. – Он был сдержан, рассудителен, но незаметно для себя и напряжён. – Вот вопрос: в какой из предложенных...
Тут Инна возможно поступила нетактично – прервав отца; слово «предложенных» она уловила, уже открыв рот, чтобы перебить, и на заднем плане оно поразило её своим ледяным безразличием - к интересам и желаниям той, которую они утверждают, что любят, которой «хотят добра».
-Хватит, - сказала Инна, - не надо, папа. Сколько бы вы меня ни спрашивали, я вам одно и то же отвечу: ни в одно из ваших.. – тут вбежало это слово: - «предложенных»... «приемлемых» заведений я не собираюсь поступать. И я это вам говорю так серьёзно, как только можно! Больше того. – В ней вдруг поднялся глобальный порыв, и уже не думала, что её не поймут: теперь это надо было сказать!.
-Я не собираюсь вообще жить такой жизнью, как живёте вы, - понятно? Мне всё равно, как вы всё это себе объяснили, как договорились со своей совестью, но я... я не хочу закрывать глаза. Не могу! И это только первый шаг – я поступлю, как и сказала, в педагогический, я буду учить детей, - и дальше я собираюсь всю жизнь свою сделать такой, как я хочу – как должна! И мне... мне всё равно, как вы к этому отнесётесь.
По обилию воклицаетльных знаков можно видеть в каком ключе это было сказано – а иначе оно бы так и осталось личной мотивацией, которая никому не будет понятна, и поэтому лучше держать её в себе. Теперь, когда она высказалась и смотрела на них (больше на отца, ядро противостояния) горящими глазами, - это была уже декларация, провозглашение собственной позиции – чтобы они не думали о глупых странностях её, о подобных, может, на ленивую прихоть мыслях ( хотя и знали, что ей чужды ленивые прихоти) – вот оно, то, что она думает на самом деле; сказала – теперь хотите отвечайте, не хотите...
А что, позвольте спросить, на такое можно ответить? Это совсем уже... беспрецедентно. Пётр Данилович на некоторое время опустил глаза (неужели со стыдом?! да ну, показалось..), потом поднял резко (мать забыла об улыбке, чуть открыв рот, смотрела на неё) и гневно.
-Значит, не нравиться наша жизнь! – в общем, он откровенно прятался за сердитостью и избегал смотреть дочери в глаза. – Что же, посмотрим как ты... – ишь, ты смотри!
-Петя, держи себя в руках, - произснесла мать без должной просительной интонации.
-Посмотрим!. – из-под носа выкрикивал Сенев. – Вот запру тебя дома, лишу сладостей твоих, телевизора... – Он бегал глазами, выискивая, чего бы ещё лишить. - ..Уроков! Да – никакого рисования – а то, смотри на неё: учительница рисования – нет... – Тут он рассмеялся и посмотрел на неё с этим смехом: наверно, это всё шутка. – Инна Сенева – учительница рисования..! Да это даже на бумаге написать – получиться что-то несуразное, не то чтобы... – Он встал, посмеиваясь нервно, отошёл два шага от дивана, потом повернулся. - Инна, дочка, прошу, - он взялся за верхнюю часть своего живота, видно отвечающую за искренность, - давай – давай забудем об этом сейчас же, всё-таки.. шутить тоже надо уметь. Правда, Света?
Света испуганно посмотрела на мужа, не зная, что ей ответить и какое сделать лицо. Она начала с нейтрального: «Я думаю...» - но тут же подпрыгнула на диване от резкого раздавшегося звука.
Это Инна с силой ударила ладонью по креслу, после чего обернулась и убежала в свою комнату. Собственно, это и была (таки нарушили данное обещаение не рассказывать..) первая и главная ссора, после были небольшие эпизоды, но похожие, и всё с тем же финалом.
Чем ближе было окончание школы, тем более напрягались противники – человек, желающий распорядиться своим будущим по своему усмотрению, с одной стороны, и желающие распорядиться им за него, сделать это будущее «правильным» (в чём, бесспорно, у них было опыта больше) с другой. Для кого-то данная ситуация, может, знакома, и кто-то уже встал на сторону родителей, которые, конечно, ;знают;, другие же (есть ли среди них те, кому за тридцать?.) пылко и в унисон с Инной готовы отстаивать право на свободу. Что ж, сверху или со стороны такая ситуация может показаться стандартной – однако если приглядется к любому стандарту, тем более быть в нём участником, это уже не стандарт, и всё не так просто. Легко сказать: «Пойди» - пойти труднее: как минимум, надо двигать ногами, к тому столько преград и опасностей на пути! Не лучше ли остаться? «Конечно, оставайся!» Но тогда, быть может, всю жизнь будешь упрекать себя, что, что не пошёл и упустил шанс, - а делов-то было: один шаг, другой.. – даже ребёнок бы смог! И где вы теперь, советчики и мудрецы? Займитесь-ка лучше собственной жизнью – можно ли к ней применить ваши драгоценные советы?.
...Это был последний школьный звонок – последняя церемония, последний завиток этой главы жизни. Присутсвовали старшие Сеневы, стоя в пёстрой колонне родителей, а напротив среди более монохромных учащихся, разбавленных только приодетыми их классными руководителями, стояла Инна. Посредине было довольно большое засыпанное галькой простанство спортивной площадки (не чета интернатовской – но в принципе всё то же самое), через которое те и другая метали друг в друга невидимые искры.
Длился праздник – тут и голоса были какие радостные (частная платная школа), и всё увешано шариками, аккуратными и уместными лентами; улыбаясь, выступила совсем молодая директриса, подведя итоги года и пожелав всем (остающимся), чтоб он был таким же результативным и гладким. «Конечно, нигде не обходиться без неурядиц, - заметила она, смеясь, - это, можно сказать, ces’t la vie , но, в общем дорогие ученики и уважаемые родители...»
Да, родители собрались на редкость - один другого уважаемей. И от этого, наверно, им было тесно в одном строю, и они всё время оглядывались на соседей, мгновенным взглядом оценивали: толкнувший, задевший их, достаточно ли он уважаем с виду и можно ли ему это так спустить или надо окинуть внушительным взглядом, а то и что-то сказать.. Впрочем, в этот день родители больше смотрели на своих детей, чем на себя (даже по телефону мало кто разговаривал!), от чего было меньше конфликтов и больше улыбок.
А праздник всё продолжался; в программе были и бальные танцы на гравии, и песни местных знаменитостей, а в перерывах то тот, то другой завуч или учитель брал слово и улыбался, выражал надежду, благодарил, кто-то даже читал стихи...
Все уже чувствовали, что затянулось, и с той, и с другой стороны. Одетые в чёрное и белое, в пиджаки (иногда взрослые, висящие, как на швабре), в кружевные блузы, крахмальные рубашки, выглаженные брюки, одноклассники Инны, переминались с ноги на ногу, кто-то шутил, смеялся, кто-то щёлкал кнопками мобильника – но Инна была собрана и терпеливо ждала окончания – не участвуя в разговорах и, хотя стоящая в толпе, всё же чем-то отделённая от неё..
Сказать между прочим, её отношения со сверстниками всегда были не очень ровные. Все, с кем она могла общаться, - её одноклассники, сыновья и дочери состоятельных родителей, также дети друзей семьи, её дво- и троюродные братья и сёстры... Никому из них она не могла открыть себя – а это для неё было главным критерием дружбы. Стало быть, друзей у неё не было.
Она только в последнее время явно откололась от общества, когда же теперешние убеждения, за которые она была готова всё оставить и поменять в своей жизни, были ещё не более чем отвлечённые рассуждения, она общалась с другими, со своим кругом, и контакт был вполне обычный, никто, даже школьный психолог, не смог бы заподозрить в ней будущую ересь. Она общалась, играла с детьми, смелялась – но только иногда был дискомфорт и чувство глупости, а когда же кто-то из голубокровных чад слишком усердно копировал своих родителей или славных знакомых, ей всегда было противно, и даже хотелось что-то сделать этому мерзкому клоуну, чтобы он перестал, – но грубость и насилие из неё редко когда извергались; только смотрела презрительно и отворачивалась. В другой раз – взрослея – она не могла себя заставить с ними говорить и, ещё не будучи способной на кардинальые меры, придумывала предлог, чтобы не выходить и не пускать к себе никого. Конечно, эти вдруг возникшие головные боли и тошноту нетрудно было раскусить матери, и она, без малейших зазрений совести, иногда открывала дверь единственного убежища и впускала какого-нибудь скалящегося паршивца, пришедшего с родителями к ним с визитом, и со словами «Поиграйте тут» уходила. Но дочь становилась всё твёрже и скоро могла и выгнать непрошенного гостя из своих владений – что нередко (если гость оказывался ябедой) приводило к решанию конфликта на высшем уровне – родителей; её вызывали... Сначала она смущалась, не знала, что сказать.. но однажы выпалила: «Не хочу я с вашим дурачком играть!» и ушла восвояси – отец же обиженного мальчика, зашедший, конечно, за другим, стал выяснять и очень серьёзно «по какому это праву, Петя, твоя дочь, прости, конечно» и т.д. – отец обещал, что она обязательно извиниться, но получался обман и получалась в итоге ссора. Ссоры с какого-то времени стали происходить в доме Сеневых довольно часто – вот почему так рады они были, когда дочь нашла занятие, которое успокоило её, забрало едва не всё внимание и даже сделало более покладистой в обычных вопросах. Да они были готовы выполнить любое её юное художническое желание, и – «какой там переходный возраст, вы посмотрите, что вчера наша нарисовала – гений и всё!» Инна не обращала внимания на восторги, даже беглого взгляда было достаточно для определния их подлинности, - какое-то время она полностью была в искусстве, открытом для себя не просто как отдушина, а как целый прекрасный мир – доступный только тебе, уже никого не пустят без спросу, и никак иначе... Искусство – это проявление позитивного одиночества; ты и не замечаешь, что один, – с тобой весь мир и его Красота. (Последнее – необъяснимое качество, беспорно присутствующее для некоторых, но на которое нельзя прямо указать, как бы ни старались. То ли для этого нужны особенные глаза, то ли особенная душа, а может наоборот – нужно выбросить что-то лишнее, и тогда увидишь..?)
Потом – мы уже знаем – она выглянула наружу, не желая покидать и своего чудесного мира, и увидела вновь (и уже по-другому) то, что её в нём тревожило. И она была с этим, не отворачиваясь, она искала, как,.. – и это, в конце концов изменило её жизнь. Вот она: стоит среди выпускников... Когда долго ожидавшийся всеми звонок наконец пронёсся по периметру (на чьём-то сильном плече, в чьих-то маленьких руках – этого уже она не замечала) и было объявлено приглашение всем «уходящим» подойти к своим классным руководителям, чтобы получить аттестат, Инна устремилась вперёд. С другой стороны туда же, толкая других, извиняясь «ради Бога!» поспешили Сеневы... Это был не просто марафон за приятный приз – на кону, может быть, чьё-то будущее: смутное, неопределённое, но в каком-то отношении свободное; либо же прирученное, выверенное неписанным протоколом.. и закованное в дорогие кандалы (которые из какого материалу не делай, а они всё равно кандалы и есть).
-Инна, о! - первая пришла, - рассмеялась наставница, не ведая, что объявляет победителя гонки возрастов, убеждений и глубинных желаний. – Что ж, держи, желаю тебе, идя дальше по своей светлой дороге... – Но Инна уже бросила «спасибо», быстро улыбнувшись, и скользнула в сторону открытого служебного входа; родители всё ещё толкались и раскланивались в хрупкой и неудобной для бега толпе... Можно сказать, что с этого начались серьёзные перемены.
Сбежав из торжественной, провожающей своих в прямом смысле золотых (но вряд ли обедневшей оттого) выпускников школы, Инна на трамвае поехала в институт и, разыскав в коридорах, которые скоро станут для неё более родными, чем комфортные стены дома, Святослава Кириловича, вручила ему аттестат.
-Вот, - сказала она, улыбаясь возбужённо, - пускай будет у вас. И как знак, что я не передумаю.
-Началось? – с полуулыбкой посмотрел на неё Броминской.
-Всё хорошо, Святослав Кирилович. Даже если я в чём-то ошибаюсь, только я буду во всём виновата...
Она поступила предусмотрительно, избавившись сразу от аттестата – несколько раз, прийдя домой, обнаруживала вещи не на месте; и обыск был столь тщательный, что даже угол ковра оставался отогнут, краски в ящике валялись как попало, бельё в шкафу сложено, но совсем не в том порядке... а родители смотрели на неё угрюмо и молча – отец уже заметно нервничал и наверное обдумывал план экстренных действий, мать.. – она несколько раз, когда мужа не было дома, заходила к Инне (та обычно читала учебник или рисовала, или смотрела в окно) и пыталась решить всё мирно – и сразу было видно, что по своей инициативе и никаких заготвленных фраз. Она входила робко, пытаясь улыбаться, но не очень удачно – куда и делась её спкойная рассудительность, - теперь уже она не могла поучать дочь, она немного даже побаивалась её и смотрела как на что-то загадочное... В очередной визит она принесла коробку шоколадных конфет, которые отец строго запретил, как и другие «вольности», - оставила её на столе и присела скраю в кресло. Инна стояла спиной к ней и смотрела в окно. Мать не знала как начать, ощущая, что наверно не стоит как всегда, но вдруг Инна сама заговорила.
-Холодно, - сказала она – и мать сразу же повернулась к ней, чтобы ухватиться за это слово, как-то раздуть разговор.. – но оно было какое-то бессмысленное, ни туда ни сюда.
-Там, за окном, - сказала дочь, - там холодно. А тут тепло; и мягко, и хорошо... – хорошо, правда? – Она обернулась и посмотрела на мать. Та не знала, что тут следует ответить.. потом вспомнила что-то, улыбнулась, все же елейно.
-Ты опять об этом... Но, доченька, что же мы можем сделать? Одни богаты, другие бедны.. – Она искала, что бы такое разумное и убеждающее сказать. – В конце концов, - сказала она сердито, видимо устав подстраиваться, - ты никому не поможешь тем, что будешь мотать нервы своим родителям. Ну что с тобой, скажи мне?!.
-Мне кажется, я смогу помочь, - сказала Инна, стойко храня спокойствие, смотря прямо на мать. – Я смогу им что-то дать и, наверно, это даже больше, чем деньги..
-Да? – мать не очень поняла сути сказанного, но готова была спорить. – А на нас тебе значит плевать! Сколько тебе мы всего дали, сколько вложили... – Она остановилась: как будто слово не очень подходящее – она добавила: - любви своей, нежности. Инна, ты знаешь, мы далеко не ретрограды, мы вполне современны с отцом, и я сама против восклицаний вроде «неблагодарная!» и т.д. – но всё-таки посмотри на это без, - она уже не хотела подбирать помягче слов и сказала: - без своих детских фантазий, бреда этого! Инна, дочь, мы тебе не хотим вреда – быть может, ты почему-то считаешь так... Ведь это всё, - она развела руки по комнате, подтолкнула коробку с шоколадом, - это всё же для тебя! Пойми нас. И отец – он же работает и для тебя – разве нет? – естественно он вправе кое-чего от тебя требовать...
-Мама, - сказала Инна после паузы; она всё ещё держалась, и только раз отвела взгляд. - Я уйду. И вы меня не сможете остановить. Если хотите: спасибо за всё. И... мне очень жаль, что вы не можете меня понять.
Сказав, она отвернулась опять к окну, а мать, как ни была впечатлена и напугана (надвигающимся неправильным и непредвиденным), и убеждена, что нужно это остановить.., но решительность дочери не давала сейчас воможности ничего больше сказать. Она встала, поглядела грустно-грустно на конфеты и вышла. Инна тоже была готова заплакать – но сдержала себя.
Она всё-таки ушла – поступила и съехала в общежитие. Дочь состоятельных родителей, могущих позволить лучший университет и снявшие бы ей кваритру, если бы она, удовлетворив их в первом, того пожелала... Вместо этого, старое здание педагогического института, стёртые доски коридоров, товарки большинством из деревни, развязные парни, всем видом и поведением своим плюющие на всякий этикет; а общежитие... Как ни были сильны её убеждения и порыв, сначала оно показалось ей не меньше чем адом: грязь, насекомые, крики, чей-то гогот, постоянные застолья – а значит ещё громче крики, и совсем дикий смех, который и смехом не назвать...
Святослав Кирилович способствовал ей как мог. Ему не пришлось помогать ей с поступлением, она прекрасно подготовилась по всем предметам, а на экзамене по рисунку он даже прослезился (вообще он уже восхищался ею) – но он отбил несколько ожидаемых атак Петра Сенева, который сначала прекратил финансирование (все «благие дела» перестали его заботить), потом через всевозможных знакомых пытался воздействовать на руководство учебного заведения... Руководство было несколько удивлено – дети богатых родителей и вообще были у них редкостью, но если и случалось, то их пытались склонить именно к зачислению, просили, порой настаивали – но чтобы «не пускайте!»... Броминской долго объяснял ситуацию ректору, уверяя, что это удивительная ученица и её непременно надо взять, – что, собственно, и следует из экзаменационных результатов. Ректор чесал подбородок, потом щёку, смотрел в сторону, потом начал писать что-то на листе, через минуту скомкал, бросил в открытое окно и, посмотрев на профессора, вполне спокойно сказал:
-Значит берём, как же иначе?
После зачисления учитель долго отговаривал Инну от затеи с общежитием, но она просто сказала, что по-другому никак нельзя. «Мне уже невыносмо там жить», - сказала она.
-И ты готова?.. И не уверен, что ты представляешь, что такое студенческое общежитие. Тем более наше..
-Я всё выдержу, - улыбнулась она. – Там же тоже люди живут, да?
-Не только, - почёсывая затылок, признался преподаватель.
Он выхлопотал для неё в качестве соседки вполне приличную особу, история которой чем-то была похожа на историю Инны. Эта девушка, Галя, не была дочкой богачей, но её родители так же просчитали её жизненный путь, обо всём со всеми договорились – она должна была стать заведующей магазина после окончания местного училища. Галя сбежала от них и вообще из города и приехала сюда с аттестатом, какой-то суммой денег и планами стать.. актрисой. Но её обманули (или она что-то не поняла) – театрального института в этом городе не было, он только в столице – но у неё уже не осталось денег на билет, она зашла в первый попавшийся ВУЗ, выбрала наугад факультет – хотя всё-таки отдав предпочтение «чему-то творческому»... и вот – две беглянки в одной комнате: даже не зная предысторий друг друга, они почти сразу сошлись и сдружились.
В конце августа Инна Сенева собрала вещи, стараясь взять только самое необходимое, – «Это ведь не моё..» - и, ещё раз извинившись перед до сих пор не верящими родителями, сказав, что ни на кого не держит зла и ещё надеется, что они когда-то её поймут..., ушла из дому. Уже на следующий день они разыскали её (сломав все преграды без труда) и явились в комнату, где она пока жила одна. Отец вошёл, поддерживая мать, которая едва держала себя в чувстве: в коридоре что-то чинили, стоял дым и металлический лязг.
-Вот видишь, до чего ты мать довела, - сказал Пётр Данилович, садя супругу на постель. Но та сразу же вскочила с криком и тут же прийдя в себя – ей то ли показалось, то ли она действительно увидела (что больше вероятно) что-то «огромное», ползущее по стене..
-Дочка, - сказал отец, и сразу стало понятно, что он решил изменить тактику, - на лице была снисходитлеьная улыбка. – Мы с матерью, - он взглянул на жену, которая всё ещё оглядывалась и, видимо, совсем забыла о предписанной роли, - мы вчера серьёзно говорили о том, что случилось, пытались понять... Да, надо признаться, мы были очень строги – мы не учли твоего мнения. Безусловно, мы хотели добра, но это было нашей ошибкой. И знаешь что. – Он осмотрел комнату, - глядя на это, и вся твоя решимость поступить, как ты хочешь, как чувствуешь.. – это заслуживает уважения и даже восторга. Признаюсь тебе, что я в свои годы не смог бы так вот пойти против родителей всего лишь.. ради мечты, - эту фразу он заокнчил тихо, наверно чего-то непросчитав в отношении своих чувств. Светлана Яковлевна вдруг тоже включилась:
-И я! – выпалила она черезчур. – Я бы ни за что не смогла.
-Мы всё пересмотрели, - произнёс отец, склоняя голову, - мы готовы признать свою ошибку.
Инна без особого интереса слушала, ожидая где же будет заковыка. А вот и она:
-Как ты посмотришь на такое, - сказал отец с многообещающей улыбкой, - чтобы пойти учиться чему ты хочешь – перевестись, это будет нетрудно, мне достаточно слова! – в другое, лучшее заведение. Например, в художественный колледж на Морском бульваре. Или, если уж так захочешь... – и это они были готовы принять, - в столичный университет искусств. Видишь, мы на всё согласны, только... чтоб тебе угодить. Хочешь – поезжай в столицу: снимем квартиру, заплатим за обучение.. Ничего, - он махнул рукой, - нам не надо будет взамен! (ведь ты наверно думаешь, что мы такие корыстные и на что-то всё время рассчтываем.) Учись, бога ради! – Он был само великодушие. – Учись чему хочешь, своему рисованию – быть может, - он хмыкнул грустно, - это действительно твоё... Мы готовы всё принять. Но – не здесь!
Инна сморела на них, и ей было смешно: как же они в своём благожелательстве упустили главное.
-Пап, я действительно люблю рисовать, это в самом деле ;моё; - но этому я сейчас предпочитаю учиться сама, на опыте, понимаешь? Святослав Кирилович (которого ты, кажется, обидел – а он ни в чём не виноват!), он научил меня главному, дал направление, он мне сказал: «Ищи себя на холсте!.» - и я так ему благодарна, ты не можешь представить. И я буду искать, буду продолжать, - я благодрана вам, что вы мне дали.. много возможностей в начале: это было очень кстати, правда. Спасибо. – Она вздохнула и обвела взглядом комнату...
-А сюда, пап, я пришла не учиться рисовать – а учиться помогать, учить. Вы всё забыли, что я вам говорила... Я не уйду, извините, - она хлопнула рукой по только что застелённой постели, - и никуда не переведусь, я сейчас там, где нужно. Я хочу рисовать... но я хочу и помогать людям, что-то дать им... Впрочем, я вижу, вам это уже не интересно.
Они не разговаривали и не виделись несколько месяцев – Инна училась и понемногу привыкала к своей новой жизни, Сеневы не являлись... Хотя как-то Броминской сообщил ей, что мать регулярно звонит в деканат и интересуется, прося рассказывать всё до подробностей.
-Ты бы им позвонила.
-Да... но я не знаю, что сказать.
Однажды она была в деканате и как раз позвонила мать. «Тобой интересуются», - прикрыв трубку, шепнула ей куратор группы и сделала вопросительное движение. Инна взяла трубку...
-Мама.
-Это ты?. Боже мой, паршивка, я бы убила тебя! – Инна тоже была рада её слышать. И не надо было совсем думать, о чём говорить, – они проболтали пятнадцать минут, пока звонок не позвал дочь на на занятие.
-Мне пора,- сказала Инна.
-Куда? – встрепенулась мать. Инна рассмеялась.
Позже они стали встречаться на улице, в кафе – мать приходила с упрёком и умилением, но потом сразу всё забывала, и уже к концу разговора (скорее дружеского, чем семейного) опять начинала выкладывать «необходимое», морали.
Мать давала ей деньги, но Инна сначала не брала, говоря, что стипендии вполне достаточно – на самом же деле часто она не ела трижды в день, как раньше (если быть точным, раньше было четыре раза плюс файв о’клок: английский чай со сладостями), ей приходилось занимать у Гали, она рисовала другим задания, а несколько раз повезло (хоть и не без протекции одного профессора), когда пригласили помочь в оформлении кафе – это немало и этого хватало надолго.
-Да возьми ты, ишь гордая! Сама же говорила: нужно помогать.
-Я говорила о бедных людях...
-А сама-то сейчас, - засмеялась мать, но через секунду уже готова была заплакать, - вон кожа да кости.. и глаза, глаза-то где.!
-Я подрабатываю, - убеждала больше себя Инна – но уже думала, что хорошо бы, это бы не помешало.. – и стипендия вполне...
-Так, - рассердилась мать, - вот. – И она сунула несколько сложенных купюры ей в карман. – И смотри, чтоб не стырили, – у вас там, наверное, сплошная шпана!
-Я верну, - пообещала Инна.
-Непременно.
-А как там... отец? – этот вопрос всегда был для окончания разговора.
-Как... Хорошо, - неожиданно улыбалась мать. Грустно улыбалась и, кажется, о чём-то говорила этим взглядом.
-Что, мам? Он...
-Всё в порядке, - говорила она, - как и раньше. Вот только без тебя. – И она гладила дочь по голове с такой нежностью, которой раньше нельзя было и заподозрить в ней. Вот как встряски, перемены, конфликты изменяют людей – кто-то стареет, становиться больным, вялым – значит, не выдержал удара судьбы; а кто-то – сильнее и увереннее (Инна изменилась до неузнаваемости – в детстве это была самая почти обычная избалованная девочка; только что пытливая...), а кто-то же находит в себе нежность и любовь..
*
Сначала проходили – и довольно медленно, и никак нельзя было их подтолкнуть – дни; потом начали пробегать недели... А потом уже месяц за месяцем мелькал со скоростью страниц перелистываемой занимательной, насыщенной событиями, не всегда простой, не необъяснимо приятной книги. Во всяком случае, так казалось, именно такое было у неё ощущение времени.
Сначала было много всего, очень тяжёлого для неё – она оставалась крепка в своих убеждениях, и решимость уже не раз была проверена, но всё-таки новая жизнь оказалась весьма большим грузом. Вы можете ли представить (если это не так и есть, вдруг..), что вы выросли в богатом доме и с детства кроме уюта, комфорта, всяческих красот и ублажений не видели практически ничего?.. У вас не было друзей, кроме таких же сытых детей, уже немного уставших от своего достоинства и привилегий (но и не помышляющих отказаться от этого); разговоры, которые вы можете слышать, ведуться на ограниченный круг тем (то же и среди людей победнее, но это совсем разные круги) и с вами говорят тоже в довольно определённом русле, воспитывая то самое достоинство, понимание исключительности, умение вести себя в свете, – а свет здесь значит совсем не то, что в учебниках географии (и тем более физики), – этот свет не так широк, но именно в нём сосредоточены изысканность, блеск и красота (по мнению самих светских). И вот в такой концентрированной атмосфере комфорта и прелести вы росли, и тут – что, дальше не хотите представлять?. то-то и оно – попали в тот мир, который большинству людей знаком лучше: немного грубоватый – «но правдивый», - немного грязноватый – «зато без тараковнов в голове», - немного пошлый – может, скажете, что не лицемерный, но это тоже никак не обойдётся без кавычек. Но главное, разительно другой (мир, в котором ты один и который не заботиться о тебе, и, если и замечает, то только как одного из многих – а значит не велика цена...) – Инне было трудно скрывать от себя, как она поражена некоторыми вещами. Во многом ей помогла Галя, её соседка по комнате.
Галя была приспособлена и к этим условиям, и к этим отношениям куда лучше неё, и она то и дело наставляла Инну – а Инне нечем было ей отплатить кроме искренней улыбки и (иногда) благодарных слёз; бывало Галя даже кормила её – когда получала на вокзале с проводником посылку от родителей – с которыми, в отличии от соседки, помирилась быстро, – у них был пир: этого хватало на много дней – а посылки приходили часто... Впрочем, скоро Инна смогла отблагодарить, чего очень хотела, - пошли практические задания, а Галя не была сильна в рисунке, даже сама удивлялась, как ей удалось сдать по нему экзамен. Принимающий работы Броминской сразу же замечал схожие (иногда три-четыре) и только смотрел на Инну со вздохом (заказчики тряслись, спрятавшись за свои мольберты).
-Инна, - однажды сказал он, не теряя хорошего расположения, - ты отлично рисуешь, но так мы их ничему не научим.
-Да-а, - вздыхала Инна, конечно она думала об этом. – Но зачем-то же они сюда поступили, может, что-то они имеют, чтобы дать,от себя, и это... окупит какие-то мелочи.
-Да что же это, - смеялся от души Святослав Кирилович, - если она на доске и круг не сможет изобразить – что же это она им даст? Я тебе, может, скажу новое. – В его лице появлялись черты, которые, вырывая его из возраста, из седины и морщин, делали прекрасным: лицо светилось спокойным пониманием; таким он был, ещё когда писал свои полотна, - многие идут сюда совсем не потому же, что и ты. Я знаю, у тебя есть свои мысли, чтобы помогать, давать красоту... это чудесно, да, - а вот люди тасуют варианты. У некоторых так совпало, что они смогли только сюда попасть, хотя, может, метили в политех или какой-нибудь колбасный институт. Большинство из них не будет работать по специальности – те, кому полагается, отбудут два года рапределения и станут... кем-то ещё. Не знаю – люди находят как жить. Вот вам, Инна Петровна, и изобразительное искусство. А рисовать за других задания я вам запрещаю! - сказал он, уже уходя, и на ходу рассмеялся.
Она почти привыкла, привыкла ко всему. Были моменты в начале, когда хотелось всё это бросить, новую жизнь, с нею и убеждения и оказаться в тёплом доме, где ничего не воняет, где не орут матерные песни за стеной и не бросают ;бычки; в унитаз, и можно принять ванну когда захочешь, а не подкарауливая у двери полчаса (а потом выяснить, что вода кончилась), и где ты можешь быть законно одна – а когда ты одна, то такая как есть...
Но когда она представляла, что приходит домой и просит прощения – отец ухмыляется: мол, рано или поздно это должно было случиться; начинаются условия, начинается прежняя жизнь – словом, другой ракурс этой жизни был совсем неприемлем. Снова продать себя за тепло и уют?!. – значит, надо держаться.
И она держалась, веря, надеясь на какой-нибудь свет впереди... Появился ли он? – скорее глаза привыкли к темноте, и многое теперь просто не замечалось. Подумаешь, орут! Подумаешь, вернувшись через минуту на кухню с солью, уже не нашла ужина на плите; и эти взгляды парней и посвистывания – иногда крики через весь коридор общежития (...откуда они вообще взялись в женском корпусе?!) – она уже не обращала внимания.
Она училась, отлично сдавая сессию за сессией, – идея держала её всё время в тонусе, не давая упасть духом. Сейчас она ещё не могла помочь никому, но она шла к этому, пытаясь ни минуты не терять впустую! Творчеству уделялось совсем мало времени, по большей части оно держалось практическими занятиями, своими и чужими заданиями, повторениями оттачивалась техника; и только изредка она позволяла сделать что-нибудь своё. Однажды, когда пошли тёплые дни, она предложила Гале съездить за город на этюды, Галя, немного поломавшись, согласилась. Правда рисовала одна Инна, Галя расхаживала вокруг в одном купальнике, а через пару часов уже была знакома с молодым сенокосом, который орудовал на краю луга; с тех пор Галя сама таскала Инну на природу чуть не каждые выходные – и для неё это тоже было своего рода творчество...
Уже к концу первого года время летело, и тут надо упомянуть о лете – куда делась Инна на каникулах, без стипендии и уже обжитого ею общежития, которое надо было оставить? Этот вопрос, конечно, тревожил её, ещё весной, – но на трудность она смотрела с вызовом (после общежития ей всё казалось нипочём); были даже такие мысли: «Ну и что? Можно и на улице – тепло ведь! Или бродить по лесам, ночевать в палатке и рисовать, рисовать...» Такое ужасное для многих слово как «бомж» даже не приходило ей в голову. Но всё разрешилось проще: ей позвонила мать и предложила вернуться домой. Инна, конечно, отказалась – так легко? не-еет! - и даже положила трубку, когда мать стала упрашивать. На следующий день её снова позвали к телефону.
-Ну и где ты собираешся жить?
Инна, конечно, не стала ей выкладывать своих отважных рассуждений, а лишь ответила спокойно: «Посмотрим».
-Дочка, не дури, - произнёс голос матери, - это романтика до первого мордоворота с бритвой и ясным намерением. А потом куда и денется. – «Откуда такая опытность?. Хм». - Что, на лавочке собираешся спать? Послушай... хочешь, я тебе сниму квартиру? И отец ничего не узнает. Да, - добавила она, пока Инна неуверенно думала, как бы отказаться, - разумеется, ты всё вернёшь. Совсем маленькую, плюс... – трубка хихикнула – кажется мать уже изучила свою обновлённую дочь, - плюс мизерный паёк. Ну, по рукам?
-Мне надо подумать...
-Ладно. Встречаемся завтра на площади Победы в два.
-В три, - зачем-то сказала Инна, хотя практически весь день у неё был свободен. Что-то ей всё это не нравилось, и только скучный здравый рассудок говорил, что лучшего и быть не может. (Хотя ещё что-то, понимание (приятное) в отношении матери...)
«Маленькая.. маленькая квартирка... Хорошо бы! Только бы поменьше! Не надо лишнего. А паёк – ну на это я и сама могу заработать.. – Это она думала, лёжа вечером в постели, с выключенным светом; но и: - А если отец узнает... Он сразу всё возьмёт в свои руки: вот, всё же ты от меня зависишь, дорогая, – и это обойдётся дороже, чем можно допустить. – И опять: - Целая квартира – своя! Можно рисовать, даже кое-что подготовить для продажи., чтобы отдать в какой-нибудь салон или галерею...»
Утром она не помнила ни одной мысли, работала над чужим заданием, а потом пришла на встречу с матерью, и та, улыбаясь, вручила ей ключи.
-Здесь недалеко. Жаль из окна видно стену, а из другого дворы, но... Наверно, тебе понравиться.
Они пошли, и Инна ещё была уверена, что может не согласиться.. Но квартира ей сразу приглянулась – мысленно она уже разместила мольберт, разложила вещи... Жалобно она посмотрела на мать.
-Всё хорошо, - заверила та. – Спокойно живи. Ни от кого не убудет, поверь.
Они ещё выпили чаю, и Инна дала формальное согласие.
-Ну и хорошо, - сказала мать. – Завтра перевезём вещи.
-Я сама.
В этой квартире она прожила всё лето... и оставшиеся четыре года обучения. Отличная маленькая квартирка, недалеко от остановки, тихая, с собственной кухней и ванной!, и Галя частенько приходила навещать её; мать заходила один-два раза в неделю, приносила продукты или деньги – оставляла в прихожей, сразу же начиная отвлечённый разговор.
А отец знал – он-то и предложил всё; но приходить не хотел...
Инна редко признавалась себе, как она полюбила это жилище, будто бы и не замечала, как просто и с удовольствием говорит о нём «дом»: ;Я сегодня дома останусь..;, ;уже иду домой...;. Кроме прочего, здесь она написала много прекрасных картин.
..Не такое и короткое получилось у нас досье... – много лирических отвлечений, бытовых подробностей. Когда можно бы написать так: Инна Сенева, дочь богатых родителей, презрев однажды окружавшую её с детства роскошь и воспылав идеей помочь людям, ушла из дома, чтобы стать учительницей рисования в простой школе; многое ей пришлось вытерпеть на этом пути, и только страстная жажда эта – сделать нечто действительно полезное и хорошее (для мира! стать его не лишённой смысла частью...) – укрепляла её перед лицом тяжелейших испытаний. Всё, что она делала с определённого момента, она делала уже с мыслью о других – и потому ей было не трудно.
Пять лет прошли, в учёбе и полёте одинокой свободы; можно сказать, что они прошли быстро. Вот она уже стоит на перроне со всеми немногоичсленными вещами, с предвкушением – а вместо ожидаемой одной приближаются всё же двое...
Но ещё несколько слов о её учении. Ей очень нравилась такая одинокая и целеустремлённая жизнь. Многие с большим трудом встают по утрам, а иногда, найдя своё тело всё-таки неподъёмным, придумывают причину, чтобы остаться, никуда не идти, - у них нет причины, только обязанность, которую, может, и в самом деле не грех нарушить. Инна же открывала глаза, и воспоминание о цели было первое, что приветствовало её поутру; это же давало силы – сон сразу соскальзывал, он был освежающ – она чувствовала силы для нового дня, приближающего её к осуществлению. И она поднималась легко, даже часто с улыбкой, и все обычные утренние процедуры, которые выполняются теми, о которых мы уже упомянули, в состоянии больше сомнамбулическом, чем бодрствуя, или же в раздражении неизвестно на кого или что, - это тоже превращалось в особенные ритуалы, маленькие шажки к главному. А потом дорога в институт , всего три остановки – она никогда не скандалила в транспорте – это всё те же, которые на самом деле до сих пор спят, но оттого, что это уже продолжается не в удобной кровати, а в чём-то тряском и среди каких-то локтей и других предметов, они сердяться и нередко огрызаются друг на друга в своём сне. А Инна просто ехала среди них, и ей было их очень жаль, и сердце сжималось от слышимых оскорблений, от грубости, и разговоры, которые тут велись, были ужасны, а лица молчащих суетливы, будто только и ждущие, чтобы спорить, или ещё чего-то... – и этот огонёк, которого никто не замечал: она думала какие же они бедные, и не в отсутствии денег дело – дай им их, они стали бы такими же, как её родители и все знакомые («из света»), и ничего бы не изменилось, а может, ухудшилось, - бедные тем, что нет у них ни жизни, ни радости. Понимая это, она лишний раз укреплялась в своём решении – надежда на то, что она хоть кого-то сможет научить видеть вокруг прекрасное, была огромной силой – и этим светились её глаза, это заставляло улыбаться (иногда и без особого повода) и давало возможность перенести почти всё.
Оказываясь в институте, она тут же бралась за дело: нужно в библиотеку, нужно взять конспект, что-то отдать, а то попросить – она бегала, практически не останавливаясь, когда же сидела среди других в аудитории, бегал её ум. Близких подруг у неё не было, но со всеми были хорошие отношения – зная её историю и видя лихорадочную (иначе не назвать!) её увлечённость, люди относились к ней немного настороженно; нельзя было понять, что у неё внутри, что заставляет её быть такой активной и улыбаться, а главное то, что она здесь, когда могла бы быть в каком-нибудь престижном среди равных, таких же блестящих, учебном заведении... Но никто не спрашивал, даже Галя, которую только и можно было назвать её подругой; то ли они боялись, что не смогут понять, то ли априори решили (так всегда легче, и чаще так делается), что это простая барская блажь.
...Вечером домой, уже голодная, так как за день часто не представлялось возможности перекусить. Да, это новое чувство для неё – и какой же чудесной кажется простая еда: каша или бутерброд с чаем, или простенький суп... Как-то она купила маленькую брошуру «Готовим из ничего» (нет, не по магии, скорее для таких студентов) и в очередную встречу удивила мать, преподнеся ей самый настоящий борщ собственного приготволения, правда без мяса.
И вот она приходила в свою квартиру, сдерживала себя, чтоб сразу не наброситься на еду – «Жевать медленно!» - после ужина давала себе немного времени для безделия – но и тогда продолжала что-то неспеша обдумывать, например очередную картину или завтрашний учебный день. Насчёт картин – они скапливались у неё у стены, и только мать и Галя (кстати они познакомились и даже как-то подружились!) имели возможность их видеть (обе восхищались искренне). Инна не знала, что с ними делать – не торговать же в самом деле на базаре; молодёжные выставки, о которых иногда сообщалось студентам, тоже отчего-то не привлекали её – а для другого у неё так и не хватало решимости..
-Ведь у нашего знакомого, дяди Бори салон, - как-то вспомнила мама, - хочешь, я отнесу? Вдруг там кто-то действительно разбирается в искусстве...
-Да что ты!. – смеялась Инна, - они же ужасные...
Скажем, что одна картина всё же была «украдена» Светланой Яковлевной (ближе к окончанию Инной института) и помещена в упомянутом салоне; провисела там четыре года (мать частенько заходила проверить: не сняли ли?) и однажды была куплена одним человеком, который заметил её через витрину и, зайдя простоял, рассматривая, около получаса... Но это мы уже забежали.
В общем, учение прошло – в таком, примерно, ритме, как описано выше, – и с каждой ступенью не утомление она чувствовала, но волнение: всё ближе то, к чему она так стремилась, ради чего всё это, все перемены, преодоления, – занявшее годы... Они прошли (годы, испытания) – она на вокзале, поезд совсем скоро, в кармашке чемодана направление на работу в школе-интернате города Заводь, о котором она раньше даже не слыхала; а двое, пришедшие проводить её, подходят всё ближе, и даже слёзы наворачиваются на глаза...
Кстати о Заводи. Она сама выхлопотала себе такое направление. Так долго ждала, что сможет быть полезной, что и обычная школа в этом же городе, на которую она вполне могла рассчитывать, не казалась приемлемым вариантом. Она чувствовала в себе огромную силу и хотела погрузиться в любую возможную грязь, чтобы доказать – конечно, другим, сама она знала, - что даже там есть настоящая красота.
Броминской, встретив её перед последним экзаменом, сказал:
-Ну вот и всё, дорогая моя. Спасибо, что почтила нас своим присутствием; я уверен, мы ещё услышим о тебе – ты только не бросай того, что у тебя так хорошо получается, – оно тебе многое даст, и ты этому... понимаешь, вклад! А теперь позволь же спросить: куда бы тебе хотелось: на выбор есть 8-я и 12-я школы – обе приличные, насколько я знаю, - как исключительной, во многих смыслах, ученице, тебе даётся возможность...
-А что ещё есть? – спросила Инна.
Святослав Кирилович достал из портфеля отпечаттанный лист, подал ей и через минуту она ещё раз поразила его, указав на уже известный нам вариант, поставленный в самом низу, даже дописанный ручкой после печатного текста...
-Да помилуй, детка! – громко воскликнул профессор, разведя руками. – Я уже не знаю восхищаться тут или думать о странности. Куда же мы будем двоечников посылать.?
-Ну это же не каторга, - пошутила Сенева, - кажется, именно это мне и надо. А отстающих пошлите в хорошую школу, например туда, где училась я, – детям там рисование точно ни к чему.
...Мать подошла и обняла её; в динамик объявили, что прибывает нужный поезд. Отец стоял в трёх шагах и смотрел.. Светлана оглянулась на него, посмотрела приглашающе-радостно, потом укоризненно, но он не обращал на неё внимания – он смотрел на девушку с чемоданом у ног, сложенным мольбертом на плече. Будто бы она – дочь его, Инна, которую, ему казалось, что он так хорошо знает... но теперь смотрел (за эти пять лет он лишь несколко раз видел её на фотографиях, которые приносила жена (с универсистетских праздников, фото с Галей у городского фонтана...), и один раз из окна машины, случайно приподняв голову на светофоре – вверху в окне автобуса; она не видела его за тонированным стеклом... и была так беззаботна!.) – теперь перед ним был человек, которого он вряд ли видел раньше, – собранный, серьёзный, но и радующийся чему-то... Знать бы чему.
Он так и не подошёл. Объявили посадку... А она обняла бы его с удовольствием; он что-то хотел сказать, и сердитое, и сердечное, но слова ушли – и его всё терзала мысль о том, что это не его дочь, а незнакомый человек – этому человеку он не знал, что можно сказать.
«Заканчивается посадка...» - разлетелось над перроном.
Он опустил глаза, начал оглядываться, потом достал телефон, хотя тот и не звонил, приложил к уху – отвернувшись, медленно удалялся, согласный слушать даже воображаемого собеседника, но не ту, которую видел здесь. Инна, вздохнув, опустила голову.
-Вот дурак, - пробубнила себе под нос мать, глядя на мужа через плечо, и повернулась к дочери, которая стояла на пороге совсем уже тёмной для неё неизвестности.
-Доченька, - слёзы заблестели в этих глазах, не знавших раньше ничего кроме притворства, - что ж ты делаешь! Честное слово, я тебя не понимаю...
-Ничего, мам, всё хорошо.
-Куда уж лучше: дочь уезжает в какой-то Засранск, где, наверно одна пьянь да шушера, и...
-Мама, какие слова! – пристыдила её с улыбкой дочь. – Ты же леди! А ну, бросить слёзы, спину ровно, улыбка – никакой шушеры!
-Да ну тебя! Вот... – она вытащила из сумочки кошелёк, оглядываясь, дала ей. – Спрячь хорошо. А когда доедешь, свяжись с нами – я представляю, какая там зарплата.. Инна-аа, - она опять готова была заплакать, но дочь подняла чемодан: «Мне пора».
Отец, завершив выдуманный разговор, оглянулся издалека – но Инна уже была в вагоне. Он повёл плечами и пошёл в машину, ждать жену. А Светлана махала окну, потом отходящему поезду, потом шла за ним... и ещё стояла несколько минут на опустевшем перроне.
-Что так долго? – спросил муж, заводя.
Ей хотелось треснуть ему по роже, но она... широко (как только могла) улыбнулась. («А это, видно, наша ;миссия;...») Блестящий «мерседес» выехал на дорогу и слился с потоком машин.
..Инна сидела в вагоне, который набирал ход, и думала, что теперь, наконец всё начнётся по-настоящему, и пыталась представить это – но у неё почему-то не получалось.
С тех пор прошло немного больше года.
4.
Будильник разбудил её в понедельник утром, она поднялась, начала собираться. Лицо – умыто, зубы – почищены, лёгкий завтрак, ещё бутерброд и яблоко с собой, и какая-то тяжесть, то ли в теле, то ли на сердце...
За выходные она написала ещё две картины – яркие, триумфальные: цветы хотели взлететь, а птицы и не думали опускаться; невидимое солнце блестело на стеблях травы, а далёкие облака были самых сказочных оттенков... Небольшие, похожие настроением фантазии – утренняя и вечерняя, теперь подсыхали в подрамниках на стопках книг у стены. Можно сказать, что это были последствия такого удачного начала учебного года для Инны (хотя ничего особенного и не произошло); поздно вечером в воскресенье она ложилась спать ещё с этой радостью, была мысль не набросать ли ещё кое-что – но глаза и пальцы уже болели, и спина, и ноги – всё просило отдохновения. «Ладно. В конце концов, нужно отдохнуть перед настоящим началом».
И вот она проснулась... Просто начала действовать по прошлогодней привычке, всё совершалось само; мозг то ли ещё спал, то ли почему-то не мог сориентироваться.. И следа не было от радости, восторга, никакого приподнятого предвкушения – скорей, с привычными действиями та же привычная напряжённость, - если бы она не действовала как робот, а присмотрелась, то обнаружила бы, что словно идёт на пытку, – именно таким было это глубокое чувство – а слова о призвании в таких ситуациях были не больше чем словами.
Вот она уже и на улице: мокро, пасмурно... Всё же что-то мучило, она не совсем спала – было чувство, что нечто упущено, но так не хотелось всматриваться, это сулило боль. Но и долго обманывать себя тоже было нельзя.. – где-то на полпути она остановилась. Вокруг никого, город будто вымер – и это в понедельник утром!
«Постой, - сказала себе Инна, - что случилось?»
«А что?» - ответила сама же себе (ведь сказано: больше ни души!.)
«Да что-то не так... – заметила она. – Где радость? Куда я иду... и зачем?»
«Как куда? Работать – что это с тобой? Учить детей...»
«Чему?!» - вдруг завопило внутри неё, и она растерялась – посмотрела по сторонам, будто проснулась лишь только что, а не сорок минут назад.
Всё-таки надо было идти, и она пошла. Из-за угла показалось старое здание, и она ясно почувствовала страх. «Опять... Ведь всё же хорошо..!» Нет, не убедительно. Где это «хорошо»?. страх – вот он, вон кафельные стены и забор, за которыми скрывается однозначная гадость человеческих отношений (якобы неизбежностей), условий, власть порядка, а не понимания, ложь, выписанная в виде закона, низость души.. – всё это она достаточно изучила за прошлый год – а что же теперь могло измениться?.
Она подходила ближе... – ноги-работяги несли её, не очень прислушиваясь, о чём там болтают «в верхах» - тем лишь бы поболтать! Всё было спокойно, внешне как всегда – учительница подходит к месту работы, - и только в голове гомон и серце щемит...
«Но вчера же, вчера... – рука её взялась за ручку, потянула.. – вчера было...»
«То, что было, ушло, не прощаясь...», - а время – штука вполне растяжимая, особенно в некоторых случаях, - и, пока дверь открывается....., мы успеем рассказать про прошедший год. Это тоже БЫЛО – но оно нам поможет понять хотя бы нынешнее её состояние.
Опять перематываем ленту...
Два часа немного зажатого, волнительного, но с ясными мыслями железнодорожного перемещения – и она уже сходила со своим багажом на небольшой станции. «Заводь» - старая надпись на старом здании вокзала.. – впрочем брюхо мягкого знака куда-то пропало, и представлявшееся можно было прочитать как призыв на украинском суржике какому-нибудь шофёру: «ЗАВОДI».
Инна улыбнулась, но больше никто, видимо, не обращал на это внимания – люди ходили туда, сюда, туда... «Спокойно тут, - подумала Инна, - зря мама..» Встречающих, конечно, не стоило выглядывать – но ничто её не смущало – она приехала сюда, чтобы принести пользу, разбавить тьму. Что ж, тьму она уже (как ей казалось) видела; но и свет решимости не переставал гореть ярко...
-Куда? – спросил образовавшийся сбоку таксист, уже держась за ручку её сумки. Сенева не ожидала, но сразу назвала адресс школы-интерната №2 – и поспешила за незнакомцем, завладевшим почти всем, что у неё было.
-Учительницей, небось, - раздалось по пути из-за бритого затылка, как в каком-то старом фильме (тоже была сцена с прибывшей в город учительницей...).
-Да.
-И что... рисования? – прозвучало сомнительно.
-А вы, - решилась она на какой-то диалог, - не любите рисование?.
Таксист такнул, вертя головой.
-Смешно как-то, - сказал он.
-Почему? – изумилась Инна.
Он глянул на неё в зеркальце заднего вида. «По качану!» - и рассмеялся, дёргая и вращая головой.
-Что это ещё за предмет, - продолжил он беседу через минуту. – Вот математика, литература там – это я понимаю..
-Вам нравилась литература?
-Да при чём тут нравилась! – вдруг вспылил водитель. – И вообще, не называй...те меня на «вы». Вы никак из столицы прибыли... такая.
-Нет, - сказала Инна.
Таксист сделал радио чуть погромче.
-Мне, если хочешь знать, - начал он задорно, - музыка нравилась. Ноты там, гаммы... всё это – ерунда, но когда она – Оксана Петровна, наша учительница, - тут он зачем-то повернулся и вгляделся в пассажирку, - вот когда она на своём баяне начинала пилить.. – даже Моцарта какого-нибудь!, это мне, скажу тебе честно, нравилось. Я потом даже на гитаре научился играть, представь!
«Ну что ж,- подумала Инна, - не всё так безнадёжно...»
Но тут им наперез из-за угла выехал фургончик и остановился прямо посреди дороги. Водитель такси сделал сразу три вещи: нажал на тормоза (Инну бросило на переднее сидение), нажал на сигнал и разразился матом. Фургон как ни в чём не бывало стоял.
-Та давай же ты, халера!.. - кричал таксист, заглушая гудком собственную ругань. Наконец он резко открыл дверь и вылез: - Ну я тебя щас...
Инна, ошеломлённая и угнетённая не столько проишествием, как реакцией своего собеседника, любителя музыки, смотрела как он подходит к двери фургона, как размахивает руками, слышала непрекращающуюся брань... Из фургона донёсся в ответ только спокойный посыл по известным координатам, после чего мотор завёлся и преграда покатилась дальше.
-Вот люди! – хохотнул таксист, с улыбкой залезая в машину, включая зажигание. – Не люди, а какие-то.. – и, видно, не исчерпав всего запаса, он ещё бросил в воздух шипящее слово – не зная, как оно отзовётся в душе той, которую он вёз..
Затем он ещё болтал о чём-то, весело, будто ничего и не произошло, вспомнил прерванный разговор о музыке и школьных предметах, но Инна уже молчала, не сказала больше ни слова.
-Вот ваше, - буркнул молодой водитель в конце, - пятдесят рублей.
Она вылезла, сама достала из багажника сумку; машина взревела и унеслась, взметнув пыль, которая, разомлев из-за жары, и не знала осесть ей или полететь дальше, выше...
Было жарко, хотя и пасмурно. Вокруг никого... Она стояла со своей большой сумкой, со сложенным мольбертом и смотрела на это место: старое прямоугольное здание, оббитая лакированными досками дверь, окна отчего-то без штор, серый забор, охватывающий большое пространство позади... – место, которое она выбрала.. считая, что сознательно. Но что она знала о нём? Ей хотелось что-то «похуже» – ну, вот, достаточно ли? Здесь теперь тебе быть, тут учить их... «Красоте», - прибавила она как обычно в своих мечтах, но весь окружающий вид во главе с зданием будто рассмеялся на это – смехом того таксиста (обычного местного парня), и послышалась неуместная ругань...
Инна тогда отогнала всё – и мысли о грязи, и разъедаемую ими уже мечту, – подошла, потянула за ручку и попала внутрь.
Было два угнетающих знакомства: сначала с учителями, и позже - с детьми. Хотя нет, три..
Войдя в первый день, она пошла по чистому и даже недавно промытому, но хранящему спёртый и старый, будто ещё времён постройки этого здания воздух коридору. Шаги глухие по вытертым линолеумам.. Каменная лестница... Сверху ей навстречу шла женщина, строгого вида, полноватая в талии., в юбке и старом пиджачке; они разминулись, потом остановились обе и посмотрели друг на друга. Женщина отвернулась на секунду, потом припомнила и спросила:
-Вы наша новая учительница рисования?
-Да, - улыбнулась Инна; но ответной улыбки не получила.
-Поднимайтесь и ждите меня возле директорского кабинета. Будем знакомиться.
-Ага.. – проговорила новая учительница – директорша уже спустилась и исчезла за поворотом.
«Что же, в конце концов ты пришла к детям, а не.. В институте бывали и похуже личности!» Но в последствии, когда она пыталась «облегчить» новоявлённые обстоятельства, поставив их на фоне институтских «кошмаров», это уже не помогало – и вообще институт с каждым днём и неделей казался волшебным временем свободы и преодолений (которые – ради чего же??. - наверно, были не так и сложны..) Пять лет она привыкала к новой жизни, меняла себя, терпела то, что раньше могло показаться просто невыносимым, - и думала, что это только подготовка к настоящей работе... Пожалуйста, крупным планом: молодая, собранная и растерянная одновременно девушка возле дермонтиновой двери с табличкой «Директор», оглядывается вокруг.. - строгая женщина, топая громко, доставая из кармана ключи, уже идёт к ней - девушка переводит на неё взгляд, улыбается, но сердце её так щемит (женщина находит ключ среди связки..), ей хочется заплакать, но она не может, не может этого делать, позволить себе...
-Прошу, - сказала директорша, указывая ладонью в кабинет, измеряя быстрым фотографирущим взглядом новенькую.
Инна вошла, и тут было так же тихо, пусто, старо и уныло... Она мысленно опомнилась, встряхнула себя. «Мы всё перенесём.. – Она вспомнила о детях, и это дало ей сил. – Они где-то здесь – они тоже живут среди этого! Они каждый день видят всё это, где им найти другого?. Всё хорошо, это – пустяки! – сказала она кабинету, и он будто бы немножко преобразился; в памяти мелькнули коридор и заборы.. – И это тоже.. – всё, всё! Только то, зачем приехала, имеет значение.!»
И она уже была готова к разговору; села на скрипучий стул, улыбнулась, не ожидая улыбки, достала своё направление.
-Да, да, - сказала директор, беря бумагу, - это мы подошьём. Так.. Инна Петровна Сенева. Очень приятно. Меня зовут Лидия Викторовна, я, как видите, директор этого заведения. – Она сухо улыбнулась и ещё почитала направление. – Хорошо, всё в порядке. Считайте, что с этого дня началась ваша работа здесь. Ещё некоторые формы нужно будет подписать... потом. – Она встала и положила бумажку на одну из многочисленных полочек у себя за спиной.
-Ну и сразу же, - сказала она, садясь и упорно глядя на Инну, - позвольте задать вам прямой вопрос. За какие прегрешения вас отправили сюда? Тут написано... – Она снова встала и сверилась с напечатанным, - что у вас диплом с отличием, - опять садясь и принимая то же положение. – Но я не понимаю.. – видимо, с начальством были в контрах? Учитите, тут приветствуется послушание: вы слушаетесь руководства, дети слушаются вас. Это названо до нас - и, по-моему, очень точно – дисциплиной. Вы согласны?
Инна медленно кивнула, хотя немного запуталась.
Директриса смотрела на неё, но новенькая, по-видимому, не понимала, что та ждёт ответа на вопрос. Она повторила:
-Так почему же вы здесь? Поверьте, я знаю, что так просто это место не достаётся – если можно так выразиться. Начнём с откровенности.
Инне захотелось спросить: «А вы почему?» Но она ответила:
-По собственному желанию.
Лидия Викторовна слегка подняла бровь, слегка повернула голову в сторону удивления.
-Хочу учить детей, давать им понятие о прекрасном, - пояснила она, и прозвучало это менее глупо, чем она ожидала.
-Тут?.. – улыбнулась Лидия Викторовна. – А! – вдруг догадалась она, и засмеялась почти натурально. – Вы энтузиаст! Да-а – я слышала о таких, но вижу, честно сказать, впервые. Тогда может быть правдой и то, что мне рассказали о вас по телефону, но я посчитала только легендой: будто вы из вполне обеспеченной семьи и ради учёбы ушли из дому...
-Это правда.
-Хм! – Директор смотрела на неё более живо, чем вначале, даже разглядывала – если можно так сказать. – Ну, наверно, это хорошо, - заключила она ход своих скрытых мыслей, - энтузиасты нам нужны. Но на счёт условий: не хочу вас обманывать и вводить в заблуждение..
-Я ко всему готова, - заверила Инна.
-Да? – не поверила директор.
-Я уже жила в общежитии. – «Всего год – ну и что?» - Я проходила практику в школе...
-Да.. Но это не обычная школа. Понимаете? – Она взяла ручку со стола и стала крутить её в руках. – Это не те дети, которые могут просто сбежать с уроков, чтобы пойти играть в автоматы, а вечером за ужином соврать родителям, что ничего не задавали. Это дети без родителей и без места, куда они могли бы удрать, – только государству они нужны, и больше никому. Вам ясна проблема? Они всё время здесь и больше нигде – мы их благодетели, но мы же и тираны, ибо по-другому нельзя. – Она рисовала красноречивые иллюстрации своим словам ручкой в воздухе; фигура её почти не двигалась: ни плечи, ни шея, ни глаза – только ладонь и рот.
-Мы даём им любовь.. какую можем, - сказала Лидия Викторовна в заключение, смотря вниз, куда-то под стол. – Но проблема в том, что ничто не заменит родительского тепла – и поэтому... это не простые дети. Впрочем, - она тихо вздохнула, не переставая смотреть, - раз уж вы здесь, вам придётся самой узнать.
-Вот адресс общежития, - сказала директор, проводив новую учительницу за дверь. – Вот соответствующая бумага; отдадите комменданту. Извините, не могу вас проводить – последние дни до начала учебного года – много писанины. Хотя стойте-ка... Семён Борисович! – окликнула она худощавого мужчину, запирающего дверь в другом конце коридора. – Вы уже домой?
Тот кивнул, поглядывая косо и дёргая не дающийся замочный механизм. Наконец с грохотом всё свершилось; он подошёл.
-К нам прибыла новая учительница, - сказала директор, - знакомтесь, Инна Петровна, учитель рисования. А это...
-Семён, - кивнул мужчина.
-Борисович, - поправило руководство. – Язык и литература. Вы не проводите Инну Петровну до общежития? Она только приехала и не знает города.
-С удовольствием. – Взгляд его казался совершенно вежливым и не выходил за рамки.
-Хорошо. Тогда до свидания. Устраивайтесь... И не забудте – тридцатого собрание. И вы, Семён Борисович, тоже.
-Да когда я забывал! – пожал плечами учитель.
Директриса, уже и не пытаясь изобразить улыбку, вошла обратно в кабинет.
Семён Борисович пытался завести разговор. Но Инна отвечала односложно, улыбалась вроде с усилием, а он был вполне понятлив. Уже в конце пути он спросил:
-Так значит, вы любите детей? – что приехали в такую глухомань...
Вот это уже был вопрос неожиданный – сама не зная почему, Инна не могла ответить на него односложно, и вообще никак. Вроде бы нечто ясное, разумеющееся... – спросите об этом любую учительницу, и она ни на секунду не задумается прежде чем начать расписывать в красках свою любовь. Конечно, не обойдётся без упрёка, но он будет шутлив и тоже полон любви. (Наверно, с тем же чувством они порой кричат на детей, выгоняют их из класса, чтобы потом пожаловаться родителям; рвут их тетради, называют подонками, дураками... – сущая любовь.) А вот Инна не могла ничего сказать.
Что-то в ней, конечно, требовало стандартного ответа – может этот кодекс учителей каким-то образом незаметно прививают в институте, вручают невидимым довеском вместе с дипломом: «не потеряй!»... Но, очевдино, в ней это было недостаточно сильно, чтобы взять под контроль.
Легко было повторять про себя слова преподавательницы: «Нужно учиться любить» - это было что-то широкое и много чего можно подразуметь под этим; а вот сказать сейчас: «Я люблю детей» - она не могла. Даже стыдно стало...
Семён Борисович, наверно, решил, что она не услышала вопроса, впрочем ничуть не обиделся (скажем по секрету – хотя вы, должно быть, уже заметили, - она ему сразу понравилась; он был холост...) и сказал:
-Ну, вот оно, ваше жильё.
-Это?.
Это было совсем не похоже на то общежитие, в котором она прожила несколько месяцев, учась в институте. То было небольшое здание, четыре этажа, серо-зелёного цвета, это же огромным девятиэтажным замком из красного кирпича уходило в небо. Что-то висело на форточках, на разнообразных приспособлениях натянуто бельё, на каком-то из этажей радио поёт... – но это уже вполне знакомая картина. Она поблагодарила Семёна Борисовича и направилась к домищу, пытаясь отогнать воспоминания о прекрасной квартирке, где она жила одна, творила и... мечтала о будущей работе.
На собрании тридцатого были все. Всего меньше десяти человек – некоторые учителя вели не один предмет, а несколько, но всё равно оставались свободные часы, так как учеников было относительно мало. Все уже собрались, только директора не было (ни о каком опоздании и речи быть не могло – это они пришли заранее). Инна зашла в учительскую и села за одну из парт; все посмотрели на неё с разными выражениями, кто интереса, а кто недоверия, Семён Борисович (фамилия его была – он позже представился полностью – Носовой) улыбнулся из-за первой парты у стены и махнул рукой. Инна прошлась по всем непоколебимым устойчивым взглядом, обещав себе сегодня никаких дурных мыслей.
Стрелка часов показала три – вошла Лидия Викторовна. Заняв председательствующее место, она сразу посмотрела на Сеневу и жестом подозвала её к себе.
-Разрешите представить, это наша новая учительница рисования.
-Земля пухом Нине Львовне, - сказал старый женский голос. Инну это как будто толкнуло – но она не показала.
Директор строго взглянула на нарушительницу регламента и продолжила:
-Инна Петровна Сенева, только что из института.
-Свеженькая, - хохотнул завуч по хозчасти; несколько голов гукнули в кулак, а Семён Борисович демонстративно поморщился на завуча.
-Пал Палыч, не отвлекайтесь. Так вот... Ну, собственно, всё. Прошу принять в объятия нашего сплочённого коллектива. – Бесчувственное клише было принято такой же реакцией. – Садитесь, Инна Петровна, вникайте в курс дела, позже получите своё расписание.
..И никто уже и не смотрел на неё – директор говорила о сделанном ремонте, на который государство наконец расщедрилось после трёх лет обещания, хотя и не в полном объёме («Странно, - думала Инна, - не заметила никакого ремонта»), о новопоступивших воспитанниках (только так она их называла, и большинство учителей следовало её примеру, и не только в этом), об «отбывших» воспитанниках, об изминенях в учебной программе на этот год... Инна старалась быть собранной, но (хотя ей и рассказывали обо всём этом в институте...) никак не могла понять о чём они тут говорят, и причём здесь всё это – люди вокруг неё сидели с серьёзными лицами и слушали ничего не значащие слова...
-Завтра увидите рябят, - сказала Лидия Викторовна, вручая ей расписание.
«Ну вот тогда-то всё и начнётся, - думала Инна, выходя всед за другими. – Этих, кажется, уже никак не изменишь...»
В тот первый день она так толком и не познакомилась со своими коллегами – когда вышла в коридор из учительской, задержанная ещё на минутку директором, никого уже не было; и, хоть она готовилась к определённому официальному знакомству, почувствовала облегчение – откровенность (до встречи с которой ей ещё многое придётся перетерпеть – из-за себя, конечно!) сказала бы, что она не заметила там ни единого живого человека. Но как такое скажешь – она сама собиралась стать одной из них!.. Однако, понимая это, она не могла не содрогнуться (мысля о странном психического происхождения ознобе.. Н-да, до чего же изобретательно враньё – даже самому себе!)
На следующий день был первый звонок и после него ещё одно небольшое совещание (ремарка из будущего: точно, за год ничего не поменялось), но и тогда никакого знакомства не состоялось – по окончании все просто разошлись, и только Семён Борисович... Впрочем оставим это – в этот день она увидела тех, к кому ехала сюда... Нет, уточнение неминуемо: к кому думала, что ехала.
С утра она очень нервничала – для мечты это был последний оплот, - после того, как предыдущие пункты улетучились, рассеялись... Где хорошее, где высокое? Только серость, обыденность, хлам – во всех смыслах. Конечно, она была не глупа, и разум (достаточно сильный) мог взобраться поверх мечты и предупредить, что никакого чуда не будет, а скорей всего придётся ещё многое перетерпеть, ко многому привыкнуть... – и только к детям он не был допущен, они по-прежнему оставались окружены звонким, священным ореолом; всё, что тут разум мог сказать (хотя и это было скорее формально и сказано уже потом, много позже): «Какие бы ни были, они всё ещё чисты, ещё есть шанс.. для них – не стать как эти взрослые» (и какие именно взрослые, не объяснялось).
Теперь они должны были предстать – и мечта трепетала. Неужто не знала она, неужели мы совсем не имеем понимания, когда списываем на некую пространную естественность непременные волнения перед такими «встречами с мечтой»?. Неужели не знаем мы, что она будет разрушена, - то, что увидим, нас разочарует. Но если же, каким-то образом глянув, может, очень хотя и желая, может, прищурив так глаз, или под какой-то аккомпанимент – а то и вовсе не смотря и не слушая, глядя только на свой образ прелестный, вы решите, что то, что перед вами, и есть мечта... То это ещё хуже. Вам придётся жить с закрытми глазами; раз за разом ударяться о края и зазубрины этой «мечты», гладя её крылья, попадать на когти – и что-то выдумывать, что-то объяснять себе... Как ребёнок - увидев под ёлкой совсем не тот подарок, что он хотел, закрывает глаза, начинает прыгать, что-то напевать: то, что он увидел уже не существует для него, перед ним то самое – желанное. Но сколько, скажите, можно прыгать и напевать? Жизнь не вечный Новый год, и вряд ли, как сердобольные (и проницательные) родители, успеет подменить данное, чтобы её чадо, открыв наконец глаза, засмеялось и захлопало в ладоши.
Инна волновалась, но собиралась, не позволяя даже лишнего движения, потом спускалась по лестнице, выходила на улицу и шла... – не замечая этого тонкого, но явного противоречия – между мечтой и явью, – оставляя его смутным чувством в душе, и не стараясь обяснять, а думая о ;более важном; - ведь совсем другая жизнь должна начаться скоро...
Тут она вспомнила все те вещи на собрании, на счёт которых вчера недоумевала, - и теперь пожурила себя: всё это ей нужно знать, и про ремонт, и про... остальное – она теперь часть этого, и нужно быть в курсе.
..Каким-то образом она заблудилась; проплутала около получаса по одинаковым улицам – прибежала с опозданием минут в десять. Стараясь быть ниже воды и никак не сбить начавшуюся церемонию, она, чуть наклонившись, прокрадывалась позади детского ряда, направляясь к группе учителей... Конечно, всё её заметили – но ничто не сбилось и не прервалось; увидела говорящая в микрофон директорша, вроде бы одним глазом смотря в листок, а другой подняв и провожая движущийся не по плану объект; увидели учителя и, не изменяя обращённой к оратору позы, тоже следили.. конечно, увидели дети. Им, естественно, было трудней остаться равнодушными... – Инна, виновато улыбаясь, семенила за ними, но всё же бросала на них взгляд по пути, они оглядывались, крутили головами, смотрели через другое плечо.. – открытые рты, взгляды наполовину настороженные, наполовину... С такого положения – к тому же она спешила – было трудно разобрать. Наконец она добралась до учителей и позади них разогнулась.
«Однако», - одним ртом, не поворачивая головы, обратился к ней Семён Борисович.
-Я знаю, - прошептала она, забыв про неловкость, - ужасно! Вы не поверите, но я заблудилась.
Её единственный среди учителей знакомый только покосился на неё (причём взглянул почему-то сначала вниз, а потом на лицо..) и опять направил глаза вперёд.
«Праздник» был таким же как и год назад, как и за пять лет, таким же, как будет год спустя, – или был?. эти путешествия во времени! – и, может, никогда ничего не измеґниться – или где-то есть, ждёт эта свежая струя?.
Инна смотрела на детей, но не могла ничего понять. Дети как дети... С виду такие же, как и те, с которыми у неё была практика в городе, и даже как те, с кем она училась в своей далёкой школе для избранных.. Нет, что-то в них есть, безусловно, иное – и дело не в одинаковых поношенных пиджачках, платьях, рубашечках; конечно, особенность этого места и их судьбы должна была наложить определённый и, конечно, весьма заметный отпечаток. Но ясно она этого ещё не видела, а только думала об этом. Смотря, спрашивала себя – даже без слов: может ли она что-то им... дать?
Дети, стоящие в шеренге, чем-то похожие лица, короткие стрижки, платьица и пиджачки...
Ничего нельзя было понять... а ещё снова совещание, и Лидия Викторовна спросила её о чём..
-Что? – очнулась Инна.
-Вы не слушаете? Вам тоже полезно всё это знать – раз уж вы здесь, - последнее прозвучало холодным настойчивым ударением.
-Извините. Задумалась.. – сказала честно Инна и смутилась. Кто-то хмыкнул, глядя на неё, директор продолжила...
Но и дальше ей не удалось уловить – слова проплывали совершенно бессмысленные – длинные и несуразные (действительно, что это с ней?.), как гусеницы, короткие (в институте такого не было – она всегда слушала...), обточенные частым употребением... Слава богу, её снова ни о чём не спросили.
-До завтра, - сказала директор и отпустила всех.
На улице Инна опять вернулась к главному... – но впечатления совершенно никакого не было, возможно всё стёрлось переживанием от опоздания.. Она хотела идти, но её слегка удержали.
-Хотите увидеть, как они живут? – спросил Семён Борисович, легонько держа её за локоть. – Они сейчас обедают...
Инна кивнула.
Они опять вошли в здание, вышли с другой стороны и по дорожке, обсаженной редкими и пожухшими цветами, прошли к другому, почти такому же, как и школа, но тут были какие-никакие шторы, на окнах стояли цветочные горшки – видимо, что-то там росло – но ничего не видать... Они вошли и сразу попали в недлинный коридор с блестящим от оконного света паркетом (окно в конце коридора зачем-то было зарешёчено). По три двери было с обеих сторон, в первую же слева они зашли.
Ничего особенного... И вообще почти ничего. Застеленные грубыми одеялами в полоску двухъярусные постели, пара старых тумбочек, одёжный шкаф, старый ковёр. На окне шторы и занавески; горшок с чахлой геранью. Ещё старые обои с миллион раз повторённым каким-то цветком – отстали в углу; слева от двери картинка – смеющиеся персонажи старых мультиков, справа – устав интерната в рамке. Всё. Чей-то тапок выглядывал из подкроватной темноты...
Что-то подобное Инна себе и предствляла, - но теперь, взглянув на то, что есть, была угнетена; воображая себе, мы всегда что-то упускаем – и потом оказывается, что это и есть всё. «Можно ли тут жить?» - задавала она, судя по всему себе, вопрос; она сама отказалась от роскоши, но вдруг подумала, что бы было, если бы с детства ей пришлось жить в такой вот комнатке... вплотную с другими, среди всего этого режима и... Кто сказал «абсолютного безразличия»? Этого она ещё не могла почувствовать хорошенько. Впрочем, красивые заученные речи директора, лица и повадки учителей... «Мы даём им любовь... какую можем».
Инна не могла представить своего детства в таких декорациях. А ещё она вспомнила родителей – изменившуюся мать, непоколебимого отца.. – и решила позвонить домой сегодня же.
-Ну вот, - сказал учитель литературы и языка, - так и живут. Другие комнаты, в общем-то, такие же. Думаю, вам надо было это знать. Пойдём выше к старшим?
-А они не вернуться? – почему-то она боялась быть застигнутой при рассматривании их жилищ.
-Нет, обед ещё не кончился. А потом сорокаминутная прогулка.
Войдя в комнату на втором этаже, они застали вопиющий случай нарушения устава. Двое ребят сидели под открытой форточкой и курили, тщательно стряхивая пепел в жестянку. Когда вошло «начальство» (как именовались все взослые, здесь работающие), они мгновенно раздавили окурки и стали чуть не по стойке смирно – один подавлял кашель, другой выпустил через ноздри остаток дыма. Они лишь на секунду взглянули на Инну и напряжённо смотрели на её спутника.
-Значит, курить вам лучше, чем обедать, - произнёс тот (тон, в сравнении с тем, как он общался с молодой учительницей, переменился, иссох), - а ещё говорят: дети недоедают – ну, и что это?
-Не губи, Борисыч, - сказал один и стукнул по спине второго, который никак не мог откашляться. – Покурить было так охота, а во дворе – сам знаешь..
-Для начала, Семён Борисович! - начал тот ещё строже. – И не распускайтесь тут, ясно? – Он махнул пальцем. – Ещё раз!..
-Есть! - улыбнулся первый и второй сквозь кашель кивнул. Взрослые вышли.
-Наверно, вы достаточно увидели, - усмехнулся учитель. – Да.. бывают и нарушения.. что сделаешь? Но так они вполне нормальные ребята. Ну и, разумеется, нужно им делать определённые скидки.
-Так что, проводить вас? – спросил он уже на улице, сам закуривая. – А то опять заплутаете..
-Не надо, - сказала Инна и пошла. Через пару шагов вспомнила и простилась, обернувшись.
Уже завтра первый учебный день, у неё два урока. Нужно подготовиться. Настроение было ужасное... Наверно, из-за погоды.
Тех, кто опасается, что опровинциаленный и, может, тем скучный рассказ этот, такими порциями о прошедшем годе затянется до бесконечности, хочется успокоить: осталось последнее. Всего один день – и им же может быть описан весь год.
Кто-то не согласиться, скажет: «Это уж совсем!» - столько событий происходит!.. Но разве вам не знакомо такое понятие как рутина, что являет собою повторение – повторение – повторение... Повторение по сути того же, пока вы совсем не перестаёте это замечать. Можно сказать, что один и тот же день повторяется многократно..
Бывает, твоя жизнь меняется – новое входит в неё. Оно так блестит, так пышет свежестью, чистотой, ещё не затроганное, не зацелованное даже... – но изо дня в день: вы не хотите его отпускать – ведь оно так хорошо, так чудесно; хотели нового – вот оно. Но вот казус – новое (которое приходит к вам) не остаётся новым, изо дня в день, даже хранясь под пуленепробивным стеклом от обстоятельств, оно претерпевает изминений – стареет... Говорят, время проберётся в любую щель – но и щели ему не надо, оно в самом предмете, в самом событии, как неудалимый червь, - подтачивает, меняет. И вот уже новое и назвать так трудно – вы и смотреть туда не хотите (а так радовались!), - теперь вам надо другое новое. Оно, конечно, придёт, но...
А что происходит, когда новое не оправдывает возложенных на него надежд?.
Наверно, она знала, собираясь – в первый учебный день; уже были намёки и вполне явные образцы... Реальность будто по чуть-чуть показывалась, давая понять: нет, не то, не мечта – но кому это говориться? Человек существо весьма упорное (куда там некоторым животным) – голова, наполненная мыслями и представленьями, ведёт его по заданному пути – ну и и что, что что-то твёрдое всё время появляется перед тобой и мешает, взрывается болью и искрами.., а внутренний голос, заколоченный глубоко внутрь, говорит, что не пройти, что стена... Но мы ли не знаем, мы ль не мудрейшие из всех! – нам сказали и в книгах написано... Вперёд!
Да, она знала – закрывая дверь комнаты, выходя (шаги по коридору стучали с каким-то сакральным оттенком... пер-вый-уч-чеб-ный-денЬ...денЬ.. – это кто-то заводил будильник в крайней комнате). Она знала, но всё продолжала верить в мечту. Ну. И что тут скажешь?.
Человек (есть ли надежда, Доктор?)
Она шла по улицам – редкие машины (тут только по выходным дороги оживлялись), серенькие прохожие.. «Человек» - это не приговор – на вечные страдания, раздвоение.. даже растроение – сердца, глаз, разума – а может, ещё чего... Это не непременные муки и ложная оценка себя как высшего из существ (другие умели бы – смеялись:)... – но если так, то сам человек и подписывает этот приговор; он сам себе судья – и адвокат с прокурором, – он и отбывающий все мыслимые и самые странные наказания...
Она знала и шла. А что же? как?.
Уже там, в школе – идёт по коридору к комнате №23, думает, как войти, как лучше обратиться. Ей хочется искренности, хочется самим взглядом зажечь что-то в их, наверное, совсем отвыкших душах... Судьба её пожалела и ещё раз стукнула слегка по голове: когда она подходила, класс не очень громко шумел детскими голосами: неразборчивые выкрики, смех.. Она остановилась у двери, улыбаясь: «Дети...»; и тут из-за двери явственно донеслось:
-Да отпусти ты, бляха-муха!
Класс захохотал, заревел, заржал – и вслед за тем, по неоткрытому закону притяжения (грубости) посыпались другие ругательства, выкрики, оскорбления... Дикий смех, пошлость, грязь – «Дети?.» Уже не верилось; нет, это не те, к которым она приехала, не те, среди которых должна сеять прекрасное, вечное - среди этих не вырастет ничего, кроме сорняка, - то, что изменит их жизнь по-настоящему, как изменило её!..
«Ну да, - будто донеслись голоса этих же детей (которых она ещё толком и не слышала); представились эти лица – кашляющее и ухмыляющееся, - ты-то могла выбирать: красота её изменила! надоела, что ль, сытость – теперь для неё главное красота. О, а как родители обрадовались – помнишь? Они были готовы тебе хоть целую мастерскую выстроить, засыпать красками и холстами – только чтоб дитя не баловалось, не думало о лишнем.. А эта поездка, круиз – Франция, Италия, Ницца и Мадрид (эти названия, даже мысленные, разносились по коридору и чувствовали разительный диссонанс... – даже что-то зловещее было, как заклинание!), музеи и конные прогулки, прекрасные гостиницы, улыбающаяся прислуга... – да нам сроду всего этого не видать! Красота изменила её... – да не каждый эту красоту может позволить себе; думаешь туда ты пришла с ней?.»
-Нет, нет, - оправдывалась Инна, голосом, который считала своим, - это можно... все могут! Красота - спасёт мир! – И тут, как ответ на это неуверенное и чужое (быть может, он знал?), новый взрыв смеха из-за двери.
-Иди на хрен! – закричал тот же голос.
Инна хотела развернуться и побежать – далеко-далеко, где нет ни детей, ни директоров, ни учителей.. ни таксистов – а может, и вообще никого, только вода и травы, и скалы; верный мольберт с закреплённым листом, кисты, краски... высоко в чистом небе полетела птица...
Будто жёсткой метлой вдруг смела она всё это – какая-то напряжённая чистота только осталась. Она не видела никакой другой возможности, и только это было правильно – решительно открыв дверь, она вошла.. Когда дверь закрылась, уже было тихо, в коридор не доносилось ни одного звука – во всех классах идёт урок. Где-то математики, и в маленькие рассеянные головы лились цыфры, состоящие из них длинные числа, а ещё кресты да палочки – а дальше и совсем немыслимые скопления всего этого; а где-то география – и указка постукивала по истрёпанной распластанной на доске Земле: Куба, Португалия, Перу (эти названия, уныло вылетавшие из уст учительницы, звучали совершенно привычно); а где-то просто писали – Семён Бирисович Носовой надиктовывал отрывок «из классики» - монотонно, сухо повторял предложение, потом куски его, и уже отдельные слова... головы склонились, изредка оборачиваясь в сторону или, зыркнув из-подо лба на учителя, назад, отчаянно транслируя мимически вопрос – но обычно осаживались одним негромким упоминанием имени, - руки выписывали слова – бывало, ручка забарахлит и надо быстро открыть последнюю страницу и расчиркать её (иногда помогает, когда подышать или потрясти), ноги в перешедших по эстафете туфлях спрятаны под стул и забыты, или одна выброшена вперёд, чуть косо, показывая подошву... – а учитель, кажется, был готов диктовать до бесконечности, в такт думая о своём... – но нет, всё под котролем, он следил и за временем и за остальным, что нужно. Урок только начался...
...С этого дня Инна просто ходила сюда НА РАБОТУ. Именно так прошёл первый год. Что-то точно забылось – будто во время какой-то локальной катастрофы, душевного толчка было отброшено в сторону, и теперь оставалось там – когда-то бывшее таким важным, теперь.. и смотреть не стоило. Не нужно никаких мыслей: она просто работает тут учительницей рисования – всё.
Всё??.. Иногда приходили странные вопросы – а кто ты, кем была рождена и среди чего вырастала? как случилось, что ты работаешь здесь, а не в каком-нибудь консульстве или в том же отцовском банке? Почему ты пошла в педагогический? отчего отказалась от удобства и обычной сытости, готовая жить более чем скромно и терпеть многое, многое..? (Ты что, глупая?) Подобные вопросы попадали в безжизненный вакуум – будто был в них какой-то смысл, а всё-таки нечего ответить – и только то, забытое, в стороне пульсировало, то ли надеждой, то ли тревогой, порой привлекая к себе внимание. Но нельзя смотреть. Потому что нельзя; есть такое слово как «надо», оно же с другой стороны - «нельзя». Просто жить дальше – очень глубоко в душе надеясь на что-то...
Хватит, вернёмся к настоящему, которое мы оставили, и прыгнем снова в его естественный ритм... Но где же Инна? Её уже нет на крыльце: дверь уже хлопнула, закрывшись, - всё-таки у паралельных времён есть свои собственные не совсем произвольные (для скакающего туда-сюда наблюдателя) соотношения!
А, вот и она – идёт по коридору к той же комнате №23. Этот день для неё ничем не необычен – сколько уже их было: и в этой комнате, и в других. ..И всё-таки что-то – не этим ли она и жила, пережила тот год, стойко перетерпела каникулы?. – надеялось, что всё будет по-другому... Подходила, балансируя., – то забывала с сердцебиением и прислушивалась (обычный шум – там, где дети одни, не может быть совсем тихо), то одёргивала себя: к чему прислушиваться? чего волноваться?! Тысячу раз она уже слышала всё это, и похуже, знала такую жизнь, практически во всех лицах, уставных и неуставных отношениях – знала, что красота отсюда изгнана безвозвратно и только критерии удовольствий и выживания царят; что «начальство», к которому и она принадлежала в этих стенах, более всего ценит порядок и послушание, дети же – каждый за себя и у них вне классов и других зримых официальностей свои между собой законы – и каждый как-то старается подстроиться под них: быть лучшим, но чтоб и не задеть других – тех, с которыми нечего тягаться... И ещё, и ещё – множество тонких нюансов, которые за год узнала – не удивилась, просто приняла, и теперь лишь иногда брала к сведению; собственно, какова её роль – один-два часа в день да плакаты к праздникам. (А с учителями так и не подружилась..) Так чего же теперь бояться, на что надеяться?
...она столько раз во время каникул представляла этот день – он то и дело, почти ежесуточно являлся ей...
Надо просто войти и начать очередной урок – даже забыв, что это новый учебный год и обо всём другом; не думать сколько их было, сколько будет ещё, не задавать лишних вопросов, не вспоминать...
-Да достал уже, отпусти бляха-муха! – донеслось из-за двери.
Она остановилась и не могла поверить. Ошеломлённая, простояла больше минуты... – Судьба (которая никогда не теряет надежды на своих подопеченных!) наблюдала за ней...
Открыла дверь и вошла. Ф-уууууухх..
5.
Месяц прошёл – всё так же, но и как-то по-другому. Это ещё один обман рутины (самый первый - что она есть жизнь) – ты видишь всё одно и то же, но на самом деле сам хранишь эту одинаковость в себе, не замечая перемен; а они никуда не деваются, течение ни на миг не прекращается – что-то проноситься мимо, что-то чиркает, оставив рубец (для которых всегда отведено место – если не слишком глубокий), а что-то накапливается и однажды падает сверху – резко, ;безвременно;, ни с того, ни с сего, - и уже вся твоя обычность, вся «одинаковая жизнь» рушиться под этим грузом – и никому нет дела до того, как ты с этим справишся.
Месяц прошёл, чуть больше.. – обычный школьный, рабочий месяц: один-два, изредка три часа в день, потом «домой»... Представление пустой комнаты, где ничего не ждёт, иногда растягивало этот путь на час или даже два – она ходила по грязноватым улочкам города, иногда сидела на какой-нибудь лавочке, смотря на прохожих, дома и деревья... вставала и шла дальше. Приходила, когда уже начинало темнеть. Вспыхивала ярко лампа, в сотый раз сказано себе, что хоть тряпкой надо её накрыть на проволочном каркасе (а когда-то были придумки таких чудесных абажуров.!), но сил не было, - надо ещё как-то убить этот вечер. Нет, она не говорила «убить», она не признавалась себе в безысходности – но всякий раз, входя вот так, включая свет, оглядывая ничуть не изменившуюся комнату и думая, что сейчас всего только пять или шесть часов – а она не позволяла себе ложиться раньше десяти, - трудно было не замечать внутреннюю тоску, тупое биение чего-то заточённого..
Она, конечно, кое-как приспособилась – пила чай, много читала, рисовала. Последнее ей правда всё время хотелось бросить – то, что сейчас получалось, не вызывало ничего, кроме раздражения; впрочем, когда она смотрела на старые картины, помня, как они были написаны – играючи, легко, она будто просто предоставляла свою руку чему-то, льющемуся изнутри, - она и там не могла увидеть этой особенности. «Где-то тут есть яркость, жизнь» - но где, как её распознать? В конце концов, она отказалась от сюжетов и выражения, и бесконечно шлифовала технику, перерисовывая предметы со стола или фотографии из книг; «Когда-то, - тайный голос шептал внутри, - тебе это понадобиться – когда ты опять выйдешь на свет...» Но это, наверно, была даже и не надежда – просто мантра, бубнение (едва осмысленное)... Вот чем отличался этот месяц от предыдущих – больше никакой надежды.
В прошлом она (н.) скрывалась под разными масками, была выявлена – и даже уничтожать не пришлось: она сама умерла – с тем самым криком из-за двери, с пониманием, что ничего не изменилось и не может измениться – и разум рассмеялся, теперь увидев это: «Сказки всё твои, мечтания.. Лучше смотри на реальность. И работай (раз уж влипла)». Вот она и работала – каждый день просыпаясь для этого, вечерами не позволяя себе плакать и раскисать, чтобы не тратить силы, нужные для завтрашнего дня. На всякий случай у неё была фраза, что, конечно, она занимается полезным, нужным делом... она уже говорила так же: и я даю им любовь – какую могу, - и я помогаю им... может, кому-то из них рисование понадобиться в жизни, у других же развивает мозг, повышает культурный уровень...
Инна очень хорошо объясняла технику – до мельчайших деталей, углубляясь в это, увлекаясь (и не видя, что её вряд ли кто слушает), - также много рассказывала им о художниках – от великих до ещё не канонизированных современных. Дети на её уроках лениво рисовали в тетрадях (альбомы не были закуплены из-за других затрат) – геометрические формы или простые сюжеты, - она проходилась по ряду и вносила поправки (что редко приносило результат, но она не снижала оценку); рассказ под конец урока пользовался большим спросом – дети, кто подперев голову, кто положив её на руки, слушали, как какой-то талантливый с детства мальчик, убежал из дома, чтобы учиться у знаменитого мастера – который сначала не принимал его, затем оставил в качестве прислуги, а потом хотел выгнать за то, что тот писал лучше, чем сам маэстро... и прочие истории. Обычно звонок прерывал их – Инна останавливалась, дети, всё ещё завороженные, продолжали смотреть на неё, потом смысл звука доходил до них, они смотрели то на неё, то друг на друга, то на дверь, и она улыбалась: «Продолжим в следующий раз. Не забудте домашнее задание...»
Уроки давали ей какой-то смысл, но не тот, которого она ждала; для которого ехала сюда, ради чего училась пять лет, а до этого оставила родителей и все выгоды проживания вместе с ними... и о котором она теперь забыла. Только эти уроки; а если была надежда, то о том, что когда-то как-то, чудесным образом вернётся творчество.. Остальное – прогулки, книги – лишь мелочи, заполняющие лишнее пространство жизни, которое нельзя просто отрезать, как кусок от листа - слишком большого для задуманной картины..
До того дошла её неосознаваемая маета, что она стала больше внимания обращать на Семёна Борисовича – а он-то всегда был тут как тут; и, находясь в учительской, прислушивалась к ранее ничуть не трогавшим её разговорам, и даже стала понемногоу принимать в них участие: то слово, знаете ли, другое – сначала на оживившуюся отщепенку смотрят с подозрением, но потом... В конце концов, от неё можно было узнать много интересного.
-А правда, Инна Петровна, что вы от родителей сбежали – а они у вас... нет, мы-то не знаем, так, пронеслось где-то, - так говорят, они миллионеры..
-Ну миллионеры, не миллионеры... – Честно говоря, ей не хотелось бы говорить именно на эту тему; это было связано как раз с тем, чего совсем не обязательно касаться.. – У меня была обеспеченная семья.
-И что ж? – бровастый и прямой как шпала (в своих вопросах и суждениях) завуч по хозчасти басил, разглядывая её. – Неужто так плохо было при деньгах да в тепле, что ты дёру дала? – с лёгким вызовом, но всё же мирно, без желания в чём-либо заходить далеко. – А сюда так вообще...
-Да! я бы и носа вон не показывала, - смеялись биология и география. – Коль деньги есть, так всё и домой привезут. А чтобы самой из дома..!
-Так что же, неужели так детей любите? – задавала менее смешливая учительница английского Зинаида Игоревна другой неудобный вопрос, смотря на неё со щурящейся проницательностью.
Инна терялась – нельзя было ответить просто честно – честность была под запретом даже для себя, – и она говорила что-то стандартное, подходящее кое-как, путаясь и сбиваясь, не наученная искусству беспочвенными словами поддерживать разговор... – впрочем, с каждым разом выходило всё лучше. Когда Семён Борисович присутствовал на таких распросах, он всё время заступался за неё и спасал, призывая праздных коллег заняться делом и «не донимать Инну Петровну по пустякам». Она была благодарна, но всё же, почувствовав определённый вкус причислённости к коллективу, не хотела уже опять становиться изгоем.
И со временем, как-то прошли ненужную тему прошлого, только иногда намекая, подшучивая – например, когда свет отключили: «Вот сюда бы твоего папашу – он бы нам не то что щитовую – новую электростанцию бы организовал!» и в подобном роде, - она стала одной из своих: уже и к ней поворачивалась голова рассказчика занимательной истории, и её мнения спрашивали по всякому поводу.. – но всё-таки ещё она значилась тихоней, и за глаза о ней много говорили: почему да как – у каждого была своя гипотеза... Звенел звонок, и все расходились по классам.
Семён Борисович рассказывал ей о том, как сам попал сюда, какие случаи тут бывали, – как и с учителями, Инна слушала, не столько погружаясь в смысл, как с приятным, щекочущим внутри чувством привлечённости к действию, осмысленного нахождения в компании; иногда что-то выхватывалось как возможность и себе высказаться – не очень беспокоящее, не черезчур «личное».. Как правило – всё-таки обнаружился общий кусок маршрута; он обычно поджидал возле входа, и шли очень медленно, - они говорили об институте: для обоих это было «как вчера», хоть эти «вчера» многими деталями и не совпадали. «А у нас...», «Нет, у нас, я помню...» - перебивали два учителя друг друга и смеялись, и синхронно предоставляли право говорить другому – и в этой битве вежливости и среди взаимной тоски и жажды компании, а в одном случае ;и не только;... рождалось расположение, и даже что-то большее – привязанность. Уже когда всё-таки надо было сворачивать, чувствовалась неприятность – «Неужели уже этот поворот?» (он, со смехом) – находились поводы ещё постоять – надо же досказать историю, или «не успел вам сообщить на счёт завтрашнего мероприятия!» (конечно, оставлено специально). И Инна слушала, улыбалась, отвечала – куда ей спешить? Во всём этом её новая жизнь делалась не такой шершавой, болезненной; и даже принимала упорядоченность и спокойствие, подобность обычной здешней жизни – той, которая не так давно с первого взгляда показалась ей чем-то ужасным. «А что же – надо жить» - и в эти моменты (мы имеем уникальную возможность видеть и вне, и «слышать» мысли её) её лицо становилось старше как минимум лет на сто!. Хотя нет, наверно, показалось, – никаких изминений не было – и никто другой тоже ничего не замечал..
Однажды во время их совместного похода по домам Семён (да, уже на «ты»!), продеражав эту новость до конца, чтобы задержаться с нею на развилке, сообщил:
-А ты не слышала, Инн? – завтра же презентуют нового директора.
-Да? – сказала Инна без особого интереса и улыбнулась; она обнаружила, что не обязательно углубляться и отвечать по теме – улыбки и общих слов достаточно.
-Ага, - говорил учитель. – После уроков всех собирают... да ты же как раз выходила! Наша Лидия Викторовна сдаёт трон и все регалии. Интересно посмотреть, какое у неё будет лицо..
-Никак не измениться, - просто и без малейшего сомнения произнесла Инна.
С толчком (ударившись обо что-то..) жизнь её стала на другие рельсы – по всему видно, что то был ложный путь! – и при этом кое-что слетело, потерялось позади. С началом учебного года она перестала покупать лотерею... – пропустив за делами одну пятницу, в следующую вспомнила, сначала забеспокоилась, хотела идти.. но тут ум преодолел инерцию привычки и спросил непринуждённо: «А зачем?»
Даже ответа не понадобилось – она вдруг глянула: в самом деле уже нет никакой надобности – всё идёт вполне нормально... И надо было посмеяться над прошлым: «Дурочка!, на что ты расситывала?»
Да, с жизнью всё хорошо – есть распорядок, есть занятия... – она пуста, а так замечательно. Стоп! – что такое «пуста»? (кто сказал?!!) – не понятно, о чём идёт речь; можно кого угодно спросить – у них такая же. Так в чём дело? Чтоб больше ни... Но всё-таки надежда, видимо, живучая штука – иногда хотелось таки пойти за лотереей, и глубоко-глубоко, в подпольном кинотеатре крутились эти образы, где поезд уносит её в необозримые дали... Но на мелочи не обращают внимания – да потому что они мелочи! Лучше заняться делом или... выпить чаю! (наш взгляд поистине магического свойства: мы можем, например, видеть, что за этот месяц – чуть больше, - она набрала пару-тройку киллограм; узнав, она, наверно бы засмеялась – «при этом-то питании!») Но судьба здесь, всегда рядом; чуя тайные желания души, она тихо орудует, изменяя, подталкивая, спрягая события... Иногда она так увлекается, что не успевает заметить, что человек уже хочет совсем другого, - а если и замечает, то порой уже ничего нельзя сделать: всё состроено, и шнур уже зажжён... Может быть, ты случайно обронил семена на своём поле, или сам забыл, что посеял, – так или иначе: собирай плоды. Но если, посеяв когда-то, ты ждал до сих пор – вопреки всему, даже, кажется, абсолютной невозможности... – представь, как ты встретишь урожай!.
...Закончив последний на сегодня урок, она ещё час просидела одна в учительской, ожидая собрания. День был тёплый, солнечный, то, что называется «бабье лето», – Инна, лениво опёршись на руку, рисовала в тетради карандашом листья клёна за окном, не совсем произвольно пытаясь передать в статическом образе их лёгкое качение на ветру...
В этот день произошло два важных события, о котороых надо сказать, – даже наша героиня со своим выборочным подходом не могла никак их пропустить. Во-первых, этот новый директор...
Когда до звонка оставалось минут пять, дверь, крякнув, как всегда.. нет, резче! – открылась и в неё именно влетел спиной вперёд один воспитанник – Паша Мальцев (тот ещё хулиган). Конечно, сам он влететь не мог – даже самые дерзкие из живущих здесь имели обычные страхи и понятия, а учительская, как и кабинет директора, это было нечто – не священное, но наводящее ужас, как заброшенный дом, о котором ходят легенды (а может, как ад, где ты уже побывал!) Значит «влетел» он не случайно, поняла Инна, ещё не успев изумиться (погружённая в своё занятие), - так и есть: был втолкнут. Следом вошёл – весьма неожиданно – и закрыл за собой дверь её недавний знакомый с остановки – невысокий мужчина с бородкой; тогда он был в дождевике, теперь в серо-бежевом костюме и с бабочкой.
-Да шо такое? кто вы такой есть!? – закричал Мальцев тому – впрочем сквозь смех.
Незнакомец, войдя спокойно, глянул на единственную присутствующую в учительской, сразу узнал: «О, какая встреча!» и сразу же обратился к мальчишке, медленно наступая на него.
- Я кто? – произнёс он, остановившись, и не без театральности разминая для чего-то пальцы рук. – А ну подставляй лоб – я тебе расскажу! – И, отогнув короткий, но мощный средний палец, он прицелился в голову «воспитанника». Тот хотел бежать, но был схвачен и рассмеялся.
-Да пусти ты! ...те. Как тебя там?
-Меня Арсений Игоревич зовут, - сказал знакомый незнакомец и, повернувшись с этим к Инне, представительно кивнул. – А вас как, позвольте узнать – мы тогда с вами так и не познакомились.
-Инна... Петровна, - сказала она, совершенно растерянная столь живой для этого места сценой.
-Точно вы, - улыбнулся Арсений Игоревич, держа за руку Мальцева и глядя на её тетрадь, - помню наш разговор – может, ещё поболтаем как-нибудь, вы не против?
Инна покачала головой, а тот продолжал:
-Представляете, этот балбес. – Он тряхнул парня за руку, - изрисовывал стены туалета самыми непристойными фресками. Я поймал его. А если комиссия, - обратился он к Мальцеву со спокойной, но глубоко-комичной серьёзностью, - кто будет отвечать?
-Ну не вы же...
-Очень может быть, что и я.. А вы, - опять повернулся он к Инне, - у них рисование ведёте? – И сразу опять к пойманному: -Вот лучше бы на уроке проявлял свою способность! Ох я тебе сейчас... – И он снова прицелился средним пальцем.
-Телесные наказания запрещены! – закричал Пашка и юркнул за следующий стол, откуда выглянул, всё ещё ничего не понимая, но с тяжёлым дыханием смеясь.
-Ну вот, - произнёс Арсений Игоревич и вздохнул с улыбкой. – Что ты с ними будешь делать? – Он пристально посмотрел на Инну. – У вас тут все такие?
-У нас...
В этот момент зазвенел звонок, и почти сразу в дверь вошли, разговаривая, Семён Борисович и бровастый завуч. Семён Борисович глянул на незнакомого человека (отдельно остановившись на бороде и бабочке), потом на Инну, потом заметил выглядывающего уже из-за самого последнего стола..
-Ты чего тут? Марш в корпус!
Мальцев встал, поглядывая на всех по очереди, сделал шаг к двери...
-Нет, останься, - сказал ему человек в светлом костюме. – Сядь вон там, рядом с Инной Петровной.
Семён Борисович чуть нахмурился (на самом деле значительно меньше, чем хотелось бы) – такой распорядительности и такому.. знакомству. Завуч, очевидно уже догадавшийся, из-под бровей разглядывал незнакомца.
-У нас тут совещание будет.. - сказал учитель языка несколько неуверенно. – Если вы знакомый Инны... Петровны, или этого шалопая, - вырвалось само, - подождите в коридоре.
-Я знакомый, - улыбнулся тот, - уже знаком. А в этом совещании и мне отведена кое-какая роль.
Завуч на это хекнул утвердительно и занял место за одним из столов. Семён Борисович, стараясь не выдавать раздражения, сел рядом с ним – место, на которое он рассчитывал, было занято Пашкой.
Начали входить учителя; Арсений Игоревич стоял у стены и приветливо кивал всем, - они рассаживались, недоумевая, обмениваясь взглядами... Инна тоже уже догадалась, и особое чувствов зародилось в ней – ещё когда она наблюдала за этой игрой в злого начальника, - будто забытая дверь совсем рядом открылась, а за ней ясно и светло...
Лидия Викторовна явилась как всегда вовремя; незнакомец как раз спросил у завуча который час, и тот, растянувшись в улыбке, ответил, что когда войдёт директор, будет три.
-А, так вы здесь, - произнесла Лидия Викторовна, обращаясь только к нему, входя и проходя мимо с кожанной папкой. – Я думала, вы подождёте у двери, а когда я всё подготовлю...
-А я уже здесь, - сказал ещё не представленный. Директор кашлянула, глянув на него, на секунду сжала губы, напрягла дотверда скулы... «Ну что ж». - Она положила папку и обратилась к собравшися:
-Дорогие друзья, сегодня я в последний раз обращаюсь к вам в качестве директора. – Все знали, но всё же это была довольно значительная констатация, и коллектив несколько зашевелился – кто-то прокашлялся, кто-то почесал голову, кто-то опустил глаза... По-человечески, чувствовал каждый, тут нужна какая-то реакция – но процедура (которая всегда царствовала здесь) об этом умалчивала.
-За эти восемь лет, что мы с вами работаем вместе, - продолжила Лидия Викторовна без паузы, - многое произошло. – Это было уже что-то официальное, и никто не обратил внимания и, значит, не мог усомниться, - и, я считаю, нам удалось сделать немало в вопросе внедрения дисциплины и повышения общего уровня у доверенных нам... – Тут она увидела Мальцева, и на пару секунд сбилась с мысли; но не могла уже останавливаться – вернулась, нашла и далее: - государством детей. Я вам всем благодарна за хорошую работу... – это было тоже заготовлено, но видимо казалось ей чем-то лишним. Переход: - В силу некоторых обстоятельств – я думаю, не стоит о них говорить, - я получила перевод отсюда в другое место – мне кажется, неважно какое. Так что. – Она посмотрела на стоящего поблизости (чьё пристутствие торопило её) – он смотрел вниз, как будто внимательно слушая, - у вас теперь новое руководство.. – собственно, вот оно. Я хочу вам представить вашего нового директора – Арсения Игоревича Примина.
Все воззрились на Арсения Игоревича – тот поднял чуть улыбающийся взгляд, оглядел им всех и кивнул. (Семён Борисович закусил губу.) «Ни фига себе попал!» - шепнул Пашка, опуская голову на стол. Инна рядом с ним молча смотрела: чувство, в котором ещё (а может, и совсем) нельзя было признаться, получало развитие...
-Надеюсь, - директор опять обратила на себя внимание – она говорила настойчиво, смотря теперь только на преемника, - все прошлые наши достижения будут сохранены... и приумножены. Ошибки учтены и не допущены новые. Многое ещё нужно сделать, и задачи эти нелёгкие, - но я верю... – Она забылась ли, глядя на нового директора, впала в какой-то транс.. – пауза перевалила обычную и даже всякую театральную норму, и Арсений Игоревич взял слово.
-Что ж, тогда я могу сказать – да? – Фактическая экс-директор отмерла, может, вспомнив ещё что-то, – но он уже продолжал. – Честно говоря, я не заготовил ничего такого, как Лидия Викторовна, - никаких слов (Лидия Викторовна при этом несколько сконфузилась), - но могу сказать совершенно от души, что я рад быть здесь. Поверте, это не просто слова – я хлопотал о переводе, и прошёл специальный курс для получения соответствующей квалификации.. Откровенно говоря, ничего интересного там не говорили, - я знал, что всё, что нужно, увижу здесь. Ну, вот - уже вижу... – Он взглянул с лёгкой улыбкой на Мальцева – тот не мог улыбнуться, и глаза его были по пять копеек, - потом на Инну; мельком на других. – Это, конечно, только начало, но я предвкушаю большие дела здесь.
Тут он посмотрел на ту, у которой перенимал власть, - она, видимо, уже была сбита с толку его речью.
-Всё это хорошо, - сказал он, - дисциплина, учтённые ошибки... – конечно, мы учтём, и без дисциплины никак – даже в детском саду нужна она, не то что здесь. Но я хочу вас призвать к чему-то.. – Он оглядел внимательно пристутсвующих; они смотрели, не отрываясь... – это что-то простое, но очень важное, и, как мне кажется, здесь несколько забытое. – Пауза. Он просто стоял, не глядя ни на кого конкретно, будто выжидая момента. Тишина, директорша смотрела на него с открытым ртом, за окном птицы щебетали и детский гомон негромко – время прогулки...
-Любовь, - произнёс Арсений Игоревич в такт всему этому. Потом опять замолчал на минутку, и добавил: - Надеюсь, у нас получиться...
А второе событие произошло по дороге в общежитие, и, после первого, даже не удивило сначала... – впрочем, она не поверила.
Первое было однозначно началом чего-то нового; это радовало сердце, давало возможность чему-то выйти, хоть немного раскрыться. Всегда, сканируя ставшиеся, ещё горячие перемены, мы думаем: не это ли тот случай, чтобы совершить ещё с прошлого тысячелетия откладывавшееся?. Сначала перемена кажется чем-то волшебным, и мы, возможно, даже начинаем действовать, но обыденность однажды настигает её, окутывает, скрывая всякое волшебство; точней, мы думаем, что теперь-то наконец видим всё как есть и глупо было обманываться.
Инна шла (одна – Семён Борисович где-то затерялся, и она совсем забыла подождать его..), вспоминая своего случайного знакомого, явившегося снова в столь неожиданной роли, вспоминала такую простую, но такую вдохновляющую внутренней радостью и уверенностью в праве на её существование речью; вспоминала директоршу, которая слушала его уныло и растерянно, – после выступления Арсения Игоречича, она ещё говорила ему что-то в стороне, открыв папку, показывала что-то, разъясняла – он только весело кивал, - затем отдала всю папку целиком и ушла, немного покачиваясь, чуть-чуть сгорбленная (может, больше, чем всегда...) по коридору в кабинет, где её немногие вещи, несомненно, были уже собраны. Арсений же Игоревич, начав так, уже не стал переходить к «делам», а назначил ещё одно совещание на завтра – «где мы познакомимся поближе и кое-что вместе решим». Всё в нём было родное для Инны, чуть смешное, чем-то никудышное (противу капитальности директора – теперь уже бесповоротно –экс), но в то же время сильное, уверенное; вряд ли этому можно было найти соответствующее понятие – чтобы соотнести и сказать без колебаний: «Ну таких я знаю! Это...», - тем более для публики «заведения». Ну что ж, теперь им придётся как-то с ним работать, может, менять себя; и, хоть многим руководство Лидии Викторовны и казалось черезчур жёстким и «слишком правильным» – смогут ли они теперь уловить этот сверхлёгкий, свободный стиль новенького, который больше походил, может, на актёра театра, а то и клоуна порой, чем на руководителя... Инна шла и с удовольствием представляла эти скрипучие подвижки и метаморфозы в заржавевшем механизме школы-интерната. Впрочем, когда она думала о себе среди этого, что-то беспокоило её... Она только начала привыкать к обычной тутошней жизни – точней, видать, привыкла основательно, т.к. перемены теперь и её несколько и даже очень пугали. Был смутный страх, что что-то такое сдвинется и откроется то, чему совсем не следует открываться, и тогда, может быть... Так всегда со скрывающими что-то: ты стоишь лицом к толпе и всё хорошо – никто не видит, что сзади у тебя на брюках дыра размером с футбольные ворота.. но вот народ с чего-то, неважно, начинает перемещаться – и ты уже в опасности: тебе тоже приходиться вертеться и следить... – твоя тайна делает тебя комформистом: «Зачем перемены? Неужто нам было плохо раньше?.. Да нет, вы посмотрите на всё хорошее!!.» А хуже всего, когда толпа перестаёт быть толпой, т.е. единым организмом, и каждый начинает двигаться, как и куда ему вздумается... – тогда уже точно не скроешся, кто-то да увидит.. Вот так и Инна, с той лишь разницей, что её тайна была в основном для себя же и вряд ли могла кого-то ещё интересовать.
Но и радость; радость и беспокойство, одно-другое... По крайней мере рутина сразу куда-то исчезла – она чувствовала движение внутри. С этим вот движением она и шла обычным маршрутом, каким в последнее время ходила с учителем языка и литературы, кажется, не замечая, что её спутника нет сейчас рядом, - и вспоминала, прокручивала фрагменты, кусочки недавнего собрания, пытаясь понять, что же на самом деле оно значит... А у судьбы тоже было кое-что для неё – она, кажется, уже устала ждать – а может, только дождалась сего-дня и начала развёртывать заготовленные перемены...
-Девушка, акция! – возник перед ней неизвестно откуда улыбающийся молодой человек в белой рубашке и с синим галстуком. – Зайдите, не пожалеете!
Она даже не стала возражать, и свернула туда, куда указывала пригашающая выхоленная рука, - в магазин бытовой техники. Надо ли говорить, что будь она в компании Семёна Борисовича, он бы защитил её от нахальных зазывал и повёл дальше; также и раньше, в любой другой день, когда она была угрюма и собрана, она бы холодно поблагодарила и прошла бы мимо. Вот что значит «Одно за другим» - вряд ли многие видят стратегическую составляющую судьбы в этой фразе и соответсвующем «стечении» этих самых –обстоятельств.
В магазине уже никто не обращал на неё внимания. Такие же белосиние молодые продавцы сновали между рядами и полками, заполненными всевозможной вспомогательной человеку электроникой: плиты, фотоапараты, холодильники, фены, компьютеры... Всё не перечислишь; прогресс продвинулся дальше наших возможностей памяти (не говоря о материальных возможностях). Телевизоры... Инна брела между рядами, ещё более замороченная этой суматохой, и остановилась, привлечённая транслировавшейся по двум, стоящим рядом телевизорам (другие показывали видеоклип), программой. Очевидно, новости...
-Ну а напоследок ещё одно удивительное сообщение, - провозгласил диктор и улыбнулся миллионам зрителей, как своим. – До сих пор не обнаружил себя победитель лотереи «Вагон денег», выигравший крупный джек-пот, ещё в начале прошлого месяца...
Инна хмыкнула про себя и вдруг вспомнила про последний купленный билет: «Где же он делся? Так его и не проверила..»
-Билет предположительно куплен в одном из городов или даже сёл Т-жской области, - говорил диктор. – Безусловно, велика радость победителя и даже возможен шок, но руководство лотереи, комиссия по вручению выигрышей убедительно просят...
«Наша область», - подумала Инна.
-Интересуетесь телевизором? – появился возле неё продавец. – Ну что я могу сказать: отличная вещь – плоский экран, меню на русском, молдавском и суахили; ДУ, ПД, пал-секам... – Он, смотря куда-то, всё выуживал из этого неведомого пространства новую и новую информацю... – Субтитры, быстрая прокрутка, защита от детей, замок от животных...
-Нет, я посмотрю, если можно, - сказала Инна.
Продавец пожал плечами и пошёл ловить следующего клиента-жертву. Диктор на экране, тем временем успевший рассказать историю лотерей, поведать о самых крупных выигрышах и о том, что после этого менялось в жизнях счастливчиков, уже собирался заканчивать.
-Так что, дорогой друг, - произнёс он совсем фривольно, - если ты и есть тот самый... да, мы все тебе, безусловно, очень завидуем – и надеемся, что ты придёшь и заберешь свои деньги. Напомню, что если через три месяца со дня розыгрыша... – Это она пропустила, и уже надо было идти – но откуда-то взялось отчётливое понимание, что нужно остаться.
-Ну и те самые номера – вдруг вы уезжали куда-то надолго, или мнительность ваша заставляла закрывать уши, каждый раз когда данное бывало объявлено. Поверьте же; вот они. – И он зачитал шесть чисел с листка. – На этом прощаюсь с вами, и пусть, с деньгами или нет, вам сопустствует всяческая удача.
«Хорошее пожелание, - подумала Инна, медленно идя к выходу. – Однако что-то есть в этих цифрах знакомое... Может, чей-то телефон?.»
Обманывала ли она себя снова? Обстоятельства складывались в последовательность, память расчищала завалы... Что-то поднималось, как первый смельчак, вставший среди залёгших от взрыва: «Братцы, да это только воздушный шар лопнул!» Но они уже привыкли быть «мёртвыми» - и продолжают лежать – ну его, что он там лопочет! Но всё же, не смотря ни на что, Инна была разумным человеком, - что-то она прятала, в чём-то себе не признавалась – но не признать очевидное не могла. Так что только один факт был в пользу того, чтобы остаться в былом настроении и не переживать, - то, что ;ЭТО; ещё не было доказанным.
..Конечно, что-то уже знало; где-то эти номера хранились в ней, и в особом хранилище (под сияющим грифом N), - но официальной инстанции нужно было соответствующее подверждение – именно с помощью глаз. «Да глупости! – думала она, приближаясь к своему дому, то есть общежитию. – Конечно, посмотрим, но там совсем другие..» А сердце уже билось, и быстрее, чем обычно, она взбежала по ступенькам ко входу, и веселей поздоровалась с вахтёршей; и шарики, салюты и знамёна радости где-то внутри были уже заготовлены, чтобы взвиться.., и затаились в ожидани, ожидая только сигнала; а какой-то художник-футурист уже набрасывал эскизы с темой странствий, свободы... Нет, там не было летающих автомобилей и поезда не скользили по воде – обычные автобусы, простые поезда; простое и неповторимое море вдалеке...
6.
И если вдруг откроется та дверь,
куда, устав стучаться втихомолку..
Забыл
и, вожжи ветру подарив,
несёшся прочь...
Там ровный путь,
после дорог,
запутанных без толку...
Шагнёшь ли ты в тот день,
свою оставив ночь?.
Конечно, это не была ночь – только в её представлении (если всё же быть откровенными). Ну а ;день; – это, конечно, перспектива, как минимум то, что за пределами этого города, и интерната, и всей этой жизни, к которой она думала, что способна привыкнуть, - но ведь всё это ложь, ложь!.. Она так и не стала хорошей учительницей – зачем врать себе? Что она сумела им дать?.. Да, теперь только смешно вспоминать о тех мыслях, с которыми ехала сюда.., которые помогали со стольким справиться, начиная с воли родителей, которая с детства была для неё священным их правом; она могла быть капризной, не слушать в мелочах, но по большому счёту весь курс её жизни был ими определён – она это понимала и, в общем, не видела ничего особенного (возможно, не видя вокруг ничего другого, альтернативы, к которой можно было применить невостребованное практически тогда слово «свобода)... но это захватило её – наверно, ничто другое не могло бы, касающееся себя, – за что ей воевать? Она была с младых ногтей удовлетворена во всём (может только любви чуть-чуть не хватало..) – только жизнь иная, которую она начала видеть вокруг себя, отделяя от понятий, тех, что среди людей её круга были в ходу. И вот, узнав, увидев, поняв что-то., загорелась – насколько же это огромным показалось, и как это можно было не замечать, прятать за дубовыми дверьми, за шёлковыми портьерами, за темнёнными стёклами машин?.. Она уже не могла уйти, не могла отворачиваться и делить мир (одно замечаю, на другое не смотрю), она начала бороться – хоть как-то, хоть мелочь, чтобы... Однажды пришлось понять, что ничего она не сделает, - просто устав, на время она опустила руки... и тут же в них – чудом ли?. - попала кисть. Она ринулась в новое – забыв, как-то объяснив себе, и вот уже только мыслями её борьба осталась позади, она, как группа былых знакомых, соратников по какой-то революции, махала издали, что-то кричала неразличимо... – даже если и можно было услышать, слова казались без смысла. А как хорошо было жить в искусстве! Ничего нет – только ты, красота и кисть как продолжение послушной внутреннему порыву руки. ..А в иные моменты даже себя нельзя было отыскать – вот и кисть, и холст, вот натура – а где же ты?. Некогда, просто нельзя отвлечься – оставить всё лишнее, что может быть оставлено.
Но как-то она начала чувствовать нехватку; она взглянула на жизнь, и жизнь показалась ей словно бутафорией – что в ней существенного, неужто эта мазня? (конечно, что-то взбунтовалось в ней против такого – но видно недостаточно сильно...) Она продолжала рисовать, но стала уже и оглядываться – где то, что упустила, где осмысленное прошлое...
Нашла. И началось вновь – стремленье к цели. Теперь цель казалась такой ясной; отчётливо представлялись дети, и она среди них – куда они смотрели до этого неизвестно, их взгляды блуждали, кто-то рассматривал свои ботинки, кто ковырялся в носу – и вот её вдохновленная речь, и перст её указывает куда-то вдаль, где из привычной (всем им. Конечно) клубящейся тьмы высвечена полоска горизонта... «Это есть! – говорит она. – Вы видите? И каждый из вас способен...»
Это вытащило её из дому, протащило через общежитие, ВУЗ, поддерживало в одинокой квартире – на самом деле озаряло её, и не было никакого одиночества, было прекрасное уютное жилище (наверно, она впервые поняла, чтґо есть уют), хорошее место для работы, отдыха, размышлений... В конце концов, она ушла от всего окончательно – оставив всякую возможность возвратиться, одуматься; она села в поезд и уехала из большого города, в котором родилась и выросла среди лучшего, что только может создать человек для собственного удобства и наслаждения, в маленький городок, который не сразу и найдёшь на карте, в маленький интернат.. – к своему ;призванию;. Тогда перед отъездом (она собирала сумку) что-то спокойно, не желая ничего опровергать, может только с одним призывом - взглянуть (и теперь проще догадаться, что это был рассудок) - спросило её: «Действительно ты собираешся сделать это?» Ответ был готов бесспорно – горячий, сразу хотел сорваться – разбить глупые последние колебания! – но она как бы замялась на минутку; впала в неуверенность... Решимость оставалась где-то совсем рядом, и наверное оттого, что уже не было никаких сомнений (пять лет за спиной, раздор с родителями, почти собранный чемодан!) в свершении окончаетльного шага, она будто играла с мыслью, она была готова даже взглянуть – что там может быть серьёзного?!. И, сказать по секрету, подъзжая на автобусе к вокзалу, она так разволновалась, что совсем не знала, что делать... – ей вдруг представилась её ошибка – из чистейшего убеждения! (чёрт его знает, откуда оно взялось?.) – что бы она там ни делала, да хоть пять, хоть десять лет!, – она сейчас увидела, что это была некоторого рода слепота. «К чему ты стремилась? Где оно, где!??» Но, сойдя на асфальт (твёрдое и понятное), она встряхнула себя – сильно, уверенно. «Сомнения» были отброшены... И, видимо, так далеко, что только теперь появились опять – и опять это было простое виґдение...
Призналась ли ты себе, что встреченное тобой здесь было не то, совсем не то, чего ты ждала?
Призналась ли, что дети, настоящие дети – совсем не те немного запутавшиеся малютки из воображаемой картины, которым только одно слово нужно и только указать туда, куда они просто забыли, как посмотреть... Настоящим всё это не нужно. Красота? Да они простые маленькие создания, и их больше беспокоит выживание и определённый завтрашний день.., уже здесь у них свои кланы и законы не весьма идиллического свойства – и по ним же, наверно, они станут жить, когда выйдут в мир. А мир, конечно, поймёт их такими.. но и оттолкнёт – «Зачем такие мне нужны!» - и большинство пойдёт по нижним, не заметным для многих дорогам, они сразу сломаются о невидимую тяжесть– жесть; только кто-то, быть может, окажется сильней и поднимется выше – и девочки будут дорожить своим счастливым браком, а юноши, молодые мужчины, кичиться службой и заработком: они смогли! у них хватило сил!.. А красота – именно в этом она и будет для них, никакой другой. Они будут любоваться своим костюмом, своим домом, считать СВОИ деньги, любить детей и тех, кто дал им эту «другую» жизнь... «Теперь всё будет по-другому! теперь...» ...а те, кто, не успев и подняться, «опустился», будут дорожить некими принципами, которые у них остались.. а может, и нет – кто проверит-то? А кое-кому уже и то не будет интересно, и только бутылка или другая доза сна, и что-нибудь бросить в желудок, чтобы дожить до этого возможного и нужного зачем-то продолжения..
Красота... Не развлечение ли это, не привилегия ли пресытившихся всем остальным богачей? Ведь, в конце концов, даже шикарные блага надоедают и сытость кажется чем-то скучным – перепробовано всё... Да нет же, вот – искусство. А ещё мораль и добродетель, как искупление извечного чувства вины перед теми, кто, быть может, по твоей же милости хлебает помои, по крайней мере, ты мог бы с ним разделить свой шикарный стол – ведь всё равно большая часть этого будет выброшена без толку (и достанется им же – только с унижением)...
Да, она чувствовала вину; она подозревала, что и родители, и даже самые отпетые из друзей их семьи знакомы с этим.. – но они как-то приспособились, они нашли объяснения, показавшиеся им разумными – «весь мир так живёт», - и, разумеется, поверили в это – среди себе подобных, на фоне желания, доступным удовлетворением которого совсем не хочется рисковать. А она не хотела... Но не фикция ли всё это, не игры ума?
Так или иначе, надо признать, что она никакая не учительница. ..Нет, она очень подходит к этой роли – она и в коллективе обжилась, и выполняет работу хорошо (недостаточно строга – это да...) – но на тот самый подытоживающий вопрос теперь уже можно ответить, и ответ практически дан: он ощущением, виденьем присутствует на фоне воспоминаний.
Что ты дала им?
-Ничего...
Чем помогла ты им? Ничем – они те же, ничуть не изменились; и разве могло быть иначе. В чём-то была права мама, в чём-то давно ещё прав был отец... Но где же её правда? Не эта ли правда жила в едва тлеющей надежде всё это время – ни на что другое, только на то, что однажды может быть замечена, опять.. Даже не правда – истина, сущее.
И неужели теперь видишь его?..
Утром, ещё до восьми, в старом кабинете, но уже нового директора, зазвенел старый же, долго служивший как минимум двум прежним занимателям поста телефон. Мужская рука в цветной рубахе подняла трубку:
-Мм-да?
-Арсений Игоревич?
-Это, если не ошибаюсь..
-Инна, Инна Сенева. Учитель рисования.
-Ну да, я и говорю. А что это вы звоните – уже на работе быть пора. Или нет? У вас тут, конечно, не так как у людей!.
-Извините. – Голос был непонятный – не грустный, не весёлый, а как будто осторожный – боящийся чтоб ничем не выдать своего истинного состояния. – Я потому вам и звоню. Хотела сказать, что не приду сегодня. Это очень... – Голос остановился, чтобы следующее не прозвучало со слишком выразительным упором, - важно, - закончил он.
-Заболели, что ль? – спросил директор; другой рукой он рыскал по оставленному ему хозяйству папок, личных дел, учебных планов, т.д. – глаза его щурились от этого.
-Нет, - сказала Инна. – Но мне очень надо.
-Ну вот, - улыбнулся директор. – То есть вы мне предлагаете в первый же день пойти на должностное преступление? Вот спасибо, не ждал. К тому же будут говорить, что я вам спускаю из-за того, что мы знакомы..
Трубка, помолчав, сказала (более ясно, менее скрытно):
-Арсений Игоревич, это очень важно. Для меня. Возможно, это... коснётся всей моей работы здесь. Мне нужно...
-Подумать?
Трубка молчала, только что-то шумело и потрескивало.
-Ну думайте, - сказал директор и вытащил одну папку: ;Инна Петровна Сенева. Личное дело;. – На раздумия времени много не надо, тем более если это серьёзное, как вы говорите. Сегодня у нас совещание, организационные вопросы уже будут – точней реорганизационные, - хохотнул он. – Без этого никак. Вы знаете, я подумываю не сделать ли мне вас своим помощником... Судачить, конечно, будут здорово, - и этот Семён, учитель литературы и языка, - я заметил, как он к вам относиться.. – он, конечно, будет что-то подозревать и нервничать. Но нам-то что? Верно?
Трубка молчала.
-Вижу, вы уже целиком в раздумиях. Что ж, пускай вам там выведется счастье; если такое возможно. А завтра, - он резко повысил голос, - чтоб были здесь, как штык! И ко мне зайдите.
-Хорошо, - сказала трубка, боясь как бы совсем не оттаять в эту благодарность.
Есть в Заводи одно место на возвышенности – автобусная остановка на самом верху горба: дорога будто вздулась, чтобы сбросить со своей ровной на пару километров поверхности эту скамеечку с подражавевшим стальным тентом, да так и застыла, то ли не рассчитав сил, то ли настигнутая какой-то неведомой людям дорожной болезнью. И теперь остановка возвышается над ровной окрестностью, называется «Горка»; автобусы тут ходят редко – утром проезжает из города, после обеда тащиться, неполный, обратно. Среди водителей это место назывется «прыщ», и, в общем, только по выходным в теплое время эта дорога несколько оживает – она ведёт к дачам, к лесу, реке.
Инна любила это место больше других здесь (точней, наверное, его единственное) – может, за то, что само оно было уже за чертой города, то унылая, то упорная суета осталась там слева, внизу, за поворотом дороги, за деревьями, домиками.. Отсюда были видны городские строения, трубы завода, слышался иногда то какой-то механистический стук, то глухой рёв мощного двигателся, то вой сирены... А ещё отсюда виден вокзал, и слышны звуки приходящих из неизвестности и туда же отправляющихся поездов – может, за это. А если повернуться спиной к дороге – в нескольких километрах за полем поблёскивает река; по левую руку начинается лес, по правую ничего, только редкие деревья, какие-то сараи – вплоть до города, который река обходила по окраине и на который та, что приходила сюда, старалась не смотреть.. Но сегодня Инна сидела лицом к дороге (на которой никого; тепло и пасмурно) и смотрела на город.
Он тихо шумел в последней теплыни этого года.. – пошёл уже второй час рабочего дня: люди стряхнули сонливость, которую принесли с собой из дому, и кое-как вошли в рабочий ритм... впрочем уже думая об обеде. Город, содружество людей, вряд ли вполне отдающих себе отчёт, почему они все собрались так близко, скучились, и теперь, хоть и толкаются локтями, сетуют иногда на нехватку места – но никогда не уйдут отсюда, от этой суеты и толчеи...
«Вот ты какой..» - думала она о городе, как будто видела его в первый раз.
«Ты – судьба моя?» - спрашивала она скопление построек, шум, дым из труб. Город не отвечал – что он мог ответить; даже он был достаточно мудр, чтоб предоставить ей самой выбирать.
Инна переводила взгляд ближе. Асфальт и трава.. Вздыхала. Но не как обычно – собранно контролируя этот вздох; стараясь, чтобы он, как и всё остальное, был естественным – но ради этого держа его изо всех сил... На самом деле ей хотелось обратно в город – настроение было совсем не спокойное, не подходящее к этому месту, куда она приходила отдыхать, собраться с мыслями – просто убежать ненадолго. Сейчас она пришла успокоиться – но вместо того чувствовала, что загрязняет место своим напряжением: будто даже трава вибрировала и асфальт плясал под ногами; дали перекатывались вместе с ударами её сердца, а воздух раскалался от дыхания. Ей нужно было уйти из города, чтобы осмыслить все; чтобы он не давил на неё и не склонял к ему выгодным решениям; ей нужно было отбросить волнение, которое делает обычнейшие вещи вселенскими проблемами и мешает сказать себе простое и очевидное... – и вот: ничего она не успокоилась, а заразила беспокойством всю окрестность. Нужно уходить, пока здесь осталось хоть немного молчания – а то придёшь потом опять, а оно до сих пор дрожит, и хочет то рассмеяться, то... взорваться, ;чтобы больше не быть в этом!!;..
Инна встала – и села опять. «Ну хватит, все. В чём, собственно, дело?» Подумаешь – какие-то сто тысяч выиграла в лотерею...
С детства в её доме были в ходу куда большие цифры; бывало отец сядет пить кофе, и тут позвонят – «Что, два миллиона? – в перерыве между хлебками. – И чтоб из-за этого нам менять свои ориентиры? Скажи, пускай берут свои деньги и идут торговать в ларьке». Да один ремонт в их доме обошёлся дороже!. Инна улыбалась этому, но тут же понимала, что убегает. Той жизни уже нет, и если те цыфры продолжают вертеться, как прежде, то уже без неё. Её же учительсткой зарплаты редко хватало на что-то, кроме еды, – иногда она покупала книгу или журнал, и приходилось выкраивать что-то из рациона – «лишнее»; кроме того надо было бельё, и какой-нибудь дезодорант (о духах и речи нет), ещё какие-то необходимые и оказывающиеся весьма дорогими вещи.. О чём ещё можно было думать раньше? - она бы не могла уехать отсюда как минимум потому, что не за что было купить билет (да и куда – к родителям? «Здравствуйте. Я была неправа..» Да дело даже не в гордости, она не хотела и не могла возвращаться в ту среду). Но теперь...
...Утро вчерашнего дня. Как долго она сидела на корточках возле ящика стола, куда – теперь уже ясно помнилось – положила билет.! Когда ноги почти затекли, она резко выдвинула ящик.. – он не выдвигался полностью, что-то там мешало, - сунула руку, стала шарить. Там были цветные карандаши, они, перекатываясь гремели по фанере – «Нету?.» Радость и разочарование почти одновременно пронзили сердце. Одно начало придумывать прошлое, говоря, что, наверно, ты его тогда выкинула – верно рассудив, что всё это глупость; детскость и безответственность. Другое же настойчиво порекомендовало: «Поищи тщательнее».
И он нашёлся. С колотящимся сердцем она вынула красноватую бумажку: обратная сторона – какие-то правила, права, обязанности. Боялась она перевернуть и посмотреть? Она боялась поверить себе – как всегда, – конечно, это были те самые цыфры (ещё в магазине перед телевизором это понимание мелькнуло - тонко, но ясно). И она встала, положила билет на стол, ходила по своей маленькой келье, посматривая на него... Потом опять взяла в руки; когда почувствовала, что волнение немного спало, перевернула. По громовому удару сердца на каждое число - и будто невидимой волной окатило, когда всё сошлось.
Сердце уже почти вернулось в норму, она держала билет; первая мысль, которая пришла сама, была: «Это не просто билет – билет в твою настоящую жизнь!» Но тут, конечно, началось. «А эта, значит, ненастоящая?», «Да, быстро же ты разочаровалась..!» «Давай, линяй, оставляй всех – возвращайся к своей привычной роскоши!» Возбуждение было сильно и, естественно, мысли шумели сплошным потоком - ... а она на какое-то время стала чем-то неизмеримо большим и следила за перепалкой, как за муравьиной вознёй. Но потом незаметно вернулась ;в себя;, начала – уместно ли – думать о делах: новый директор, грядут перемены... Разными уловками ей удалось сбить волнение – она даже забыла совсем!, - ложась вечером, вспоминала какую-то историю, рассказанную недавно Кларой Сергеевной, учительницей математики... Вдруг что-то сбилось, соскочила защёлка с закрытой двери, и понимание опять ворвалось в неё – билет лежал рядом, счастливый билет!.. Она его спрятала, но всё равно полночи провела без сна, потом куда-то пропала, устав драться с самой собой, себе же доказывать и разубеждаться.
Утром она встала и начала спешно собираться на работу – проспала немного, а сегодня первый урок.
«В столе билет с выигрышем», - напомнил внутренний секретарь. Она поблагодарила, достала билет, положила в кошелёк – «Не повод же это пропускать». Она было собрана и почти спокойна: лёгкое волнение прятала в обычных процедурах.. Пошла на работу.
..А по дороге случилось то, от чего ещё год назад её предостерегала мать, – на неё напали. Чья-то рука вдруг крепко схватила её за левое предплечье: «Пошли, не останавливайся». Она посмотрела, неосознанно досадуя, что разрушилась вся привычная декорация: она идёт на работу.. Парень шёл рядом, держа её за руку, прячя лицо за низко опущенным козырьком. «Сюда! - Зашли за ближайшим угол. – Кошелёк быстро! И серьги..»
-У меня нет серег. – Она оставила их, как и другие украшения, уходя от родителей в общежитие.
Парень поднял голову – недоверчивое и искажённое нервным напряжением лицо показалось ей знакомым; может, и из прошлогодних выпускников интерната... Вспомнив о конспирации, он быстро опустил голову и ещё больше занервничал, засуетился: «Ну давай, давай.. я тебе что.. говорю!.» - последнее почти крикнул. Инна достала кошелёк и отдала ему, ни о чём не думая. Тут же он открыл, вытащил деньги – не больше тридцати рублей, – из другого отделения достал красноватую бумажку... (Инне вдруг захотелось разрыдаться).., глянул быстро с одной стороны, с другой – выбросил и сунул ей кошелёк обратно. «Телефон есть?»
-Нет..
Он ещё потоптался на месте, глядя по сторонам, потом быстрым шагом бросился («Училка, блин!.» - донеслось из-за плеча) в переулок напротив.
Инна наклонилась и подняла билет с асфальта, стряхнула пыль.. – и вдруг совсем стало невыносимо: слёзы из сердца поднялись к горлу, выступили на глазах. Она по привычке (привитой ещё в детстве: скрывать или хоть смягчать свои переживания) прикрыла рот рукой – стояла и плакала между двух кирпичных домов, забыв обо всём – о «надо» и «нельзя», и «правильно», и «неправильно».
С минуту она смотрела на билет, потом спрятала его в сумку; достала платок, вытерла глаза (подумала: хорошо, что не пользуется косметикой), вышла, ещё всхлипывая, на дорогу... Именно тогда она позвонила на работу – увидела таксофон и поняла, что не может сейчас туда идти; собралась и набрала номер...
После разговора с Арсением Игоревичем ей стало почти спокойно, горесть сменилась чем-то ласковым, успокоительным.. Но теперь надо было разобраться – уйти, упокоиться, всё хорошенько обдумать, - город был сразу отметён и вспомнилось то самое место: автобусная остановка «Горка», скамейка на возвышении.
И пока она шла – от центра к окраине, проходя кварталы многоэтажек, а потом покидая и полосу частных домов, было спокойное и радостное чувство, что вот она идёт, уходит прочь, и это символично, это почти навсегда – из чего уже тихо звенела настоящая радость!. Она обещала себе, что никаких скоропалительных решений – но теперь идеологическая, правильная часть почти не рашалась сказать что-либо – она была оглушена, пристыжена, разбита: в ту секунду, когда слёзы хлынули, – наверно, всё закрытое, сдерживаемое полилось вместе с ними. Всё это было так просто, а она была такая глупая!.. По дороге она уже разворачивала видение, признавала, оглядывалась уже без всякого настроя. Тогда прозвучали словесно в ней и эти честные ответы: «ничего не дала им», «ничем не помогла...»
Она вышла из города, шла по прямой, потом стала подниматься – круто вверх!.. – и как же теперь после всех этих признаний ей жить теперь; билет в сумке... «Но куда, куда?!. Ты так привыкла к этим серым стенам, к дыму труб, к усталым вечно лицам, к вздохам по жизни – а с тем к глупой борьбе за неё!.. Но привыкла ли?.»
-Да хоть куда! – сказала она, выдыхая это с тяжёлым дыханием, добравшись до верха. Села на скамейку, перевела дух. Напомнила, что надо не спешить, успокоиться; «Одно скорое решение уже привело тебя сюда». Да. Спокойно, Инна, спокойно..
Сначала у неё получалось, но потом она снова начинала вспоминать – то старое, то проишедшее сегодня, то что-то несколько дней назад... Дни налетали на неё, оцарапывали новым или былым впечатлением и исчезали (с кусочком плоти), уже таща за собой следующее, чем-то похожее (в конце концов, оставив, почти голые нервы..) И опять никакого покоя...
Но необъяснимо пока преобладала радость. Она била сквозь любую горесть и растворяла её в свете своём – они приходили, тенями, осколками, но бесследно исчезали в яркой неясной перспективе, которой радость была воплощена в воображении.
Сколько всего пережито! Сколько живых моментов потеряно – из-за глупого упрямства. Ни одной картины за этот месяц – а за всё это время, что она здесь, наверное путной ни одной... Разве несколько - случайные выпадения из унылого ритма, прорывы, а может результат отчаянных попыток не замечать, полное погружение в этот иной мир, мир искусства, собственной красоты – мир, который она так хотела однажды показать другим... Но она знала, что выходить будет очень больно – потому и боялась этого? Боялась кисти, которая увлечёт, холста, который станет нашёптывать, что дальше и дальше... Нет, чаще она просто не видела возможности писать или рисовать, - окружающий мир угнетал её и отбил и у самой тягу к высокому, осталась только отуплённая покорность. С этим она могла ходить на работу и делать что угодно – могла быть хорошей исполнительной учительницей, могла быть своей в коллективе и может даже.. ну почему нет - верной подругой Семёна Борисовича. Она вяла.. – никто ей не говорил, а сама не могла заметить, и если бы не крупинка надежды – уверенности, что существует другая жизнь, неизвестно к чему бы всё привелось..
«То ли это?» - спросила она себя и достала билет.
«С этим ты может быть совершенно свободна, - отчётливо сказал внутренний голос. – Можешь не думать о работе, о жилье, о питании. (По крайней мере, довольно долго...) Ехать – куда сама захочешь, делать – что заблагорассудиться...»
И как теперь можно от этого отказаться?
Этих денег вряд ли хватит на всю жизнь, но дело не в этом. Ей надо всего немного времени – чтобы оттаять, отдохнуть. Вновь почувствовать живое бурление внутри! ..Немного моря, солнца, дороги; необременённого одиночества; возможности делать то, к чему сердце может вновь ощутить вкус.. А что потом – неважно!
Рывком подхватившись с лавочки, Инна пошла, да что там – побежала вприпрыжку вниз; когда закончился спуск, опять достала билет и прочла внимательно порядок получения выигрыша. «;Для получения крупных выигрышей вы должны лично явиться в центральную контору Лотереи.; В столицу...» И она прислушалась – не слышиться ль отсюда гул поездов...
Чуть не сбила в дверях завхоза Петровича.
-Здрасьте, - весело и звонко. Он только глянул на неё, и без того мрачный по одной из тысячи чередующихся причин.
Пробежала к лестнице, застучала наверх.
-Влюбилась, - произнесла тётя Дася из своего мрака, - давно пора.
А она взбежала на свой этаж, не замечая ни грязи, ни оставленной на ступеньках пивной бутылки, точней не смотря на это как на что-то плохое!., свернула в коридор – и плач ребёнка, и едкий запах чего-то были совершенные пустяки.
-Привет, - поздоровалась она с мамашей из соседней комнаты, которой раньше говорила всегда «Здравствуйте» или «Добрый день»; та зыркнула на неё, направляясь в халате курить на площадку, ничего не сказав, пошла дальше.
-Дом, - тихо сказала Инна, закрыв за собой дверь и стоя на пороге своей комнаты. Комната молчала. – Дом! – крикнула весело Инна; она бросила ключи на стол, они проехались по лакированной поверхности и, перевалив через бортик, упали с другой стороны.
– Дом?.
Она оглядела всё пристально – комната явно не хотела выдавать своих секретов, если они у неё были. Правая стена, стол и часть шкафа были освещены солнцем, спрятанным за краем окна; слева пустой мольберт, под стенкой книги, которые уже давно надо сдать. «Дом-дурдом-содом-облом-залом..» - никакой вопрос уже её не интересовал, она улыбалась, воображая, что совсем скоро покинет это место. Уедет! (..и солнце, на секунду скрывшись за облаком, а потом опять зажигаясь оконным узором, будто подмигнуло, и что-то звякнуло из-за двери – тоже радостно).
Нелегко признаваться себе, что ты ошибался, что то, что ты считал великим и важным, было ошибкой, а может, просто игрой... – но стоит ли продолжать мучить себя, а может, и других, может, упускать настоящие шансы... Дверь открыта – теперь. А может, всегда была – а это только шикарное приглашение?.
К вечеру она всё обдумала – ходя по комнате, без цели трогая вещи, беря что-то, подбрасывая, вертя в руках.. Завтра она всё скажет Арсению Игоревичу. Он поймёт – он удивительный человек... и жаль, что приходиться так скоро уезжать, не узнав его хорошенько – ну что ж, так выходит – просто познакомиться с ним – уже приятнейшее впечатление. Она скажет ему, напишет заявление об уходе, завтра же купит ближайший билет в столицу – наверно, уже к концу недели будет там; а оттуда... Инна подумала, что всё может выйти не так гладко, как представляется., – но ничто не могло её расстроить сегодня; когда планировать было уже нечего (;детали допишет сама жизнь;), она решила, что нужно начать собираться. Открыла для этого шкаф... – и уже только это как начало какой-то реальной деятельности наполнило её энергией.
За два часа шкаф опустел, всё было собрано – уложено в спортивную сумку (которая давно уже, будучи однажды оставленной в углу со следами былой великой надежды, оставленной на ручках изящными девичьими руками, ждала своего часа). Осталось кое-что со стола - карандаши, эскизы, тетради с записями (иногда она выписывала понравившееся из книг или газет, или что-то из собственных наблюдений), ну и мольберт.. «Не надо спешить, - подумала она, лишь немного устав, но готовая к неизмеримо большему, - вдруг... Захочется что-то нарисовать». И, обернувшись к мольберту, она поняла, что уже сейчас не прочь приступить – хоть что-нибудь – из десятков, может, сотен наметок, идей, которые приходили и давно, и недавно...
И она приступила, – мы же скажем загодя, что сумку всё-таки пришлось разобрать; радость, глядящая вдаль со своих вершин всегда спешит, завидев идеал вдали, и часто не замечает рвов и стен на пути к нему – внизу, куда неизбежно надо будет спуститься, чтобы достичь...
-О, объявилась!
-Где ты была, Сенева?
-Инночка, здравствуйте, не заболели вы часом?.
Такими вопросами и улыбками на следующий день приветствовали её встречные учителя и воспитатели. Инне сейчас было трудно вспомнить, как было раньше, но, кажется, всё ограничивалось сухим стандартным приветствием – каждый куда-то спешил, у каждого была проблема на этот день, а может, на час. Только Семён Борисович всегда улыбался ей одинаковой улыбкой, шутил по разным поводам и вроде состоял в этом с ней в каком-то заговоре против всех. Теперь же наоборот был хмур – она встретила его курящим у открытого окна на площадке, - хотел улыбнуться, но у него вышло только резкое сокращение мышц лица.. «Ужасно, - вздохнул он, потушив сигарету в жестяную банку. – Не нравиться мне это, ох не нравиться..» И ушёл. Инна пошла дальше; готовое заявление уже лежало в её сумке.
-Инна! – улыбнулась ей Клара Сергеевна. – Где ж вы гуляете? Тут так всё поменялось! Вчера, можно сказать, было вселенской важности собрание...
-Да? – только сказала Инна, думая, что это её уже практически не касается.
-Да, - ответила Клара Сергеевна, беря её за руку (вспомнился грабитель в кепке.. – и это уже не важно!) – Всё теперь тут будет по-другому. Это новый директор – Арсений Игоревич, – он же нам напомнил, где мы все находимся и какая у нас на самом деле здесь задача. Ведь не в лагере каком-нибудь для заключённых, правда же?. Вот и я говорю. Точнее, это он говорил вчера, и очень красноречиво. Жаль, что вас не было. Хотя вы к нему сейчас? Идите, он и вас настроит на верный лад.
-Иду, - кивнула Инна, немного сбитая с толку.
-Знаете что. – Клара Сергеевна хихикнула в руку. – Если бы всё это видела наша бывшая..! Я не могу представить, честное слово. – Учительница покачала головой. – Ну да Бог ей судья. Теперь-то, теперь!. Нам, конечно, всем ещё надо учиться – об этом он тоже говорил, - учиться...
-Любить?
-Именно – любить! Мы же тут как автоматы были, честное слово. А, между прочим, дети это не чурбаны, которые можно просто обтесать, и больше им не надо. Нет, нет... – Она постояла задумчиво, склонив голову, и произнесла: - Может, им всю жизнь надо отдать – всего себя посвятить: тогда что-то случиться – чудо или сердечная закономерность. Мы же как противники были, как кошки с собаками... – Инна подумала, что если Клара Сергеевна сейчас расплачется, значит это точно либо сон, либо она зашла не туда – может, это мифический интернат и №1, может, он существует и там всё по-другому – или тут?.. (Что??.) – А мы должны с ними друзьями стать, а может – и родными. Кому они ещё нужны?. – С этим она выдохнула по-боевому, готовая воплощать всё это на деле, сказала ещё раз: «Идите» и пошла дальше – даже походкой совершенно другой, чем раньше...
Инна, стукнув, вошла в директорскую и застала там ещё одно чудо. Раньше дети тут если и бывали, то всегда стояли перед столом по стойке смирно (мечтая хоть в ад провалиться, но не быть здесь), тогда как Лидия Викторовна, сцепив на столе руки, глядела прямо в глаза и не спеша разъясняла, что именно он учинил и какие это «для всех нас» может иметь последствия, – наказание, объявляемое после этого, было уже не актуально – сам разговор был худшим наказанием.. Войдя теперь, она застала троих воспитанников, двое из которых помогали директору разбирать папки, что-то переносили из шкафа, складывали в сторонке, а третий мыл окно, обильно брызгая на него моющим средством и растирая розовой лёгкой тряпкой...
-Не туда... - произнесла Инна, совсем забывшись в изумлении.
Арсений Игоревич, стоявший на стуле у шкафа, обернулся.
-Туда, туда, - сказал он. – Вот решил тут убраться немного, ну и кое-что изменить – скажем так, на свой лад. Уж слишком официально! А правду сказать – сухо, безжизненно. Даже цветка нет на окне.. Гена, не так много этой гадости лей; а ты давай эти папки сюда – сложим их подальше. – Парень (кажется, Кирил) взял стос и подал «начальству», которое теперь начальством совсем не выглядело – во всяком случае в прежнем смысле.
-А вы по делу? – спросил директор, быстро читая надписи на папках и швыряя их одну за другой в угол полки. – Это ещё откуда здесь..
-По делу, - сказала Инна. Хотя суть дела от неё куда-то скрылась за столь необычные всего несколько минут.
-Ладно. – Директор слез со стула. – А ну давай все - по классам, звонок через две минуты.
-А може ещё что? – лукаво улыбнулся маленький Гриша.
-Валяй, говорю! – прикрикнул Арсений Игоревич, и, когда помошники испарились, чинно сел за стол.
-Слушаю вас. И мне даже кажется, знаю, что это за дело у вас ко мне.
-А что у вас вчера было на собрании? – не удержалась и спросила Инна. – Людей не узнать. Как вы их заразили этим..
-Да всё это уже есть – в каждом, - усмехнулся он. – Надо было только им напомнить. Для того я и приехал; разыскал место с соответсвующей репутацией; напросился... В первые минуты, знаете, было ощущение безысходности – сам воздух будто бы так заскоруз!. Но ничего, ничего, – всё это люди; и даже Лидия Викторовна – хоть ей будет лучше, быть может, там, где она теперь..
-Так это вы её спровадили?
-Я? Помилуйте, я всего-навсего.. но не скрою, кое с кем пришлось переговорить.
-И где она?.
-Да не волнуйтесь вы так. Это исправительное учреждение – атмосфера там уже подходящая, а контингент менее уязвим. И зарплата больше, насколько я знаю, - добавил он, откидываясь на стул, - а это в наше время немаловажно.
Инна снова растерялась, и её собеседнику пришлось напомнить ей о деле.
-Я... – начала она, стараясь вспомнить нужное настроение. – Вы знаете, мне кажется, что я здесь.. нет, нет, я уверена – всё уже необратимо. Решено. В общем...
-Второй год вы здесь, - произнёс Арсений Игоревич, открывая папку с её личным делом (ждавшую на столе), - я немного ознакомился с вашей историей – конечно, документы очень скверные рассказчики. Нет, я не стану вас просить рассказывать мне о себе – просто захотелось узнать больше, тем более нас судьба столкнула уже не первый раз... Ну же, говорите зачем пришли.
Инна собралась и, достав из сумки заявление, протянула ему.
-Ну так я и знал, - сказал он, быстро взглянув и отложив. – Догадывался, - поправил сам себя с улыбкой.
-Ну и..
-В общем, я, конечно, не стану вам препятсвовать – вы ведь уже всё решили, возможно, какие-то обстоятельства толкают вас... Вольному воля – или как там поётся?. Но сейчас, извините, я не могу вас отпустить. То есть, пардон, - я вынужден просить вас остаться.
-Почему? – растерянно мигнула она глазами.
-Нет замены, - сказал директор. – Вы же не хотите, чтобы дети остались совсем не заняты по вашему профилю. Или, что ещё хуже, - чтобы кто-то из учителей взвалил на себя и эту дисциплину. Вот, например, Инга Гармановна, биология...
-Нет!
-Ну вот. Раз вы настаиваете... вы настаиваете?
-Я.. да... Да, я хочу уволиться.
-Тогда я пошлю запрос – и как только они найдут кого-то... Возможно, у них уже имеются варианты для замены – на складе, - засмеялся он – но сразу перестал, - словом, я вам сразу скажу, и сможете быть свободны. По рукам?
-Ладно. Я согласна..
-Тогда ещё поработаем, - хлопнул в ладоши, вставая, Арсений Игоревич. – У вас, кажется, второй час занят...
-Да. – У двери она остановилась: - А скажите, как вы догадались, что я собираюсь.. уйти..?
-Честно говоря. – Он прошёл к окну и посмотрел вниз, - я ещё позавчера, когда увидел вас здесь, - очень удивился. Я подумал: «Долго ли она уже тут?» - вот и открыл ваше дело. Второй год!.. Возможно, вы правы, - обернулся он и посмотрел на неё, без иронии, но и без напряжения серьёзности, - я вас мало знаю – но иногда с первого взгляда можно увидеть... Впрочем, что говорить – всё уже вами решено, - так что... – И он с деланным раздражением стал махать на неё руками, - давайте, вон, вон, освободите кабинет – мне надо... дела!
7.
Что же, можно и подождать.
Теперь, по крайней мере, ты честна с собой – или что ещё.. осталось? – и ты больше не питаешь глупых надежд, ты смотришь на всё как есть: если грязь то грязь, если глупость и пошлость... Видимо, без этого никак в мире, и очевидно, есть места, где этого больше (в одно из них твоя добродетель привела тебя) – но теперь осталось совсем немного.. – надо потерпеть. Ты отлично терпела в институтском общежитии, терпела тяготы учёбы, косые взгляды сверстников, ненавидящих только за упорство и за непонятное это отречение – от того, о чём почти каждый мечтал.! Ты прошла через это – и чего ради?. Мечты, желания помочь, отдать себя... просто выдумки от тех или иных причин.
Да, жизнь с уходом из дома стала, хоть несравнимо тяжелее (где-то даже опаснее...), но живее – и, может, больше ничего и не надо было? Да, тебе приелась та среда – ложь, небесные самооценки и та особая грязь, которая не замечается уже, а может, копиться как большое достояние... И ушла. Стало легче – идея манила вперёд, придавала жизни смысл, не давала опускать рук... Ну хватит об этом! Всё понято, значит закрыто. ТО вытерпела, сейчас осталось совсем немного вытепреть ЭТОГО... Наверно, это был урок.
А оно теперь стало видется в совсем другом свете – на фоне отъезда, освобождения...
Она как-то расслабилась. Всё, кажется, вернулось в норму. «Может быть, ты и не приспособлена к такой скромной жизни, где надо думать о заработке, что-то откладывать, от чего-то отказаться, взвешивать желания и надобности... Люди ведь разные – кому-то это просто и обычно, ты же, попробовав.. Наверно, жизнь знает лучше. Конечно – конечно, так. Но всё это.. – наверно, надо было пройти. Чтобы что-то понять.. Поняла? (Тут обычно следовала пауза..)
Но и многого мне тоже не надо, - продолжала она нанизывать мысли в своей комнате вечером после разговора с директором, - самое простое, только чтобы жить., а ещё возможность делать то, что хочется. Так?.. И что же тут плохого... – это совсем не много. Вот я живу, и мне больше ничего не надо!.»
Оставалась в этих мыслях всё же незавершённость, крен – уже в другую сторону (от первичной самоотверженности..), - но она не рассматривала – что, казалось, может быть ЕЩЁ? Нет, нет, хватит этой внутренней возни! Совсем немного осталось, и... – свобода! (Слово широкое, как само небо.) Что уже может тут уязвить её (навредить, испачкать...)?
И она стала ходить на работу, и сначала всё было тихо и спокойно...
Но не по-прежнему. Нельзя было упустить из виду перемены внутри интерната – вместе с Арсением Игоревичем, казалось, туда вернулась душа (если когда-то она там уже была). Сам он, между тем, был очень расслаблен и всегда в добром расположении... Идёт, бывало, по коридору, смотрит туда-сюда... – «А это ещё что!» - и за секунду рождается целый план изминений, который он сразу же выкладывает своему спутнику, даже если тот и не имеет прямого касательства к делу... Он готов был поменять ВСЁ! У него не было начальной концепции, он просто обходил, заглядывал.. – и распоряжался убрать; а на счёт опустевшего пространства у него тоже находились соображения, но сначала – «Убрать это!»
Он вдохновил почти всех, даже тех, кто казалось совсем лишён чувства – живя только в стандартных обязанностях и понятиях. Заскорузлые тётушки вспоминали, что такое улыбка, они вдруг понимали, что имеют дело с людьми, а не с материалом, и совершенно особый подход появлялся сам собой – они становились снисходительны, они высматривали особенности в каждом – заново знакомились с теми, с кем годы работали бок о бок. Новый директор просто говорил, а они слушали, не в силах оторваться, и потом между собой превозносили его, замечая и тот, и этот оттенок, в сотый раз соглашаясь, что он прав, и тихо затем вспоминая о прежней директриссе, как о вирусе или недоразумении.
«Воспитанники» куда-то исчезли – появились дети, ребята, появились Саши и Сергеи, Павлы, Гены, Светы, Нади и многие ещё другие – кто мог подумать, что их всех так много! Они, конечно, тоже почувствовали перемену – но долго ещё были скептичны; выпускники первого года директорства Арсения Игоревича так и ушли, ещё не веря до конца, но в некотором недоумении – всё ещё в старых правилах, со старым подходом и настроем, но хоть немного более открыты, чем раньше, чем их канувшие (в океан воображаемого здесь мира) предшественники. Малыши ожили сразу – до этого что-то такое было, но они его сряхнули, как неприятный сон – долгий, почти ставший реальностью.. но жизнь в них ещё бурлила, не веря ни во что, только в желание своё – свободы – даже в этих стенах – они так широки!.. – и веселья, простой любви... Не стандартной «любви» и не обязательно материнской – разве есть такая особая любовь? – но сердце само просило ответа у мира: дай же что-нибудь! это, вот именно то.! И мир вдруг дал (повезло?.) – когда сердце, притихнув, уже почти готовое смириться с правилом, не ожидало. Но тут же взвилось – вот он, ответ! Можно надеяться на что-то...
Была разрешена дружба, были отменены наказания – впрочем что-то из последнего осталось, но уже не принималось так. Это стало то шуткой, то сознательным согласием – начинаясь с разговора в кабинете директора, превратившемся из камеры пыток почти в комнату старого друга – тёплое, весёлое... но всё же по праву требовательное пространство В качестве стандартных наказаний было дежурство на кухне целый день, уборка территории и внутренних помещений; кроме того, к некторым нарушителям были применены особые меры – в соответсвии с особенностью проступка. Например тому самому Мальцеву, который изрисовал туалет, было вменено всё закрасить – что он выполнил безпрекословно. Из время от времени попадавшихся курильщиков была организована группа и предложено: расчистить заросшую поляну позади корпуса и сделать там грядку табака – «Вырастет, тогда будете курить своё, совсем с другим чувством – а не стрелять дешёвые папиросы у прохожих из-за забора! Ну?» Курильщики долго не верили, считая, что с ними затевают какую-то хитрость, но согласились; взялись за работу, рассчистили, директор вручил им пакетик с семенами.. «Отличный табак – колумбийский. – Он понюхал и посмотрел на них внушительно. – Даже жаль, что я бросил пятнадцать лет назад... Засейте; но это только первая стадия - этот сорт требует особого ухода!.» Засеяли, поливали, взрыхливали – всё как положено, - когда дошло до удобрений, начались первые сомнения на счёт целесообразности дела - удобрение невыносимо воняло!, когда узнали, что его надо вносить маленькими порциями по длинне каждой грядки, всё любители-огородники были готовы отказаться от затеи – и от столь манящего по началу (сколь всё-таки и невероятного) образа совершенно разрешённых и собственнымми силами от начала и до конца изготовленных сигар. «Дело ваше», - просто пожал плечами директор, и они больше не возвращались к этой теме, и долго никто из них не попадался с сигаретой – а попавшемуся вновь указывали на грядку... (И когда по весне на «табачной» грядке совершенно естественным образом взошли ромашки, никто не связал одно с другим, а может, и не вспомнил – и заниматься с цветами, это уже было новое дело: для девочек.)
Главным же средством стал разговор, - хоть и трудно было в это поверить.. Сначала Арсений Игоревич лично разговаривал – с подравшимися, с пристающими, с ругающимися матом, с убегающими без спросу в город, потом и другие учителя могли делать это. А разговор был не особенный – они просто разбирались, говорили друг с другом, и не было начальной точки, вокруг которой всё шло: что один что-то нарушил, а другой, значит, призван его наказать. Безусловно, был инцидент... – для начала не на всё стали реагировать (о, Лидия Викторовна сошла бы с ума!) – если же это было достаточно шумно или ущербно – задавался самый простой и не рассчитанный на покаяние вопрос, например: «Ну и что же ты натворил?» ...В конце концов «нарушитель» сознавался, говорил, что был не прав, и даже иногда признавал целесообразность наказания – чисто символического акта, после чего он старался уже «чего-то такого» не делать.
Ранее был конфликт. Кто-то выполнял обязательства, у кого-то не было выбора – но была неприязнь к так или иначе ограничивающим их, пытающимся загнать в нужные им рамки. Теперь был великий эксперимент по установлению дружбы и взаимного понимания; не говорилось: «Иди и делай» (подразумевая: это правило и всё просто: я говорю, ты выполняешь), теперь был равносторонний разговор - диалог. У каждого есть разум, даже у тех, кого мы никак бы не согласились считать за разумных существ (хоть они и одного с нами вида) – и человек согласиться с тем, что очевидно, что никак не обижает его, что не хотят ему навязать, даже не глядя в глаза, а как само собой разумеющуюся повинность... Ну а если всё же откажется по неопытности или от всё ещё держащегося недоверия, ставшей образом жизни агрессии – в конце концов, нет ничего обязательного; и это было одним из самых главных новшеств и освобождений.
Сквозь «нормальную» настороженность проступало доверие. Кому-то сразу стало легко и весело, и они пытались утащить в это за собой сомневающихся, прячущихся в обособленной угрюмости друзей, подруг, те же им тайно завидовали, но были слишком умны – не по годам – и не спешили верить «начальству»... Но «начальство» тоже скоро совсем исчезло из этих стен.
Стали оформлять коридоры, комнаты – и тут ей нашлось много работы, в которую влившись, она почти месяц провела в беспечности и даже радости.
Столько идей! Она-то думала, что они совсем оставили её, что во всех этих метаниях она скончалась как художник - ..а сил не было, чтобы даже расстроиться из-за этого. Но теперь – она с утра до вечера проводила в интернате. На уроках они рисовали плакаты для стен или эскизы: «как должно выглядеть всё здесь». Это предложение однажды подкинул директор; встретил её и сказал:
-Конечно, нужен ещё ремонт. Канализация там, отопление – это само собой. Но что касается интерьеров – я думаю, это надо использовать. Пускай они... ну, вы уже догадались?
-Не совсем. – Она редко поспевала за его лучезарной идеей.
-Пускай сами всё придумают! – а потом уже, конечно, не без нашей помощи, начнём делать... Вы, как? Предложите им, скажите: «Никакого подвоха!» - все пожелания и идеи будут учтены. Вы им, разумеется, подскажете... – ну же, вам что, неинтересно?
-Просто я.. не могу поверить.
А вот дети поверили, хоть, конечно, не обошлось без хмурых, ленивых скептиков. Сначала была совсем свободная тема – и ворох самых невероятных рисунков, в которых представлен весь дом целиком – квадратный и неинтересный в реальности, там он оброс куполами, башенками, цветочными гирляндами, появилось крыльцо, беседки, пруд. Тогда Инна попыталась направить их на что-то более осуществимое..
-Пруд – это замечательно; знаете, у нас на даче был отличный пруд – можно даже сказать озеро! – я там любила сидеть под липой и рисовать. С самого утра убегала, а возвращалась вечером...
-Голодная? – спрашивал кто-то.
Она улыбалась:
-Да! Как волк. Мама ругалась.. Но завтра опять туда же... Конечно, тут не будет пруда – хотя кто знает до чего Арсений Игоревич дойдёт (весёлый смех с минуту), - и куполов тоже не будет, всё-таки же это не церковь, а..
-Храм знаний! – изрёк кто.
-И послушания, - добавила девочка отгонявшее эпохой прежнего руководства.
-Прежде всего, это ваше жильё, - сказала Инна. – Не совсем ваше, но здесь вам приходиться проводить своё время... так неужели вы не хотите что-то изменить? На самом деле?!.
-Да!. Хотим!! Хочется стены в другой цвет... И цветочки на стенах.. Нет, корабли! А я хочу разноцветные кружкиґ у себя в комнате.! – понеслось с разных парт, и ещё, и ещё что-то...
-Ну, вот, это уже по сути. И для начала нам нужен – что?.
-План!.
-Чертёж.
-Краска!
-Эскиз, - рассмеялась Инна. – Нарисуйте, как вы себе это всё представляете, и, быть может, когда-то... Не забудте же и о тех, кто будет тут после вас.
;Когда-то;, однако, случилось невероятно быстро. «Замечательно!» - сказал директор, рассматривая рисунки, а на следующий день уже несколько банок цветной краски и новые кисти стояли в вестибюле, ждущие только живых, может немного ещё неумелых, но другим богатых рук, чтобы расцветить однообразное и тусклое помещение – его коридоры, пролёты, комнатки и, потом, оказалось, даже потолки!
-Что, прямо так и начнём? – всё ещё не верила Инна. – По старым стенам, поверх краски.. по дверям... – всё, что хотим?!
-Всё! – улыбнулся Арсений Игоревич. – Можно ли тут испортить? Вы же будете с ними. А если и получиться не очень удачно... подумаешь – перекрасим! У меня есть один знакомый на складе, государство иногда о нас вспоминает – в конце концов, это дешевле, чем красить всё, и уж точно лучше, чем в какой-то один цвет..! И эта сшибающая головы полоса – она вам не надоела?
-А не боитесь, - спрашивал присутствующий тут же завуч (он тоже очень проникся доверием и уважением к новому директору), - что то же госудрство, когда увидит эту нашу самодеятельность, очень расстроиться?. Это, как-никак, строгое учреждение.
Директор махнул (нет, он решительно не был похож на директора!); а Инна подумала, как им всем здесь повезло с ним.
И началось... Начинали после уроков – открыв окна, надев марлевые повязки и старую одежду, которую уже собирались выбрасывать; сначала Инна – всё ещё млея: да неужели ж можно взяь так просто и тут рисовать?.. вывела первый цветок на стене школьного коридора. Все следили за этим как за таинственным ритуалом – тихо, затаив дыхание, некоторые оглядывались: что, если вот сейчас, как дух, появиться прежняя директорша... Трудно вообразить.. Но уже цветок расцвёл вполне – яркий, необычный, - и уже от него будто стал расходиться аромат свежести во все стороны - серость заскрипела, ломаясь.., и уже он не мог быть один – это был первый, самый смелый, готовый и погибнуть (и не получиться таким, как нужно, из-за волнения) – но теперь позвал за собой других!!!
-Здесь, - говорила Инна, - подожди, это очень... Соня, стой, ну что это. Надо аккуратнее, ты закрываешь... Эй, там, может быть не нужно?..
Но цветы рацветали – буйно, почти бесконтрольно – как можно сдержать и направить цветы? – разных размеров, форм, сплетаясь стеблями-лианами, неизвестные науке и строгим уставам. Они, может быть, всегда были здесь, и только теперь, отпущенные или орошённые (конечно, радостью), вдохнувшие воздуха из открытых окон, пробились и зацвели...
-Всё! – наконец коммандовала Инна, - тут достаточно. – Но увлечённые оформители не сразу могли остановиться: дорисовывали, ;ещё немного!; и ещё..
Входил директор.
-Боже мой, какая красота! – и обменивался красноречивым взглядом с Инной. – Но в следующий раз не так густо – у нас краски не хватит.
Краска появилась ещё, и ещё было много работы – она придумала красивый узор для дверей и уже прикидывала не намекнуть ли директору на счёт цветной штукатурки...
И тут вспомнила о своём выигрыше. Сначала испугалась – не пропустила ли последний срок, за всем этим?. И тут же пришла мысль: «А если и пропустила... – хочешь ты теперь уезжать?»
-Нет, нет, - бормотала она, поднимаясь по общежитинской лестнице на свой этаж, - ещё нет, ещё целый месяц остался!. – Не раздумывая много, она решила на следующей неделе ехать в столицу.
Звонила матери домой, но ни словом не упомянула о выигрыше.
-А, Инночка! ну как дела, дорогая? – голос весёлый и чем-то увлечённый – отвечала, как будто звонит старая подруга, с которой не виделись давненько. «Кем-то, - поправлялась Инна, - скорее кем-то. Ну, может, это и хорошо?.»
Как всегда они проговорили минут десять, рассказав каждая о делах «здесь», над чем-то посмеявшись, о чём-то вздохнув. Мать ни разу не приезжала к ней сюда – сначала она рвалась и требовала назвать точный адресс, или хоть название города – но тогда Инна не хотела этого (представляя с какой помпой явиться Светлана Яковлевна Сенева – сама родом из небольшого городка, могла ли она упустить шанс показать кто она такая?!), а теперь... Мать успокоилась, её горячая любовь, видимо, нашла другое русло, адресс был известен, и она только спрашивала: «Чего тебе прислать, доченька?»
Инна всегда спрашивала об отце, и мать всё время отвечала со вздохом и коротко: «Да нормально», «А что с ним может быть?», «В работе». Это было не столь информацией об отце, как об их отношениях; Инна всё это живо представляла: должно быть, папа нашёл себе кого-то (эти интонации - как будто мы и не выражаем ничего словами, - но они выражают за нас..) – он, конечно, нервничал и как-то страдал... но никак не мог изменить себя, а значит ситуацию. И, конечно, ему понадобилось средство, чтобы забыть, - пить, он не пил никогда много, и других способов забывания, кроме работы, пожалуй, и не было – но работы было не достаточно, и иногда появлялись эти незапланированные совещания. А мать сначала это, судя по всему, раздражало – но потом и у неё появился... «Личный тренер, - говорила она дочери по телефону, с неосознанной игривостью. - Я молодею буквально на глазах!» Так и жили – совместная часть и ещё одна, так и называющаяся – личная. Всё это было можно расслышать в малейших оттенках голоса той, которую так хорошо, кажется, знала с детства..
В конце разговора мать почти всегда спрашивала – и тут уже из-за всего другого сквозило настоящее её желание:
-Когда же я наконец-то увижу тебя, а?
-Не знаю, - почти всегда отвечала Инна; порой ей самой очень хотелось... – Как Бог даст.
-Это ещё что за речи? – ты там с детьми или с монахинями.!
Ещё несколько шуток для завершения... А Инна, которая никогда не беспокоилась на счёт Бога (в её семье эта тема не заходила дальше традиционных праздников, которые впрочем отстаивала только мать), в некоторые моменты чувствовала... и не поддержку, и не властное распоряжение – но присутствие –ощущением того, что даже без всех и без всего, без друзей, добрых знакомых и любимых вещей, она не одна здесь – где бы ни была. Иногда чувство это появлялось в тишине вечерней комнаты - не только холод за стеклом., - иногда на природе, когда она садилась передохнуть от рисования или, лишь мокнув для первого мазка кисть, будто вдыхала в себя сразу всё, что было вокруг.., или во время прогулок по этому городу, который.. – до сих пор так и не стал родным?
Репетиция окончательного отъезда. В пятницу поздно вечером она села в поезд, и на следующее утро, когда солнце показалось над горизонтом, уже была в столице.
Шум и суета с непривычки (или с отвычки?) ввели её в транс; только на секунду, сойдя с поезда, она остановилась – мелькание, крики, говор, столько людей, столько голосов!. – после чего (выждав эту секунду, понимая – провинциалка...) толпа подхватила её и понесла, и нельзя уже было отличить собственных действий от повелений великого этого шумящего организма. Кто-то ей улыбнулся, спросив о чём-то, она что-то ответила, потом оказалась в машине, ехали по ранним, но уже запруженным улицам... Это был безусловно центр – всё сюда стекалось. Он притягивал людей издалека, а когда они тут оказывались, то начинали вертеться в том же ритме этой огромной динамо-машины – что ею вертит, зачем?.. Тысячи автомобилей, миллионы людей, дома – ещё выше, чем в её родном городе и, кажется, более блестящие, и кажется, люди, сидящие там или стоящие у окон и глядящие на суету, более вычурны даже, чем её знакомые, ещё страннее, шире у них замашки – и совсем уже ни с чем они не считаются..
Инна много раз бывала в столице – ездила с родителями, и на поезде, в комфортном купе, и в машине – стремительно и почти бесшумно рассекая шоссе, - но теперь: всё по-иному. Она будто совсем забыла себя прежнюю – кем она была совсем недавно – да вот же, только-толь... В столицу приехала учительница из маленького периферийного городка – вот она так, как и полагается (таким персонажам), удивлённо смотрит на всё, вот кивает хватким таксистам (а те потом чуть не деруться за клиента – непонятно кому она кивнула!), так же отвечает невпопад...
Всё промелькнуло быстро; она нашлась стоящей у большого здания, не очень-то помня, как попала сюда, ощущая только суету – но поняла, что нужно войти.
-Вам куда? – спросил прислужник за конторкой.
-Лотерея «Вагон денег», вручение выигрышей..
-Пятнадцатый этаж, лифт там.
«И совсем неинтересно ему, - думала она, направляясь к лифту, - может, я милион выиграла. А может, два!.» Но, видно, всё это было здесь в порядке вещей, - вокруг всё блестело: металлом, мрамором, стеклом; лифт был прозрачный... «Чудеса!..» - думала учительница Сенева.
На 15-м все ходили, туда-сюда, не смотря ни по сторонам, ни под ноги – кто-то говорил по телефону, рассекая воздух плавными жестами, другой смотрел в бумаги (и чуть не налетел на её), третий...
-Извините, мне нужна лотерея «Вагон...»
-Денег? А вон там. А вы, часом, не...
Инна поспешила в указанном направлении.
Потом было вообще что-то невообразимое, и она впоследствии не могла толком вспомнить – только шум, белозубые улыбки, её подпись на каком-то листе и ударившая потом в него печать.
Определённо её поздравляли – нет, сначала не верили и просили показать билет, потом, просили подождать, пока завершиться проверка (в офиссе играла тягучая и звенящая музыка, стояла большая пальма у углу, и всё блестело так же, как и в коридоре, оставшемся за стекляной дверью), потом пришли, кто-то махнул, музыка на миг оборвалась, а затем взорвалась незнакомым триумфальным маршем – и именно тогда все заулыбались и понеслось: её распрашивали, ей «по-хорошему» завидовали... Её фотографировали, узнавали о месте работы; спрашивали желает ли она остаться инкогнито или согласиться на интервью: «Чтобы другие люди были так же смелы, как и вы, - думая делать шаг навстречу своей удаче или нет» (она отказалась). Её спрашивали, как она желает получить свой выигрыш: полностью наличными – тогда придётся обождать, либо часть наличными, а большую половину переведут на специальный счёт... Она уже не могла ждать и сказала: «Счёт» (пахнуло легко ещё с детства знакомым). Тогда её усаживали обратно в кресло, давали кофе, печений разных сортов и уносились составлять контракт.. Печенье с кофе она хорошо помнила, так как с утра была голодна. Улыбки и яркие фразы возвращались – это, кажется, последнее – ей уже не терпелось уйти: на улицу – а там не меньшая суета... – совсем из города! В Заводь... – но там...
Ей дали экземпляр бумаги, а сверху положили несколько упакованных пачек купюр.
-Позравляем ещё раз, наша объявившаяся победительница!
Эти люди были так рады расстаться со своими деньгами, что даже не верилось... Наверное, люди широкой души. «А вот ты, - думала она, снова оказавшись в коридоре, - жадная и корыстная.!»
Выйдя на улицу, она повернула, наугад налево, прошла мимо машины такси, потом вспомнила, что там наверху согласилась, чтобы ей вызвали, – это наверно, для неё. «На вокзал», - сказала она, садясь.
-На какой?
...Каким-то образом они оказались на вокзале – одном из сотни, может быть, в этом невероятном, растянутом во все стороны и набитом под завязку городе.
Кассирша несколько раз переспрашивала название станции.
-Заводь, - говорила Инна. – За-водь... – И тут сама сомнавалась: то ли это, а может, ей не туда надо?.
Но судьба хранила её – провела по всему этому городу, МЕГА-полису, без малейшего ущерба (кроме угнетающего шума в ушах и в душе) и отвернула лишние глаза, когда, чтобы расплатиться за билет, она вытащила и распечатала новую денежную пачку (кроме глаз кассирши, которые округлились немного), потом посадила в поезд и отвезла обратно – туда, где её ждало незавершённое дело. Нет, ещё кое-что было до отъезда – оставалось больше часа до поезда, и она вышла с другой стороны вокзала, где было удивительно тихо, - прогуливаясь, увидела магазин одежды. Оживилась и зашла... а вышла минут двадцать спустя уже в новом наряде. Не шикарном, не очень дорогом – просто в новом; ну и казавшемся ей красивым – на другой она бы пожалела даже малых денег. Радующаяся своей обновке (светлая юбка в едва различимую полоску, кофта вязанная пастельного цвета, яркие туфли на невысоком каблуке; ещё в сумке было упакованное платье, которое ей тоже приглянулось, и не удержалась...), немного отошедшая от впечатлений в магазине, она пошла к вокзалу, уже казавшемуся не таким пугающим; возле двери остановилась – мысль туда, мысль сюда.. – и бросила пакет со старым платьем в урну. Обдало ещё большей свежестью – и она легко застучала новыми туфлями по мраморному полу вокзала...
«Скоро ты будешь свободна», - повторяла она в пути обратно (всё время держа на коленях сумку с деньгами и бумагой с реквизитами счёта) и когда сошла на знакомой станции, и когда вернулась в ожидавшую её комнатку.
-Скоро будет свобода!.. – сказала она зеркалу утром в понедельник, собравшись на работу (выходные провела, возбуждённо рисуя).
И, как отлик на это, ей сразу сообщили, что её хотел видеть директор. Ещё на улице ей сказала это Клара Сергеевна – она улыбалась и вела за руку двоих ребях – звонко поздоровавшихся: «Здра-аствуйте, Инна Петровна!»
-Ага.. здравствуйте, - кивнула она и вошла. Весёлые цветы со стен в коридоре сразу хихикнули ей в лицо – она прошла мимо их яркой аллеи и поднялась по лестнице. В коридоре навстреу шёл малыш из первого класса в заштопанной рубахе и грязных штанишках; и что-то жевал.
-Здравствуйте, - улыбнулся он ей, - а будем сегодня красить двери?
-Не знаю, - ответила она ему («Какие двери?. Аа..») - Может быть, завтра...
Он пошёл дальше, продолжая откусывать своё лакомство – ей показалось или обычный кусок хлеба!. – она немного посмотрела ему вслед, чем-то поражённая, не совсем ещё осознавая., потом подошла к кабинету директора и постучалась.
-Ну сколько можно просить! – донеслось оттуда, - не надо греметь, заходите так. Я что, - обернулся он к ней через плечо, улыбаясь (он стоял у окна и поливал из пластмассовой лейки цветы), - голый тут хожу, что ли? Хотя понимаю: ваше воспитание вам запрещает по-другому. – Тщательно скрыв лёгкую иронию этой фразы, он сразу перешёл к делу.
-Ну, в общем, вы можете радоваться – отыскалась вам замена. Да, - говорил он, поворачиваясь, не выпуская лейку; а она подумала: «Ждала я этого – или боялась?..»
- Нашли кандидатуру. Тоже молодая, безработная (то есть торгует на рынке, но без раздумий готова уйти); говорят, любит детей... Да и живёт недалеко – и, что немаловажно, одна.
-Значит, хорошо, что одна?
-Я не говорил хорошо, - поднял он лейку вместо пальца, - но муж, или какой-нибудь друг вряд ли бы одобрил. Я бы точно не одобрил, - сказал он громче, опять оборачиваясь, чтобы завершить процедуру полива. – Ехать в такое захолустье – и ради чего? Денег тут не заработаешь... Видать, и в самом деле любит детей – больше я не вижу причин. Словом, вы можете не волноваться – ни о чём. Когда мне позвонят с подтверждением и скажут, что она точно готова приехать, я вам дам знать, и мы это дело – о-фор-мим, - заключил он, ставя лейку. – Идёт? Совсем немного вам осталось подождать. – И тут он опять смотрел на неё пристальным взглядом – из-за улыбки своей, из-за всех шуток...
-Идёт, - сказала Инна, опустила голову и, повернувшись, вышла.
Почему-то, когда мечта уже сбылась на три четверти, когда новая жизнь стоит на старте (не хватает только выстрела в небо), нас всегда что-то смущает, не устраивает – то ли мы совсем и не того хотели, то ли это естественная робость души?.. А может, только с ней это было так?
Она шла по коридору и смотрела вниз – как новые туфли ступают по старым изъзженым, некрашенным целую вечность доскам интернатовского пола...
8.
В этот день она дольше обычного бродила по улицам Заводи, и только когда совсем стемнело, поспешила домой. Даже освещённые фонарями и полные простых людей, идущих с работы, они, эти улицы, пугали её – всё что-то мерещилось, а если и нет, всё равно было угнетение: дневной свет хоть немного развеивал эту дикость, но стоило ему уйти (чтобы поливать и другие, нуждающиеся в том же, городки), как всё это, казалось, уже шелестело в потёмках, скалясь ехидно, высматривая жертву, или просто собираясь выйти на свою угодническую во всём прогулку... Когда было тепло и форточка в комнате была открыта, Инна слышала – даже до её седьмого этажа долетали – почти каждую ночь звуки пьяных песен, матерных криков, дикого смеха с улицы, иногда звуки драки.. Иногда это как-то не замечалось, то ли другим была занята голова, то ли чувствительность притупилась за день, порой же, резало по серцу, будто ножом. «Звери, звери!.. – невольно думала она. – Зачем.. зачем они, глупые, так тратят свою жизнь.!? Ведь возможно так много – столько хорошего, красивого вокруг.!, а вы...» И она накрывала голову подушкой – и в наступившей искусственной, жужжащей, мягкой и немного удушливой тишине уже другими представали образы этих людей: запутавшиеся, нещасные, нуждающиеся, быть может, в указании, в помощи.. Но она не хотела поднимать подушку; а когда видела этих людей на улице, гуляя или по дороге на работу, всегда опускала голову – взгляды то дерзкие, то презрительные, то с похотью, то с чем-то, что и знать не хочется.. И она спешила по своим делам, и она засыпала, только рот и нос высунув наружу из-под одеяла и подушки, чтобы дышать; тем же воздухом...
Вошла в общежитие: в вестибюле горел свет; тётя Дася посмотрела на неё (у неё, кажется, совсем не было никакого занятия – только смотрела, провожала взглядом, ещё могла ответить на простые вопросы), молодая женщина говорила по настенному телефону – судя по всему, с мужем, жестикулируя перед стенкой, объясняя снова и снова «свои обстоятельства»... Инне почему-то захотелось задержаться здесь – но она не знала зачем, как это будет выглядеть, и прошла к лестнице. Медленно поднялась; на площадке второго курили парень с девушкой, о чём-то перебрасываясь короткими фразами, – только взглянули, снова обратились друг к другу; Инна прошла сквозь дым, - на шестом женщина постарше в спортивных штанах и маечке, с толстыми руками, сидя на подоконнике, говорила по мобильному телефону – эта даже не заметила, слушая напряжённо что-то передававшееся ей.. Инна вошла в коридор.
-Маа-ма, - завопил бредущий в одних чулках и распашёнке мальчишка, он оглянулся на Инну и пошёл дальше. Коридор был пуст, но в кухне что-то шумно жарилось, где-то лилась вода...
-Здрасьте, - её соседи вышли перед ней – пышная тётя Тамара и её тощий усатый муж Николай, оба работали на заводе (одном из них, название трудно было запомнить..)
Комната. Инна вздохнула, привалившись к двери. Темно, только откуда-то взявшимся светом снизу высвечены силуэты вещей: стол, стул, шкаф, мольберт. Не включая лампу, она взяла стул и, поставив посреди комнаты, села.
...Да, всё так же: отъзд близко, а что-то беспокоило её, и очень сильно. Когда она вспоминала об отъезде, то радовалась, но потом мысль соскальзывала и возвращалась к тому невидимому, что приносило беспокойство. Инна понимала, что нужно посмотреть, разобраться, - хватит этой внутренней игры в прятки! Она уже видела, как это было, и больше не хотела – это же глупо: лучше сразу же посмотреть, чем бегать.. Но оно, это новое, будто пряталось само – может, и раньше было так же?. Она не помнила. Приятно было думать об отъезде, это как фотография, которую всякий раз вытаскиваешь и радуешся – лицо родное, красивые черты... Но новое как-то было связано с отъездом и, в общем, понятно, что беспокойство оттого, что это что-то её не пускало.
«Что же, что? Что ещё?!.» Но нет, так легко оно не хотело выходить – то ли играя, то ли – «Бред!»
Когда она переставала думать, допытываться себя (реденькие мысли о-том/о-сём запоняли пустоту), сами собой приходили воспоминания об интернате... Тот мальчик в порванных штанах, в старой рубашке, дети, увлечённые разрисовыванием стен (вернувшиеся из небытия улыбки), то Арсений Игоревич, говорящий: «...есть у меня один знакомый на складе.. государство о нас вспоминает иногда... кроме того это дешевле, чем красить...»
«красить-красить-расить...» - звучало эхом по коридорам её сознания; а она всё-таки что-то держала, не хотела впускать (так что никакие не игры) – она хотела уехать, очень, очень..
Семён Борисович настиг её в пролёте между первым и вторым этажом.
-Здравствуйте. Как ваши дела? Что-то вы в последнее время много заняты и не пообщаемся, как прежде..
А ей в последнее время, также и сейчас не хотелось общаться с ним – почему, она и сама не знала. Но вежливость заставляет нас делать вещи, которые нам не по нраву, причём регулярно, поскольку регулярно нам доводиться общаться с людьми, например... Самыми разными.
-Сейчас свободна. У меня следующий час, хотела сделать эскизы для комнат второго этажа.
-Прекрасно, я тоже свободен, пойдемте, значит в учительскую?
Вошли, никого больше не было, она разложила свои принадлежности, улыбнулась ему: дескать, можете говорить.
-Угу, - кивнул Семён Борисович, ходивший по комнате. Он ещё походил, будто что-то обдумывая, Инна начала рисовать – удерживаясь, чтобы не совсем уйти в это, а оставить немного себя для собеседника – хоть его напряжение, его тайная, чувствовавшаяся своим характером мысль ей и не нравились..
-Вы, говорят, - начал он с преувеличенной непринуждённостью, - собираетесь от нас уходить... Скоро ли?
-Угу, - кивнула, не глядя, Инна; всё-таки она не могла мало погружаться в рисование, а значит не могла очень следить за своей речью и жестами при этом и соблюдением своих же тайн, следованию привычным установкам... – Не знаю ещё когда, - говорила она медленно, выводя плавные линии карандашом, - замену уже подыскали – как только придёт подтверждение...
-Понятно, - вздохнул учитель. Помолчал немного.. – А что же так-то – не понравилось вам у нас?
Тут внутренняя защита всё же сработала, она незаметно отвлеклась от рисования. «Что ответить?.» А ответов было не так и много – и тот опасен, и этот.. Она рассердилась на Семёна Борисовича за такой вопрос, даже взглянула изподлобья – но он не смотрел на неё, кажется, был чем-то встревожен, возможно, и не ждал ответа. Тогда она сказала первое более-менее подходящее:
-Хочется попробовать себя ещё где-то.
-Ну да, ну да, - он кивал и всё прохаживался, - вы молоды, что вам запираться здесь. Понятно, ясно...
Она снова вернулась к рисованию. Только не сходила полоса-след от мелькнувшего этого вопроса, заданного уже самой себе: «В самом деле: почему?..»
-А я, вы знаете, - засмеялся и уже был более прост в этом Семён Борисович, - я тоже подумываю... о том же.
-По-че-му? – продекламировала Инна и хихикнула про себя: вот – теперь ты выкручивайся!
У него же, видимо, ответ был готов, но всё равно пришла нервозность.
-Почему, почему... – воскликнул он и заходил ещё стремительнее, - да не нравятся мне все эти реформы.. – вот поэтому!
-Хм, - сказала Инна, не очень поняв, - её как раз захватил один узор, и хотела выполнить его именно так, как представляла.
А тот, обретя наконец, видимо, ожидавшегося долго слушателя, уже завёлся.
-Что это такое!.. – говорил он громко и досадно, - это всё-таки же не детский сад какой-нибудь, всё-таки это, извините, воспитательное учреждение..! Поменяли на свою голову. Надежды – да!, конечно надеялись на что-то – ну, новое, не новое... – другое. Лидия Викторовна была далеко не ангел, безусловно, в некоторых вопросах она гнула палку совсем черезчур... Но был порядок, какое-то послушание, субординация – как следует... – а не такой бедлам!
-Вам не нравиться Арсений Борисович, - поняла Инна, доведя основную линию и приступая к штриховке. – Вы, наверное, единственный, кому он не нравиться. И мне он очень симпатичен... – Ей вдруг захотелось поднять голову и посмотреть на этого человека, которому не нравиться их новый чудесный директор, - что она и сделала. Человек выглядел откровенно нещастным и расстроенным. «Что же вас так огорчает», - она почувствовала к нему на секунду (материнскую?!) ласку..
-Да ну, как сказать – нравиться, не нравиться... – тихо ответил он, покосился на дверь. – Но я не согласен, - сказал он снова громко и уверенно, - во многом мы с ним очень расходимся.
-Например? – улыбнулась Инна, ей начала нравиться эта игра, где она была почти не затронута, а он почти кипел; он, как актёр, играл свою бытовую драму перед ней, она же зритель, а немного и режиссёр...
-Да вот хоть цветочки, - произнёс он не очень уверенно, поглядывая на неё,- я понимаю, вам это по душе, это, в общем, ваша работа – рисовать... Но, Инночка Петровна, это же, ей-богу.. ну не галерея и не кукольный театр. Лучше бы купили хорошей краски да освежили.. Да и другого насущного невпроворот – батареи текут (а зима, вон она, совсем скоро!), и плита на кухне почти отжила своё, да и... одежду детям, в конце концов бы не мешало.. – да. А они стены расписывать – да как паршиво!
Инна глянула на него быстро – но обидется не дало другое чувство. Все эти надобности, которые он перечислил (директор и сам говорил о них), пробудили неясное беспокойство, которое всё терзало её, иногда прячась в подполье; и, когда оно снова вошло в душу, она уже почти не могла рисовать. Всё вдруг показалось глупым и бессмысленным... Она неосознанно сжала губы, и только делала вид, проводя карандашом по уже готовому.
-Нет, - говорил Семён Борисович, - уже сейчас я чую, что добром это не кончиться. Их он, конечно, приворожил – женщины! а у него харизма, как это говорят, - та ещё. Вон даже Василий, завуч, очарован – это, говорит, мужик правильный.. Тьху ты, чёрт! Что в нём правильного? Все эти речи о любви, о взаимопонимании, доверии... – да, это красиво, но жизнь-то – другая! Легко поверить, и мне бы, конечно, этого хотелось всего – а что, я, что ли, не человек!. Нет уж, знаем, знаем... всё это не проходит. – Он горько и опытно усмехнулся. – Были у меня друзья, знакомые – такие же идеалисты, – тоже любовь да цветочки, да весь мир сдружить хотели... – и что? – Он посмотрел на неё. – Один спился, другой подкаблучник, третий... Эх! Нет, вы послушайте моего совета, Инна, - вы знаете, что я вам не пожелаю зла...
-Ну уходите тогда, что же вы, - сказала она уныло, уже полностью в разговоре и в своих чувствах, окрашивающих всё вокруг.., – не зритель, а тоже актёр.
Учитель остановился, немного сбитый со своих идей..
-Ну да... Это же и хотелось. Другое дело, что всё не так просто.. Вот хотя бы вопрос: куда?
Он взглянул на неё, но она водила карандашом и не хотела никак отвечать на его вопрос.
-Куда, - повторил он, - и что, и как – и вообще... – он, кажется, хотел запутать и её, и себя. – Нет, - вздохнул он снова, - всё это... – и помахал указательным пальцем, завершая сцену, наполовину домашнюю заготовку, наполовину не очень удачную импровизацию.
-Что же, - сказал он, смотрел по сторонам... Была у него какая-то цель (ради чего, может, и затевался разговор...), а он то ли не решался, то ли упустил возможность о ней сказать, - надо поговорить с Василием Петрович, по делу... Я пойду.
-Всего доброго, - сказала Инна.
Он вышел, и ей хотелось и от него уехать насовсем – не видеть его - всех этих проблем... Сколько же она их узнала с момента ухода из дому!
В детстве она видела, что какие-то проблемы бывают у отца на работе – иногда он нервничал, кричал в трубку или громко разговаривал с кем-то в кабинете – но обычно всё обходилось, и когда особо серьёзная неприятность была преодолена, устраивали пир: приходили друзя семьи, родственники, все причастные и просто напросившиеся – накрытый стол, танцы, смех... У мамы иногда случались проблемы - но они были совсем смешны на фоне отцовских: она всё время говорила с кем-то по телефону – о каких-то мужчинах, чужих мужьях, или тех, кого она называла «фаворит» (смеясь при этом или выдавая особо колкие фразы), ещё у неё бывали проблемы с весом, с парикмахером, постоянно болела голова (Инна точно знала, что она выдумывает – для чего? – не может голова болеть постоянно!.), короче, вот это было проблемами (проблема между чашками кофе, проблема после ванной...), и она спокойно жила рядом с ними, не чувствуя необходимости вдаваться, тем более переживать...
Теперь у неё была целая коллекция (как и тогда, чужих..) – от безденежья до вшей, от каких-то лопнувших труб до запачканных занавесок, и «Такая наша жизнь!» и эдакая, десятая-стопятдесятая.!! А главное, всё это уже настойчиво требовало от неё участия – говоря: «Теперь и ты часть НАШЕЙ СЕМЬИ – давай, подключайся!» Но чужое давление не беспокоило её, с людьми она могла себя вести довольно легко, даже с такими, совсем не похожими на обитателей ;света; из прежней богатой жизни, к повадкам которых она привыкла.. – но что-то в ней самой стремилось вникнуть, и понять, и помочь... А столько всего этого вокруг – могла ли она?.
Нетерпение – стремящимся вдаль вектором... и вытоптанная точка покорности. Может ли это быть одновременно? ..По крайней мере, в один день это бывало с ней попеременно – и с каждым днём менялось всё чаще.
Она то хотела уже сейчас броситься на вокзал – не ожидая никакого подтверждения, не думая ни о каких документах, трудовых книжках, справках, ни с кем не попрощавшись.. может, даже книги не сдав в библотеку ! Взять только самое необходимое – мольберт, одежду... деньги – да, она-то знала, какие возможности они дают: можно ничего больше не иметь, но если деньги при тебе, то не о чем беспокоиться... – и тайно вечером, а может, ранним утром... Она представляла, как садиться в поезд и как он наконец трогается, и опостылевший, обманувший надежды вокзал – «ЗАВОДI»!, - а вместе с ним и весь, живущий всем чем угодно, кроме прекрасного, город начинает отдаляться, и вот уже исчезает за краем окна последней своей постройкой (в отдалении мелькнёт гора с еле различимой остановкой..) – и поезд, разгоняясь, несёт её туда, где она будет одна: только она и природа, она и искусство, она и красота... – и не нужно уже будет думать о времени, то где занять его, то как отрезать лишнее, - это дело для вечности.
И как же было больно понимать, что ты этого не сделаешь!. Нет, не сорвёшся, не побежишь, не бросишь – и до последнего корешка будешь дожидаться, до последней подписи, печати... «Ох, извините, у нас высохли чернила! Прийдите завтра». И даже когда скажут: «Ну теперь можешь уходить – давай, катись!», тебе будет трудно поверить, и, может, ты подумаешь, что с тобой шутят или зло издеваются... Однажды, ты, конечно, сдвинешся с места – если совсем не измотаешь себя нервами: вот уже второй день признаки истощения и головные боли, изредка темнеет в глазах...
Картина, начатая после возвращения из столицы, из-за этого не закончена..
«Сама виновата, - говорила она в другой момент, - из-за чего переживать?» И в самом деле, посмотрев по сторонам, трудно обнаружить поводы для тревоги – жизнь идёт себе и даже не глядит в твою сторону. Но тут что-то видишь или вспоминаешь... Проблема появилась из ниоткуда. И она реальней того, что ты только что видел, она смотрит на тебя: «Что изволишь делать?» - и, конечно, ты бросаешся и бежишь куда-то.. может, даже не чтобы решить, а забыть о ней.
Когда же забудешь, остановишся.. – а она тут как тут. «Нет, нет не отворачивайся, - думала Инна, смиряя все свои порывы, после очередного дня в интернате, - не делай вид, что не видишь. Да, конечно, уехать легче: возьми деньги, уедь – рисуй, купайся в море, ешь диетическую пищу.. Они остануться здесь. Как тебе это?» Привычка некоторых людей наводить такие смысловые контрасты может быть весьма вредна – как минимум для физического здоровья, не говоря о слаженной работе души. Ибо увидеть вот такое – себя сытую и загорелую на фоне замурзанных лиц и рваных штанов, обдёртых стен, скудной пищи и прочего – это одно, и вознегодовать на себя же за чёрствоть, бессердечие, и что-то, может, предпринять; другое, что в тебе же самом найдуться противники каких-либо мер в эту сторону, как минимум консерваторы (а они почти всегда при власти), которые скажут: «Не наше это дело – давай, проходи, нам туда..» И тогда... война?. ВНУТРИ ТЕБЯ САМОГО..
Инна Сенева не долго металась между фронтами (возможно, исход был с самого начала предрешён) – недели ей хватило, и на следующую...
Вектор безжалостно затоптан в пыль – появилась большая точка...
Остаёмся.
«Кем считала ты себя, - думала она, идя в понедельник на работу, - конечно, тебе было бы хорошо.. Но кто ты, КТО – какое ты имеешь значение.?» «Если ты и можешь сделать на самом деле что-то хорошее – это помочь другим. ..И не думай ни о чём: всё сложиться; ты же жила здесь почти полтора года... – значит, можно жить».
Она была собрана, устремлена, входя в двери школы, не обращала внимания на какую-то ноющую подавленность внутри и сдавленную пульсацию в голове.. Улыбнулась цветам на стенах (ненатурально), приветливо (-•-) поздоровалась с группой детей, стоящих у окна. На втором этаже встретила директора.
Он улыбнулся (для неё теперь: как всегда – она не уловила характер этой улыбки), хотел что-то сказать, но она его опередила.
-У меня есть к вам серьёзный разговор, Арсений Игоревич. Давайте зайдём к вам.
Он пожал плечами, открыл дверь, откуда только что вышел; зашли.
-У меня новость для вас хорошая, - сказал он, присаживаясь на подоконник, - уверены, что выдержите, за своим «серьёзным».
-Наверное, мне это уже не понадобиться, - улыбнулась она (да так холодно!.) – Извините, что доставила вам лишних хлопот – но я не буду уходить отсюда. Я... передумала.
-Гм, - сказал Арсений Игоревич, только мельком сначала, а когда она опустила голову, очень внимательно посмотрев на неё. – Ничего себе «передумала». И где же, извините, гарантия, что вы не передумаете опять?
-Думаете, я так легкомысленна? – она вскинула голову, но наткнулась на простой и лёгкий его взгляд.
-Ничего я не думаю, - произнёс диектор, - но понять тоже не могу.
-Нет, я не уйду. Не передумаю, - сказала Инна тихо и твёрдо (смотря на свои руки – всё ещё беленькие и изящные..)
-Ладно! – примирительно поднял руки директор, - в конце концов, нам спешить некуда: можно решать, передумывать сколько хочешь раз.. Т.е. нет, всё хорошо; я говорю вам: ладно, я согласен. Оставайтесь и работайте. Теперь довольны?
-И у меня ещё дело, - сказала Сенева.
-Слушаю, - сдержал улыбку её собеседник.
Она немного помолчала, мяла ручку сумки, шевелила губами – и сразу:
-Я хочу сделать пожертвование для интерната.
Директор прищурился, поднёс руку к уху, приблизился немного – потом бросил игры (видя, что это для неё не игра..) и всё-таки переспросил.
-Да, денежное пожертвование. Ведь... деньги нужны здесь –столько нужно сделать... Плита на кухне сломана.. батареи; потолок... И одежду – нужно купить детям хорошую одежду!
Арсений Игоревич молчал и смотрел на неё (можно открыть, что в это время он думал совсем не о денежной помощи, не о проблемах, которые удастся устранить, – а об Инне; и не о том, откуда взялись у неё деньги, а об этом на лицо болезненном для неё решении – пожертвовать их для интерната. За это время он уже хорошенько успел изучить её... а может, сразу увидел всё, в первую же ту встречу..)
-И сколько же вы собираетесь.. жертвовать?
-Сто тысяч, - сказала Инна, не раздумывая. Потом, вспомнив, покраснела и добавила едва слышно: - ..немного меньше.
Директор тихонько просвистел мелодию изумления.
-Нехило. Никак в лотерею выиграли. (Она, удивлённая, подняла на него глаза: «?!.») Ну что ж, - он сразу же стал переходить к делу, - это, конечно, хорошо... хорошо! – Он даже будто засуетился, чего раньше не было в нём, отошёл от подоконника, прошёл к вери и обратно, сел за стол. – Это, КОНЕЧНО, хорошо – да. Столько всего сделаем: и батареи, и потолок... Я не уточню у вас уверены ли вы, не шутите ли – вижу всё по лицу: серьёзней некуда.. Спасибо – что ещё могу сказать от всех нас – и от детей, и... Прежде всего от детей. Ваше имя, безусловно останется навек в наших аналлах... – хотите соорудим табличку у входа?
-Прошу вас, не надо ничего! – тихо проинзнесла она, очень и очень сдерживая что-то в себе – и сама не зная что...
-Хорошо, понятно. Это дело серьёзное. Конечно, надо всё оформить – чтобы деньги не ушли налево – вы понимаете?
-Да, - этим она прониклась и подняла голову. – Пожалуйста сделайте, чтобы всё пошло для пользы. Я знаю, что вы сможете.
-Да, да, - кивал он головой. – Всё сделать, обдумать.. Да нет же – наоборот! – Он хохотнул, но сразу вернулся к серьёзности. – У меня уже есть некоторые соображения – знакомый работает в банке, попросим его... Сумма в наличных?
-Часть наличными, но больше сейчас на счету.. – И не могла, наверно, не подумать: «Вот не думала, что и сама когда-то буду так же как отец – и все они, – говорить о деньгах...»
-Это хорошо, - говорил директор, - замечательно... – А сам то и дело посматривал на благодетельницу. – Думаю, в следующем месяце уже начнём ремонт. Спасибо вам ещё раз. Это, конечно, очень важно – очень. Я сейчас же... – Он взял трубку телефона и с выражением готовности посмотрел на неё. – Но, конечно, понадобиться некоторое время... Вот видите, опять вам придётся подождать. – Он улыбнулся ей: «Экая незадача». – Но ведь это ничего, да? Теперь всё хорошо?
«Да..» - начала говорить Инна, и тут зазвенел звонок, заглушая её ответ.
-Урок, - сказал директор. – Вы идите. Работайте спокойно. А я – прямо сейчас же, - он тряхнул трубкой. – Всё это очень важно. Наверно, нужно ещё раз вас от всей души...
Она быстро встала и вышла из кабинета.
9.
И что же: «вновь потекли те же будни – один за другим, один за другим...» (из чьего-то дневника, ©)? Те же да не те – ничто на самом деле не повторяется, если бы вы внимательно присмотрелись. Даже когда та самая рутина – ну совершенно, казалось бы, идентично: «Сегодня тот же день, что был вчера» (©). Но в том-то и дело: был... Сплыл! Ага.
Но дни после формального расставания с деньгами (на самом деле, наличные ещё лежали в ящике стола, там же была бумага о счёте) для Инны никак нельзя было назвать рутиной: каждый день становился всё напряжённее. И отчего же, вроде бы всё позади (думала она)... «То было испытание – ещё какое! Ещё бы немного, и уже... Но вспомнила, открыла глаза – слава богу».
...А становилось хуже и хуже.
Устав скрывать переживания от себя, она бы и не стала прятать это – но это уже и не спрячешь, это перешло из переживаний в область тела. Она заболевала... Конечно, о причине было мудрено догадаться. «Что-то странное, - думала она, - всегда ведь было хорошее здоровье. Съела что-то? (нет, уже давно привыкла к ;простой; пище, ещё в общежитии минул период расстройств и желудочных колик – в конце концов желудок-аристократ сдался). Может, краски надышалась?. (краска была не совсем подходящая для внутренних работ, и она работала без маски – но последний раз они рисовали дней пять назад, расписывали второй этаж корпуса мальчиков: старшие ребята пожелали узоры вместо зверей и цветов... И кроме неё, никто на подобное не жаловался). Тогда, может...» Это человеческая фантазия: она готова придумывать, искать... а надо всего лишь посмотреть что называется правде В ГЛАЗА. (или просто протереть их – и увидишь правду..)
Ту неделю после разговора с директором она отработала ещё терпимо. В пятницу на уроке, когда она вела меловую черту на доске, у неё потемнело в глазах – на мгновение она была уверена, что упадёт без чувств.. – но справилась, как-то, даже никто, наверно, ничего не заметил. Нельзя было думать, что приступы накатывают по этим поводам, но утром, видя здание школы, и когда с ней рядом появлялся Семён Борисович, и когда она входила в общежитие вечером и видела свою комнату (в которой ещё недавно танцевала от какой-то радости)... – ей становилось дурно. А затем всё чаще, и по более мелким причинам, и совсем без причин, – иногда надо было схватиться за стену или просто остановиться, чтобы перевести дух; несколько раз, сказав «Работайте», она выходила из класса выпить воды и подышать в форточку – становилось легче, и она возвращалась продолжать.
Однажды Василий Петрович застал её сидящей под стеной на корточках в тупике коридора.
-Что такое? – нахмурил он свои пышные брови, но был растерян.
-Ох, устала, - ничего больше не придумала Инна.
-Да вы вставайте, дорогая, - сказал он, давая ей руку, - что ж тут рассиживаться. У нас, конечно, теперь демократия, но всё ж... А то идите домой, я скажу Игоричу..?
-Нет, нет, уже всё. Не говорите ему. – И она шла, ещё не зная куда; надо показать, что «уже всё» - хо ро шо . . .
...А директор всё знал. И совсем он не готовил никакого благотворительного перевода и даже никуда не звонил. Перевести деньги – вряд ли проблема, и тут не надо никаких знакомых, – но он увидел сразу, что что-то не так – и дал ей время. Так же, как сразу не стал подписывать заявление об уходе., – он видел её порывистость, бурление внутренних идей - то одно её увлекало, то другое... Впрочем, и он был неуверен – эти отсрочки могут принести ещё больше вреда, чем если бы сразу дать ей последовать своему решению.
Он наблюдал. Ему доносили – то тот же Василий Петрович, то ещё кто-то из учителей, то дети... он сам иногда тихо подглядывал за ней из-за угла, когда она шла по коридору: пройдёт, остановиться, оглянется – никого: мы спрятались... Потом снова выглядываем: стоит и, подняв голову к форточке, вдыхает свежесть.. Он беспокоился и догадывался о причинах, но также знал, что подойти просто и вызвать на разговор об этом было бы опрометчиво. Что она скажет ему: «Да, что-то не здоровиться». Он мог бы сказать: дескать, для вас же и для работы – сходите к врачу!.
Но он ждал; он наблюдал очень пристально; его сердце сжималось.. – он ждал.
Во вторник должны были заканчивать импровизированную роспись корпуса (с комнатами решили пока повременить), а в понедельник она впервые проспала, опоздав на работу. Причём заметила это уже подходя к двери, как-то автоматически подняв запястье с часами – маленькими, изящными (так с виду и не поймёшь, что они дорогие), единственным, не считая мольберта, что осталось от прошлой жизни, - сначала она и их отдала, но мать перед самым расставанием сунула на вокзале: «Если что, продашь» - Инна улыбнулась тогда, но сразу решила, что не станет продавать часы, а оставит как память, всё-таки она не хотела совсем рвать с семьёй – кроме фальши и прочего, что обнаружилось за прекрасной ширмой, были и любовь и многое приятное, очень важное, не смотря ни на что. Так вот глянула она на часы – остановилась – пелену наволокло на глаза, но она стряхнула её, - подумала, что впервые они сбились: «Всё-таки даже самое лучшее ломается»; но часы шли как всегда – она забеспокоилась..
-Рая, который час? – спросила она уборщицу.
-Да уж который – первый урок уже кончается. А вы ходите!..
Инна почувствовала, как подкашиваются ноги., – потом собрала себя: «С кем же они?..»
Когда она вошла в класс, стоящий возле доски директор взглянул на неё; он выводил что-то чуть волнистой линией: большой прямоугольник, и в нём всякие другие формы, правильные, но по большей части неправильные..
-Ну вот и настоящая рисовальщица наша, - сказал он, поведя от угла колыхающуюся линию вниз; несколько человек хихикали, большинство улыбались. – Верите ли, Инна Петровна, никогда раньше не рисовал – это мой первый опыт. Ну как вам?
Он отошёл, чтобы показать работу.
Тихий смех прошёлся по классу. «Цыц!» - грозно сказал директор и открыто посмотрел на Инну, будто ожидая её рецензии.
..А она всё ещё волновалась из-за своего опоздания – стояла на пороге, держа альбомы и пенал, смотрела то туда, то сюда, ничего не могла сказать...
-Понятно, нет у вас слов, - произнёс Арсений Игоревич. – Что ж, уже за почин можно меня похвалить – верно? – обратился он к народу.
-Да! – закричали голоса. А одна девчушка спросила: - Арсений Игоревич, а что это?
Все уставились на него, и Инна, вдруг включившись, тоже.
-Это? – он посмотрел на беспорядочно изрисованную доску... – через пару секунд класс взорвался смехом: «Сам не знаю», - сказал он и вышел, оставив их с припозднившейся учительницей, чуть тронув её по дороге за плечо.
Инна только и успела, что дать им задание, как прозвенел звонок.
-Идите, -сказала она и села за стол. Свободный до следующего урока час она просидела почти неподвижно в каком-то забытьи.. Потом пришли старшие ребята, и, практически не чувствуя слабости или головокружения, она обсуждала с ними детали завтрашней работы, рисовала на доске эскизы (директорский «шедевр» пришлось стереть), смотрела придуманное детьми... Правда несколько раз спутала имена и в конце дала то же задание, что и первому классу, - они смотрели на неё недоуменно, она не понимала.. потом вдруг несоответствие бросилось в глаза огромной фигурой одного из учеников – она засмеялась, махнула перед лицом ладонью (так просто это не отгонишь..) и, всё поменяв, сказала: «Увидимся завтра».
Все разошлись, она могла быть на сегодня свободна. Она ещё посидела – дождь стучал за окном по железному карнизу.., – рисуя на листках, то на одном, то на другом... В классе горел бледный дрожащий и гудящий свет; перед глазами у неё плясали какие-то тени, но она рисовала – не видя ни смысла, ни причины это делать, но также и причины вставать...
Дождь покапывал, почти прекратился, и уже стало значительно темнее за окном – а она всё выводила линии: красивые, слаженные, не слишком жирные, не слишком тонкие – дополняющие друг друга, сливающиеся еле заметно в целое... Пока оно не закончено, оно будто хочет чего-то – ещё, ещё... ты добавляешь линию: хорошо? «Нет, ещё вот здесь», - говорит картина, и ты повинуешся. Так, пока наконец не будет никакого чувства, а только чистота – картина смотрит на тебя, целая, и самая обычная в этом, ничем не отличающаяся от всего вокруг, и ты испытываешь радость только от этого: теперь ты можешь спокойно оставаить её и даже забыть. И быть открытым для нового...
Инна сделала пять рисунков одним карандашом на простых листах в клеточку – они падали на край стола: один; почти целиком накрыв его – второй; почти готовый соскользнуть третий... – всего через несколько лет (нам здесь доступны времена...) эти листочки будут цениться среди любителей искусства очень высоко («тетрадная серия»): состоятельные люди тысячи будут давать за них, и спорить, и торговаться друг с другом, а обычным почитателям останется смотреть на это в каталогах, в журналах, искать на экранах мониторов... А эта девушка просто рисует – не думая ни о чём, проскакивая вниманием боль в виске и усталость – только зная, какой должна быть следующая линия, направляя туда руку, уже предвкушая продолжение...
Это всё затерялось. После очередного рисунка, утомлённая неизвестно, но уже видя новый, она вырвала из тетради ещё лист, положила сверху карандаш и откинулась на спинку стула, потягиваясь.. – стул скрипнул, она заметила, что уже вечер, – и опомнилась.
Собрав быстро листы, сложила их в альбом, закрыла пенал и пошла к выходу; листок с притупившимся карандашом остался лежать... свет потух. Пару капель стукнуло по железу за окном: «.», «.»
Она вышла в сумерки, пошла, на ходу застёгиваясь, смутно подумав, хоть бы Семён Борисович не поджидал её где-нибудь. Его не было. Мокрый прохладный вечер – погода уже определённо повернула в сторону зимы; подувало со свистом, мигали фонари.
Инна шла очень быстро, ей хотелось даже побежать – но она не решалась. «И куда?» Пустая улица, а там комната – с незаконченной картиной, смятой постелью (утром забыла застелить)... Ей очень-очень захотелось побежать.!, или сделать что-то, или, может... она не знала – и назвала всё это глупостью, и подумала, что надо зайти в магазин за продуктами.
...Поднималась по лестнице и шла по коридору; то, что купила, болталось в синем кулёчке: пару сырков, булка, несколько пакетиков чая - на днях кончился, а на целую пачку пока нет денег. Сахара тоже нет, но ничего.. Хуже, что нет причины идти дальше, входить, включать свет, раздеваться снова, есть всё это, потом как-то ещё коротать время... А надо. (И что-то сдавливало внутри при этом – и хотелось уснуть и вообще не просыпаться, – выронив только последнюю слезу.. (по казавшемуся в иные моменты таким прекрасным и особенным миру....) )
Во вторник Арсений Игоревич и дети ждали её на втором этаже корпуса. Все были уже в рабочей одежде, кроме директора, кторый пришёл понаблюдать за работой.. Она пришла.
Трудно было вставать утром, но рука надобности всегда придёт тебе на помощь – она не вернёт тебе радости, может, даже не скажет о смысле, но поднять с постели и протолкать потом весь день между точками стандартного маршрута сможет. Встав, Инна сидела на кровати несколько минут – смотрела на картину (которая уже давно не шептала ей), смотрела на однородную серость за окном... Ей хотелось хотеть сейчас встать!. и пойти туда к ним – но она не могла найти смысл этого, как и не могла себя заставить. Она говорила и: «Они ждут меня!..», и: «Это моя обязанность», и что-то ещё – ничего не помогало. Глубоко внутри было очень горько, невыносимо.. – но что с этим делать? – а вот идти надо.
Проверяя вещи и не найдя в пенале карандаша, она открыла ящик стола - и там лежали несколько пачек денег: только одна распечатанная, ничего, кроме платья, она не успела купить (на продукты и остальное продолжала тратить зарплату...) То, что болело внутри, завизжать было готово при виде этих денег, но она сердито отодвинула это в сторону, холодно (и черезчур твёрдо) взала карандаш и захлопнула ящик.
-Здравствуйте! – сказали дети. Арсений Игоревич слегка поклонился.
-Здравствуйте, - сказала она им и отозвала Арсения Игоревича на пару слов.
-Прежде, чем вы скажете, я вам скажу то, что, быть может, вы и не хотите слышать, - сказал он, смотря на неё. – Вы неважно выглядите. Я не могу знать почему... но хотя бы обратите на это своё внимание.
Она кивнула с опущенной головой; потом спросила, как там идут дела с благотворительным переводом.
-О, идут, - произнёс директор чуть в сторону. – Там столько бумаг, представить сложно... Но осталось совсем немного – я чувствую...
Она кивнула и хотела идти к детям, но он задержал её.
-Не хотите поговорить?
Она смотрела на него, колеблясь...
Потом кто-то из детей позвал: «Инна Петровна, давайте уже!», и она, повернувшись, ушла.
-Одевайте повязки, начнём с того угла. Размешали краску?. Так, что тут у нас будет...
И могло ли случиться иначе? Когда тянут в разные стороны или, по крайней мере, одна сторона тянет, а другая сопротивляется, держит – обязательно порвётся, лопнет, сломается. И, чем ты будешь жёстче при этом, тебе же хуже...
Больничная палата появилась в самом обычном, не запомнившемся сне – впрочем не было воспоминания о том, когда она уснула, какие-то части выпадали из нормальности... вдруг стало понятно, что это не сон. Хоть и не ясно ещё, причём тут эта кровать и та тумбочка и окно.. Совсем всё незнакомое.
Она вспомнила какой-то кусок, до того, как лента реальности оборвалась
(..вдруг, без малейшего предупреждения и смысла, касающегося того, что она делала в этот момент., всё состояние её меняется, тело перестаёт слушаться и она, отвлёкшись на миг, подумав, что это нарушит весь урок, мазнула кистью в сторону...)
и, ещё не видя никого рядом, тихо произнесла:
-Испортила, да?
-Можно, и так сказать... – произнёс знакомый голос слева от кровати. Повернув голову, она увидела сидящего рядом Арсения Игоревича; он смотрел на неё, легко и внимательно, слегка улыбаясь. – Но эта полоска, немного не вписывающаяся в общий орнамент, будет, может быть, больше напоминать о вас, чем остальное. По крайней мере, будет памятником вашей ошибки. Вы же поняли, в чём ошибались?
Думать было трудно (или ещё непривычно), но всё представлялось теперь ясным: она сама себя довела. Как же? чем?. Тут уже начинались трудности – можно было и вспомнить.., но это значило опять вернуться в этот ад.. Или нет?
Она посмотрела на Арсения Игоревича, которого на самом деле была очень рада видеть здесь. (Не как отца и не как друга... что-то среднее или большее – но такое тёплое, уверенное и важное!.)
-А в чём моя ошибка? Вы знаете?
-Я? – изумлся он (какой притворщик!), хмыкнул и стал смотреть перед собой.
Молчали; в палате было тихо и ещё светло от дня. Ей было хорошо просто лежать в этой тишине; ничего не болело... Только приятная лёгкость и само собой случающееся, чуть слышное её дыхание.. Кто-то шёл размеренными шагами издалека коридора – дошёл и появился: доктор.
-Ну здравствуйте, обморочная. Что, надышались краски, да? Что ж сами-то маску не одели? Ну посмотрим..
Он мерял ей пульс, заглядывал в глаза, надевал на руку манжету и качал, качал, отчего она сжималась безжалостно, сообщая что-то по трубке бездушному же прибору.. – а Инна вспомнила время совсем недавнее, а кажется, предметы и события прошлых веков: своего учителя рисования Святослава Кириловича (такого хорошего, самоотверженного!.. почти такого же идеалиста, как она (;но с тобой никто не сравниться, дорогая; - голос матери..)), рисование с ним и однокурсницами на природе; а ещё поездку на теплоходе и, в связи с этим беззаботное, кукольное детство... Последним ярким образом, как-то вытащившимся за всем остальным, был её разговор на дождливой остановке с тогда ещё незнакомым Арсением Игоревичем. Она взглянула на него: а знает ли она его сейчас?.
Доктор снял апарат с её руки и спрятал всё в карман.
-Ну что ж, ничего серьёзного, никаких скрытых проблем я не вижу... Но, конечно, одной краской не обошлось – налицо нервное перенапряжение. Так что вам надо.. – она художница? – обратился он к Арсению Игоревичу, тот кивнул. - ..Надо вам рисовать поспокойней, хорошо? Понятно, что искусство – это такое дело... – бурное! – хохотнул он. С профессиональной серьёзностью закончил: - Но если будет слишком бурно, эти проблемы, которых пока нет, не преминут появиться.
-А вы.. отец? – спросил он, задержавшись у выхода.
-Нет, директор.
-Ага... Словом, до завтра пускай побудет, а потом ещё до конца недели отдохнёт дома и... можно опять работать, творить.. Но не забывайте, - доносилось уже из коридора, по которому удалялся доктор, - не забывайте, - повторилось совсем далеко, и так и не было окончено – шаги и голос пропали.
Арсений Петрович через минуту посмотрел на неё.
-Ну? Через неделю снова на работу.. – вы рады?
Она отвернулась к окну. Зачем он, зачем, в самом деле...
-Так в чём ваша ошибка? – прозвучал спокойный и настойчивый голос.
Она смотрела в окно... Ошибка была (напряжённые воспоминания...), и она могла повториться – в будущем (мелькнуло, когда доктор сказал про следующую неделю и Примин повторил..), - а теперь всё было хорошо: и там за окном, куда она смотрела, и тут в комнате... и эта тумбочка, и эта кровать, и пол, и одеяло, и потолок; и этот невысокий мужчина с чуть растрёпанной бородкой, сидящий на стуле, и даже она!..
-Это же не игра, - проговорила она задумчиво, - нет никакой ошибки...
-Хорошо, если так. Но можно ли надеяться, что и не будет?
Она представила эти дни «отдыха» и следующую неделю, когда всё продолжиться... Жалобно взделись брови, глаза были готовы потечь слезой..
«И что причиной? – звучал то ли позади неё голос другого человека, то ли в ней же самой. – Ты хотела помочь другим, а чуть не доконала себя. ЧТО тебе было нужно? К чему ты стремилась или отчего бежала?.. Может быть, это не для тебя?. Так или иначе всё это – все решения и их последствия, все тяжести.., как и радости впрочем, такие же мимолётные, - в прошлом. Стоит ли вспоминать и вновь устраивать себе преисподню (думая о рае..)? Прошлое – это и есть ошибка; ещё одна там, за горизонтом, где ещё ничего, вроде, не видно.. А если хочешь помочь, дать нуждающимся, - это прекрасно – но ищи, ищи как! Как ты можешь.. Все люди разные; это было героизмом броситься сюда прямо с мягких подушек, от тонких манер, от полного удовлетворения любых прихотей, от мира, который только для тебя, оберегает тебя и кормит... И ты, прежде всего, многое узнала здесь, и до этого, не так ли? И себя узнала лучше. Помогла?. Стоит ли задумываться об этом, - но посмотри, где теперь твой путь!?. Здесь ли его конец.. – а, может, лежит дальше?.. Просто признайся себе. Помоги себе понять – и это будет первой ступенью к настоящей помощи другим. Невежа только вредит, и себе и вокруг, – радостный же хотя бы радостью своей приносит благо. Он сияет, как фонарь, или как светофор.. Просто посмотри! на всё как есть – ничего больше...»
Слушая последнее, она уже плакала беззвучно – что-то освобождалось в ней... - и была так благодарна.. – хотя кому? Не сама ли это душа её говорила?
Она обернулась – на стуле пусто.
-Не глупи, - сказала она себе. – Теперь не надо..
Но поняла ли ты? Готова теперь.?. (что, что.. видеть, конечно! Смотреть
и видеть ; )
* * *
Заканчиваются ли истории? Истории – да, а Жизнь... Они пробегают мимо нас, выдуманные или правдивые (так сразу не всегда и различишь..), и что-то теряется сразу, стоит главному лицу произнести концовую фразу, кажущуюся ему или сочинителю сокрушающей все стены и прежние своды канонов мысли (всего лишь слова) или хотя бы пускающей пару мурашек в забег вдоль позвоночника.., - а что-то действительно задевает нас красотой, заставляя поднять взор: «А тут не такое же?..»; иные вызывают ;праведный; гнев умело обыгранной, скорее всего на то и направленной ситуацией, а другие радуют свободой – «Неужто такое может быть?. Нет, только в сказке...» (но знаешь, знаешь!.); есть такие, которые отправляют вас в путешествия за лучшим, чем есть, а есть... Вообще, все они – только зеркала, где ты видишь, может быть, не просто знакомого себя, а себя возможного - в том же гневе, в страхе., снова в известном замешательстве... и за пределами всего.. Может быть .
Но они все проходят. Рассказанные ли вечером в кругу друзей, или поведанные тет-а-тет, или увиденные в обыгрыше телевизионных человечков, а может, в исполнении живых людей, вышедших для этого на сцену... или прочитанная только что – неважно. Оставив след или пролетя, как птица сквозь небо, – всколыхнув слегка (кто узнает, кроме других птиц?), – они исчезают, а ТЫ остаёшся. Со всем, что есть...
..В следующий понедельник, в половину восьмого Инна не шла на работу, а стояла со своей спортивной сумкой у ног, с прислонённым к ней этюдником, в том самом новом платье, с надетой поверх кофтой, в новых туфлях, держа в руках старую сумочку (которую Галя, её однокурсница, подарила ей на День рождения – первый вне дома и в новой жизни), на перроне – ожидая поезда на юг. И не было ничего того, что она представляла, могла ожидать: ни чувства вины – она знала, что едет искать себя... – ни трепетного предвкушения.. – только спокойная, умиротворённая радость. Она держала себя здесь, в этом моменте, и всё было хорошо – вот люди, проходящие мимо, с сумками и разговорами, вот ларёк с пирожками, вот название станции – хоть и ущербное немного – ну и что? Вот объявляют поезд, который она ждёт... «Прибывает» - но пока ещё и не слышно – владелицам этих раскатистых и правильных станционных голосов всегда видно на киллометр, а то и на два.
Инна взяла вещи и перешла на вторую платформу (всего их было две).
Всё-таки что дал ей этот город? Как получилось, что он вошёл в её жизнь... и что изменил?. Ей не хотелось возвращаться к раздумиям, затенять ими прекрасную, осененённую спокойным счастьем (которого так долго ждала душа!.. – может, именно спокойствия, а счастье пришло как ответ на него.?) картину, но можно было оглянуться на всё прожитое здесь, посмотреть на это, как на полотно импрессионизма, где собрано всё-всё, и попробовать выразить...
Многое было – попала она сюда случайно... – или нет? Не важно (даже если судьба знала, что её рука будет опускаться до самого конца списка и сама вписала там угодный для своих целей этот город... – узнаем ли мы Её задумы и действия?) Конечно, больше было тёмных тонов разочарований – которые пытались закрасить светлыми мазками «правильных» мыслей, приведших её сюда, - но теперь комуфляж этот стёрся и тёмные места, определяя почти всё настроение и композицию, были видны чётко. Естественная угнтённость вывела мрачные узоры – порывы и их завихрения, - а сверху были осмысленные образы... Смесь пасторали и природной абстракции (искажённости) – вот что это была за картина. Впрочем иногда природное принимало светлый цвет – эти места настоящей яркостью выделялись, никак не испорченны попытками подвести их под черту смысловой темы; по большей части это было связано с искусством, иногда с природой... – почти всегда с одиночеством, и только самые свежие (мазки!) – с детьми и одним человеком постарше, силуэт которого мелькал там и тут... Многое перемешалось и слилось в этой картине – но она, пожалуй, не имеет слишком большой цены, кроме, может, информационной и как результат попыток, само-учения..
Она время от времени рассматривала свои старые работы – и сразу было видно выросла ли она в чём-то с тех пор (что-то сразу же виделось смешным или сделанным кое-как, или, можно сказать, пропущенным, - что-то же - до сих пор правильным и уместным); так и на прошлое она смотрела теперь, и понимала, что многого она уже ни за что не повторит – это бессмысленно, глупо и безвкусно. Она стремилась через живопись достичь совершенства в жизни – и видела, что оно доступно прямо сейчас, в каждый момент! – просто как эта внутренняя радость, ничем не доказанное понимание, наитие, - так зачем же тратить краски и силы на всю эту ретроспективную мазню? Конечно, всем нам доводиться пробовать и испортить не один чистый лист своей жизни, пока мы не начём чего-то понимать.. Эти листы не важны, не стоит возвращаться к ним (по крайней мере, очень часто), важна только та линия, которую ты ведёшь сейчас, – только этот мазок...
Когда поезд уже показался и гукнул приветственно из-за поворота, кто-то дёрнул её за рукав. Она увидела Серёжу Кошного, воспитанника из второго класса; все дети как-то запомнились ей – этот был, наверно, самый тихий, но когда стали оформлять стены, проявил себя активней других – так же мазюкал, но видно, что хотел научиться.
-А ты откуда? – улыбнулась Инна. – Ты с кем-то из воспитателей?
Паренёк покачал головой.
-Я убежал, - произнёс он через стеснительную улыбку, краснея, чуть вращаясь на месте туда-сюда.
-Зачем? – Инна стала перед ним, уровнявшись, на корточки, взяла его ручёнки в свои руки.. – как-то само собой всё это случилось.
-К вам, - тихо сказал Серёжа.
-Ко мне? - Сердце её сладко кольнуло и – но только на миг – захотелось заплакать. – А я уезжаю – вот так дела...
-Знаю, - вздохнул он.
Она улыбалась ему, поезд загрохотал, повизгивая тормозами, за её спиной.
-Проживёте там без меня, - сказала Инна. – Скоро приедет новая учительница, а пока... – Она хихикнула, - великий рисовальщик и по совметительству директор будет вести у вас. Я-то вас мало чему научила...
-Не правда, - смотря вниз, чуть слышно произнёс за гомоном и грохотом мальчик.
Поезд окончательно остановился – открылись двери, бахнули подножки, проводники в синих пиджаках сошли вниз, выпуская пассажиров.. – но мало кто сходил тут, только покурить и за минералкой. «Стоянка пять минут!» - крикнула одна проводница.
Инна вздохнула.
-Ну.. мне почти пора. Спасибо, что пришёл, – по-моему, я знаю, что это значит. Может, и была капля правды в том, зачем я сюда ехала; ты – и есть эта капля?.
-Что? – не понял малыш.
-Да ничего, - весело махнула она, - взрослая дребедень. Слушай сюда. Я обязательно вернусь – понял? Сейчас... мне надо отдохнуть, понимаешь? Надо отдохнуть, в чём-то разобраться.. в общем, мне надо уехать, да, - это сейчас лучше всего. Ну а ты.. что ты будешь делать?
-Ждать вас, - не задумываясь сказал Серёжа.
Она, вставая, потрепала его по светлой голове.
-Не надо уж очень ждать. Живи, играй... рисуй – тебе же нравиться рисовать?
-Нравиться, - будто даже обиженно в губы сказал он. – А вы точно...
-Точно, точно, - сказала она, - куда же я теперь денусь? А! хорошо, что ты пришёл... – Она вдруг вспомнила (о том, что сначала было такой радостью, а потом слишком тяжёлым «испытанием») – посмотрела по сторонам, открыла сумочку: там было три пачки денег. Она взяла платок, положила одну.. потом вторую нераспечатанную, завернула, затем отыскался ещё цветной кулёчек...
-Заходим, заходим, - покрикивали проводники, - вы сюда?
-Да, сейчас! – Инна сунула свёрток ребёнку. – Тебе тайное задание – сможешь доставить в целости и без приключений?
Он с готовностью кивнул, схватил протянутый свёрток и спрятал под свитер.
Инна взяла сумку, нацепила на плечо мольберт.
-Отдай Арсению Игоревичу, скажи... от Инны Петровны, за чудесное исцеление – запомнил?
Он, видимо, хотел переспросить, вытянул губы к ней, но она уже махала и бежала к своему вагону, где проводница стояла уже в дверях, и голос объявлял об отправке, и что-то шипело, посвистывало, готовое перейти в движение...
-Увидимся! – крикнула она с отъезжающего поезда белокурому мальчику в коричневорм свитере, перешедших от прежних «владельцев» брючках, стоящему на перроне. Он не мог махнуть ей – прижимал важный спрятанный пакет; а когда поезд почти скрылся, - не смотря по сторонам, бросился прочь..
Он всё верно передал. Когда чуть больше, чем через год, уже известная многим художница Инна Сенева приехала в Заводь, Арсений Петрович и этот мальчик встречали её на вокзале.
-Вы сами себя исцелили, - сказал Арсений Петрович, так, будто этой кучи времени и не было, будто вчера она уехала – а сегодня вернулась. – И не несколько ли легкомысленно было отправлять ребёнка с такими деньгами через весь город, а?
-Да ладно вам! – тряхнула головой Инна, смеясь, – и она тоже чувствовала, что это тот же самый момент.. Хотя столько всего было за это время!.. – Я же видела, что он справиться. – И вдруг она, кажется, совсем непроизвольно;, опустилась на колени и обняла подошедшего к ней мальчика; и ему всего пару секунд нужно было, чтобы отбросить робость и замешательство и тоже прильнуть к ней (чего он, может, ожидал всё это время...)
А Арсений Игоревич Примин улыбался.
Потом они пошли в интернат, и там столько нового было – новые отношения, новые традиции, новые вещи и занятия. И новые люди...
-А Семён Борисович ушёл, - говорил директор. Она качала Серёжку на появившейся во дворе перед корпусами качели, Примин стоял по другую сторону. – Я видел, что ему всё это не нравиться, сразу – и вы, наверное, тоже.. Я даже знаю причину – но теперь это уже не важно: он ушёл с этим. Значит, ему будет хорошо в другом месте, так?..
-Кое-кто ещё ушёл, пришли новые – знаете, наше заведение прославилось, с чего бы это? – Он лукаво смотрел из-за мелькающей цветной арматуры. – Журналисты сюда ходят часто, один приехал заграничный... – это не из-за вас, часом? Точно, вы нас прославили – Инна Сенева (я читал в журналах) – очень сейчас в ходу, и та выставка в столице, где вы всех удивили...
Она немножко помолчала, толкая иногда качель...
-Мне кажется, это случайно, Арсений Игоревич, это случайно – сегодня они в восторге, завтра переключаться на другого. Ну а я.. работаю. Это для меня главное – я ещё чувствую в себе столько всего сказать! Цвета и линии начинают появляться вот здесь, – она коснулась груди, - а здесь, - к голове, - кипит работа о том, как всё это связать – чтобы выразить и не утратить...
-Мне ваши картины очень нравяться, - сказал Арсений Игоревич. – Это ваше честное стремление.. и большой талант.
-И мне, - обозвался с качели Серёжа.
Она часто после этого, раз в месяц или в два приезжала сюда – и однажды уехала уже со своим юным почитателем и учеником: когда уже у неё было собственное жильё и всё устроено для того, чтобы комиссия по усыновлению дала добро. Они стали жить вдвоём, много ездили, мальчик совсем не бросил своего увлечения рисованием (это не было уловкой для кандидатки в маму – к тому же кто тогда мог подумать...), и бывало выдавал такое, что заставляло и его наставницу присмотреться. Иногда она устраивала блоготворительные аукционы своих и чужих картин, помогая своему и другим интернатам – вот так само собой разрешилось то, к чему она с болью рвалась через сопротивление чего-то в душе, звавшего её тогда прочь... Ей удалось помочь – но она видела, что главная помощь оказана немногим: может, этому мальчику, который до времени тихонько смотрел из-за последней парты, как она выводит красивые фигуры на доске, а потом сам пытался что-то своё передать там на стенах и в своих рисунках – убеждённый, прежде всего, что красота и одухотворённость возможна (он мог это почувствовать, и были ли нужны слова!); и тот мужчина, оказавшийся известным ценителем искусства, с которого всё началось, - её «Купальщица» (обнажённая девушка, входящая в морские волны с перспективой на загорающийся в небе и на волнах восход), висящая по маминой милости в одном из салонов, – он проходил мимо, как это бывает при важных поворотах и вспышках, шёл совсем не туда – только глянул через стекло... – и, как, бывает, с одного уместного аккорда, выхваченного из общего шума, влюбишся в песню, так какое-то сочетание в этой немного искажённой ракурсом и витринным отблесоком картине захватило его вдруг.. – и он влюбился. И каким-то невероятным способом он разыскал авторшу, точнее, опять не обошлось без мистики – они встретились на морском побережье, где она рисовала – настоящие! (и она была настоящая!!!) – колонны на подстилке сухой травы, и он почувствовал то же волшебство и в этой работе... Они познакомились, он сказал, что ищет её уже полгода – она почему-то сразу поверила и ответила, что тоже ждала «чего-то такого». Он организовал ту самую выставку в столице, после которой так долго шумели в восторгах, показном равнодушии, противоречивых толках и после которой её знали уже во многих странах и все картины были распроданы. Когда всё утихло, она поняла, что уже может вернуться (хоть ей и хотелось уже много, много раз..!), тогда она точно увидела, что имеено её творчество есть та помощь – тот самый путь.., - настоящая, для некоторых, не любителей поговорить, оценивая новенькое, сравнивая, ценя в этом более свое мнение, кроме него и умения таковые слагать, по сути, ничего и не имея, и не для гоняющихся за нашумевшим - но для тех, кто чего-то искал: большего, чем вся эта суета, чего-то светлее, значительнее... – а она чувствовала ЭТО, когда рисовала, так тонко и так ясно, – и чувствовала, что способна если не передать, то хоть намекнуть..
Кстати, на той выставке, на открытии она повстречалась с отцом – как бы он ни был туда занесён, очевидно не читал афиши, - с кем-то общаясь, искал глазами художницу, чтобы преподнести непременные цветы... и вдруг наткнулся на дочь, не виденную почти три года. Описывать ли метаморфозы его лица и подрагивание ининой улыбки, когда она, тоже изумлённая встречей, глядела на него... Он вручил ей цветы, а она обняла его. И непонятно было по тому касанию, которое прошлось по её спине, сдался он сам себе – хоть на миг! – или нет. Она улыбалась сквозь слёзы, он держал себя в руках, поговорили о матери («...да, да, всё хорошеет..»), он сказал сдержанно: «Вот, значит, ты теперь настоящая художница..»
-Вряд ли я изменилась, пап, - улыбалась она, не отрывая от него глаз: всё тот же – надо же... А она думала, что весь мир стал другим (вместе с тобой )).
-Ну что ж.. – И ей было трудно поверить, когда он опять достал телефон, который совсем ничего не хотел от него (а может, виброзвонок..), приложил к уху. - ..Что? А, да – уже... уже еду.. Извини, надо срочно – я тут по делам.
-Да, конечно. Маме привет. И... не обижайтесь на меня.
Он ушёл, не зная, что ответить.
А она... Эй, а где она?.
Весь мир вокруг тебя и пред тобою
лежит в себе прекрасным изваяньем –
И, если глаз не замутнён страданьем,
желаньем блага иль чего лихого –
ты в нём блажен, и он в тебе -
вы как одна
таинственно
прелестная
картина!..
-
---------------- - - - - - -- - - - - - - - --- - -----
Тяжёлый куш
© Copyright: Виталий Андрущенко, 2010
Свидетельство о публикации №210060100980
Свидетельство о публикации №210060100980
Рецензии