Лось из Космоса

Лось это фамилия. У девушки фамилия Лось. Елизавета Лось. Очень порядочная девушка, в синих брючках. Ей ещё не 45, но уже и не 16. Этакая переходная стадия из «соски» в «мать». У Елизаветы стадия была растянута. В ней не зафиксированы юность и прочее. Наша речь о Елизавете неспроста. Всё дело в том, что именно Елизавета Лось является моим реальным прототипом. Но начнём по порядку.

Елизавета родилась в Москве и с самого рождения являлась коренной москвичкой в восьмом поколении. Родители жили в двухкомнатной, в Выхино. Детство вполне стандартное. Косички, яблочное повидло, холодные стулья в детском садике. Воспитатели заставляют доедать до конца винегрет и тушёную капусту. Потом вечером тошнит и рвёт винегретом и капустой. Однажды Елизавета прыгала с утра на диване, собираясь в сад, и хлопнулась головой об угол спинки. Кровь. В сад не повели. Тогда-то и свершился первый сдвиг в её ясной головке. Тогда она начала ненавидеть воспитателей в детском саду за винегрет и тушёную капусту. Одним из видов наказания за проступок в детском саду было следующее: тебя ставят на колени у стены, и ты стоишь так долго и смотришь, как остальные ребятки играют в игрушки. Они, твои детсадовские друзья, потом тебе рассказывают, что сначала ты ровно стоишь, а потом начинаешь раскачиваться тихонько, то вперёд, то назад. Больно коленкам, но вставать нельзя. Коленки становятся как будто каменные и очень неудобные.

Именно тогда Елизавета начала мечтать, как она вырастет и расстреляет из автомата своих воспитателей, которые к тому времени станут дряхлыми старухами. «Они ведь даже не поймут, не вспомнят, за что их расстреливают» - думала Елизавета, тихонько усмехаясь в самой-самой глубине своей чистой и наивной детской души. Было ещё одно воспоминание у Елизаветы о том времени. Когда мама везёт тебя на санках в детский сад зимой, рано утром, ты сидишь сзади, впереди её ноги, а вокруг темнота и снежинки. Одиноко как-то в этот момент было Елизавете всегда. Одиночество, оно может быть внешним, когда ты один вечером остался дома, или по лесу идёшь, минуя взгорки и болотины. А может быть и пронесённым через жизнь, когда некому сказать о том, что внутри. Или помолчать не с кем бывает.

После у Елизаветы тоже всё было вполне обычно. Первая школьная любовь. Любовь была вихрастой и в очках, писала смешные стихи и гоняла в сифака с остальными мальчишками по школьным коридорам на переменах. Любовь непонятная и томительная, когда сердце кусочком ваты переваливается внутри от случайно встретившихся взглядов. Также был мел, противно остающийся на руках, так что хочется руки облизать сразу, пока идёшь от доски на своё место. После первые прогулы. Однажды Елизавета случайно сломала камеру. В школу приехало телевидение. Ещё советское, с такими огромными телекамерами на колёсиках. На автобусах, у которых два ведущих моста сзади. Дяденька оператор куда-то отошёл, а Елизавета нажала какую-то кнопку. Из любопытства. После дяденька громко ругался, а Елизавету искали её одноклассники по всей школе в то время, как она отсиживалась в укромном уголке на четвёртом этаже за лестницей.

Первым пивом Елизаветы был третий номер «Балтики» за три рубля девяносто копеек. Невкусный и сказочно пьяный третий номер. Всего с одной бутылки так, что можно потом падать на ровном месте и нести чушь на ровном месте. Это в девятом классе. А в десятом классе Елизавета начала думать о себе и об окружающем. К тому времени относится второй сдвиг ясной головки. Когда в первый раз были основательно потрёпаны представления о дружбе, человечности, взаимопомощи и прочем. Дурацкая призма юношеского взросления, наивного и насквозь пропитанного максимализмом. Это уже после одинаковых школьных анкет с вопросами о любимом блюде и о том «как ты ко мне относишься». После того, как одноклассники разделились на «свою грядку» и «прочее стадо». Елизавета пробовала писать стихи, которые казались ей серьёзными, и пробовала печататься в тинейджерской газете, которая называлась «Тинейджер». Искала понимания и оценки. И нашла однажды 50 рублей.

В общем, всё складывалось весьма и весьма неплохо. Со временем Елизавета полюбила театр и местную прессу. Стала хорошо относиться к томатному соку и творчеству писателя Пелевина. Заимела круг близких и полукруг знакомых. Круг со временем почему-то сужался, а полукруг норовил распрямиться в вовсе уж безобразную и наглую прямую бесконечности. Жизнь налаживалась. Елизавета разрисовывала висящую у неё в комнате карту почв СССР только ей понятными афоризмами и фразами, писала слово «нахуй» в воображаемых ответах на открытки-валентинки и подолгу смотрела в окно на проезжающие машины и рейсовые автобусы. Третий номер «Балтики» стал гораздо дороже и, чтобы напиться, требовалось уже не в пример больше этих номеров загрузить в свой пищевод посредством частых и ёмких глотков. Елизавета почитывала экспериментальную прозу в отрывочных выпусках журнала «Новый мир», отрывочно спизженных в районном филиале городской библиотеки и едко усмехалась сочным фразам постмодернизма. Примеряла новые, купленные с мамой на рынке наряды и примеряла новые маски лжи и лицемерия, которые в достатке предоставляла для примерки окружающая действительность. Некоторые маски ей нравились, и она всё чаще склонялась к тому, чтобы снимать их как можно реже.

Примерно в то время как раз и наметился третий сдвиг в голове Елизаветы, благодаря которому она научилась не быть собой и быть не собой. Причём быть не собой было гораздо проще, нежели не быть собой. Быть не собой Елизавета могла всегда и везде. Могла улыбаться и хмурить лоб. Могла ходить в гости и угощать кого-либо чаем с овсяным печеньем, которое сама никогда не любила. «Быть не собой» для Елизаветы со временем превратилось в «быть неискренней» потому, как искренность приходилось всё чаще прятать. Не нужна она была ни самой Елизавете, ни тому, кто прихлёбывал чай с овсяным печеньем.

А вот не быть собой Елизавете становилось всё сложнее и сложнее. Не хватало понимания. Если спросить себя о том, почему нужно быть таким, каким хотят тебя видеть, то ответов будет много. Но ответы будут не настоящими. Ответы будут такими, какими их должны видеть все остальные. И никак не ты сам. Первый серьёзный конфликт Елизаветы с самой собой произошёл именно тогда. Когда она спросила себя: «Почему я хоть иногда не могу быть собой?». Елизавете стало казаться, что она это не она, а всего лишь созданный чужими взглядами эфемерный сгусток ***ни, которая думает о том, что она хуйня. Не беда, если бы она просто так думала. Беда заключалась в том, что Елизавета параллельно понимала, что это она сама и есть и что она внутри действительно является собой самой. А для всех остальных нихуя.

Именно тогда, конфликтуя и чертыхаясь, Елизавет стало две. Первая – созданная сторонними наблюдателями ***ня, и вторая – та, которая думала о себе от первого лица и глумилась над первой Елизаветой, называя её социальным вы****ком и «внечеловечиной». По первости и наивности Елизаветам казалось, что так на самом деле проще. Пока вторая обсирает первую и копается в себе самой, первая может здороваться и прощаться, хамить и лебезить, есть еду и принимать ванну. Сложности начались тогда, когда Елизаветы перестали понимать кто из них настоящая. Понятие «настоящая» попросту перестало существовать по причине того, что идентифицировать настоящее уже не получалось. Его не удавалось рассмотреть ни во внешней Елизавете, которая считала себя официальным туловищем, ни во внутренней, которая полагала, что она думает за внешнюю Елизавету о ней же самой.

Но самым страшным и печальным оказалось даже не это. Елизаветы забыли о своих воспитателях из детского сада и больше не горели желанием их расстрелять. То есть желание, конечно, хранилось где-то глубоко внутри по-прежнему, но оно перестало быть желаемым желанием. То же самое произошло и со всем остальным. Желаемые желания куда-то испарились. Елизаветы серьёзно подозревали, что они остались в детстве, то есть в искренности. А так как пора искренности и детства оказалась со временем безвозвратно утраченной, то и желания из желаемых трансформировались в тупо осуществимые и тупо запарные. Елизаветы искали желаемое, чтобы полниться и в результате только полнели. Жопа Елизавет с имеющимися под ней спущенными синими брючками стала грустно свисать по краям стульчака вместо того, чтобы опасаться провалиться внутрь, как в далёком детстве, или упруго пружинить о края стульчака, как чуток позднее. Елизаветы стали гораздо больше времени проводить перед зеркалом и искать желаемое в себе, которого тоже уже не было. Елизаветы звонили родителям спросить «как дела», складывали постельное бельё в стиралку, вставали рано по субботам, чтобы водрузить свои телеса на лыжи зимой и на велик летом. В целом являли собой картину жизни

И больше не задумывались о том, кто пишет эту картину: кто-то из них, они вместе или совершенно прочие и ненужные кидают свои небрежные мазки мимоходом. Елизаветы работали в организации с космическим названием «Космос» и в свободное время тотально потребляли. Потребляли индустрию тотального потребления. То есть покупали и выбрасывали. Каждая из них хотела выбросить вторую, но так это и не сделала. Не сделала потому, что они так и не разобрались, кто же из них имеет на это право. Они и сейчас процветают. Недавно переехали в Торонто. Ищут желаемое. Или попросту хотят думать, что ищут.


P.S.
Повествование о Елизавете Лось хотелось бы считать чистейшей воды вымыслом, если бы не одно «НО». Сталкиваясь и пересекаясь с туловищами, встающими у меня на жизненном пути, я неоднократно улавливал в себе самом схожие эмоции и ожидание желаемого, которого иногда катастрофически не хватает. Пусть мне не хватит смелости сознаться в том, что я тоже «Елизаветы» открыто и не аллегорично, однако текстом хотелось бы себя из некоторых настроений и ощущений выкинуть. Выкинуть в попытке эти настроения и ощущения выложить буквами. А дальше что-нибудь случится. Обязательно случится. Взойдёт солнце, прольётся молоко мимо стакана, хлопнет пробка шампанского, на вечернее тихое озеро снизойдёт очередной восхитительный закат. И очередные «Елизаветы» вернутся в одну из себя. И будут счастливы. Счастливы в себе и счастливы вокруг. Счастливы гармонично, а не вымышленно и напыщенно.