Крошки

Первая сомлевшая и размякшая крошка была кусочком тирамису, вторая от ржаного чёрного хлеба. Встретились они случайно и ненадолго. Случайно был подслушан и их разговор.
Тирамисовую крошку звали Татьяна, а ржаную Афанасий.

- Привет! Я – Татьяна. А ты?
- А я хлеб.
- И всё?
- Афанасий. Для друзей Аф.
- Прикольно. Дружим?
- А нахуя?
- Дак просто. Пока не сыпанулись калориями по вене. Потрещим, перепихнёмся. – Татьяна всколыхнула тирамисовыми грудями и призывно раззявилась полупереваренной кашицей.
- Ладно. – протянул Афанасий. – Только пихаться мне с тобой не по понятиям. Я злак благородный, а ты шлюха буржуйская.

На этих словах Афанасий вяло потянулся и испражнился несколькими калориями. Татьяна обиженно надула крахмальные губки и послала Афу крамольный взгляд из под тонко выщипанных бровей.

Знаешь, - после минутного молчания задумчиво произнесла Татьяна, поигрывая тонкими пальцами и словно невзначай улыбаясь своему французскому маникюру – большинство слов, которые мы произносим в течении такой короткой жизни не несут на самом деле никакой смысловой нагрузки. Мы разливаемся речитативом помоев, а оставляем лишь капли искромётного понимания. Вот эти капли и стекают буквами в строчках некролога, только заметить их бывает уже и вовсе невозможно, если не прикасаться к потоку помоев. Написанное великими является великим в силу признания. А признание – оно не продаётся. Потому ты и не можешь знать себя великим в лице прочих пока не получил признания. А признание-то это очередное, которое или присядет или врежется или припозднится или мимо пройдёт. А ты на месте топчешься всю жизнь свою. Ты и здесь топчешься, Аф. А горло, как и кишечник, просто мимо тебя проползают. Точно так же как раньше ползли тёплые руки пекаря, формы, упаковка, ценник и всё остальное малозначимое сущее.

Афанасий смачно высморкался в два пальца и первый раз взглянул Татьяне прямо в глаза. После протянул ей холёную руку в белой лайковой перчатке и коротко представился: «Аф».

Татьяна в очередной раз улыбнулась и тоже высморкалась в два пальца.

Знаешь, Таня – задумчиво уставясь под ноги, начал Афанасий – каждое слово, это ты сам и есть. Ты есть в каждом своём слове. И ответ, хочешь ты или нет этого, ты несёшь изначально за любое своё слово, даже не высказанное. Твои мысли это самое простое из того, что ты можешь. Слова, как результат, уже вторичны. Можно с лёгкостью предположить, что ты принадлежишь своим мыслям точно так же, как твои мысли принадлежат тебе. Вопрос останется в том, кто из вас более реален. Ты, погрязший в своих мыслях или мысли, приписываемые твоему авторству тобой же самим. Даже мысль о себе и о своём владении мыслью – не факт принадлежности, а лишь доказательство вероятности, не более. Осознавая себя носителем мысли, ты ни в коей мере не можешь сказать то же самое с позиции самой мысли как твоего продукта. А сказать «Cogito ergo sum» - это самое простое из того, что ты можешь. А вот не можешь ты гораздо более дохуя. А мысли сами по себе могут всё. Могут с ума тебя свести за несколько ночей, могут гением сделать за секунду. Могут посетить тебя и могут и в жопу послать.
 - Так ведь понимание жопы или посланности это и есть мои мысли – мягко возразила Татьяна.
- Нифига. Идентификация с нахождением в жопе не более чем вынужденная локализация твоего настроения.
- Которое тоже состоит из мыслей?
- Настроение не мысль. Настроение скорее совокупность послемыслия и их последующее переваривание. Вот только права переваривать тебе твои собственные мысли не давали. Они вообще тебе ничего не давали. Это ты сам считаешь, что можешь ими обладать и ими испражняться.

Татьяна и Афанасий закурили, и пять минут просидели рядом плечом к плечу, задумчиво выпуская дым и изредка сплёвывая. Попутно вежливо кивнули абрикосовому компоту, что стремительно пронёсся мимо, успев лишь вытянуть руку в мимолётном приветствии.

Когда я первый раз изменила тому, кого люблю – продолжала Татьяна после короткого перекура – я долго думала о правде. Пожалуй, всё таки верна поговорка о том, что в подобных случаях правда не нужна никому. Даже если отношения подразумевают готовность к такого рода событиям – результат в любом случае непредсказуем и чаще является отрицательным для обеих сторон.

- Сложнее другое – сказал Аф. – Сложнее гораздо из себя это выкидывать. Выкидывать необходимость принимать очевидное в рамках своей собственной невозможности что-либо изменить. Вытворять вон за порог своего понимания то, что тебя разрушает. Разрушает день за днём, час за часом. То, во что ты имеешь неосторожность вляпаться, а потом огребать своими же собственными переживаниями послесловия всего ненужного лично тебе. Сложность в том, что разобраться вовремя практически никогда не получается и начинается мозгоёбство.

- Когда тебе не дают то, что тебе нужно, а лишь кормят минутными встречами и обещаниями несбыточного, ты начинаешь делать свои собственные выводы и действия, чаще всего неадекватные. Ты понимаешь, что противная сторона никогда не примет фактов, но в силу своего собственного отношения к этой противной стороне не можешь удержаться от огласки. – Татьяна посмотрела наверх и наигранно улыбнулась. - Делаешь это из лучших побуждений и насквозь лживых представлений о честности, а получаешь очередное желание самозамкнуться и провалиться как можно быстрее уже в чьё-нибудь неблагодарное горло, которое как всегда будет оканчиваться клоакой и последующим холодом санфаянса.

-  В санфаянсе ты находишься заведомо и задолго до того, как начинаешь хоть что-либо предпринимать – ответил Афанасий, закуривая очередной свёрток никотина. - Суть в том, что понимание этого приходит далеко не сразу, а твои же собственные мысли настолько, как тебе кажется, согревают тебя, что холод санфаянса не ощущается. Кого-то двадцать минут подряд не может коснуться, а кого-то всю жизнь. Скорость выводов, набрасывающихся на тебя ежесекундно – это и есть твоя смерть духовная. И она гораздо важнее того, что тебе предстоит в итоге булькнуть какашкой, как и  всем прочим. Бежать или не бежать от выводов дело сугубо индивидуальное. Но разницы нет.

Татьяна потянулась к Афанасию губами, но он сделал вид, что не заметил.

- Может по-маленькой? – спросила Татьяна.
- Не откажусь.

Татьяна залихватски откинула полу овчинного бушлата и извлекла наружу блестящую поллитровку «Столичной». Привычным движением сковырнула зубами пробку и протянула Афу.
Афанасий сделал глубокий глоток. Татьяна, как и положено даме, пила мелкими глотками, но по количеству потреблённого не дала никакой форы Афанасию и спустя некоторое время они оба достигли нужной кондиции.
Кондиция заключалась в повлажневших глазах и более благодарном отношении к окружающему. Краски стали радовать глаз, а внешние звуки более не раздражали, а скорее убаюкивали. Татьяна как бы невзначай склонила голову на плечо к Афу, который на этот раз вместо того, чтобы отодвинуться, нежно приобнял её за покатое плечо.


После продолжительного на этот раз молчания, во время которого Татьяна задумчиво расковыривала очередную стрелку на своих чёрных колготках, они словно очнулись и слегка встрепенулись. Обоим стало стыдно за минутную слабость, почти бросившую их в обьятия друг друга, хотя возможно всему виной были флюиды «Столичной», столь привычно завладевшие их изнеженными организмами.

Я расскажу тебе одну из своих историй – сказала Татьяна, оправив причёску и попутно оправившись. – Когда-то давно я встретила того, кого должна была встретить ещё раньше. Мне казалось, что я уже пребываю почти за порогом широкоизвестного платонизма, однако чувства, которые мне довелось испытать, повергли меня в состояние поистине девичьей страсти. То ли страсть, то ли влюблённость, то ли действительно единственное настоящее серьёзное чувство, которое дай бог испытать каждому хотя бы один раз в жизни. В тот раз я отдала ему всё. И готова была отдавать день за днём и год за годом и жизнь за жизнью. Я не буду говорить за него, смог он это понять или нет. Дни, проведённые рядом, были днями настоящего счастья. Когда вокруг нет ничего и никого, кроме единственного. Того, кого было суждено любить всю жизнь. Я тысячу раз говорила «спасибо» за эти дни. Самой себе, судьбе, ему. Мы зашли с ним тем утром, когда он в очередной раз приехал в мой город из своего в заспанный маленький магазинчик и он сказал продавщице: «Пожалуйста, будьте любезны, двадцать банок семёрки и вафли Артек.» Продавщица нам не поверила даже сначала, а я смеялась. Я смеялась от того, что я его обожаю с такой силой и так его люблю, что меня как будто бы и нет в этот момент. А меня и не было на самом деле. Я знала все эти бесконечные «НО», которые мешали нам быть вместе постоянно и была готова ждать. Я хотела верить в то, что он сможет понять мою любовь и сможет осознать и принять свою, которую я с его стороны видела и чувствовала. Эти «НО» оказались сильнее его.

А когда я поняла, что у нас не будет нашего будущего, а если  и будет, то не сейчас и не в этом году, то я позволила себе в очередной раз получить то, что просто нужно. Я потрахалась. Рассказала ему об этом спустя три дня. И не была понята. И не была прощена. Я знала, что так и будет, но не рассказать не могла. Хотя слышала от него слова о том, что он примет всё так, как будет. Он не смог, но я не буду его никогда обвинять. Знаешь почему? Потому, чтоя люблю его.

Татьяна замолчала и одним глотком прикончила остатки «Столичной», вытирая слёзы тыльной стороной левой ладони.

Хорошо – сказал Афанасий. – Я тоже тебе расскажу. Тоже одну историю и тоже про двадцать банок семёрки. Когда он встретил её, а произошло это совершенно спонтанно, он с самого начала понял, что это по-настоящему. Не так как у него было до этого, словно по сценарию, а действительно так, как бывает наверно один-единственный раз в жизни, и дай бог каждому встретить этот свой единственный раз. Он много-много раз готов был бросить всё то, что у него к тому моменту появилось в его жизни по будто бы заранее прописанному сценарию, но так и не сделал этого. Он проклинал себя за свою несмелость и невозможность преступить. Преступить он боялся не рамки. Совсем не рамки. Боялся он собственного сумасшествия, которое давно уже в нём тлело. Встреча с ней была как раз таки той искрой, из которой и должно было вспыхнуть пламя. Но все остальные «НО», которые оказались сильнее его, были его собственными «НО». Точно такими же, как и эта его единственная настоящая любовь. Выбор делается в пользу количества гораздо чаще, нежели в пользу качества. И это в природе.

Афанасий достал серебряный портсигар и пачку парламента. Из пачки достал одну сигарету, открыл портсигар, в котором оказался добрый порцион кокоса. Хлебнул мундштуком парламента любимую многими дозу и пустил по левой. Шмыгнул пару раз и повторил с правой те же манипуляции.

- Любить и не принимать свою любовь. Любить и отторгать. Выкидывать прочь. Бежать изо всех сил. Знаешь, что это такое? – спросил он Татьяну, протягивая ей портсигар.

Татьяна грубо высыпала на ладонь толику порошка, разровняла пальцем и припудрилась.
- Да мне похуй, Аф. Любовь – она как слово. Слово произнесённое. И за него уже следует держать ответ.
- Он держал – возразил Афанасий, принимая из чуть подрагивающих рук Татьяны серебряный портсигар. – Он держал своё слово, когда они покупали двадцать банок семёрки и вафли «Артек» в том утреннем заспанном магазине. Он держал его потом ещё целый месяц во время их ежедневных долгих телефонных разговоров. Только словом он не был избавлен от необходимости выбора. А выбор он наклоняет. От выбора, Таня, кокос и «Столичная» не спасают. Двигать выбор они могут, точнее отодвигать, но не бесконечно. И принимать измену, какой бы она ни была, это значит не принимать себя. Желание быть единственным является вершиной эгоизма. За это желание мы и расплачиваемся категоричностью. Оно скорее ярмо. А плестись в упряжке гораздо привычней,  чем отбрасывать подковы правильности. Вместе с подковами летит под откос и всё остальное, включая адекватность суждений.

Афанасий достал из внутреннего кармана смятую пятитысячную бумажку и прнялся не спеша рвать её на мелкие кусочки.

- Вот это пример тебе. – продолжал он, пуская щелчками ошмётки пятитысячки оседать на стенках желудка или парить вниз на встречу с абрикосовым компотом.- Номинал и ценность пяти тысяч рублей одной купюрой всем понятен  и ими, возможно, следует дорожить. Ситуация, когда ты можешь вот так её порвать, сродни той единственной страсти, когда всё остальное вне тебя. Вот только купюры номиналом в пять тысяч рублей от этого никуда не денутся. И ты заранее себя посадить на то самое место, когда её можно порвать не можешь, ибо это сумасшествие. Принять и пережить можешь. Переживать можешь. И примерять на себя эту ситуацию можешь. А в остальном останешься эгоистом.
- А как же любовь? А слово изречённое? А обещания? А страсть? А благородное Сумасшествие? – спросила Татьяна, отчаянно пытаясь шагнуть обратно с края колодца, на который её поставил кокаиновый скоротечный приход.
- Суть в том, что порвав пару бумажек в бытии, он был вынужден вспомнить о тех, кому он эти купюры должен носить. У него они были, а у неё нет. А двадцать банок семёрки и вафли артек это было единственное, что их обьединяло из сущего. А вот остальное было как раз страстью. Такой, которую дай бог испытать каждому.
- ****ец. – промолвила Татьяна и отвернулась.
- Понимаешь, феноменология любви, отношений, измен, неважно как сказать и обозвать всё то, о чём мы с тобой сейчас говорим, на самом деле нихуя не значит – сказал Афанасий, и Татьяна впервые за всё время их разговора уловила в его голосе нотки острого чувства вины. – Всё в конечном итоге зиждется на потенциальной мере внутреннего эгоизма. Он потому и Эгоизм. Потому что «ego» и потому, что внутри. А каждый сам по своему собственному желанию им захлёбывается или упивается. А чаще делает и то и другое в течении всей своей жизни, поочерёдно меняя маски внешнего, которые все обезображены безобразием именно этого самого эгоизма. Ибо общее, сущее, внешнее – неважно как назвать – не что иное, как твоя же собственная проекция и, в свою очередь, ты такая же проекция всего этого, сам в себе. Любое отношение к любви и любое восприятие любви – твой шаг в сторону с тропинки, по которой ты всё равно пройдёшь. Тут нечего скрывать. Да, он женат и с детьми. Да, она до сих пор нет. Да, они влюбились. Да,  он может трахаться с другими и не может быть с ней. Да, она может трахаться с другими и может быть с ним. Да, он может прощать её, но не делает этого. Да, она может прощать его и сделает это всегда. Только это ничего не меняет. Он сможет, или нет. Она сможет, или нет. И они оба и вместе, или смогут, или нет. Если у них есть чувство – они счастливы. Если ему не всё равно до неё, значит чувство. И поэтому нет и понимания. И поэтому нет прощения. Потому, что в любой любви на самом деле на первом месте стоит эгоизм, который счастлив принимать любовь. И этот самый внутренний эгоизм, стоящий выше всего ловит вечный кайф от любой возможной любви и прётся от того, что она или они у него есть. Делает выбор в пользу качества или количества и сам же себя разрушает с самого начала только потому, что допускает в призму своего существования суку любовь. Поэтому вы все суки, Тань.

Афанасий вяло улыбнулся и взял Татьяну за руку. Она не стала вырывать её обратно, хотя, возможно, ей этого и хотелось, как никогда в жизни.
А потом они растаяли.