Двое

Менялись встречающие – прилетающие, одни уходили, сопровождаемые гулом приветствий, поцелуев, похлопываний, шуршанием и скрипом колес разномастных чемоданов, им на смену навстречу друг другу выплескивались новые. Человеческий муравейник напоминал набегавшую и отступающую волну, оставлявшую после себя гладкую пустоту песочного пола с разноцветными вкраплениями оставшихся камешков – голов темных, светлых, рыжих, седых или лысых, на которых не хватило силы морской стихии, или их гости еще не прилетели.
Лишь эти двое застыли, словно утес, который не могли потревожить ни могущество Посейдона, ни шум и гомон людского потока, периодически появлявшегося со всех сторон, но неизменно огибающего их и исчезающего под аккомпанемент объявлений о следующих рейсах. Казалось, разверзнись хляби небесные, ударь молния, закрутись торнадо, сметет все живое, кроме этих двоих.
Они слились в одно целое, превратились в монолит, но не бесчувственный обрубок мрамора, нетронутый резцом скульптора, а в живой, дышащий, уходящий корнями в лоно природы, светящийся словно костер в пронзительно черной ночи,  невидимое тепло которого кругами достигало только меня, минуя всех проплывавших мимо. Я слышал, чувствовал его согревающие импульсы, это бились сердца, вернее, одно общее сердце. Я дышал с ними одним воздухом, и он был пропитан нежнейшими ароматами цветочной поляны, что вдруг расцвела на серой безжизненной равнине пола. Я видел струящийся вокруг них воздух, бесцветную оболочку слившихся душ. Она колебалась в такт их дыханию, но бессмысленно было испытывать ее прочность, ибо вышедшая изнутри, она была замечена Им и приняла, ниспосланное Создателем благословение Любви, превратившееся в волшебный панцирь, повредить который не мог никто. Теперь даже Он. А ведь они стояли, просто обнявшись… ее голова покоилась на мужской груди, он обнимал ее плечи. Иногда, легкий, как вспорхнувшая бабочка поцелуй – прикосновение губ, без всякого намека на страсть, и снова неподвижность.
Оба были в больших толстых или роговых, как их называют, очках. Может, я ничего не понимаю в моде на оправы, но они мне показались весьма старомодными и далекими от прихотей этой капризной особы.
- Их возраст?
-  Не знаю! Может 20, 25 или 30 лет. Мне было не видно.
- Красивые?
- До или после их встречи? Если до, то вряд ли. Их лица были мне не видны, я видел лишь профиль. Судя по тому, что дорожная сумка стояла рядом с ним, за спиной были ворота, через которые входили счастливые или индифферентные пассажиры, опустившиеся на грешную землю, он был из их числа. Девушка, скорее всего, была не красавица, иначе мой холостяцкий взгляд давно и цепко выхватил бы ее из толпы ожидавших прибытия самолетов.
- А после встречи?
- Да! Хотя я абсолютно не помню их лица.
Его глаза были закрыты, словно он спал, и сон был сладок, глубок, безмятежен. Так младенец замирает на груди своей матери в безмерности пространства и покоя. Иногда молодой человек чуть поднимал подбородок, склонял голову, прижимаясь сначала щекой, затем касаясь носом волос девушки, вдыхал их запах, трогал губами, и его улыбка отражала бесконечность младенческого восторга.
Нужный мне рейс не задерживался. Это я приехал слишком рано. Но бесцельность ожидания была вознаграждена с лихвой. Я прикоснулся к Счастью Любви, я разгадал его смысл. Он заключался в той самой невидимой никому оболочке соединившихся душ, охраняемой Им. 
Наконец, они разомкнули объятья. Теперь их соединяла лишь тонкая нить взгляда. Я не заметил, как сумка оказалась на его плече, они вдруг развернулись и пошли на выход, держась за руки. Глаза в глаза.       
   Я забыл, кого встречал и зачем. Мне просто хотелось, чтоб они остались, не уходили, а я… а я бы мог смотреть, наслаждаться Любовью, пусть даже чужой, и мечтать о своей…