Дорога в Бессмертие

 О подвиге сибирского парня

Этот роман о Масалове Николае Ивановиче -
прототипе Воина-освободителя,
увековеченного в памятнике,
установленном в Берлине.
 
Посвящается всем солдатам Великой Отечественной войны, в канун 65-летия Великой Победы.


Предисловие

В день начала решающего штурма центральной части Берлина утро было мрачным и дождливым. Центральная часть города ещё горела после ночного удара с воздуха и мощного артиллерийского обстрела. Над Рейхстагом вздымались вверх желтые столбы огня и дым, туман вместе со смрадным запахом тротила стелился к мокрому, избитому минами и снарядами асфальту, а пыль от битого кирпича ещё висела в воздухе. Наблюдательный пункт командующего 8-ой гвардейской армии генерала Чуйкова располагался вблизи Ландвер-канала. Меньше одного часа оставалось до начала штурма оборонительных укреплений, бетонных бункеров жилых зданий, превращённых гитлеровцами в неприступные крепости, и других объектов противника в центральном секторе обороны Берлина. Непривычная для последних дней тишина, нависщая над улицами, площадями и зловещей цитаделью гитлеровской Германии,  резала уши.
Генерал Чуйков, член Военного совета армии и начальник штаба уточняли с командующими авиацией, артиллерией, бронетанковыми и инженерно-сапёрными войсками полосу наступления армии и максимум задач, которые необходимо решить при артиллерийской подготовке, а также дальнейшее взаимодействие со штурмовыми группами и отрядами. Ещё во времена великой Сталинградской эпопеи, когда ожесточённые бои велись в черте города, генерал Чуйков взял за твёрдое правило размещать свой наблюдательный пункт в непосредственной близи от передовой линии, а когда позволяли условия - то и в передней траншее, и старался не нарушать это правило.
Вот и в этот раз  НП командующего, оборудованный на втором этаже массивного здания,  располагался вблизи немецких укреплений, и все важнейшие узлы немецкого сопротивления просматривались даже при дыме от бушующих пожаров. Напротив наблюдательного пункта  был виден мост Потсдамер-брюке, Ландвер-канал с его отвесными бетонированными берегами, чуть дальше - здание Потсдамского вокзала, превращенного немцами в неприступную крепость. Просматривались и широкие магистрали Линк- и  Кётекер-штрассе с массивными полуразрушенными зданиями. Глыбы рваных стен  с искореженной арматурой валялись вдоль и поперёк улиц и походили на искусственные баррикады, преграждающие продвижение танков, артиллерии и пехоты.
- Поработали наши союзники!  Сплошные развалины и баррикады... - глядя на груды развалин, возмущённым голосом проговорил командующий бронетехникой. – Весь запас авиабомб израсходовали на дома в жилых кварталах, а многоярусные бетонные бункеры остались целыми и невредимыми.
- Да, вопрос, большой вопрос, кому больше помогли в этой ситуации союзники... Сколько бомб сбросили на головы мирных жителей немецкой столицы американские и английские бомбардировщики,  и вот результат – груда развалин. Тем, кто обороняется,  это на руку, а для наступающих это сплошные преграды, - покачал головой командующий авиацией. – Сделали  нам, как говорят, «медвежью услугу».
- Да, большие преимущества у обороняющейся стороны перед нашими гвардейцами, - оценив обстановку, проговорил Чуйков. - Кому помогли, кому навредили союзники - с этим вопросом пусть разбираются  военные историки, а наше дело - добить фашистов, невзирая на все эти преграды. Как думаешь, Алексей Михайлович, справимся? – взглянув на члена  Военного совета, поинтересовался  командующий.
- Конечно, справимся! Отваги и мужества нашим гвардейцам не занимать, - не отрывая глаз от окуляра бинокля, ответил  Пронин. - А сейчас меня интересует другой вопрос:  куда и зачем ползёт вон тот гвардеец? - и невесело усмехнулся, передавая бинокль Чуйкову.
Все присутствующие на наблюдательном пункте с нескрываемым интересом стали наблюдать за солдатом, медленно ползущим в сторону набережной канала.
- Я тоже не могу пока разгадать его замысел. Куда, зачем — непонятно... – задумчивым голосом произнёс Чуйков.  – Немцы постараются не оставить его в живых на нейтральной полосе. Постараются… - генерал не закончил, его последние слова заглушил треск пулемётных очередей, внезапно разорвавших эту утреннюю тишину.
Командующий не знал, что несколькими минутами раньше этот солдат стоял перед  командиром 79-й гвардейской  стрелковой дивизии и просил дать ему разрешение вынести с нейтральной полосы немецкого ребёнка. Не знал он и того, как не хотелось генералу  Вагину давать такое разрешение, рисковать жизнью  мужественного солдата в последние дни войны.
…Солдат, не обращая внимания на непрерывный обстрел, полз под многослойным огнём противника в сторону канала. Было видно, как пулемётные очереди, вгрызаясь в асфальт, высекают перед ним  каменную крошку.
- Ползёт, как завороженный от немецкого огня, - глядя на безрассудство солдата, проговорил командующий артиллерией. – Не погибнет от немецких пуль, так несколькими  минутами позже окажется в зоне огня нашей артиллерии, и тогда уж ничто не спасёт его, - взглянув на ручные часы, вздохнул командующий.
Солдат, прижимаясь к асфальту мостовой, продолжал ползти  по площади, медленно, сантиметр за сантиметром, приближаясь к набережной канала. Наблюдавшим за  его продвижением казалось, будто он что-то ищет в трещинах асфальта и никак не может найти. К пулемётным очередям добавился обстрел из миномётов, а он продолжал упорно ползти вперёд, укрываясь в воронках. Всего каких-то шестьдесят метров отделяло солдата от бетонного парапета Ландвер-канала, а генералу Чуйкову казалось, что  ползёт солдат уже целую вечность. Мысленно он проклинал солдата за глупое безрассудство, никому  не нужное лихачество и эту его игру со смертью, когда победа совсем  близка. Наконец солдат пересёк набережную и укрылся за выступом бетонированной стенки канала. Затем поднялся  во весь свой, как показалось генералу Чуйкову, могучий рост, перекинулся  через барьер, и в это мгновение, высекая каменную крошку и искры, ударила в парапет пулемётная очередь. Затем стрельба прекратилась и наступила тишина.
- Погиб солдат, только неизвестно, за что отдал он свою жизнь,  – вздохнул член Военного совета.  – Может, от самого Сталинграда шел до Берлина и погиб в последние дни. Жалко солдата!
- Отомстим! Через  четыре минуты начнётся огневая подготовка, - взглянув на часы, проговорил командующий артиллерией. Мощь удара будет такой, какую немцы после Зееловских высот ещё не нюхали… 
Медленные, тягучие минуты тишины. Вдруг над парапетом поднялся солдат.  Выглянуло солнце, прятавшееся до этого за облаками, сверкнули на груди солдата его боевые награды, и в его руках  все увидели маленького ребёнка. Солдат бережно прижимал его к груди, а тот доверчиво склонил свою маленькую головку на плечо  воина чужой страны. С немецкой стороны с балкона  одного из домов ударил пулемёт. Солдат, прикрыв своим телом ребёнка, спрятался за парапетом набережной, и в этот момент началась артиллерийская  подготовка. Двухслойный огневой вал обрушился из глубины на немецкую оборону, а ближайшие огневые точки  и все огневые средства 220-го гвардейского  полка прикрывали солдата с ребёнком, обеспечивая ему выход из опасной зоны.
- Так вот, оказывается, ради чего, точнее, ради кого  рисковал своей жизнью солдат, -  восхищаясь его  мужественным подвигом, проговорил Чуйков.  - Не думаю, что он выполнял чей-то приказ, скорее всего, это был приказ его собственного сердца. Разве может совершить такое американский или английский солдат?! Нет, на это способен только наш советский солдат! - провожая глазами удаляющегося по набережной солдата с ребёнком на руках, закончил генерал
- Живой! – вздохнул с облегчением член Военного совета и, вынув платок из кармана, начал вытирать обильно выступивший пот на шее и висках. - Мужество, человечность, внутреннее благородство души, самопожертвование ради спасения беспомощного ребёнка - вот моральный облик этого солдата, - искренне проговорил Пронин голосом, идущим из самой глубины души.
- Вы правы, Алексей Михайлович, - согласился с мнением члена Военного совета Чуйков и, взглянув на начальника штаба, добавил:  – Обязательно надо  узнать его фамилию  и весь послужной список. Его подвиг должен войти в историю Великой Отечественной войны нашего народа.



Глава первая

После двух недель ожесточенного сражения за Берлин  пали, наконец, рейхстаг и имперская канцелярия. 30 апреля, когда ещё в подвалах и некоторых отсеках верхних этажей рейхстага шли  ожесточенные бои, сержанты Михаил  Егоров  и Мелитон Кантария водрузили гвардейское знамя на куполе рейхстага. В первое майское утро знамя Победы развернулось над ажурным куполом поверженного рейхстага, а вечером 1 мая  заключительным аккордом берлинского сражения был назначен решающий штурм имперской канцелярии. Но ещё до его начала берлинский гарнизон капитулировал, всё было кончено...
Рано утром 2 мая, поняв бессмысленность дальнейшего сопротивления,  добровольно сдался в плен  командир 56-го танкового корпуса генерал Вейдлинг вместе  с офицерами своего штаба.  Вейдлинг, назначенный лично Гитлером, командующим обороной Берлина, всего несколько дней возглавлял оборону. На первом допросе он сразу же согласился  дать приказ своим войскам о прекращении сопротивления и объявить его по радио.
- 30 апреля фюрер покончил с собой и таким образом оставил нас, присягавших ему на верность, одних, - сквозь разрывы снарядов и россыпь пулемётных очередей послышался голос немецкого генерала.  И сразу утихла стрельба, установилась неправдоподобная тишина и какое-то чудовищное безмолвие. - По приказу фюрера мы, германские войска, должны были ещё драться за Берлин, несмотря на то, что иссякли боевые запасы, и несмотря на общую обстановку, которая делает бессмысленным  наше дальнейшее сопротивление, - голос у генерала дрогнул, и он помолчал.  - Приказываю: немедленно прекратить сопротивление, - пересилив себя, каким-то глухим, с надрывом  голосом закончил своё обращение к берлинскому гарнизону теперь уже бывший командующий  обороной Берлина.
В этой безмолвной тишине из проломов, откуда-то со дна развороченных минами и снарядами воронок, из-за груд битого кирпича и железобетонных балок, поднимались солдаты. «Ура!», «Берлин – логово фашизма — взят!», «Гитлеру капут!», «Скоро конец этой проклятой войне!» - со всех сторон раздавались радостные возгласы, и снова многоголосое «Ура! Ура! Ура!..»   В запылённых шинелях и ватниках, изорванных и прожженных, а в некоторых местах пробитых пулями и осколками, с уставшими, покрытыми пороховой гарью лицами, они бросались в объятия друг друга. Обнимались, дружески похлопывая  по плечам один другого.
Старший сержант, знаменосец 220-го гвардейского стрелкового полка, Николай Масалов наравне с другими был безмерно рад падению Берлина, цитадели кровавого фашизма. Радовался от мысли, что совсем скоро - если не завтра, то через день-другой - придет долгожданная Победа, и не будут больше гибнуть люди. Радовался, что наконец свершилось самое главное, ради чего он три с лишним года рисковал своей жизнью, и невольно вставали в памяти самые тяжелые моменты из его фронтовой жизни. Бои в окружении, прорывы, разрушенный и весь в дыму Сталинград, перепаханный бомбами, минами и снарядами Малахов курган, битва за Днепр на  Никопольско-Криворожском плацдарме, Запорожье, освобождение Одессы, тяжелые, кровопролитные бои в Польше, на Висле и Одере, контузии и ранения — все это проплывало перед глазами, как кадры в кинохронике. А Николай вспомнил многочисленные переправы — сначала при отступлении на Восток, затем при наступлении на Запад.
- Никола! Живой! Никола! – Васька!.. Васька! Друг дорогой! Жив! - прервали поток воспоминаний старшего сержанта чьи-то удивлённые и радостные возгласы за его спиной. Масалов оглянулся: два молодых солдата, почти ещё мальчишки, обнимались, очевидно, ещё не поверив окончательно в то, что оба они живы и война подходит к победному концу.
«Вероятно, встретились два земляка», -  сам не меньше их радуясь этой встрече, подумал Масалов. И тут же с горечью вспомнил своих земляков из далёкой деревни Вознесенки. Их было восемнадцать, вместе их призвали в армию, и фронтовые дороги начались для них в одном полку весной  42-го года. Почти все полегли на полях сражений, да и от всего полка дошли до  Берлина только он да капитан Стефаненко...  А парни, сбросив с головы стальные каски, смеялись и ожесточенно молотили кулаками друг друга, повторяя одни и те же слова: «Васька, друг, живой!» «Живой!.. Живой!.. Колька!»  И казалось, что не будет конца восторженным выкрикам, радости и счастью этих молодых солдат.
В последние дни боёв в центре Берлина Масалов как-то потерял счёт времени: ночь, утро, день или сумерки - всё перемешалось в огне и дыму, бесконечном завывании тяжелых снарядов, грохоте разрывов, несмолкаемом треске пулемётных очередей и упругом дрожании земли под ногами. Развернувшиеся на улицах Берлина ожесточённые  бои  походили на смертельную схватку. Гитлеровцы перекрыли улицы баррикадами, установили мины и фугасы. В угловых домах оборудовали и искусно замаскировали огневые точки, которые держали под постоянным обстрелом главные улицы. Танки и орудия, укрытые в разрушенных зданиях, вели огонь по наступающим подразделениям. С верхних этажей и чердаков летели гранаты, бутылки с зажигательной смесью. Из подвалов домов и углов зданий фольксштурмовцы - «рыцари Гитлера» - вели обстрел фаустпатронами. Покрашенные в белесый цвет фаустпатроны чем-то напоминали человеческий череп, насаженный на метровую палку. Он пробивал броню танка с расстояния до шестидесяти  метров.  В лабиринте улиц и переулков трудно было вести уличные бои.
После усиленных бомбардировок не осталось никаких признаков городских кварталов. Сплошные развалины, и каждая глыба с рваной арматурой огрызается пулемётными очередями. Штурмовым группам и отрядам  приходилось отвоёвывать каждый дом, а то и каждый этаж, пробиваясь к дому в обход, через проломы в стенах зданий.
- Ещё один рывок - и первомайское утро будем встречать в канцелярии Гитлера, - говорили гвардейцы, глядя на его логово. Огромное, мрачное, угловатое, с массивными квадратными колонами, оно протянулось на всю улицу Фосс-штрассе. Четыре этажа, плоская  крыша с площадками, на которых размещались зенитные орудия и пулемёты. С противоположной стороны - длинный забор из железных решеток, за которым были парк и зоологический сад. Цифрами «153» был отмечен на картах этот объект, и решающий штурм имперской канцелярии был намечен  на три часа утра 1-го мая. С большим нетерпением все ждали сигнала начала завершающего штурма.
Всего четыреста шагов отделяло старшего сержанта Масалова от подземелья имперской канцелярии бесноватого фюрера. Долгим и трудным был для него этот путь к победной черте. Стрелки наручных часов показывали уже  три часа, а сигнала пока ещё не было. Ожидание сигнала атаки всегда было для него, как и для всех бывалых солдат, мучительным, а в этот раз - особенно.
Приказ всем частям о  прекращении огня поступил совсем неожиданно, а спустя какое-то время на мосту через Ландвер-канал появились немецкие парламентёры с белыми флагами. Четыре человека во главе с начальником генерального штаба сухопутных войск Германии, генералом Гансом Кребсом. Десять часов на командном пункте генерала Чуйкова длились переговоры. Немецкая сторона пыталась добиться перемирия, командующий  Первым Белорусским фронтом генерал Соколовский требовал немедленной безоговорочной капитуляции.  Ее срок устанавливался  на 18.00 1-го мая. Но фашисты ещё на что-то надеялись и, несмотря на предъявленный ультиматум, воздерживались от капитуляции.
6 часов и 50 минут длился огонь из всех видов оружия по имперской канцелярии по истечении срока ультиматума о безоговорочной капитуляции. Под прикрытием огня штурмовые отряды вплотную приблизились к объекту «153». Масалов с полковым знаменем с нетерпением ожидал прекращения огня, чтобы в последнем броске в первых рядах  штурмового отряда водрузить знамя полка над имперской канцелярией. Но ещё продолжалась артиллерийская канонада, а радист полка, сержант Пётр Белов принял радиограмму обращения немецкого командования.
«Алло!  Алло! Говорит пятьдесят шестой германский корпус. Просим прекратить огонь. В ноль пятьдесят по берлинскому времени высылаем парламентёров на Потсдамский мост. Опознавательный знак – белый флаг. Ждём ответа». Пять раз на русском языке было продублировано  это обращение. Его передали в штаб армии, и поступил приказ прекратить боевые действия на указанном участке…
В шесть часов утра 2-го мая через Потсдамский мост перешел командующий обороной Берлина генерал Вейдлинг в сопровождении двух генералов. Начальник генерального штаба сухопутных войск Германии генерал Ганс Кребс застрелился. «С мёртвых не спрашивают даже за гибель своих соотечественников», - произнёс генерал перед тем, как пустить себе пулю в лоб. Берлинский гарнизон  складывал оружие к ногам победителей, а некоторые главари третьего рейха в страхе перед суровым возмездием кончали жизнь самоубийством…
И вот наконец всё кончилось! Масалов поглядел вокруг, взглянул в сторону рейхсканцелярии. Из мрачных глазниц полуразрушенных зданий, из бойниц многоэтажных бункеров свисали белые полотнища. А из проломов в стенах зданий, пробитых снарядами тяжелой артиллерии, выбирались  бойцы штурмовых групп и отрядов и присоединялись к общему ликованию. Знаменосец 220-го гвардейского полка, прижав к груди зачехлённое знамя, бережно погладил его рукой, вздохнул и с горечью подумал о тех, кто сражался с фашистами под этим знаменем, но не дожил до сегодняшнего дня и не увидит  желанной Победы, которая уже так близко. Скорбная память всколыхнулась в груди и обожгла сердце солдата. Рядом, положив руки на плечи знаменосца, стояли два его ассистента, Пётр Гуров и Михаил Лихачёв. Две недели в непрерывных боях они были всегда рядом с ним.  А сейчас, чувствуя тепло их рук, он с горечью подумал об их предшественниках, сержантах Перегудове и Гуренко.  Илья Перегудов, земляк-односельчанин, был вместе с ним со Сталинграда, Владимир Гуренко - с Украины.
«Оба погибли перед решающим штурмом Зееловских высот, всего две недели не дожили до сегодняшнего дня, до этого часа», - взглянув на часы, вздохнул Масалов. Стрелки показывали 11.20. Над имперской канцелярией кое-где ещё поднимались клубы чёрного дыма, но они уже не могли затмить лучей яркого майского солнца.
- Поспешили фашисты капитулировать, - поздравив Масалова и его ассистентов с капитуляцией имперской канцелярии, произнёс с улыбкой майор Лукашевич, начальник штаба полка. - Не дали возможности  водрузить вам, гвардейцы, боевое знамя полка над гитлеровским логовом. Действительно логово, - невесело усмехнулся он и, чуть помолчав, добавил: - Были мы с командиром дивизии там. Возле бункера лежат трупы Геббельса и его жены, а в подземелье - трупы шести детей этой семейной пары. Вот так, гвардии старший сержант! Ты, рискуя своей жизнью, спасал чужую тебе немецкую девочку, а они погубили своих собственных детей.
Масалов, слушая майора, удивлялся такой жестокости. Вспомнил трупы  детей, погибших от немецких бомбёжек в Сталинграде и загубленных фашистами на Украине.  Вспомнил маленькую немецкую девочку, которая всего несколько дней назад плакала над телом своей матери, убитой фашистами под мостом  Ландвер-канала.
« Эта девочка теперь будет жить! Жаль только, что осталась сироткой, - подумал старший сержант. - Интересно  было бы узнать, как сложится её дальнейшая судьба...»
Он с ассистентами и  майором  шел в штаб полка. Оглушительная, непривычная для слуха тишина стояла на улице. Всюду валялись перевёрнутые немецкие орудия, разбитые грузовые и штабные машины, танки без башен, автоматы, каски, ноги наступали на стреляные гильзы. В воздухе чувствовался запах пороховой гари и жжёного кирпича.
Спутники Масалова курили на ходу и, затягиваясь дымом дешевых немецких сигарет, не сразу почувствовали запах душистого русского хлеба, а Николай уловил его ещё до того, как увидел за углом походную кухню и хлебную повозку. От этого  ароматного и такого мирного запаха грудь просто разрывалась на части. Казалось, что ничего подобного Масалов в своей жизни ещё не чувствовал.
Робкими шагами, вытянув перед собой тонкие руки,  нерешительно, словно опасаясь чего-то, тянулись к полевой кухне и хлебной повозке  голодные немецкие дети…

Глава  вторая

Эльза  Хюбнер  не знала точно, когда она родилась и кто её настоящие родители.                Пока была маленькой, она даже представить себе не могла, что мама Клара совсем не её родная мать. А когда узнала, то долго не могла поверить в это. «Разве может неродная мама так нежно гладить по голове?» – думала она, вспоминая тёплые и нежные руки Клары, ее полные  слёз глаза, когда она тяжело болела, а потом радостные и счастливые, когда дело шло на поправку.
Приёмная мать фрау Клара Рихтер не хотела раскрывать Эльзе тайну ее удочерения. Только после того, как уже восьмилетняя  дочь начала интересоваться, почему у неё нет папы, фрау Рихтер задумалась над этим щекотливым вопросом. 
Она страстно любила свою приёмную дочь, девочка отвечала ей такой же влюблённостью, и им было хорошо вдвоём. «Пусть лучше от меня узнает девочка правду, чем услышит это от других, посторонних людей», - после долгих размышлений решила Клара. - Вот только не вызовет ли это  признание отчужденность у дочери? Шесть лет считала меня своей родной матерью - и вдруг такое известие... Не повлияет ли это на психику девочки?» Все эти мысли не давали покоя Кларе, и она со дня на день откладывала тяжелый разговор с дочерью.
Решение удочерить девочку возникло у неё сразу, как только она услышала, что в бывшей молодёжной базе Острау открыли дом для детей, потерявших родителей. Муж погиб в 43-м году, своих детей у неё не было. «Детей теперь у меня уже не будет, жизнь с помощью русских потихоньку налаживается.  Надо взять чужого ребёнка, полюбить как своего родного, вырастить и воспитать, - поглядывая на матерей с детскими колясками, размышляла  фрау Рихтер. – Только это обязательно должна быть девочка», - твёрдо решила она. Почему именно  девочка, а не мальчик - на этот вопрос она ответить не могла. Может быть, только что закончившаяся война, которая забрала её мужа,  и безвременно погибшие мальчишки фашистской организации «Гитлер-югенд» подсказали ей, что удочерить и вырастить надо девочку, а не будущего солдата. Она помнила этих мальчишек, одетых в мешковатую униформу с фаустпатронами в руках. Они чем-то были похожи на ещё не оперившихся птенцов и вызывали у неё болезненное чувство жалости к ним. До конца жизни не забудет она то, что довелось ей однажды увидеть...
Бои шли в их районе, и Клара вместе с другими жильцами дома пряталась в подвале. Им хорошо были видны двое мальчишек, укрывшихся с фаустпатронами в подвале углового дома. С грохотом и лязгом к нему приблизился русский танк, из подвала прогремел выстрел, но почему-то не взорвался фаустпатрон. Танк остановился, развернул башню, раздался выстрел, затем  взры - и вместе с огненным пламенем из подвала повалил чёрный дым. Когда  танк и сопровождавшие его русские солдаты скрылись за углом, она и ещё несколько человек побежали к угловому дому с надеждой, что мальчишки живы и им нужна помощь. То, что она увидела, было ужасно. Неестественные позы, изуродованные осколками тела мальчишек и тлеющая на них униформа гитлер-югенд ...
Из всех понравившихся ей девочек Клара выбрала самую маленькую и худенькую.
- Ее имя Эльза, она сама так назвалась, когда ее принесли к нам из русского госпиталя, - сказал старший воспитатель после того, как фрау Рихтер выбрала  девочку, чтобы удочерить ее. -  Она показала три пальчика, когда мы спросили, сколько ей лет. Поэтому мы поставили в её документах год рождения 1942-й. Конечно, это условно, так же, как число и месяц, что поделаешь,  - вздохнул воспитатель.  - Таких детишек без прошлого после этой войны будет в Германии много. Только в нашем приюте их сорок пять, обездоленных маленьких человечков. Было больше, но, к счастью, несколько малышей нашли родители. Может, и у Эльзы они найдутся. Больше, к сожалению, ничего не могу добавить к истории этой девочки, - закончил воспитатель и передал в руки доброй женщины групповую фотографию детей с воспитателями и  документы - всего один листочек, с которого начнёт свою новую  жизнь Эльза.
- Что поделаешь! Война разрушила многие семьи, оставила детей без родителей, - вздохнула фрау Рихтер. – Фамилию будет носить мою, а что касается года, месяца и числа рождения - это не так уж и важно.
- Да, вот ещё что, - остановил  её уже в дверях воспитатель. - Когда Эльзу привезли к нам из советского госпиталя, сообщили, что в последние дни боёв её вынес из-под огня какой-то  русский солдат...
Эльза росла слабой и болезненной девочкой. До пятилетнего возраста успела  переболеть почти всеми детскими болезнями, а некоторыми и по два-три раза. Много слёз пролила над детской кроваткой  фрау Рихтер. И все эти годы не покидало её двойственное чувство: с одной стороны, ей хотелось, чтобы Эльзу нашла родная мать, с другой стороны - она этого боялась. Боялась, что их могут разлучить. «Пресвятая дева Мария! Сделай так, чтобы не разлучали меня с Эльзой», - молилась Клара по ночам, когда дочка спала. Втайне от дочери бережно  хранила она групповую фотографию, боясь, что  Эльза  случайно  наткнется на неё. И вот сейчас, готовя себя к трудному разговору с дочерью, решила показать ее.
- Вот это ты, Эльза, такой ты была  в 45-м году, - показывая на маленькую белокурую девочку на коленях у воспитательницы,  начала разговор  фрау Рихтер,  поглядывая боковым зрением на лицо дочери. В её широко раскрытых и обычно восторженных глазах она уловила какое-то недоумение. – Тебя привезли в детский дом из советского госпиталя. Ты назвала своё имя и, когда спросили, сколько тебе лет, показала три пальчика. Значит, в сорок пятом году тебе было три года, а может, чуть меньше, имя у тебя настоящее - то, которым назвали тебя родители, а число и месяц рождения записаны условно. Больше о тебе я ничего не знаю. Правда, ещё говорил воспитатель, будто в последние дни боёв в Берлине спас тебя от пуль и осколков снарядов какой-то русский солдат.  Этому солдату в Трептов-парке недавно установлен памятник, как-нибудь мы с тобой съездим туда... Теперь ты знаешь, что я забрала тебя из детского дома и  удочерила. Первое время я ещё надеялась, что объявится твоя родная мама, но прошло уже столько времени, что нет уже никакой надежды.
- Нет, мама, ты самая родная, самая хорошая и моя  любимая, - засмеялась Эльза и бросилась на шею Кларе. В её наивных и безупречно доверчивых детских глазах было столько любви, что у фрау Рихтер невольно навернулись слёзы. – А если бы нашлась первая мама, вот было бы хорошо!.. - чуть помолчав, прошептала девочка. - У меня  тогда было бы две мамы. Вот здорово!  Но только  тебя  я любила бы всё равно больше!..
* * *
Подрастая,  Эльза часто рассматривала детскую групповую фотографию, сравнивая себя с той белокурой  девочкой на коленях у воспитательницы в первом ряду. С годами всё меньше и меньше оставалось сходства между ними, но в том, что её спас русский солдат, Эльза была уверена. «Встретить бы этого русского солдата, может быть, и узнал бы он на фотографии ту девочку, спасённую им в сорок пятом году.  Рассказал бы, где подобрал меня, может, что-нибудь сказал и о моей настоящей маме», - мечтала Эльза.
Эльза очень любила гулять  в Трептов-парке, бродить по берегу живописного пруда и  тенистым аллеям, вдыхать аромат цветущих розовых кустов. Каждый раз, посещая парк, она приносила букетик  красных гвоздик, поднималась по ступенькам к монументу Воина-освободителя и клала цветы у подножия памятника. Когда была маленькой девочкой, приезжала в парк с матерью, подняв головку, смотрела на многометровую высоту, куда забрался русский солдат. Внимательно разглядывала спасённую этим солдатом девочку, которую он держал левой  рукой, и старалась найти в ней хоть какое-то сходство с собой. Мать говорила ей, что этот монумент воздвигнут в память о павших русских солдатах и офицерах при освобождении Берлина от фашизма.
- Это память о победе над фашизмом, память о подвиге русского солдата - символ примирения немцев и русских. Пусть эта память сохранится навсегда, а ты, дочка, передавай ее своим детям и внукам, - наказывала фрау Рихтер своей приёмной дочери.
Из объяснений матери Эльза тогда так и не поняла, что же такое фашизм, но в том, что из-за него она потеряла родителей, была твёрдо уверена. Когда подросла, бывала в парке с подругами из колледжа, потом, когда  стала уже фрау Хюбнер, гуляла там с мужем Штефаном и сыном Клаусом, а последнее время - с внучкой Эммой. Но, как и прежде, она никогда не забывала приносить и класть к подножию памятника цветы.
В год двадцатилетия окончания войны из воспоминаний маршала Советского  Союза Чуйкова она узнала имя русского парня, который стал прототипом отлитого в бронзе солдата. Она теперь знала все подробности его подвига, знала день и место, где всё это произошло. «Николай Иванович Масалов», - часто повторяла она его имя и фамилию, и ей хотелось непременно встретиться с ним. И если раньше она смотрела на бронзовое изваяние как на неодушевлённую скульптуру, то теперь этот солдат стал для нее вполне реальным.
В молодёжной газете «Юнге вельт» была опубликована заметка на всю полосу о подвиге солдата Масалова, а в одном из специальных воскресных выпусков Эльза прочитала, что разыскивается девочка, которую в апреле сорок пятого года спас этот русский солдат.  «Разыскивается  девочка с памятника», - гласил заголовок этой заметки.
Людям непременно хотелось увидеть спустя два десятилетия не только самого легендарного солдата, но и ту, ради которой рисковал он своей жизнью в последние дни войны. Она не откликнулась на это обращение: не было у неё каких-либо, даже самых незначительных, доказательств. « Вот если бы встретиться с Николаем Ивановичем, показать ему фотографию, - мечтала Эльза, - и если бы узнал - тогда другое дело... Но едва ли он помнит лицо девочки, которую спасал. Столько лет прошло!»
Одна попытка опознания её по фотографии уже была. Однажды в парке ещё в студенческие годы, когда она только положила цветы, к ней подошел молодой мужчина.
– Добрый день! Вернер Ример, - приподняв шляпу, представился незнакомец. - Я уже несколько раз видел Вас с цветами у этого монумента и обратил внимание на то, как  подолгу Вы здесь сидите. Вас что-то связывает с этим русским солдатом? – поинтересовался он. Эльза никогда раньше не замечала этого человека в парке, но сразу почувствовала расположение к нему и рассказала всё, что знала о своей истории.
- А я видел русского солдата с девочкой на руке. В плащ-накидке, каске и с автоматом за плечами. Произошло это у моста Потсдамер-брюке, точно не помню когда, но где-то в конце апреля. Тогда нас постоянно бомбили, обстреливали из орудий. Дни и ночи - всё перемешалось. В тот день, когда начали рваться бомбы и снаряды, мы с мамой побежали в бомбоубежище. Тогда мне было десять лет. Я бежал впереди, мама следом за мною. Но вход в бомбоубежище  был уже завален, очевидно, при ночной бомбёжке, и мы побежали дальше. Мама где-то отстала, а я спрятался в подвале одного дома. Я ещё не отдышался от быстрого бега, когда увидел  русского солдата с девочкой на руках. Он заглядывал в подъезды и, очевидно,  кого-то искал. Я боялся этого русского солдата, весь дрожал от страха и молился, просил господа Бога, чтобы он укрыл меня, спас от этого русского солдата. Мне казалось, что ему мало одной девочки и нужен ещё какой-то ребёнок. Вы не представляете, какой ужас я пережил тогда! – закончил свои воспоминания Вернер и невесело усмехнулся.
- Понимаю и отлично представляю весь тот ужас, который вы пережили, -  ответила Эльза с сочувственной, понимающей улыбкой. – А вы не смогли бы узнать ту девочку, которую держал русский  солдат по её фотографии, если я покажу вам её? – с надеждой  робко поинтересовалась она.
- К сожалению, нет. Я в тот момент даже  не смотрел на девочку. Мы слишком были запуганы геббельсовской пропагандой, нам настойчиво внушали, что русские солдаты - это варвары, которые уничтожают всё и всех, якобы они не щадят даже детей. Солдат казался мне великаном, каким-то кровожадным чудовищем, и я молил бога, просил, чтобы это чудовище не заметило меня... Потом всё оказалось совсем по-другому. Русские солдаты кормили нас из своих полевых  котлов, угощали сладостями. Кормили бесплатно не только детей, но и взрослых... Так что, к великому сожалению, помочь вам в этом деле не могу, хотя очень бы хотелось, - прощаясь с Эльзой, проговорил  Вернер Ример.
Поиски таинственной девочки продолжались, иногда появлялась какая-то надежда, но при проверке выяснялось, что это всего лишь недоразумение. Не совпадали место действия или были какие-то другие противоречивые обстоятельства. Эльза внимательно следила за результатами поисков, а какой-то внутренний голос постоянно нашептывал ей, что девочка, которую так упорно разыскивают, это она, а у моста Потсдамер-брюке под высоким бетонным  берегом  Ландвер-канала погибла её мама.  Каждый год 29 апреля появлялись под мостом алые гвоздики: она не забывала этот день. Внимательно читала и по нескольку раз перечитывала все публикации, которые имели хоть какое-либо отношение к подвигу Николая Ивановича. Когда у неё родился сын, она и  Штефан по обоюдному согласию назвали его Клаус. Имя дали в честь Масалова. Ведь Николай на немецком языке - это Клаус...
Пожилого господина с измождённым, покрытым сетью глубоких морщин лицом Эльза часто видела у монумента. Встречала его здесь, когда ещё ходила в Трептов со своей приёмной  матерью. Несколько раз видела его, когда уже стала приезжать сюда с Клаусом, но до сих пор они так и  не познакомились. А в этот тёплый апрельский день он сам подошел к Эльзе. Клаус бегал по зелёной лужайке, а она, только что положив цветы у подножия  монумента, присела на скамейку.
- Не будете возражать, если присяду рядом с Вами на скамейку? – поздоровавшись с Эльзой, проговорил господин, которого она так часто встречала у монумента.
- Пожалуйста, присаживайтесь, - обрадовалась Эльза.
- Меня зовут Рудольф Шонхаузер, и я постоянно в этот день вижу Вас у монумента. Он Вам чем-то дорог? –  внимательно взглянув на Эльзу, спросил Шонхаузер, а она увидела в его затуманенных страданием глазах невыносимую боль.
- Моё имя Эльза  Хюбнер, а в этот день во время войны меня вынес из-под огня какой-то русский солдат. Вот поэтому я не могу оставаться равнодушной к этому памятнику.
- Да, мы многим обязаны русским солдатам. Они освобождали нас из концентрационных лагерей, они избавили нас от фашизма. - Шонхаузер тяжело вздохнул и, помолчав немного, добавил: - Я был узником концлагеря.
- Вы были узником? – искренне удивилась Эльза. Ей ещё никогда не приходилось встречаться с такими людбми.
- В этом нет ничего удивительного, - не сразу ответив на вопрос Эльзы, начал говорить новый знакомый. – Мы слишком долго молчали. Либерально настроенные немцы были слишком добры, думали, что гитлеровский режим не причинит им вреда, если они будут молчать. Как мы ошиблись! Началось всё с коммунистов, потом евреи, а когда дошло до либералов - было уже слишком поздно, - Шонхаузер замолчал, очевидно, вспоминая тяжелые времена нацистского разгула. -  Мы, либерально настроенные  немцы, молчали - вот  почему мир был опустошен ради возвеличения немецкой нации...
- Вы были коммунистом? - поинтересовалась Эльза.
- Коммунистом я не был. В  лагерь попал совсем не за свои политические убеждения, хотя и ненавидел фашизм. Не пожелал отречься от своей жены, в крови которой оказалась примесь еврейской от её далёких предков. Брунгильду (так звали мою жену) и её мать арестовали и отправили в лагерь смерти Освенцим, а я должен был в течение двадцати четырёх  часов отречься от них. Я наотрез отказался и тоже попал в лагерь, правда, в другой. Жена только шесть месяцев пробыла в этом аду, а затем её перевезли в женский концлагерь Равенсбрюк. - Шонхаузер надолго замолчал, а Эльза долго не решалась своими вопросами бередить его незаживающую рану.
- Ваша жена и её мама выжили? – нарушив тягостное молчание, поинтересовалась Эльза.
- Мать моей жены сожгли в газовой камере, - еле сдерживая дрожь, глухим голосом произнёс Шонхаузер и снова замолчал. - Брунгильду освободили русские солдаты 30-го апреля сорок пятого года. Но она прожила всего два года, -  голос его прервался, и он низко склонил голову.
- В Равенсбрюке над молодыми женщинами и девушками проводили медицинские эксперименты. Из ста тридцати двух тысяч женщин и нескольких сот детей девяносто три тысячи были уничтожены. В лагере было три врача, двое из них - Оберхойзер и Нейберт  - специализировались на экспериментах, касающихся воспроизведения немецкой расы, а люди низшей расы были для них живым материалом.  После освобождения  врачи пытались, но не смогли вылечить Брунгильду, - голос Рудольфа перешел на шепот,  переворачивающий всю душу Эльзы. Он, не в силах говорить дальше, замолчал, вытирая платочком глаза.
Ей было невыносимо трудно было смотреть на этого человека, так много перенесшего за свою жизнь страданий от фашизма. Ей хотелось как-то облегчить его страдания, но нужных слов она не находила.
- А нацистские врачи Оберхойзер и Нейберт были осуждены в американской зоне оккупации как нацистские преступники и приговорены к длительным срокам заключения. Но я слышал, будто их уже досрочно освободили, - несколько справившись с собой, с тяжелым вздохом закончил Рудольф Шонхаузер и, взглянув на Эльзу, добавил: - Простите, фрау  Хюбнер, если я утомил Вас своим мрачным  рассказом. А что касается памятника русскому солдату, воину-победителю, он одинаково значим как для меня, так и для Вас. Он чрезвычайно важен для Берлина и всей Германии, так как будет напоминать, что Советский Союз и его солдаты избавили германскую землю от фашизма. Этот памятник нужен не только погибшим, но и всему нынешнему и всем следующим поколениям немцев и русских. Уроки истории забывать нельзя.  Внушите, пожалуйста, это своему сыну и внукам, когда они будут у вас. Тот, кто не помнит прошлого и не делает из него выводов, обречен на повторение былых трагедий.
Рудольф Шонхаузер, откланявшись, ушел, а Эльза ещё долго размышляла  над тем, что услышала от него.
* * *
С каждым годом  памятник бронзовому солдату пользовался всё большей и большей  популярностью у людей из различных стран, а заодно порождал различные легенды.  К высокому кургану приезжали иностранные туристы, не понаслышке знавшие об ужасах  фашизма, приезжали молодые люди, для которых фашизм был уже исторической эпохой прошлого, а самая жестокая за всю историю человечества война стала легендой.. 
А Эльза с нетерпением ожидала того момента, когда наконец-то появится у монумента  и сам Николай Иванович - прототип памятника. В том, что это произойдёт, она не сомневалась, опасалась только одного: как бы не пропустить этот момент. Из многочисленных сообщений в печати она знала, что Мосолов получает из разных мест очень много писем, но написать сама письмо не решалась.
Однажды, когда Эльза была в Трептов-парке, там в это же время была делегация туристов из Голландии. Сопровождавшая делегацию молоденькая девушка рассказывала туристам о подвиге русского солдата, который в последние дни войны спас немецкую девочку. «Одарченко Иван - такую фамилию носит солдат, ставший прототипом памятника», - услышала Эльза гида. «Почему Одарченко? Я же никогда раньше не слыша эту фамилию!» - удивилась Эльза. Она была в полной растерянности, не знала, как ей поступить, как исправить эту грубую ошибку гида и вопиющую несправедливость по отношению к человеку, совершившему подвиг.
В этот момент откуда-то со стороны подошла средних лет женщина. Вежливо извинилась перед гидом и попросила разрешения на исправление некоторых неточностей.
- Этого русского солдата звали Масалов Николай Иванович, - начала говорить взволнованным голосом женщина. И по её произношению Эльза поняла, что она русская. - Это он спас немецкую девочку. Живёт он сейчас в Сибири, в посёлке Тяжинском. А Иван Одарченко - это тот человек, который позировал скульптору Вучетичу, когда тот работал над скульптурой. Кстати сказать, кроме Одарченко, Вучетичу позировал ещё один человек - Гуназа  Виктор. Скульптор встречался с Масаловым, подлинным прототипом бронзового солдата, буквально тремя днями позже после совершенного солдатом подвига. Когда начал работать  над образом, пытался разыскать его, но не нашел. Вот только по этой причине и пал его выбор на солдата Одарченко.  Должна вам сказать, что к Масалову часто приезжают гости из Германской демократической республики. Я тоже бывала у него в гостях. Душевный, удивительной скромности человек, и то, что он совершил, никогда не называет Подвигом. «На моём месте так поступил бы любой советский солдат», - всегда возражает он, когда напоминают  ему о подвиге, - закончила свой рассказ русская женщина.
Как только она отошла от голландской делегации, Эльза подошла к ней и от всей души выразила свою благодарность.  Они познакомились. Екатерина Александровна Головацкая приехала из Советского Союза  к своим немецким друзьям.
- Я преподаю в школе немецкий язык и, кроме того, уже несколько лет руковожу в школе клубом интернациональной дружбы. У нас много друзей в Германской демократической республике, ребята переписываются с ними - сказала она  Эльзе. – Они также  регулярно переписываются с Николаем Ивановичем, прошлым летом даже были у него в гостях. Вернулись довольные поездкой и своими впечатлениями поделились в письмах с немецкими друзьями.
Эльза коротко рассказала о своей судьбе, поделилась с новой знакомой своими предположениями. Ей захотелось узнать как можно больше о Сибири, Кузбассе, посёлке Тяжинском, где проживает Мосолов, и о самом Николае Ивановиче: как он выглядит, чем увлекается, есть ли дети и как его здоровье?
- Иногда думаю написать ему письмо и сообщить какие-то подробности о себе, да всё не решаюсь, - призналась доверчиво Эльза русской женщине, понравившейся ей с первого взгляда.
- А вот эта излишняя скромность совершенно ни к чему, - улыбнулась Екатерина  Александровна. - Ему будет небезынтересно прочитать письмо от женщины, которую в её младенческие годы  тоже  спас от гибели русский солдат, - проговорила с сочувственной, всё понимающей улыбкой.
Они ещё долго беседовали о культуре, туризме, говорили о дружбе двух народов, которая должна развиваться и крепнуть с годами, и расстались друзьями.
- Пишите, Эльза, письма Николаю Ивановичу, он будет рад. Адрес простой: Советский Союз, Россия, Кемеровская область, посёлок Тяжинский, номер дома я не помню - пишите на  почтовое отделение, для Н.И. Масалова. Дом его хорошо знают, и письмо точно доставят адресату, - прощаясь с Эльзой, посоветовала Екатерина Александровна.
Вернувшись домой после знакомства и беседы с Екатериной Александровной, Эльза уже больше не колебалась и, не раздумывая, сразу села писать письмо Николаю Ивановичу в далёкую Сибирь.
«… Я родилась в тот год, а может, и в следующий (точной даты своего рождения не знаю), когда Гитлер напал на Вашу Родину. Меня могло бы не быть, если бы не Вы или такой же, как Вы, Николай Иванович, солдат не спасли меня. Спасая меня, Вы рисковали собственной жизнью в самые последние дни той ужасной войны. Низкий поклон Вам, Николай Иванович, склоняю голову перед Вашим великим Подвигом».
Эльза  Хюбнер,
 Германская  демократическая республика.
Дальше следовал её адрес. Ей непременно хотелось, чтобы Николай Иванович прочитал это письмо без переводчика, сразу, как только получит его. На следующий день она отправила письмо, написанное на немецком языке, но с текстом русского перевода. Она даже не ожидала, что ответ от Николая Ивановича придёт так быстро.
«Уважаемая фрау Хюбнер! Спасибо за Ваше письмо, за тёплые пожелания. Низкий  поклон и большое спасибо за то, что Вы регулярно посещаете Трептов-парк и возлагаете цветы  к подножию монумента.  Ведь это памятник  советским солдатам, отдавшим свои жизни не только за освобождение моей Родины, но и  во имя спасения народов  Европы  от кровавого  фашизма», - прочитала Эльза первые слова из дорогого и желанного письма от Николая Ивановича. «…Вы, фрау Хюбнер, как и многие другие, благодарите меня за совершенный подвиг. Но я совсем не считаю это подвигом. Окажись на моём месте кто-то другой из наших солдат, он, не задумываясь, поступил бы точно так же. Советские люди очень любят детей и, невзирая на национальность, ради их спасения всегда готовы рисковать собственной жизнью...»
Она сразу ответила на письмо и, отправив его, приняла твёрдое решение изучать русский язык: «Если у нас будет продолжаться переписка, в недалёком будущем буду писать ему на русском языке».
Ей не удалось встретиться с Масаловым ни в его первое посещение Берлина, ни спустя два года, когда он снова приезжал в Германию получать диплом о присвоении ему звания почётного гражданина города Берлина – столицы Германской демократической республики.
«Магистрат Большого Берлина решил присвоить Масалову Николаю Ивановичу, учитывая его большие заслуги при освобождении Берлина от господства фашизма, Почётное Гражданство Берлина», - несколько раз и с большим удовольствием прочла Эльза это сообщение, подписанное обер-бургомистром Фридрихом Эбертом 8 мая 1969 года. Она вела с ним постоянную переписку. Выучила русский язык и писала на нем письма, без помощи переводчика читала и его письма. «Дорогой Николай Иванович! Доброго и крепкого Вам здоровья. Живите долго и счастливо…» – всегда писала в своих письмах Эльза
Фрау Хюбнер встретилась с Масаловым в канун его 65- летнего юбилея, когда в ГДР отметили уже сороковую годовщину победы над фашизмом. Эта встреча с дорогим человеком, которому Эльза была обязана своим вторым рождением, а скорее всего, и своей жизнью, была для неё очень трогательной и приятной. Наконец осуществилась её давняя мечта. Открытое лицо, притягательная улыбка и сеточка морщин возле глаз, которая обычно бывают у очень добрых людей, - именно таким она и представляла этого человека...

Глава третья

Радостное сообщение о безоговорочной капитуляции всех немецких войск услышал старший сержант Масалов недалеко от немецкого города Дрезден. Несмотря на то что Берлин капитулировал ещё 2-го мая, на юге Германии продолжали сопротивление отдельные части германского Вермахта и подразделения «СС», ещё пытавшиеся на выгодных оборонительных рубежах оказывать бессмысленное сопротивление. Гвардейцы 220-го стрелкового полка  продолжали  уничтожать разрозненные остатки некогда могущественной немецкой армии и подавлять сопротивление эсэсовцев на землях Саксонии.
И вот наконец долгожданная Победа! Ранним солнечным  утром 9-го мая пришло радостное сообщение: фашистская Германия безоговорочно капитулировала.  Не прошло и нескольких минут, как потускнело безоблачное небо, не так ярко стало  светить солнце: всё скрылось в пороховом дыму. Непрерывная канонада. Стреляли вверх из всех видов оружия,  а радостные крики «Ура!», «Победа!», «Ура!», « Мир!» тонули в грохоте залпов из зенитных  орудий, пулемётных и автоматных очередей. Взлетали вверх осветительные и сигнальные ракеты. Стреляли теперь уже мирное небо, а Масалову казалось, что все стараются как можно быстрее израсходовать весь боекомплект, чтобы никогда больше не использовать его для стрельбы по живым людям.
Для всех и для сержанта Масалова это был долгожданный салют Великой Победе, салют Миру, который должен наступить на всей  планете Земля после этой жестокой и кровопролитной войны. Об этом победном дне мечтал он три с лишним года, ради него стойко переносил все тяготы войны, не залечив окончательно раны, рвался на передовую. Шел по дорогам войны, хоронил погибших фронтовых друзей, и оставались за спиной могильные холмики. И вот он наступил, этот день. Утихла стрельба, невесть откуда появились гармошки, заиграли трофейные аккордеоны, начались пляски. Люди пели, плясали и смеялись, невзирая на чины и звания, солдаты и офицеры обнимали друг друга. Невдалеке от Масалова молодой солдат растягивал меха гармошки, а три  танкиста, положив на плечи друг другу руки, раскачивались из стороны в сторону и пели про какую-то Лизавету.
... Ты ждешь, Лизавета, от друга привета,
Не спишь до рассвета, всё грустишь обо мне.
Одержим победу, к тебе я приеду,
На горячем боевом  коне...
Не пели почему-то знакомую Масалову песню про Катюшу, которая, как и до войны, все эти годы продолжала выходить на крутой берег, - песню, которую так любили петь девушки из санитарного взвода. Забыли песню о неугасающем Огоньке, которым светила девушка своему любимому, уходящему от неё на фронт парню. «Огонёк» пели  в первые годы войны, потом почему-то забыли. А сейчас эти молодые солдаты поют совсем незнакомые, какие-то новые песни.
...Давно мы дома не были,
Растёт родная ель.
Как будто в сказке  побыли
З за тридевять земель...   
Услышал Масалов грустные голоса, напевающие тоже  незнакомую ему песню. «Из нового пополнения, - подумал он, взглянув на молодых  солдат. - Недавно призвали, и новые песни привезли с собою. Всего, может, месяц-два на фронте, а поют о том, что давно не были дома», - улыбнулся с усмешкой старший сержант.
…Горит свечи огарочек,
Гремит недальний бой.
Налей, дружок, по чарочке,
По нашей фронтовой…
«А я почти четыре года не видел своего дома», - вздохнул с горькой  усмешкой, вслушиваясь в мелодию и слова незнакомой песни.  Подумал, что  неполные четыре военных года показались ему намного длиннее, чем вся прожитая им до войны жизнь. Каждый день на войне казался ему бесконечно долгим, он никогда не знал, чем этот день кончится, знал заранее:  завтра, если оно настанет, будет точно таким же...
Звучал аккордеон, и молодые солдаты продолжали петь: ...Без нас девчатам кажется,
Что месяц сажей мажется
И звёзды не горят...»
Песня вызывала у Масалова грусть и щемящую  тоску по Родине, нестерпимо захотелось взглянуть на родные края.
* * *
Немецкий городок Вайсенфельс, куда отвели 220-й гвардейский полк на отдых, был почти не тронут войной. Аккуратно разлинованные линии улиц, никаких оборонительных сооружений, противотанковых и противопехотных заграждений. Редко где можно было увидеть следы бомбёжек и артиллерийских обстрелов, зато бросались в глаза уютные домики в лиловой сирени. Масалову не приходилось видеть такие аккуратные, чистые города, больше привык видеть города в развалинах, сожженные деревни с торчащими обгорелыми печными трубами, изуродованные войной деревья.  Он любовался красивыми, весело сияющими на солнце черепичными крышами  аккуратных домиков и остриём каменной кирхи. Дома тонули в белой пелене зацветающих яблоневых садов, а снежно-белая  сирень свисала из-за невысоких  оград на тротуары.
Когда полк входил в город и проходил по улицам этого провинциального городка, он казался Масалову безлюдным. Только на следующий день на аккуратно разлинованных улицах, утопающих в лиловой сирени, стали появляться пожилые немцы. Вместо немецких солдат в таких ненавистных ему мундирах мышиного цвета непривычно было видеть немцев в цивильных костюмах. В тёмных пиджаках, вязаных жилетах, они, ещё издали завидев русского солдата или офицера, приготавливали заискивающие улыбки. «Гутен таг, герр зольдат!.. Гутен таг, герр оффицир!»  - бормотали они, почтительно приподнимая фетровые шляпы.
Человек ко всему привыкает. Но особенно беззаботно, легко привыкает он к миру, к спокойствию, к своей собственной безопасности. В этой умиротворяющей обстановке очень быстро исчезло привычное для Масалова чувство фронтовой опасности, которое даже при редких затишьях заставляло испытывать на передовой постоянную опасность. Не требовалось больше спать с прижатым к груди автоматом или чувствовать его на расстоянии вытянутой руки и вскакивать при малейшем шорохе. Фронтовая обстановка незаметно отделилась, канула в далёкую нереальность, к которой, как ему казалось,  возврата уже никогда больше не будет. Это чувство опасности исчезло ранним утром.
Проснувшись, он выглянул из палатки. Ночью прошел дождь, от сочной после дождя зелёной травы, от яблоневых деревьев, от майского тепла веяло деревенской тишиной и спокойствием. И исчезло чувство опасности,  будто растворилось, смытое  тёплым майским дождём. Масалов вдохнул полной грудью сладкий аромат сирени, прикрыл глаза и как бы увидел перед собой в черемуховом ароматном цвету родную Вознесенку. Всей грудью вдохнул запах земли и  почувствовал крестьянскую тягу к ней.  Нестерпимо захотелось как можно скорее вернуться в Сибирь, в родную деревню. Он честно исполнял на войне свой солдатский долг с истинной любовью к своему Отечеству, с чувством огромной ответственности за его судьбу.
Почти четыре года он был оторван от родного дома, колхозных полей, труда землепашца и от той жизни, к которой он так привык. Война  колхозного труженика сделала солдатом, заставила делать то самое трудное на земле дело, из которого и слагается слово «война».  Он всё это время жил только надеждой, что всё это вернётся, и всегда верил, что из  этого свирепого урагана родится Победа. Победу завоевали неисчислимым количеством жизней, настала тишина, и эта одурманивающая  тишина начала  действовать на  него удручающе. «Свой солдатский долг я выполнил, пора возвращаться и к мирному труду. На колхозном поле от меня теперь будет больше пользы, чем в солдатском строю», - размышлял старший сержант.
Ещё когда  только вступили на территорию Германии, в их дивизии фронтовая бригада артистов давала концерт. Запомнилась ему песня, которую исполнял один из артистов. Он полюбил её незамысловатый мотив, запомнил некоторые слова тронувшей его душу песни. Было в музыке и в словах что-то особенное, щемящее солдатскую душу и в то же время до того простое, что проще и не скажешь.
Далёко родные осины,
Берёз не встречаем мы тут,
Поют не по-нашему птицы,
Цветы по-другому цветут.
…Но рано, браток, смотреть на Восток.
Солдатскую песню запой
О доме родном, о времени том,
Когда мы вернёмся домой…
До глубины души затронули его грустные слова и напев этой песни, и он часто в перерыве между боями, вспоминая свою малую родину, родительский дом, повторял про себя слова этой песни. И в этом тихом немецком городке, среди цветущих яблоневых деревьев и кустов сирени, вспоминая свою Вознесенку, повторял, а иногда даже и напевал её про себя. А перед глазами вставала голубая тайга, кудрявые берёзки, и будто бы слышал чуть слышимый шёпот тихих осин.
Из дома приходили письма то от отца, то от матери. И оба писали, что в колхозе не хватает мужских рук. «…Мало мужиков вернулось с войны, - писала мать. - А те, кто вернулся, больше всё инвалиды. Всё хозяйство по-прежнему тянем мы, бабы да ребятишки. Одна надежда только на вас, кто  уцелел в этой войне. Возвращайся скорее, сынок!»

* * *
Бесконечно длинной и долгой показалась Масалову дорога в родные края. Вначале с такими же, как и он, демобилизованными ехали до границы, затем до Москвы, а от Москвы с разных вокзалов в различные направления по бескрайним просторам Родины.
Поезд шел и шел, день сменялся вечером, приходила ночь с расплывающимися за слезливыми  оконными стёклами вагона огнями незнакомых станций. На дворе была уже поздняя осень, короткий день проходил как-то незаметно, а ночи казались Масалову бесконечно длинными. Он долго не мог уснуть и под перестук вагонных колёс вспоминал своё детство и всю предвоенную жизнь в родном селе Вознесенке. Вспоминал своё босоногое детство, когда вместе с другими мальчишками водил на водопой и в ночное колхозных коней.  «Как всё это давно было», - лёжа на полке, вспоминал Николай. Домой… домой…домой…домой - стучали колёса вагона. А перед глазами выплывали в вагонной полутьме картины далёкого детства.
…На поляне под звёздным небом потрескивают ветки в костре. Желтый огонёк приседает и покачивается на  толстых берёзовых ветках. Жаркий дымок уходит в сторону, а в костре иногда что-то треснет особенно сильно, и фонтан искр рассыплется в ночной тьме. В горячей золе покрывается коричневой корочкой картошка. Невдалеке лошади, поглядывая изредка на костёр, проворно жуют  длинную траву, отфыркиваются и отгоняют гривой и хвостом назойливых комаров. Деревенские ребятишки, расположившись вокруг костра, ведут неторопливую, на крестьянский лад, беседу... Столько лет прошло с той поры, а  Масалов и сейчас, лёжа в вагоне, помнит, о чём говорили, спорили и над чем смеялись, когда кто-то из ребят рассказывал какую-нибудь солёную байку, услышанную от взрослых.
Любил Николай рассветную пору и часто поутру убегал на берег реки Барандатки. За крутым берегом реки, окутанной молочно-голубым туманом, поднималось солнце. Огромное, красное, оно ещё не жгло, а только ласкало и светило, заливая всё ровным, нежным светом. Он в эти моменты любовался зелёными стебельками и листочками луговых цветков, на которых каждая росинка сияла маленьким солнышком. Сколько раз на фронте в перерыве между боями вспоминал он эти утренние зори на берегу таёжной речушки Барандатки. Вспоминал весенние походы в лес за колбой, летом - за ягодой, а осенью - в тайгу за кедровыми шишками.
Пять дней и пять  ночей с продолжительными остановками на крупных станциях шел пассажирский поезд «Москва-Хабаровск» до станции Мариинск, откуда на попутных машинах предстояло Масалову ещё добираться до своей Вознесенки. Чем ближе приближался поезд к нужной станции, чем ближе было родное село, тем больше волновался перед предстоящей встречей Николай. Непрерывной чередой накатывали воспоминания...
Вспомнил то морозное утро, когда он десятилетним мальчишкой по первому льду  решил наловить рыбы к домашнему столу.  Он шел к противоположному крутому берегу и  не заметил полынью, затянутую неокрепшей корочкой льда. Лёд под ним провалился мгновенно. От неожиданности он хлебнул  холодную воду, перемешанную с ледяным крошевом, перехватило дыхание, а он никак не мог проглотить или выплюнуть эту холодную воду. Течение сразу потянуло его под закраину проруби, под синеватый ледяной срез. Ухватившись за кромку льда, пытался выбраться из полыньи, но лёд обламывался, а его вместе с обломками льда снова тянуло вниз. Намокшая шуба и валенки, полные воды, затрудняли его движения, руки окоченели, и  силы начали быстро покидать его. Он не сумел бы выбраться самостоятельно, но на его счастье пришла с коромыслом за водой тётя Настя Погодина. Не раздумывая, легла на лёд и протянула ему своё коромысло. «Бог милостивый, не дай потонуть мальчонке! Господи, спаси его!» - на всю жизнь запомнил Николай причитания  тёти Насти. Она жила на краю села и, бросив вёдра и коромысло у проруби, потащила его в свою избу. Вместе с этой водяной купелью закончились и школьные годы Николая. Весь год он болел,  да и весь следующий год был  ещё очень слабым. А когда окончательно поправился, его сверстники ушли далеко вперёд. С малышами сидеть за одной партой он не захотел.
В последнюю ночь в вагоне долго не мог уснуть старший сержант, переворачивался с боку на бок, лежал на спине с закинутыми за голову рукам, а сон так и не шел к нему. И снова поток воспоминаний.
…Колёсный трактор «Фордзон-Путиловец» и деревенский парень Николай Масалов были почти одногодками. К шестой годовщине Великого Октября вышел с конвейера завода «Красный Путиловец» в Ленинграде этот трактор мощностью в двадцать лошадиных сил и ещё до образования колхоза успел потрудиться на полях у коммунаров. А последние годы редко выезжал на колхозные поля, больше бывал в ремонте. Николай Масалов после окончания шестимесячных курсов трактористов решил заняться уже отслужившим свой срок трактором. С большим трудом добывая у скупых кладовщиков  машинно-тракторной станции запасные детали, наладил трактор. Сколько было радости, когда он впервые подъехал к своей избе на этом колёсном тракторе! Мало кто верил, что этот старенький агрегат ещё на что-то способен, а он отремонтировал его. «Прокати, Николай, нас на тракторе. За околицу нас прокати…» - с заразительным смехом пели сельские девчата модную в те времена песню, завидев его на тракторе. Вспомнил, как передавал свой трактор и какие давал наказы односельчанке Насте, когда уходил в армию. «Сберегла ли она его? - подумал Николай. - Мне же теперь работать на этом железном коне».
Заснул Масалов под самое утро. Поезд уже подходил к станции Мариинск.
«Вставай, солдат, скоро твоя станция», - разбудил его голос проводника.

* * *
Не принято в сибирских селениях какие-то важнейшие семейные события  отмечать в узком кругу своей семьи. Так и в этот раз возвращение с фронта солдата отмечалось скромно, но широко. Собрались родные, оставшиеся в живых сверстники Николая и фронтовики. Счастливой оказалась судьба всех четырёх сыновей колхозного кузнеца и Анастасии Никитичны. Все они, пройдя по дорогам войны, вернулись живыми. Трудно было  найти по всей России  деревню или село, такой дом,  куда под родную крышу возвращались бы живыми все сыновья, ушедшие на войну. Безмерно счастлива была Анастасия Никитична, и не было в её жизни более приятных хлопот, чем в этот день. Не отрывая глаз, смахивая украдкой слёзы счастья, смотрела на своих любимых сыновей. Разные у них были фронтовые дороги, разные судьбы. Одетые в солдатские шинели, все четверо выполняли одинаковую для всех тяжелую работу на войне. Воевали то на разных фронтах, то на одном и том же, но за годы войны так ни разу не пересеклись их боевые пути, так и не встретились они друг с другом.
Так уж повелось, когда встречаются фронтовики, всегда после выпитой «горькой» начинают вспоминать фронтовые дороги, друзей-однополчан, награды и многие другие эпизоды из боевой жизни. Вот и за этим столом, осушив одну-другую стопку, начались воспоминания.
- Что ты молчишь, Николай? Помнишь бой под  Касторной? Как ты крутился с миномётом и во все стороны палил по немцам. Сколько дней и ночей мы бились! Расскажи, как воевал после моего ранения, - обратился к Николаю его бывший однополчанин Тарманов.
- Да что рассказывать-то? Воевал как все, от пуль не прятался. Приходилось бывать в окружении и прорываться из него. Отступал до Волги, был в Сталинграде, а затем шел на Запад, до самого Берлина, - промолвил Николай, совершенно не желая выкладывать свои боевые заслуги.
Он не любил вспоминать и делиться своими впечатлениями обо всём пережитом на только что закончившейся войны. Не хотелось выкладывать горькую, тяжелую, пахнущую дымом и кровью суровую правду, очень простую в своей обыденности, но в то же время и очень страшную, жестокую и трудную. Не любил говорить он о своих ратных подвигах, необыкновенном взлёте человеческого духа, когда он брал, казалось бы, выше себя, преодолевая почти невозможное…
На следующий день Николай поднялся с постели рано, ещё до восхода солнца: нестерпимо захотелось побродить по родным местам в окрестностях деревни. Утро было морозным, под ногами потрескивал лёгкий ледок. Он любовался живописной Барандаткой, тайгой и берёзовыми рощами. Всё было знакомым и, казалось, замерло в первозданной неизменности, только разве поредели берёзовые рощи. «Видно, вырубили на дрова в студёные зимы», - вздохнул Масалов. Он любил эти берёзовые рощи особенно в их первой осенней позолоте. Было осеннее утро, ранний  туман вставал клочьями и тянулся мимо кустов по берегу Барандатки над светлеющей  студёной водой.  Невольно вставали в памяти Волга, кипящая от разрыва бомб и снарядов и так хорошо просматривавшаяся с высоты Мамаева кургана, а также большие и малые реки, бесконечные фронтовые переправы.  «Берег левый, берег правый»,  - глядя на тихую гладь реки, произнёс про себя Мосолов.
На высоком правом берегу реки стояли как бы специально калиброванные, прямые, гладкоствольные сосны. Ему как-то до войны довелось увидеть открытку, на которой были изображены точно такие  же сосны, он даже подумал, что, может быть, именно эти сосны рисовал когда-то художник. Прочитал на обороте открытки фамилию художника, и с тех пор  этот кусочек соснового бора стал для себя называть «шишкинским». Он стоял, любуясь красотой бора, вдыхал острый, пахнущий тайгой, землёй и опавшей хвоей влажный воздух. Дышалось легко, грудь раздувалась кузнечными мехами. К нему как бы вернулись ушедшие навсегда в прошлое годы довоенной юности. Казалось, что не было тяжелых ранений, не разламывалась голова от контузий. На берегу родной таёжной реки он чувствовал себя  бодрым, здоровым и сильным.
 «Наконец-то я дома, вернулся к мирному труду в родные края», - дрогнувшим голосом проговорил Масалов. Он ещё долго стоял и смотрел на этот шишкинский уголок природы. Уже поднялось холодное, осеннее солнце, и  от солнечных лучей стволы сосен казались ему перламутровыми. Так не хотелось уходить отсюда истосковавшемуся по родным краям солдату! «Видел я красивые места на Украине, в Польше и Германии, видел Волгу, Дон, Днепр, Вислу, Одер и ещё множество больших и малых рек, но Сибирь и река  Барандатка во много раз краше», -  подумал  Масалов, с большим трудом отрываясь от красивого зрелища.
Он долго бродил в одиночестве по знакомым ещё с детских лет таёжным местам. В молодом соснячке, когда он уходил на войну, сосёнки были чуть выше его роста, а сейчас, чтобы увидеть их вершину, приходится поднимать голову. Пахло смолой, опавшей хвоей и ещё какими-то будоражащими истосковавшуюся по родным местам душу, непонятными запахами. Ему и раньше казалось, что в лесу  идёт какая-то своеобразная, таинственная жизнь, и она всегда вызывала в его душе тихую радость. Вот и в этот раз, солдату, прошедшему все круги суровой войны, казалось, что без этой тихой радости в душе человека и жить нельзя. Трепетное чувство радости жизни целиком завладело Масаловым. Жизнь обещала солдату многое. Если он раньше на фронте думал о безвозвратно потерянной им юности и молодости, оставшихся  на дорогах войны, то сейчас в молодом сосновом лесу ему казалось, что молодость будет длиться бесконечно. Главное - он вернулся живым, и можно снова начинать мирную жизнь, не опасаясь, что она может моментально и навсегда оборваться.
Захотелось взглянуть на трактор «Фордзон», сесть за рычаги своего старого стального друга, проверить его рабочее состояние. Он развернулся и зашагал в сторону деревни на машинно-тракторную станцию.  Вначале шел не спеша, но по мере приближения к МТС всё больше и больше ускорял шаги. Трактор стоял в глубине  двора, и ,еще не подойдя к нему, Николай услышал за углом мастерской чьи-то  голоса:
- Когда Николай уходил на фронт и сдавал мне его, он был в полном порядке, - по голосу Масалов узнал Настю.
- Так с той поры, слава Богу, четыре года прошло, пятый пошел, - отвечал незнакомый Мосолову мужской голос. - Это уже не трактор, а музейный экспонат, как там, антиквар, что ли, называется. Списывать давно пора в металлом по ненадобности, а ты хочешь, чтобы я на эту стальную  рухлядь запчасти расходовал. Даже и не проси, заниматься твоим Фордзоном всё равно не буду!
- Так новых-то у нас пока ещё нет, - не унималась Настя. - Ты уж, Кузьмич, миленький, постарайся, очень тебя прошу!
- Ох, и настырная ты, Настя! Ладно, не мешай работать, подумаю.
- Спасибо, дорогой Кузьмич! Я так и знала, что ты не откажешь, - радостным голосом воскликнула Настя.
Масалов не стал мешать их разговору, развернулся и пошел в деревню.  Долго ходил по родному селу, с сожалением глядел на покосившиеся за время войны молочную ферму, телятник и свинарники. В Германии ему приходилось видеть одетые в кирпич и камень деревни, добротные, отгороженные от всего мира дворы зажиточных немецких крестьян, их островерхие, крытые черепицей дома. «Ничего, война кончилась, и мы отстроим новые избы», - думал Масалов.  Он глядел на слеповатые окна, замшелые, почерневшие от времени и зараставшие зелёным  мхом крыши деревенских изб, и горечь от этой картины теснила его грудь. Медленным шагом шел он по деревне, навстречу попадались молодые девушки и, здороваясь с ним, называли его уважительно по имени и отчеству. А он с большим трудом узнавал в этих девушках тех десятилетних девчонок, которые так быстро выросли за годы войны. «Дети взрослеют рано в тяжелую годину», - размышлял Масалов.
Встречались, здоровались с ним многие деревенские женщины. Разговаривал с ними и видел, как постарели они за годы войны, постарели не только те, кто был старше его, но и те, кто по возрасту был его ровесником.  Он не представлял до конца, какие нечеловеческие трудности вынесли они на своих плечах за эти четыре года, пока он был на фронте. Потеряв на войне женихов, оставшись вдовами, все они смирились со своей горькой участью. Тихо, без слов протеста, добровольно сошли в своё женское небытие.
«Досталось бедным бабам», - глядя на измученные, увядшие не по годам лица ещё молодых женщин, вздыхал солдат.
Совсем некстати подумал о том, что лица  деревенских девушек совсем не похожи на лицо Оксаны, а  вместе с этой мыслью встал перед его глазами её образ. Увидел её нарядной, какой она была в последний день их короткой любви. Воспоминания с их жгучей, непроходящей горечью захлестнули его, тяжелым камнем сдавили грудь. Он уже тогда, глядя на её потухшие глаза,  понял, что никогда больше не встретит такую девушку, как Оксана, с её необыкновенной любовью. «Наверное, она  моя первая и последняя любовь», - тяжело вздохнул, а слёзы затуманили его глаза.
Долго ходил в этот день по деревне демобилизованный солдат. Проходя мимо изб, в которых жили, а в сорок втором вместе с ним ушли на войну и не вернулись парни, вспоминал их имена и лица. Думал о том, что их матери ждут и хотят узнать от него, как и где погибли их сыновья, видел ли он это своими глазами. Стоит ли им ещё на что-то надеяться или нужно похоронить всякую надежде и до конца своей жизни носить на сердце тяжелый камень скорби. «Как тяжело будет смотреть в глаза этих матерей. Какими словами объяснить им, почему погибли их сыновья, а я вернулся? – терзали душу старшего сержанта мысли о предстоящих встречах. – Как посмотрю в глаза матери Ивана Сучкова? Что ответить на её немой вопрос: почему были рядом, а погиб её сын, а не я? Как объяснить им, что на войне много случайностей, которые могут как спасти солдата от верной гибели, так и погубить его?  Никто на войне не может обойти, замедлить или перехитрить судьбу...»
Не отдохнув после длинной дороги, а главное, чтобы как-то отвлечься от тягостных воспоминаний, принялся демобилизованный солдат, несмотря на протесты со стороны отца и матери, за работу в родном колхозе. В пошатнувшемся за время войны колхозном хозяйстве  дел было непочатый край…
И не знал он того, что  в эти самые дни в Германии скульптор  Е. Вучетич усиленно разыскивает его, старшего сержанта Масалова, прототипа своего  будущего памятника- монумента Воину-освободителю.

Глава четвёртая


В плаще и неизменной гимнастёрке,
В одной руке – дитя, в другой – булат,
На пьедестале, словно на пригорке,
   Стоит Советской Армии солдат.
Николай Старшинов


Тридцатью залпами из тысячи орудий отметила столица 9-го мая день долгожданной Победы. И едва отгремели салюты, Военный Совет Советских оккупационных войск в Германии принял решение: «создать долговечное монументальное историко-мемориальное сооружение, отображающее идею увековечивания светлой памяти павших советских воинов
и величие интернациональной миссии Красной Армии, во имя осуществления которой эти воины отдали свои жизни».
В первых числах августа сорок пятого года закончила свою работу Потсдамская конференция глав  трёх великих держав. А вскоре после её завершения  скульптора Вучетича  вызвал к себе маршал Советского Союза  Ворошилов.
- Принято решение в честь победы  советского народа над фашистской Германией   воздвигнуть в Берлине монументальный комплекс, посвящённый нашей Победе, - начал разговор Ворошилов. – Вам, Евгений Викторович, поручается возглавить группу архитекторов по разработке проекта. Надо создать такой проект, чтобы в нём отражалась мощь нашего великого государства.  Предположим, что в центре композиционного ансамбля должна возвышаться величественная бронзовая фигура товарища Сталина на фоне политической карты государств европейского континента или с глобусным полушарием в руках. Я думаю, это будет символично, - закончил маршал. – Приступайте к работе немедленно. Через  два  месяца нужно будет представить эскизный проект на утверждение товарищу Сталину. Срок, я думаю, вполне достаточный.
- Для эскизного проекта вполне приемлем, - не задумываясь, ответил  скульптор.
- Сегодня шестое августа, а шестого октября я попрошу товарища Сталина принять вас и рассмотреть представленный проект, - сделав пометку в настольном календаре, попрощался  маршал Ворошилов с Евгением Вучетичем.
Для скульптора этот эскизный проект не представлял какой-либо сложности. Мысленно он его уже проработал, оставалось поработать только над главной величественной фигурой Генералиссимуса в центре композиции. Он во время встречи с маршалом понял не высказанный им до конца смысл идеи монумента: «Весь мир у нас в руках». Но совсем другим хотелось бы ваять ему скульптурный символ Великой Победы. Много раз слышал на фронте Вучетич о беспримерных подвигах простых солдат, когда, рискуя собственной жизнью, совершали они то, что казалось невозможным.
Ему не один раз уже приходилось ваять из различных материалов объёмную, трехмерную фигуру вождя. Но в этот раз он почему-то испытывал какую-то  неудовлетворенность от своего произведения, хотя многие  скульптуры и художники восхищались, глядя на  макет вождя полутораметровой высоты. «Непременно надо искать другое решение, облагораживая готовый макет будущего монумента», - постоянно думал Вучетич.
«В центре всего ансамбля должен стоять солдат-фронтовик, человек в военной форме, взявший в руки оружие только для того, чтобы защитить свою Родину,» - рассуждал архитектор.
Он вспомнил тот знаменательный день, когда после взятия рейхстага и имперской канцелярии, как только  утихли выстрелы, встретился с В.И. Чуйковым, командующим
8-ой гвардейской армии, и разговор с ним.
- Отправляйтесь к командиру 79-ой гвардейской стрелковой дивизии, и он познакомит Вас с этим солдатом, его фамилия - Масалов Николай Иванович, - взглянув в записную книжку, посоветовал генерал. – Старший сержант, знаменщик 220-го гвардейского полка, его боевой путь начался с марта сорок второго года. Защищал  Сталинград, участвовал в боях на Курской дуге, освобождал Одессу и дошел до Берлина. При штурме рейхстага под огнём вынес немецкого ребёнка. Думаю, он подойдёт в качестве типажа для плаката, посвященного Победе советского народа в Великой Отечественной войне. Только не знаю, не погиб ли он в последние дни, – закрывая записную книжку, вздохнул Чуйков. - Солдатская жизнь на любой войне измеряется не сутками или днями, не часами и даже не минутами. Но будем надеяться, что жив этот герой! – сказал на прощание генерал.
Вспомнил Вучетич, как с провожатым из штаба армии добирался в штаб 79-й дивизии, минуя развалины, обходя стороной обгоревшие танки, самоходные установки, опрокинутые, исковерканные орудия. Пожаров почти уже не было, но в воздухе висел горячий пар, напитанный удушающим запахом пепла, бетонной пыли, тяжкой  горькостью жженых кирпичей с примешанным смрадным запахом тротила. Под ногами попадались мундиры, помятые каски немецких солдат, опрокинутые детские коляски, а кое-где можно было увидеть и не убранные ещё трупы немецких солдат. Каждый шаг, каждый даже самый малый кусочек земли, каждый камень, обагрённый кровью, без всяких слов красноречиво свидетельствовал о том, что на этих немецких улицах борьба шла не на жизнь, а на смерть.
С генерал-майором Вагиным, командиром 79-ой гвардейской дивизии, Вучетич познакомился ещё в Сталинграде. Обрадовался Леонид Иванович неожиданной встрече со знаменитым скульптором,  когда провожающий доложил, что сопровождал его по указанию командующего армией. Не поинтересовавшись причиной столь неожиданного появления скульптора в штабе его дивизии, Вагин открыл бутылку коньяка и предложил выпить за взятие рейхстага, имперской канцелярии и за Победу, до которой осталось совсем немного.
- Везучим оказался  этот солдат, уцелел при непрерывном огне и немецкую девочку вынес из-под огня, - начал разговор командир дивизии, когда узнал причину, которая привела к нему скульптора. - В армейской газете за  1-е мая писали о его интернациональном подвиге, думаю, что этого солдата можно изобразить и на плакате, посвященном окончанию Великой Отечественной войны, - закончил генерал-майор. Наполнил вторую рюмку и добавил: - За наших доблестных воинов, вынесших на своих плечах всю тяжесть самой кровавой за всю историю войны.
Вучетич внимательно слушал Вагина, представлял, как переживали за этого солдата на наблюдательном пункте командира дивизии, а ещё больше все его друзья-однополчане.
- Если говорить откровенно, мне совершенно не хотелось разрешать солдату ползти на нейтральную полосу за немецким ребёнком, навстречу своей неминуемой гибели, -  продолжил начатый разговор генерал.  - Расстаться с жизнью в последние дни войны, не увидеть победы, во имя которой шел он от стен Сталинграда. Площадь перед мостом была нашпигована минами и простреливалась со всех сторон. Но, глядя на этого солдата, на его решительное лицо, я понял, что никто, даже генералы и маршалы, не смогут поколебать его твёрдого решения. Я разрешил, зная, что он и без моего разрешения всё равно поползёт к этому мосту Потсдамер-брюке, чтобы спасти ребёнка.  Единственное, что я мог сказать ему:  «Вернись живым!» Хотя сам почти не верил в это. Солдат на открытой мостовой всё равно что мишень в тире! Немцы вначале вели беглый огонь длинными очередями, а потом стали вести по нему прицельный огонь короткими. Представь только, Евгений Викторович, каково мне было всё это видеть! Ведь я разрешил солдату пойти навстречу своей гибели.
Генерал знал людей, которые если принимали какое-то, даже на первый взгляд, невыполнимое решение, никогда его не отменяли и не уступали даже смерти.
Разговор с командующим армией и командиром дивизии не давал покоя скульптору. Завершая работу над монументом вождя, он постоянно вспоминал свою встречу  с сержантом Масаловым.  Видел уже перед собой отлитое в бронзу мужественное лицо  солдата в его запылённой гимнастёрке, с автоматом в правой руке. Под сапогом солдата - раздавленная фашистская свастика, а   левой рукой он бережно прижимает к груди спасённую им немецкую девочку. Закончив работу над монументом вождя, тотчас начал работать над  монументом  «Солдата-победителя».
«Вот такой солдат, вынесший на своих плечах всю тяжесть суровой войны, а в самые последние дни, рискуя собственной жизнью, прижавший к груди спасённого им немецкого  ребёнка, и должен быть центральной фигурой ансамбля», - твёрдо решил Вучетич, выложив перед собой листки с  набросками лица солдата, которые сделал при встрече с Масаловым.
Работал с большим вдохновением, совершенно не считаясь со временем, иногда несколько дней не покидал мастерскую. Фигура воина метровой высоты, которую он вдохновенно лепил из гипса, целиком завладела скульптором. Он старался воплотить в макете солдата облик сержанта  Масалова, но тех набросков, которые сделал при их встрече, явно было недостаточно.
Тогда, беседуя с солдатом в немецком блиндаже, скульптор ограничился несколькими набросками. Лицо солдата ничем особенным не выделялось - обыкновенное лицо русского парня. Только  широко открытые, пытливые  глаза да тёмные вьющиеся волосы и  запомнил скульптор.
Он тогда после всего, что услышал о подвиге этого солдата, делая машинально зарисовки, постоянно думал о нём.  «Совсем ещё молодой и три с лишним года на фронте. А когда уходил на войну, был совсем юноша, может быть, ещё и не успел полюбить кого-то, не успел узнать сладость девичьих губ и ничего другого, что открывает человеку жизнь. Он, скорее всего, не думал об этом, когда под пулями полз к мосту через заминированную площадь, чтобы спасти эту девочку. Думал лишь об одном, как бы быстрее преодолеть  эти шестьдесят метров, которые, наверное, показались ему намного длиннее, чем вся его жизнь, прожитая до этого часа», - бросая изредка взгляды на сержанта и вспоминая рассказ генерала Вагина, размышлял тогда в блиндаже Вучетич.
Ему хотелось задать солдату много разных вопросов: что заставило сделать этот шаг? думал ли о смерти? Но не захотел этими вопросами возвращать солдата к тому, что довелось пережить совсем недавно. Сделал несколько зарисовок, пожелал скорой победы, и они распрощались. А теперь для воплощения образа этого солдата в монументальной скульптуре ему  многого не хватало.
«Придется, видимо, ехать в Берлин, в 8-ю гвардейскую армию, и разыскивать этого солдата», - вздыхал скульптор Вучетич, не зная ещё, сумеет ли он отстоять монумент солдата  и станет ли он  символом Великой Победы…
«Поймёт ли великий Вождь ключевую идею монумента: спасая девочку, солдат защищает Мир и Жизнь», - опасался Вучетич, направляясь в Кремль с двумя проектами…
Первым рассматривали монумент вождя. В мундире генералиссимуса и взглядом, устремлённым далеко вперёд, под ногами - жалкие останки фашистской свастики, в руках -  глобусное полушарие. С тревожными мыслями сидел Вучетич в приёмной, ожидая приглашения в кабинет Сталина. Ждать долго не пришлось. Великий вождь поднялся из-за стола, пожал руку. Не проронив ни слова, отошел к противоположному краю стола, набил трубку и так же молча отошел к окну. Очень долго, как показалось скульптору, разглядывал что-то за окном кабинета. Медленными шагами подошел к полутораметровому монументу.
- Слушайте, Вучетич, вам не надоело ещё лепить товарища Сталина? – усмехнулся какой-то ускользающей усмешкой и  указал мундштуком трубки в сторону монумента.
- Это пока ещё эскизный проект, что-то можно добавить, - послышался чей-то голос.
- А может, ничего и не потребуется добавлять, давайте взглянем на  вторую скульптуру. Посмотрим, что там вы изобразили?
Вучетич поспешно снял пергамент  с фигуры  Солдата-победителя и бросил украдкой взгляд на Вождя. Сталин внимательно прощупывающими, как показалось скульптору, недоверчивыми глазами со всех сторон  осмотрел фигуру солдата. Скупая улыбка тронула его лицо, а Вучетич с большим нетерпением ожидал, что же он  скажет, какое будет решение.
- Вот этого солдата мы и поставим в центре Берлина на высоком могильном холме, - и, выдержав небольшую паузу, добавил: - А лучше в каком-нибудь большом парке в Берлине. Он будет одним из самых величественных символов Великой Победы нашего народа в борьбе с фашизмом и в то же самое время главным композиционным центром ансамбля всего мемориального комплекса.
Сталин замолчал, несколько раз прошел по своему кабинету, снова набил угасшую трубку и подошел к скульптору.
- Только знайте, Вучетич, автомат в руке солдата надо заменить чем-то другим. Автомат - это утилитарный предмет нашего времени, а памятник будет по своему значению эпохальным, будет стоять в веках. Дайте ему в руку что-то более символичное - ну, скажем,  такой же меч, который держал когда-то в своих руках псковский князь Всеволод, внук Владимира Мономаха, увесистый, солидный. Этим мечом солдат разрубил фашистскую свастику и опустил. Меч опущен, но горе будет тому, кто вынудит богатыря поднять этот меч. - Сталин обвёл всех присутствующих пристальным взглядом. – Согласны? – закончил под одобрительный гул голосов. - Тогда надо немедленно приниматься за дело. Времени у нас не так много осталось до пятой годовщины нашей Победы. В героико-символических образах  ансамбля мы должны отразить подвиг советского народа в Великой Отечественной войне и открыть комплекс для всеобщего обозрения. Не забудьте о братских могилах, подумайте над тем, как и где разместить останки наших доблестных воинов, павших в битве за Берлин. - Сталин подошел к своему столу, заглянул в блокнот и продолжил говорить медленным, вкрадчивым голосом: - Возглавлять авторский коллектив, я думаю, мы поручим товарищу Вучетичу, а архитектурное решение ансамбля - товарищу Белопольскому. Он, хотя и молодой архитектор, но талантливый и, мы думаем, вполне справится с этим проектом…
Работа над проектом мемориального комплекса полностью завладела скульптором Вучетичем. После тех высказываний Сталина, каким бы он хотел видеть весь этот комплекс, воплощающий как великие подвиги, героизм и самопожертвование воинов Советской Армии, самоотверженный труд  в тылу, так и вечную  память погибшим, он представлял всю грандиозность проекта, знал, какие потребуются для этого  усилия.  «Возглавлять авторский коллектив мы поручим Вучетичу», - вспомнились скульптору слова Сталина.
- Значит, надо создавать такой коллектив и объявить конкурс на лучший проект ансамбля. Не исключено, что могут появиться на конкурсе оригинальные проекты» - размышлял Вучетич, подбирая кандидатуры.
А сам продолжал работать над главной фигурой монумента, учитывая все предложения Сталина. «В центре всего ансамбля должен стоять солдат-фронтовик, человек в военной форме, взявший в руки оружие только для того, чтобы защитить свою Родину,  - размышлял скульптор над своим замыслом. – Его образ должен олицетворять Победу, напоминать о погибших, а взгляд солдата должен быть  направлен в будущее. Траур и оптимизм, волнующая человечность – вот компоненты, которые нужно слить воедино. Всё это в целом должно дать будущим поколениям представление о моральном облике бойца, об идеале, внутреннем благородстве его действий».
Он уже ясно представлял, как всё будет выглядеть в окончательно готовом проекте и  после его воплощения. Стоило ему только закрыть глаза - и перед ним моментально вырисовывался монумент русского солдата высотой в тринадцать метров. Стоит на пьедестале в плаще-накидке, наброшенном на плечи, гордо вскинув чубатую голову. Солдат в парке на высоком зелёном холме, на пьедестале, под его ногами - поверженные обломки фашистской свастики.  В правой руке зажат тяжелый обоюдоострый меч, а на левой руке уютно устроилась доверчиво прильнувшая к груди солдата, только что спасённая им маленькая немецкая девочка. Вучетичу иногда даже казалось, что воин-победитель возвышается не только над парком, а высоко взмывает над Германией и всем Миром.
Ему так хотелось, чтобы лицо солдата было точной копией того сержанта, который  по праву заслужил быть прототипом этого величественного монумента. «Надо ехать в Берлин и разыскивать Масалова», - после некоторых раздумий, решил  Вучетич. Метнулся в Берлин и,  получив нужную информацию, направился в немецкий городок Вайссенфельс, где был расквартирован 220-й гвардейский полк. Когда подходил к штабу полка, заранее наметил, какие сделать зарисовки и чего нельзя упустить при встрече с солдатом.
«Старший сержант Масалов уволен в запас, товарищ Вучетич, в октябре прошлого года. Проездные документы оформлены до станции Мариинск  Красноярской железной дороги», - сообщили ему в штабе полка. И ему ничего больше не оставалось, как искать другого солдата, чем-то похожего  на Масалова…
* * *
Иван Одарченко с большим нетерпением ожидал  этот спортивный праздник, который должен состояться в День физкультурника в немецком городе Вайссенфельсе.  Оживали воспоминания довоенной юности в родном  Тамбове и массовые спортивные  состязания на городском стадионе. Он очень любил спорт и был разносторонним спортсменом: играл в футбол, волейбол, городки. Но самым любимым видом спорта оставалась лёгкая атлетика, особенно бег на длинные дистанции. После окончания средней школы собирался поступать в институт физической культуры. Война нарушила его планы. Пришлось взять в руки боевое оружие. Два года от Курской дуги до Берлина прошел он по трудным дорогам войны с автоматом в полковой разведке. А после победы над фашизмом его направили продолжать воинскую службу в комендатуре немецкого города Вайссенфельс.
…В подавленном состоянии, страдая от своей неполноценности и непригодности к  занятиям любимым спортом, Иван Одарченко сидел  на скамейке стадиона. На стадионе раздавались крики. Болельщики подбадривали свои команды, а у него разрывалось сердце от обиды. Состязания продолжались, а он выбыл из борьбы, сошел с беговой дорожки, не пробежав и половины дистанции. «Заговорил» осколок мины в правом бедре, который, чего-то опасаясь, не стал удалять хирург в полевом госпитале. Наверное, решил, что воевать солдат сможет и с этим кусочком немецкого металла в бедре, а о том, что солдату после победы захочется заниматься спортом, бегать на длинные дистанции, хирург не подумал. А солдату Одарченко так хотелось пробежать эти три тысячи метров. В юношеские годы он иногда побеждал на таких дистанциях. Высокий рост и спортивное телосложение помогали ему, а главное, он умел правильно распределить свои силы и на заключительном этапе «достать» и обогнать  соперников. Часто за счёт этого он побеждал более именитых атлетов.
«Теперь этого уже никогда не будет», - тяжело вздохнул Одарченко и начал надевать на разгоряченное тело солдатскую форму. Мрачные мысли одолевали солдата, и он не обратил внимания на человека в штатском, который с двумя офицерами уже давно наблюдал за ним. Заметил их только тогда, когда они подошли к нему.
- Здравствуйте! Я художник-скульптор, моя фамилия Вучетич, - протягивая руку, поздоровался человек в штатском.
- Рядовой Одарченко, - моментально вскочив со скамейки, отрапортовал солдат,  представляясь офицерам, а не этому человеку  с такой странной фамилией – Вучетич.
- Ну, вы беседуйте, а мы посмотрим на спортивные состязания, - произнёс один из офицеров, и они удалились.
- Теперь давайте знакомиться, - проговорил Вучетич, как только отошли офицеры. – Меня зовут Евгений Викторович, а Вас?
- Иван Степанович, - назвал своё имя и отчество Одарченко, не понимая ещё толком, для чего понадобилось художнику, да ещё и скульптору, знакомиться с ним? Никаких особых подвигов не совершал, воевал, как все, от пули не прятался.
- А теперь перейдём к делу, ради которого я побеспокоил вас, Иван Степанович. Мне нужен натурщик, который позировал бы мне во время работы над монументом «солдата- освободителя». В этом монументе будет отражен подвиг сержанта Масалова, когда он перед решающим штурмом рейхстага  вынес из-под огня  немецкую девочку. Может, читали об этом солдате в армейской газете?
- Помню, была такая заметка в армейской газете за 1-е мая. Всем взводом читали, а потом даже спорили, стоило ли  русскому солдату рисковать своей жизнью ради спасения немецкой девочки.
- И как вы решили? – живо заинтересовался Вучетич.
- Вначале вроде бы большинство склонялось к тому,  что, если бы это была советская девочка, тогда любой солдат поступил так же, как Мосолов. Но потом решили, что дети ни в чём не виноваты и не важно, чья кровь течёт в их жилах.
- Правильно решили! Я тоже уверен, что каждый из вас поступил бы точно так, как  это сделал  сержант Масалов, - весьма довольный ответом солдата, произнёс Вучетич.
- Евгений Викторович, позвольте спросить, а почему Вы ищете в качестве натурщика  кого-то другого, Масалов разве погиб? – поинтересовался Одарченко. Его ещё  с самого начала беседы, как только скульптор предложил быть натурщиком, волновал этот вопрос.
- Нет, не погиб!  Он жив и здоров, но демобилизован и уехал на свою родину, куда-то в далёкую Сибирь. Вот я и подбираю достойную ему замену, - чуть помедлив, протянул руку и вопросительно добавил: - Считаю, что мы договорились?
- А разве возможно в этом отказать? - крепко пожимая протянутую руку, ответил солдат Одарченко.
Спустя один месяц после этой встречи рядового Одарченко откомандировали в Берлин позировать скульптору.
- Сколько потребуется для работы над монументом - столько он и будет в вашем распоряжении, - сказал скульптору начальник штаба полка.
Работа началась, и теперь очень не хватало маленькой девочки. Не хотелось скульптору искать какую-то немецкую девочку, чтобы  она была натурщицей.
- Мы советские воины  и прежде всего спасали своих женщин и детей, поэтому ты, Иван Степанович, должен держать нашу советскую девочку, - неоднократно говорил он натурщику. – Только где её взять?
Вучетич часто встречался с  Леонидом Ивановичем Вагиным. Разговоры вели на разные темы, говорили о восстановлении разрушенных в годы войны городов, о том, какими хотелось бы  их видеть в новом облике, говорили и о мемориальном комплексе в Трептов-парке. К тому времени уже было определено место его расположения. Однажды скульптор поведал генерал-майору, что натурщику приходится держать на руке вместо живой девочки тряпичную куклу.
- Не хочется мне, чтобы наш советский воин позировал с немецкой девочкой, а русской нет, - признался он Леониду Ивановичу.
- Как это нет русской девочки? – загадочно улыбнулся генерал, предчувствуя, как обрадует скульптора неожиданным для него сообщением. - К генералу Котикову, коменданту Берлина, приехала жена  с трёхлетней дочерью. Вот тебе, Евгений Викторович, и натурщица - наша советская девочка.
- Вот, спасибо, Леонид Иванович! – не скрывая своего удивления, искренне поблагодарил Вучетич.
Не прошло и двух дней, как Света, дочь генерала Котикова, на руке у высокого и могучего «дяди Вани» позировала скульптору. Ей с первого знакомства сразу понравился этот высоченный дядя. «Дядя Ваня, ты такой высокий, совсем, как дядя Стёпа в книжке», - говорила она. Но стоило ей только услышать, как скульптор назвал этого дядю Иваном Степановичем, так он моментально из дяди Вани стал для неё любимцем детей,  знаменитым михалковским дядей Стёпой.  Она терпеливо выполняла все указания и могла, прижавшись белокурой головкой к плечу солдата, неподвижно позировать скульптору.
- Спасибо, Светочка, ты очень хорошо выполняешь свою роль! А теперь давай отдохнём, - заметив, что девочка, очевидно, утомилась позировать, разрешал  перерыв в работе скульптор.
Маленькая натурщица, оказавшись на земле, бегала, резвилась и забавлялась со своей  куклой Зойкой с большими моргающими голубыми глазами. Поиграв с куклой, укладывала её спать и кричала, не выговаривая букву «ж»: «Дядя Зеня мы с дядей Стёпой узе отдохнули, давайте дальше работать». Продолжалась работа, Вучетич, работая над образом солдата, постоянно поглядывал на свои зарисовки, сделанные в тот памятный день в немецком блиндаже, когда беседовал с Масаловым. Ему хотелось, чтобы черты лица того солдата нашли отражение в его скульптуре.
Глава пятая

Сооружение памятника воину-освободителю и строительство всего мемориального комплекса развернулись на большом лугу в центральной части Трептов-парка. Площадь мемориального комплекса занимала  двести восемьдесят тысяч квадратных метров. На ней,  согласно окончательно утверждённому проекту, предполагалось воздвигнуть на высоком кургане памятник воину-освободителю высотой в тринадцать метров, который и должен быть композиционным центром всего мемориального комплекса. У подножия кургана пять братских могил воинов, павших в боях за Берлин и шестнадцать саркофагов с барельефами на тему Великой Отечественной и Второй мировой войн. В цокольной части памятника предполагался  музей, а в круглом мемориальном зале музея — книга с именами павших воинов.
Строительство приравнивалось к заданиям чрезвычайной важности. Для руководства строительством было создано специальное строительное управление, а правительство постоянно отслеживало весь ход строительных работ. Командующий группой советских войск в Восточной Германии, маршал В.Д. Соколовский тоже пристально следил за ходом строительства и выкраивал время для проведения совещаний по проблемным строительным вопросам.
Вопросов было много. Требовались квалифицированные рабочие самых разнообразных профессий, инженеры различных специальностей и многожество строительных материалов. Тонны чёрных и цветных металлов, тысячи кубических метров гранита и мрамора. А для страны, поднимающей из руин города и посёлки, восстанавливающей Днепрогэс, шахты Донбасса и залечивающей другие раны, нанесённые прошедшей войной, такие заявки были почти непосильными.
- Некоторые материалы необходимо исключить из заявки, - внимательно изучив перечень материалов, предложил на одном из совещаний маршал Соколовский. – Гранит и мрамор надо добывать здесь, в Берлине. Его много в развалинах только одной имперской канцелярии, не считая развалин других зданий.
И уже на следующий день сапёры, которые не так давно, делая проходы для пехотинцев и артиллерии в стенах берлинских зданий, закладывали взрывчатку для подрыва капитальных стен,  теперь разгребали завалы, отыскивая ценный для строительства материал. Тяжелая и кропотливая была эта работа. Нужно было переворошить груду камня, чтобы среди обломков найти несколько мраморных плит.
Сапёрный взвод лейтенанта Красикова, разыскивая в завалах мрамор, работал на улице  Унтер ден Линден. Собственно, улицы, как таковой, не существовало - сплошные развалины. Ещё накануне солдаты обратили внимание на  какого-то немца, который, опираясь на трость, пристально наблюдал за их работой.
- Интересно,  о чём думает этот «фриц» или «ганс», чёрт их поймёт? - проговорил ефрейтор Савченко, откладывая в сторонку только что добытую им из-под обломков мраморную плиту.
- Радуется, небось, что мы копаемся в их развалинах, - вытирая обильно выступивший на лице пот, невесело усмехнулся рядовой Рубцов.
Немец, словно почувствовав, что солдаты ведут о нём разговор, медленно направился в их сторону. Шел тяжело, опираясь на трость, и видно было, что каждый шаг достаётся ему с большим трудом.
- Гутен таг, золдатен! - поздоровался на немецком языке измождённый немец и приподнял шляпу, обнажив совершенно седую голову. Солдаты окружили немца, пока ещё не понимая, что привело его к ним.
- Наверное, голодный, может, хлеба ему предложить? – вздохнул кто-то.
Немец молча рассматривал глубоко запавшими и какими-то уставшими глазами
выложенные стопками в стороне мраморные плиты.
- Мармороз  Фюрстенберг, - показывая тростью на мраморные плиты и высоко поднимая руки, постоянно повторял он одни и те же слова.
- Что-то  о мраморе толкует, мормороз, очевидно, мрамор по-ихнему, а Фюрстенберг - это город. Надо позвать лейтенанта, - задумчиво проговорил сержант Ивлев и приказал уже совсем другим голосом: - Ефрейтор Савченко, быстро за лейтенантом!
Лейтенант пришел быстро вместе с инженером-строителем Кравцовым, который понимал немецкий язык.
- Меня зовут Рудольф Шонхаузер, - представился немец. - Я бывший узник фашистского концлагеря, который вблизи города Фюрстенберга. Ещё до вашей победы под Сталинградом Гитлер начал заготавливать гранитные камни и мраморные плиты. Ходили слухи, что они предназначались для строительства памятника в честь победы над русскими, -  Шонхаузер невесело усмехнулся и замолчал, а Кравцов, пока он молчал, пересказал услышанное.
- Простите, мне трудно говорить, вспоминая прошлое. Мне всего сорок пять лет, но я после концлагеря чувствую себя  намного старше, -  видимо собравшись с силами, продолжил начатый разговор бывший узник концлагеря. Его глаза налились болью и как будто ещё больше запали в желтые морщинистые глазницы. -  Мраморные плиты и гранит привозили из многих стран, а нас заставляли разгружать их в потайном складе. Потом всех, кто знал место расположения этого склада,  расстреляли, только я один каким-то чудом остался в  живых, - он снова замолчал и низко опустил свою седую голову. А Кравцов, передав своими словами всё, что услышал от этого несчастного немца, очевидно, антифашиста или даже коммуниста, думал, как всё иногда бывает парадоксально в мире.
«Бесноватый фюрер заготавливал материалы для памятника в честь победы над русскими, а выходит, готовил для нашего памятника - символа победы над фашизмом. Да, правильно говорят: историю не обмануть, она всё поставит на свои места», - размышлял Кравцов, ожидая, когда снова заговорит Рудольф.
- Русские освободили меня и мою жену из концлагеря, и я хочу хоть чем-то отблагодарить вас. Я с большим удовольствием готов показать вам место этого склада. Это в ста километрах от Берлина, на берегу Одера, вблизи Фюрстенберга.  Я очень рад, что заготовленные  материалы  не пошли по прямому назначению и очень благодарен  русским, избавившим немецкий народ от фашизма, - едва сдерживая дрожь, закончил говорить бывший узник фашистского концлагеря.
На следующий день после этой встречи Кравцов, Рудольф Шонхаузер, два представителя строительного управления в сопровождении офицера из комендатуры выехали в Фюрстенберг, чтобы на месте увидеть отделочные материалы, о которых говорил Шонхаузер. В Фюрстенберге к ним присоединился бургомистр городской управы Иоганс Шюцлер.
Количество материалов, заготовленных гитлеровцами, поразило их воображение.
«Тут на два таких, как наш мемориальный комплекс, хватит и ещё останется», - подумал Кравцов.
- Наш бесноватый фюрер собирался построить колоссальное сооружение, в купольном  зале которого можно было разместить более сотни тысяч человек. Вот перед такой аудиторией фюрер мечтал выступить с победной речью, – будто угадав, что перед этим подумал Кравцов,  проговорил, молчавший всё время бургомистр Шюцлер.  Он подождал, пока Кравцов переведёт его слова  для остальных, и продолжил:  - Гитлер мечтал покорить весь  мир и, не сомневаясь в своей победе, распорядился, чтобы в проекте  на вершине купола был  обязательно  огромный орёл, вонзающий когти в зажатый им земной шар. Пресловутый Геббельс в своих выступлениях постоянно твердил, что строительство этого грандиозного памятника начнётся сразу после того, как наши доблестные войска одержат победу в Сталинграде.
- Да, для памятника всё было заранее заготовлено, не хватило Гитлеру только самого малого – победы, - рассмеялся офицер из комендатуры, когда Кравцов перевёл последние слова бургомистра.
- Этот монумент, который вы собираетесь воздвигнуть в Трептов-парке, чрезвычайно важен для Берлина и всей Германии, - продолжил  бургомистр Иоганс Шюцлер. – Он будет напоминать, что СССР и доблестные солдаты его армии избавили германскую землю от фашизма. Простые немцы никогда не забудут этого, так же, как не забудут и уроков прошлого, и сделают из этого соответствующие выводы, - закончил  бургомистр.
Точно в установленный срок, 8-го мая, в канун пятой годовщины победы Советского Союза над фашистской Германией в центральной части Трептов-парка открылся для всеобщего обозрения один из самых величественных символов Великой Победы. На многометровую высоту поднялся воин-освободитель с немецкой девочкой на руках. Он, словно бессменный часовой, заступил на пьедестал, чтобы нести бессрочную вахту памяти всего прогрессивного человечества. Бронзовый солдат стал центральной фигурой мемориального комплекса, памятника истории Советского народа, его борьбы с фашизмом и Великой, оплаченной кровью Победы.
Бывший натурщик, солдат Иван Одарченко, стоял в почётном карауле у входа в музей. Непрерывным потоком поднимались по мраморной лестнице посетители. Многие из них, проходя мимо рослого часового с автоматом на груди, внимательно вглядывались в его черты лица. Какое-то сходство между часовым и отлитым в бронзу русским  солдатом на пьедестале не осталось незамеченным. Мало кто знал в ту пору имя настоящего русского солдата,  который, рискуя  жизнью, спас в последние дни войны немецкую девочку.
Не знал и солдат, старший сержант запаса Николай Масалов, совершивший у стен рейхстага этот подвиг, что именно он запечатлен скульптором в эпохальном монументе.

Глава  шестая

Если бы ты с пьедестала внезапно сошел,
То, поверь мне, в предчувствии трепетно-близком
Ты бы дорогу до отчего дома нашел
По горюнным, пронзающим ночь обелискам.
Валентин Сорокин

Не знал старший сержант запаса Масалов Николай Иванович, что вскоре после его демобилизации в штаб 220-го гвардейского полка приезжал художник-скульптор Вучетич, с которым он встречался в немецком блиндаже в первых числах мая победного года. Не знал и того, что архитектор именно с него хотел ваять образ «солдата-победителя» на знаменитом монументе.
Вернувшись в родную деревню Вознесенку, он не мог долго оставаться без постоянной  работы. Солдату, изголодавшемуся за три с лишним фронтовых года по мирному труду, хотелось как можно скорее приступить к работе сельского труженика. Часто выходил он на колхозные поля и вспоминал, как в довоенные годы пахал их своим  колёсным трактором «Фордзон Путиловец», заходил на МТС и интересовался ремонтными работами. С большим нетерпением ожидал начала весенних полевых работ, а пока вместе с братьями занялся ремонтом колхозной фермы и заготовкой леса для нового коровника. С приближением весны всё чаще и чаще стал наведываться к Егору Кузьмичу и поглядывать, как идут ремонтные работы его «Фордзона». Интересовался, хотя Настя категорически отказалась передавать ему, как она выразилась, этого «старого железного мерина».
- А мне что прикажешь - кобылам хвосты крутить? – удивляясь её упорству, спросил с усмешкой Масалов.
- Крутить хвосты тебе, Николай, не придётся. Сядешь на трактор гусеничный ХТЗ, а я уж буду добивать твоего стального  коня, -  не задумываясь, как будто уже давно был решен этот вопрос, ответила Настя.
- А кто должен работать на нём?
- Марья Кузнецова. Правда, курсов она никаких не кончала. Брат Мишка её выучил, а, когда он ушел на фронт, она села на трактор.  «Поработай, пока я воевать буду, а вернусь - снова  сяду на трактор», - сказал он ей, когда уходил. Да только не вернётся, в самом конце войны пришла на него похоронка, - вздохнула Настя.
- Выходит, предлагаешь мне прогнать её?
- Нет, Николай, не прогнать, а освободить от тяжелой для девки работы. Девчонка она, ещё ей когда-нибудь, может, и рожать придётся, если жених объявится, - вздохнула Настя. - А у тракториста работа сам знаешь какая.
- А тебе разве не придётся?
- Эх, Коля! Да мы, пока вы воевали, так выложились, что нам теперь уже не до родов, - тяжело вздохнула Настя. - Бывали случаи, трактор стоит где-нибудь в поле без керосина, а мы, бабы да девки, на себе плуг или борону тащим. Всяко бывало, и вспоминать не хочется! – переворачивающим всю душу шепотом закончила она.
Масалову, когда он после работы заходил на МТС, всегда нравилось беседовать с Егором Кузьмичом. В Вознесенку в начале войны была эвакуировано из Харькова семья Егора Кузьмича: жена и две дочери. А сам Егор Кузьмич в это время отбывал срок наказания в лагере для заключенных где-то на Колыме и,  как только освободился, приехал к своей семье. Без особой радости приняли селяне бывшего заключенного. Но Егор Кузьмич сумел своей добротой, деловитостью, мастерством и бескорыстием завоевать их расположение, и со временем все стали называть его уважительно «Кузьмич».
- Не знаю, что бы мы делали, если бы не Кузьмич, - отвечал на расспросы  Николая отец. - По сути дела, один он работал на МТС после того, как механики ушли на фронт. Набрал пацанов и стал обучать их премудростям по ремонту сельхозтехники. А какой с них спрос в первое-то время? Вот и приходилось ему тянуть всю работу. Запчастей нет. Сломается, бывало, какая-то деталь у трактора - и приходилось ему точить на токарном станке, фрезеровать, слесарить и доводить до нужных размеров. А иногда ехал на станцию  Боготол или Мариинск и выпрашивал там в паровозных депо нужный кусок металла. Сутками не выходил из мастерской, пока не отремонтирует трактор. Вот такой наш Кузьмич! Душевный человек, мастер - золотые руки, – слушал Николай Масалов добрые слова отца,  после которых Николай тоже с большим уважением стал относиться к Егору Кузьмичу.
- Присаживайся, Николай, поговорим да обсудим дела текущие, -  вытирая ветошью промасленные руки, говорил Кузьмич, закручивая толстую цигарку. А Николай уже заранее знал, что разговор будет длинным. Начнётся с проблем МТС, а затем незаметно перейдет на колхозные дела, а в самом конце - на политику.
В этот вечер позже обычного времени забежал Николай к Егору Кузьмичу, когда тот уже собирался уходить домой.
- Давно что-то уже не был ты у меня. Надоедать, Николай, видно, начал тебе пожилой человек? К девчатам, наверное, стал похаживать? И то дело нужное для молодого парня. Невесту-то не подобрал ещё?
- Да нет, Кузьмич, пока не надумал, - неохотно отозвался Масалов, решив незамедлительно перевести разговор на другую тему. – Я недавно с Настей говорил, она советует мне сесть на трактор ХТЗ, а мне кажется, что нехорошо с моей стороны выживать с трактора Марью Кузнецову. Как ты думаешь, Кузьмич?
- А что тут нехорошего? Марья ещё девчонка, ей учиться надо. Семилетку окончила, надо в техникум поступать. На тракторе только грыжу заработает, а ей когда-то и рожать придётся. А пацанов, как я слышал от умных людей, рожают только здоровые женщины.
- А почему обязательно пацанов? Можно и девочек - какая разница?
- Есть такое понятие, Николай, – «воспроизводство средств производства», - усмехнулся какой-то ускользающей усмешкой Кузьмич. - Ну, а применительно к теме нашего разговора это воспроизводство человеческого потомства, точнее сказать, нашего мужского поколения. А если не будет мужиков, баба дитё не родит. Вот почему надо рожать как можно больше мальчишек. Вон на селе сколько девок ходит, а парней-то раз-два и обчёлся. Возьми и другую сторону: вырастила мать дочку, а её присмотрел парень из другого колхоза и увёл в свою деревню, - Кузьмич замолчал, посмотрел в глаза Николая и начал скручивать цигарку. – До войны мужиков было меньше, чем женщин, а сейчас, когда война их, как сухую траву под корень, выкосила, тем более. Позови мужик женщину - на край света за ним потянется, - Кузьмич тяжело вздохнул и прикурил цигарку от керосиновой лампы.
«Сейчас обязательно спросит, не высмотрел ли и я невесту в другом колхозе», - подумал Николай.
- Вон Никитка Погорелов в сорок четвёртом вернулся по ранению с фронта, а стоило только закончиться войне - как тут же приехала к нему невеста, - сделав глубокую затяжку от своей цигарки, продолжал  начатую тему Кузьмич.
«Надо как можно быстрее уходить», -  как будто чего-то, опасаясь, подумал Николай.
- В госпитале познакомились, она была медсестрой и, по словам Никиты, выходила его. А потом всё и закончилось любовью. Но для нашей деревни прибыток - своя медсестра. Говорят, очень душевная. А ты, Николай, не присмотрел на фронте тоже кого-нибудь из медичек? - совсем неожиданно задал этот неуместный для Николая вопрос разговорившийся  Кузьмич, глядя своими пытливыми глазами в его лицо.
Мосолову показалось, будто его кто-то ударил чем-то тяжелым  по голове: нестерпимая боль сдавила грудь, и стала кровоточить так и не заживающая душевная рана. Он встал и, ничего не ответив, медленно направился к двери.
- Что-то не то я спросил у Николая, видно, чем-то потревожил его душу,  - проговорил вслух Кузьмич, едва только закрылась дверь за Николаем.
А Николай, выскочив за дверь, не знал, куда пойти и как унять эту невыносимо тяжкую  боль в груди. Прошло два года с тех пор, как его первая любовь и три безоблачных дня  счастья закончились на четвёртый день ужасной трагедией на берегу Чёрного моря. Но душевная рана оказалась неподвластной времени, намного сильнее, чем всякая физическая боль. Два года он всяческими путями старался избавиться от воспоминаний, но они неотступно преследовали его, терзали его израненную душу. Страшное видение вставало перед ним. Часто, просыпаясь в холодном поту, с горечью осознавал он, что это не сон, что всё это было, Оксану не вернёшь…
Тропа, ведущая к вершине холма, Оксана с развевающимися на ветру русыми волосами, словно горная козочка, прыгающая с камня на камень… А затем грохот взрыва под её ногами, оранжевое пламя, чёрный дым и среди него - её голубое платье с большими белыми горошинами. Он, не раздумывая, бросился к вершине холма. Её, отброшенную взрывной волной,  он увидел в нескольких метра от воронки. Взрыв пощадил её тело, красивую, гибкую фигуру, половина её лица была прикрыта русыми волосами, а на груди расплывалось яркое пятно алой крови.
Николай знал, что первым делом нужно остановить кровотечение, но не знал, чем перевязать рану. Вспомнил, что утром старшина выдал новые бязевые портянки, начал торопливо снимать сапоги. Дрожащими руками разорвал платье, открыв маленькую млечно-нежную грудь, торчащую розовым остриём соска, стал  накладывать повязку.
Оксана не стонала. Николай, откинув с её лица волосы, увидел изуродованное страданием лицо, алую струйку крови, выползавшую в уголках губ, искривлённые брови, не узнающие его глаза, уже подёрнутые поволокой смерти. А в нескольких метрах после взрыва  ещё дымилась воронка и горела сухая прошлогодняя трава.
А он сидел возле Оксаны и, не отрываясь, смотрел на её лицо, которое как-то сразу поблекло и похудело. Николай не знал, что ему делать. Осторожно, чтобы не причинить боль, закрыл глаза, в которых уже не было обычного блеска, и, не удержавшись, заплакал скупыми мужскими слезами. Ему часто приходилось терять боевых друзей, в отступлениях, под непрерывным обстрелом наседающего противника и прорывах из окружения, когда приходилось оставлять  их на поле боя или хоронить при обороне и в наступлениях, но это гибли солдаты на войне, там, где потери неизбежны...
- На войне, в грохоте разрывов и треске пулемётных очередей, жизнь солдата не застрахована и измеряется не часами и даже не минутами. Доля секунды - и нет солдата. А ты, Оксана, погибла не на войне - разве это справедливо? - приговаривал солдат сквозь слёзы над телом девушки...
Такие сны снились ему в передышках на фронте, снились в госпиталях в бессонные ночи, и вот сейчас Кузьмич растревожил незажившую рану. А тогда, в самые первые дни после встречи с Оксаной, его душа ликовала и готова была вырваться наружу от нежданно свалившегося на его долю, не испытанного ещё им до этих дней счастья первой любви…
Домой Николай не спешил, он чувствовал, что в таком виде нельзя появляться перед глазами матери. Заметит сразу, и начнутся расспросы. Устроился на кем-то заготовленных  брёвнах, и поток воспоминаний о тех солнечных днях на берегу моря, принёсших ему как   счастье первой любви, так и горечь страданий и вечную душевную муку, нахлынули на него. На тёмном мартовском небе начали зажигаться первые звёзды - безмолвные свидетели всех человеческих радостей, бед и страданий. Поздний мартовский вечер был тихим. В деревне, чем-то потревоженный, прокукарекал петух. Залаяла собака. И снова тишина…
...После упорных боёв на  Южном Буге, сломив сопротивление немцев и румын, 79-я  Запорожская гвардейская дивизия в апреле месяце освободила Одессу. В результате кровопролитных боёв на Запорожском плацдарме и за Одессу поредели роты, батальоны  и полки дивизии. В ожидании  прибытия нового пополнения дивизию расквартировали вблизи солнечного города. 220-й полк расположился  невдалеке от какого-то совхоза.  Знаменщик полка,  сержант Масалов,  вместе со своим взводом находился при штабе полка. Всего два километра отделяло штаб полка от берега Чёрного моря, и сержанту не хотелось упускать возможности взглянуть на море, которого он никогда не видел. Уж очень захотелось сибирскому парню убедиться в том, что вода в море,  как ему говорили знающие люди, действительно солёная.
Море плескалось у самых ног Масалова. Откуда-то из дальних морских просторов накатывались одна за другой волны и, разбиваясь о прибрежные камни, как-то лениво откатывались назад. Он нагнулся, чтобы зачерпнуть горсть воды, и неожиданно услышал над собой тонкий девичий голос:
- Солдат, а вода в море солёная, её пить нельзя!
Масалов оглянулся: над ним стояла молодая, на вид шестнадцатилетняя девчонка, по бокам у нее топорщились две тугие косички, на лице светилась лукавая усмешка.
-Напьёшься - живот заболит, а то ещё и понос прохватит, - всё с той же усмешкой добавила она и засмеялась. – А ключ с пресной водой вон там, - кивнула головой в сторону невысокого холмика, - пойдём, провожу, - и, не дожидаясь его ответа, схватила за руку и потащила за собой.
Ему совсем не хотелось пить, но её детская открытость как-то сразу понравилась ему.
- Меня Оксаной звать, а тебя?
- Меня Николаем, -  поглядывая сверху вниз на эту невесть откуда взявшуюся девчонку,  назвал свое имя сержант.
- Микола, значит, - усмехнулась Оксана.  - А у меня брата тоже Николаем зовут, только не знаю, живой ли он сейчас. Письма-то, пока мы были в оккупации, не приходили, - промолвила  с грустью в голосе. – Три года в оккупации жили, всего насмотрелись! Я перед войной семь классов закончила, собиралась дальше учиться, а потом поступить в медицинский институт. А вместо учёбы пришлось от немцев прятаться, чтобы в Германию не угнали... Ну, вот мы и пришли, - и, опередив Масалова, первой подбежала к роднику, зачерпнула ладонью горсть воды и с задорным смехом плеснула ему в лицо. А он не знал, что ему делать: рассердиться на эту дерзкую девчонку, окунуть головой в воду или махнуть на всё рукой и смеяться вместе с нею. Вода, действительно была холодная. Только вкус был совсем не такой, как в сибирской реке Барандатке.
- Ну вот, напился пресной воды, теперь понос не прохватит, а то решил пить солёную воду, - она снова рассмеялась лёгким заразительным смехом. Николаю казалось, что он беспрепятственно льётся откуда-то из глубины её девичьей души.
Потом они долго гуляли по берегу моря, в воздухе пахло водорослями. Оксана, не умолкая, рассказывала, как они жили в совхозе до войны, как во время оккупации мазала руки и шею зелёнкой, а мать говорила назойливому унтер-офицеру, что у дочери заразный стригущий лишай. Она говорила, торопясь, будто захлёбывалась радостью освобождения, которого так долго ждали, и  изредка заглядывала снизу своими голубыми глазами в его глаза. Она как будто была переполнена радостью своего пребывания на родной земле,  освобожденной наконец от немцев, и старалась одарить этой живущей в ней радостью не только Николая, но всех других знакомых и незнакомых ей людей. И Масолову было  как-то уж очень легко с ней и приятно. Эта девушка совсем не была похожа на девчат из его далёкой Вознесенки.
- Микола, а тебе сколько лет? - внезапно остановившись, поинтересовалась она.
- Двадцать два в декабре будет.
- Совсем ещё и не такой уж старый, - хмыкнув себе под нос, рассмеялась задорным смехом и стремглав бросилась бежать вперёд. - Не отставай! – крикнула на ходу.
Она бежала, по-девичьи расставив крылышками руки и изредка заглядывая в лицо Николая сияющими глазами. А он, едва поспевая за нею, постоянно думал: не сон ли это? Он как будто забыл в эти минуты, что идёт война и совсем скоро кончится короткая передышка, а он окажется снова среди взрывов, дыма и огня на передовой линии фронта, где Судьба  солдата у каждого разная, и никто сам по своей воле не может распоряжаться ею.
- А я, Микола, решила поступить на курсы медицинских сестёр, - ещё не отдышавшись от бега и слегка коснувшись руки Николая, доверительно произнесла Оксана, и от её задорной улыбки на лице не осталось и следа. - Не  сбылась мечта поступить в институт - так хоть курсы медсестёр закончу, попрошусь на фронт, и обязательно на передовую. На фронте очень страшно?
А он сразу представил эту хрупкую девушку там, на поле боя, среди взрывов, под пулями, среди стонов раненых, криков о помощи, крови и изуродованных трупов. Вспомнил молоденькую девушку-санинструктора Полинку. Тогда  шли упорные бои при освобождение Запорожья. Их батальон, преодолев глубокий ров, закрепился на плацдарме. Немцы открыли шквальный огонь из пулемётов, и были большие потери. Полина подползла к раненому солдату и под огнём решила перевязать его. Он кричал её, чтобы она спустилась с раненым в ров и там обработала рану. «Сейчас, только сделаю перевязку», - услышал он её спокойный голос. А в следующею минуту пулемётная очередь прошила её, и она упала на грудь солдата. Так и погибла с бинтом в руке.
- Да, Оксана, бывает и страшно, и я не хотел бы, чтобы ты видела всё это. - Ему даже самому сделалось страшно от одной только мысли увидеть её, такую хрупкую, выносящей под непрерывным огнём солдата с поля боя.
- Но кто-то должен же быть и на передовой, - не унималась она.
«Кто-то, но только не ты!» - хотелось ему  крикнуть во весь голос. Он вообще был против того, чтобы на передовой перевязывали и выносили с поля боя раненых девушки. Для этого есть санитары-солдаты. Впервые за этот день он увидел перед собой совершенно другое лицо, суровое и решительное. Это была уже не та молоденькая, почти подросток, девочка, которая только что бежала, расставив по-детски крылышками руки. Перед ним стояла молодая женщина, готовая вместе с солдатами переносить все невзгоды и тяготы фронтовой жизни. Увольнительная заканчивалась, а Масалову не хотелось расставаться с Оксаной.
- Ты, Коля, завтра придешь? – спросила Оксана, когда они расставались.
- Не знаю, не всё от меня зависит, я ведь на службе.
- А мне бы очень хотелось!
- Во всяком случае, буду очень стараться!
- Тогда до завтра! Мне так сегодня хорошо было с тобой, - откровенно призналась она и, как-то сразу сжавшись и ссутулившись, побежала в сторону своего посёлка.
Масалов стоял на берегу моря и смотрел ей вслед. Она бежала и, изредка оглядываясь, махала ему рукой. Мысли мелькали, путались, разбегались в разные стороны, пока он шел в расположение штаба полка. Он чувствовал только радость, которая властно охватила каждую клетку его существа.
Следующий день был пасмурным, того и гляди пойдёт дождь. Николаю разрешили отлучку, но он, направляясь торопливой походкой в сторону моря, опасался, что Оксана не придёт. Берег был пустынным, только чайки кружили над морем и изредка в стремительном броске выхватывали что-то с поверхности моря. Николай невольно залюбовался белокрылыми птицами и не заметил, как приблизилась Оксана.
- Отпустили, как там у вас называется, в увольнительную? - спросила она, как показалось Николаю,  радостным голосом. – А я дома маме про тебя рассказала, и она просила спросить тебя, не встречал ли ты на фронте нашего Миколу, Горобец его фамилия.
- Нет, Оксана, не приходилось, а может, и встречались когда, так и не узнав фамилии друг друга, – вздохнул Николай. – На фронте это бывает: утром встретились два солдата,  днём стояли рядом в траншее и отбивали немецкие атаки, а вечером кого-то из них уже хоронили. А они так и не успели узнать даже имени друг друга.
Пошел дождь, и он, радостный от встречи с понравившейся ему девушкой, не сразу заметил, что она в лёгком платье и ее шея покрылась гусиной кожей. А она, видно, не решалась сама попросить накрыть её накидкой.
- Оксанка, ты же замёрзла! – наконец крикнул он, а она смотрела на него и счастливо улыбалась непослушными губами.
- Ну-ка быстро сюда! – распахнул плащ-накидку и упрятал всю её вместе с озябшими плечами. Стараясь согреть её теплом своих рук, он упирался подбородком в витой бублик её тугой косички. Оксана не отстранилась, подняла лицо, озорное, с какой-то детской радостной улыбкой, смешливо наморщив маленький нос, смотрела прямо в его глаза.  Она казалась ему необыкновенно красивой. Блеск глаз, лёгкий румянец, проступивший на щеках, радостное возбуждение на лице – всё недвусмысленно свидетельствовало о её светлых чувствах, которые она не особенно и скрывала. Из глубины её глаз поднялось какое-то взрослое тревожное ожидание, и это смутило Николая. Ему ещё никогда не было так легко и так хорошо, как в эту минуту рядом с ясной, как солнечный день, прелестной девушкой с голубыми, василькового цвета, глазами.
- Ну, я, кажется, согрелась, спасибо тебе, Коля! - Оксана повернула голову и скользнула губами по его щеке, а он, не узнавая себя в своей дерзости, как-то неуклюже обнял её, и их губы встретились. Николай впервые в своей жизни почувствовал на своей шее тёплые девичьи руки, а на губах - горячий девичий поцелуй...
Несмотря на свои двадцать два года, Масалов никогда ещё никого не любил. В своей деревне как-то сторонился девушек, а когда приходилось работать рядом с ними, чувствовал себя как-то неловко. Деревенские девчата даже посмеивались над ним. И на фронте, на переднем  крае, в ротах было много девушек-санинструкторов,  как совсем молоденьких, так  и уже повидавших войну. Были среди них и такие, которые относились к нему как-то по-особенному, дарили улыбки или дерзко шутили, но все они, миловидные, насмешливые, озорные, не увлекали его, и он их даже слегка побаивался. Когда они разговаривали с ним, он всегда смотрел себе под ноги или отводил глаза в сторону.
С Оксаной он почему-то с самой первой встречи совершенно не чувствовал какой-либо скованности, оно уступило место какому-то необычному, новому для него ощущению. Он ещё не сумел как следует разобраться в своих чувствах к этой удивительной девушке, не имея никакого опыта, не знал, что это первая и, может быть, его единственная  любовь,  но общение с нею делало его счастливым...
Дождь незаметно кончился, а они так и стояли под плащ-накидкой.
- У тебя есть девушка? – почти шепотом спросила Оксана.
- Нет, ещё не было, да об этом я как-то ещё и не думал.
- Коля, когда война кончится, ты вернёшься сюда?- робко поинтересовалась Оксана.
- Конечно, вернусь! – даже не представляя, как после победы можно будет жить без такой удивительной девушки, отозвался Николай.
- Ты покажешь мне свою Сибирь, а потом мы вернёмся  назад. Я нарожаю тебе много-много детей, и мы долго и счастливо будем жить возле моря. - Она первой призналась в своей бескорыстной девичьей  любви и, обхватив его шею, припала в нежном поцелуе к его губам...
«Да, будем долго и счастливо жить, - обнимая Оксану, думал Николай. - Только как  дожить до этого счастья? А что, если погибну? Как тяжела будет для неё эта утрата. Как она переживёт это?» Все эти мысли будоражили его. Трезвый разум подсказывал ему, что в такой неопределённой обстановке нельзя связывать судьбу этой девушки с судьбой солдата.  Пока идёт война, всё, что угодно, может случиться с ним. Он может погибнуть или остаться калекой без рук или ног, а зачем он ей тогда нужен? Но в то же самое время ему и не хотелось слушать объективных доводов разума. Рисовал он в своём воображении множество вариантов их радостной встречи после окончания войны. А пока идёт война,  будет получать от неё письма. Письма на фронте от родных и близких, а особенно от любимой, имеют особое значение, и он будет с большим нетерпением ждать письма от Оксаны.
На следующиё день, когда они встретились на обычном месте, Масалов заметил, что  Оксана пришла какая-то грустная, притихшая.
- Коля, а вы ещё долго будете здесь? – прижавшись к нему, спросила тихо и робко.
- Пока не знаю, но приказ на погрузку в эшелоны может поступить в любой момент, солдату этого знать не положено.  А почему ты спрашиваешь об этом?
- Сон видела, будто ты уже на фронте, я жду от тебя письмо, а ты всё не пишешь и не пишешь, - в её грустных глазах  Масалов заметил слёзы.
Её тревога, предчувствие близкого расставания передались Николаю, и он не мог найти нужных слов, чтобы успокоить Оксану.
- Давай, Коля, не будем думать сегодня о будущем, - будто отгадав его мысли, улыбнулась Оксана и доверчиво прижалась к его плечам.
Простодушная открытость, тёплая, живая близость доверчиво жавшейся к его плечу девушки рождали смутные желания. Но ничем не опороченная честь девушки оставалась для него сильнее пагубной страсти. У него была чистая любовь к этой доверчивой девушке, и он не хотел обидеть её...
Не знал Масалов, как отпрашиваться на это уже четвёртое свидание с Оксаной. Только лейтенант Курнаков сам подсказал ему.
- Прощайтесь сегодня, Масалов, с Вашей Оксаной, завтра погрузка в эшелон и отбываем на фронт, - предупредил и глубоко  вздохнул молодой лейтенант, очевидно, по себе зная, как тяжело расставаться с любимой девушкой.
Лейтенант после училища недавно командовал взводом, с большим уважением относился к старослужащим и всегда обращался только на «вы». Солдатам с самых первых дней понравился молодой комвзвода, который уже в первом бою показал свою смелость и в передышках, как говорят на фронте, «ел с солдатами из одного котелка и спал, укрывшись одной шинелью». Вот поэтому сержант Масалов в первый же день после встречи с Оксаной и  рассказал всё Курнакову.
В этот раз Оксана пришла на берег в голубом платье с большими белыми горошинами, а  вместо тугих косичек, торчащих в разные стороны, её плечи накрывали густые русые волосы. Она показалась Масалову повзрослевшей сразу на несколько лет. Перед ним стояла не девочка, а вполне сложившаяся молодая девушка.
- Какая ты красивая сегодня! – воскликнул он восхищенно.
- А вчера, выходит, была страшная? – лукаво улыбнулась Оксана и, не дожидаясь ответа, нежно припала к губам озадаченного сержанта. А он, обнимая её и принимая нежные поцелуи, не знал, как сказать, что отбывает на фронт и завтрашнего дня уже не будет.
- Оксана!  Ты будешь меня ждать? – тихо шепнул ей на ухо.
- Конечно, буду! Ведь до тебя у меня никого не было и никого, кроме тебя, не будет.
- А ты на самом деле так любишь меня?
- Чудной, какой же ты дремучий, совсем как медведь, который водится в твоей таёжной Сибири, - рассмеялась  Оксана. - Об этом не надо спрашивать. Это надо чувствовать!
Ярко светило полуденное солнце, чуть слышно плескалось море. Мечта о будущей счастливой семейной жизни с этой удивительной девушкой целиком захватили солдата. Грёзы и мечты шли рядом с вполне трезвым армейским бытом, с суровыми боями, которых ещё так много впереди. Но грёзы  в эти минуты как бы высвечивали перед ним, пускай  неясные пока и зыбкие, контуры будущей мирной жизни.  Взявшись за руки, они бродили по берегу, болтая на разные темы, порой бегали, обгоняя друг друга, счастливые от того, что каждый из них был не один. Только мысль о предстоящем расставании отдавалась  щемящей болью в сердце сержанта.
- У нас в Сибири в это время уже начинают распускаться огоньки - цветы так называются, - заметив какой-то голубенький цветок, пробившийся  на прибрежном каменистом грунте, проговорил Николай.
- А у нас в это время цветут тюльпаны, вон там, на горе, - кивнула Оксана в сторону холма. - Сейчас я нарву их для тебя, Коля! – и стремглав побежала. Это были её последние слова. А затем взрыв и оранжевое пламя...
Масалов тяжело вздохнул, заранее зная, что сегодня его снова ожидает бессонная ночь, и взглянул на небо. Оно было усыпано бессчётным количеством звёзд. «Люди гибнут, на смену рождаются новые, а небо остаётся неизменным, мерцает и мерцает звёздами, как вечность», - подумал он, поднялся с брёвен и тяжелой походкой направился в сторону дома.
Ночью он не мог уснуть.  Растревоженная память снова возвращала его назад, в те апрельские дни. Так уж устроен человек, что в бессонные ночи заново переживает дни и годы. Заново мечется, волнуется, и лихорадочно обдумывает свои поступки, забывая, что прошлое ему неподвластно. «Ну зачем тогда сказал Оксане о наших огоньках? Почему не удержал, не остановил  её, когда она побежала к тому холму за совсем ненужными мне тюльпанами?  Останови я тогда её - и не было бы того взрыва! Выходит, что моя вина в её гибели,» - безжалостно казнил себя  Николай в бессонную ночь…
Живуча и упряма сибирская зима, и вторая послевоенная весна, которую с таким нетерпением ожидал Масалов, наступала с большим опозданием. Метелями, обильными снегопадами встретила и проводила зима весенний месяц - март. Только в апреле запахло талым снегом, пробуждалась природа. «Весна!» - обрадовался Николай, поглядывая на проталины. Установились тёплые, солнечные дни, снег сошел за неделю, начали подсыхать поля. Запылало желтоватой белой пыльцой с опушившихся приречных тальников, курилась лёгким дымком чёрная, как крыло ворона, пашня. «Скоро сяду наконец на трактор и выведу его  в поле, - радовался Масалов.

Глава седьмая

В огне не горели, в воде не тонули,
А время настало – под пули шагнули,
Нас в песнях воспели и в бронзе отлили –
Легенды расскажут, какими мы были.
В. Гина.

Прошло двадцать лет после окончания Великой Отечественной войны. Страна  готовилась в торжественной обстановке отметить очередной юбилей Победы. Масалов всегда отмечал этот праздник.  Покупал в сельском магазине несколько бутылок водки, шел на кладбище к могилам бывших фронтовиков и предлагал всем фронтовикам помянуть ушедших из жизни односельчан, бывших фронтовиков. Сам он не употреблял спиртное, даже на фронте после тяжелых боёв передавал свои «наркомовские» сто граммов кому-то из других солдат. И в эти поминальные дни праздника он обихаживал могилы бывших фронтовиков. Его часто спрашивали: зачем, Николай Иванович, ты это делаешь?
- Если не мы, то кто же другой это сделает? Нельзя забывать ветеранов, даже тех, кто ушел из жизни, - всегда отвечал на этот вопрос бывший старший сержант.
Прошло двадцать лет после Победы. Не пришлось поработать ему на тракторе. С таким нетерпением ждал он наступления весенних пахотных работ, того желанного момента, когда он снова сядет за трактор. Сколько раз выходил в поле и  вдыхал пахучую теплынь пробуждающейся земли. Не пахло от неё, как на фронте, тошнотворным запахом тротила и обгоревшего металла...
Наконец пришла  пахотная пора второго победного  года.  Волнуясь, как перед боем, Николай поднялся на гусеницу трактора ХТЗ, сел на место тракториста и включил  зажигание. Со второй попытки заработал мотор, и спустя какое-то время Николай уже почувствовал его ровное урчание на холостых оборотах. Вывел свой трактор со двора МТС и перегнал его в поле. Изголодавшись за время войны по мирному труду, он чувствовал себя самым счастливым человеком на всём свете.
...Боль в голове появилась совсем неожиданно, сначала сдавила виски. Затем она перешла в затылок, а совсем скоро захватила всю голову, словно железным обручем кто-то сжимал её. Николаю казалось, что ещё минута, другая - и голова развалится на части. Заглушил двигатель и с большим трудом спустился на землю...
Старенький фельдшер медицинского пункта села Вознесенка Фёдор Ксенафонтович внимательно выслушал Николая Масалова, когда он обратился за помощью.
- Контузии были на фронте? – поинтересовался фельдшер.
- Да, Фёдор Ксенофонтович, было, две контузии.
- Даже две? - удивился старый фельдшер. - В таком случае медицина тебе не поможет. Контузия не переносит вибраций, а тракторист постоянно во время работы испытывает вибрационные нагрузки. Менять, Николай, надо профессию!
- Как менять?! – возмущенным голосом воскликнул Масалов.  – Четыре года мечтал вернуться к этой работе на тракторе. А вы предлагаете сменить трактор на какую-то другую работу. - Отчаяние и злоба (неизвестно на кого) душили его, он не допускал даже  и мысли, что сможет найти себя на какой-то  другой работе.
- Попробуй, Николай, обратиться в районную поликлинику, а лучше съездить в город, там всё-таки работают более молодые, прогрессивные врачи. Может быть, медицинская наука нашла какие-то средства избавления от последствий контузии, - сочувственным голосом посоветовал фельдшер, хотя и знал, что таких средств ещё пока нет.
С тяжелым чувством потери чего-то самого дорогого в своей жизни возвращался он из сельского медпункта. «Следствие перенесенных контузий, - вспомнив слова фельдшера, невесело усмехнулся он, – и вот результат, эти две контузии лишили меня того, о чём мечтал, пока был на фронте. Выходит, что я инвалид», - рассеянно думал по дороге. На фронте он как-то не придавал особого значения контузиям.
Первую контузию получил, когда при выходе из окружения прикрывал  огнём пулемёта группу бойцов ложного, отвлекающего прорыва. Дрожащим рукам, тошноте и головной боли после взрыва мины, когда его оглушило и отбросило от пулемёта на несколько метров, он не придал особого значения. Гибель лучшего друга детства отодвинула тогда собственную физическую боль на второй план. После выхода из окружения он тоже, не придавая особого значения контузии,  не стал задерживаться в медсанбате. Полк отправляли на переформирование, и он боялся отстать от него. Вторую контузию получил перед решающим штурмом Зееловских высот. Сраженные пулемётной очередью, упали оба ассистента, он покачнулся от тупого удара в затылок, но сумел донести боевое знамя полка до конца траншеи. Потом была яростная атака, и, несмотря на боль в голове, он не пошел в медсанбат, а вместе с другими тоже бросился вперёд. Тогда, перед штурмом Берлина, многие солдаты, получив лёгкие ранения, оставались в боевом строю.
«Вот так, старший сержант, проигнорировал ты контузию, посчитал пустяком, вот она и рассчиталась с тобой, -  рассеянно  думал Масалов, по-прежнему не желая верить тому, что услышал от фельдшера. – Сполна рассчиталась, проклятая!»
Много сменил он профессий, везде работал добросовестно, и везде он был нужен. Никто, как он, не мог сметать стог сена или поставить непромокаемый  зарод, которому не страшны никакие затяжные дожди. С большим умением мог отбить косу и всегда с большим удовольствием стремился научить, как надо это делать, других. Не было ему цены на сенокосе. Всё выполнял умело, по-солдатски. В колхозе не хватало мужских рук, и Николай в сенокосную пору, собрав деревенских подростков, начал обучать их крестьянскому труду, показывал, как надо правильно держать косу, какие делать движения, чтобы вал, травы был ровным, и не оставалось непрокошенных полос. Ребятишки смотрели, как косит дядя Коля. Он, поплевав на ладони, осторожно окашивал вокруг себя, потом, откинув наотмашь правую руку и не сгибаясь, делал первый свистящий полукруг. Сочная трава покорно ложилась охапкой под его ноги, осыпая росу с пушистых головок. Он делал второй размашистый полукруг, затем третий, четвёртый, а ребятишки внимательно наблюдали  и старались делать всё, как дядя Коля.
Незаменимым работником в колхозных делах был Масалов, только сам он не испытывал хоть какого-то удовлетворения от выполняемой работы. Вздыхал и втайне завидовал Насте, которая по-прежнему продолжала работать на тракторе. «Непригоден для дальнейшего прохождения воинской службы, инвалид», -  думал с горькой усмешкой, когда приходилось видеть трактор на колхозном поле. Работа на  тракторе оставалась для него любимой и единственно желанной профессией.
* * *
Только, когда сменил место постоянного жительства на поселок Тяжинский и устроился заведующим хозяйством в детский садик, почувствовал, что эта работа ему по душе. Он не мог понять сам и объяснить другим причину притягательной силы, которая влекла его к детям. Может быть, та маленькая, беспомощная девочка, доверчиво прижавшаяся к его груди, и её нежные ручки зародили тогда в душе солдата вечную любовь к детям.
В детском саду Масалов сразу завоевал уважение всего персонала, а дети полюбили  «дядю Колю», и он очень быстро нашел с детишками общий, понятный ему и детям, язык. Да и как можно было не полюбить его, если он, не имея пока ещё собственного ребёнка, всё тепло своей души отдавал чужим детям? А дети быстро разбираются во взрослых людях, и своим особым, присущим только детям, чутьём безошибочно определяют, кто добрый, хороший, а кто наоборот…  На добро отвечают своей привязанностью, открытой доверчивостью и детской любовью. Добрым великаном называли они дядю Колю, а он почувствовал, что в детском саду он нужен.
Он успевал выполнять все хозяйственные дела и одновременно находить время, чтобы посетить каждую группу и поиграть с детишками. Не было у него особых любимчиков в группах, все дети были для него одинаковы. Зимой лепил с детьми снеговиков, делал ледяные горки, весной привозил из леса маленькие берёзки, ёлочки, кусты смородины и черёмухи. Все эти дары леса вместе с детворой высаживал на территории садика и возле него. И не было большей радости для детей, как работать или играть с дядей Колей.
Каждый год накануне праздника Победы дети старшей группы поздравляли Николая Ивановича с Великим праздником и вручали ему какой-нибудь подарок, изготовленный своими руками под руководством воспитательницы. А он дорожил этими подарками и бережно хранил их...
Этот предпраздничный рабочий день 8-го мая одна тысяча девятьсот шестьдесят пятого года  для Масалова начался, как обычно.  Он, кроме предпраздничного настроения, ничем не отличался от всех предыдущих дней заведующего хозяйством в детском саду. Костюм  на плечах тоже ничем не отличался от обычного будничного, разве только появилась колодка  с планками боевых наград. Но какое-то непонятное для него, трепетное волнение появилось утром, едва он проснулся, и до сих пор не покидало его. Он уже знал, что после завтрака, как только нянечка уберёт посуду со столиков, его пригласят в старшую группу, и детишки будут поздравлять его с днём Победы, а после поздравления обязательно вручат какую-нибудь приготовленную для него поделку.
Он ещё только заканчивал выполнение неотложных дел по хозяйству, как прибежала нянечка старшей группы.
- Николай Иванович, Елена Владимировна и дети старшей группы приглашают Вас зайти в группу, - поздравив его с наступающим праздником, проговорила Лена и моментально скрылась за дверью.
- Дядя, Коля, поздравляем с днём Победы! – с разноголосыми  криками, толкая друг друга, из всех углов большой комнаты старшей группы бросились к ветерану малыши.
- Мы вам, дядя Коля, подарок приготовили, сами делали, только немножко нам Елена Владимировна помогала, - с детской наивностью признались малыши, вручая ветерану войны солдата с автоматом на груди и красным знаменем в руках.
«Будто знали, что на фронте мне приходилось быть и знаменосцем», - весьма  растроганный детским незамысловатым подарком, подумал бывший знаменосец полка.
- Спасибо, дети, очень хороший сделали вы своими руками подарок! Я буду беречь его, - принимая из детских рук подарок, поблагодарил детей бывший фронтовик. Ему хотелось задержаться в группе, поиграть с детьми, но вошла заведующая и передала просьбу директора железнодорожной средней школы, чтобы он как можно быстрее пришел к ним в школу.
- Виктор Петрович очень вас ждёт! Вы уж, пожалуйста, не задерживайтесь, - попросила она.
Виктор Петрович Огарков, директор школы, всегда в канун великого праздника посылал поздравительные открытки своим фронтовым друзьям. Не забывали боевые  друзья и его поздравлять ежегодно с днём  Великой Победы. В должности командира стрелкового батальона войну он закончил в Берлине, как и старший сержант Масалов, тоже  в  79-ой стрелковой  дивизии 8-ой гвардейской армии под командованием генерала Чуйкова.
Огарков редко получал заказные письма от своих сослуживцев, вот и в этот раз, получив неожиданно «заказное» письмо от своего начальника штаба батальона, был несколько удивлен, вскрывая это послание.
«Виктор Петрович, здравствуй! Поздравляю с 20-ым юбилеем нашей Великой Победы! Высылаю газету «Красная звезда» с выдержкой из воспоминаний В.И. Чуйкова, вышедших под названием «Конец Третьего рейха». Не знаю,  помнишь ли ты заметку, опубликованную в нашей армейской газете 1-го мая 1945 года о подвиге солдата, вынесшего из-под огня немецкую девочку. Оказывается, этот солдат - твой земляк, и  живёт он в посёлке Тисуль твоей Кемеровской области. Мне кажется, что этот посёлок где-то недалеко от твоего Тяжинского. Неплохо бы было, если ты встретишься с ним. Его зовут Масалов Николай Иванович. Ну, а о нём ты прочтёшь в газете.
Крепко жму руку! И ещё раз с Великим праздником. Всего тебе самого доброго!»
Алексей Скворцов
«Масалов Николай Иванович! ... Масалов Николай Иванович! Так это же завхоз в железнодорожном детском садике, его и искать не требуется, вот это новость! -  мерил шагами комнату Виктор Петрович с только что прочитанной в руках, так взволновавшей его статьёй в газете  «Красная звезда». -  Надо же, в одной дивизии проходил наш боевой путь, а я и не знал об этом. Завтра, в канун праздника, приглашу в свою школу. Какой скромняга! Столько лет прошло после победы, сколько раз уже бывал он на встречах учеников с ветеранами в нашей школе и хоть бы когда рассказал о своём подвиге! Да, иногда герои живут среди нас, а мы и не знаем о них.  А зачастую узнаём, когда  кого-то из них  уже нет и в живых. Вот хоть бы этот случай с Масаловым. Так и остался бы неизвестным, не попади его имя в книгу маршала Чуйкова »,  - размышлял  Виктор Петрович Огарков, одновременно думая над тем, в какой форме преподнести завтра эту неожиданную для него новость  самому Масалову.
«Надо поставить в известность секретаря райкома.  Нехорошо будет, если завтра мы будем поздравлять Николая Ивановича, говорить о его подвиге, а поселковые власти не будут знать об этом,» - подумал Огарков и начал набирать номер телефона секретаря райкома партии Макарова.
- Добрый вечер, Евгений Яковлевич! Вас беспокоит директор школы Огарков, - услышав голос секретаря, начал разговор директор школы. - Только что получил письмо от фронтового друга с поздравлением и вырезку из газеты «Красная звезда», в которой напечатаны выдержки из книги маршала Чуйкова «Конец Третьего рейха». Оказывается, прототипом бронзового солдата на памятнике в Трептов-парке был наш земляк, Масалов Николай Иванович. Это он спас немецкую девочку при штурме Рейхстага, и его подвиг запечатлел скульптор в этом монументе.
- Национальный герой! – восхищённым голосом проговорил секретарь. – Где же он живёт?
- В нашем посёлке, работает завхозом в детском саду.
- Вон как! – произнёс с  удивлением секретарь. - Двадцать лет прошло после Победы, а мы и не знали о его подвиге,  - услышал Огарков в трубке тяжелый вздох секретаря райкома партии.
- Я завтра провожу в школе традиционную встречу педагогов и учащихся с ветеранами, думаю, что на этой встрече можно будет представить героя и познакомить как его, так и всех присутствующих с тем, что написал маршал.
- Правильно решил, Виктор Петрович, - одобрил секретарь. - А 9-го мая на праздничной  манифестации в честь дня Победы представим его нашему народу и расскажем о его подвиге.
В школе готовились к традиционному празднику День Победы и к встрече с ветераном Великой Отечественной войны, ставшим вдруг знаменитостью. Весть о том, что прототипом давно уже установленного в Берлине в Трептов-парке монумента «Воину-освободителю», вынесшему из-под огня немецкую девочку, является житель посёлка Тяжинский Масалов Николай Иванович, моментально облетела всю школу. На сцене в зале накрыли красным сукном стол президиума, повесили плакат с изображением скульптуры монумента  воина-освободителя, установленного в Германии. Долго искали и с большим трудом добыли живые цветы, чтобы в торжественной обстановке вручить их виновнику торжества. Секретарь комсомольской организации усиленно морщил лоб и никак не мог подобрать того, кому можно было бы поручить обращение к герою торжества и кто сумел бы  отразить какими-то особыми, трогающими душу словами величие его подвига.
В назначенное время все собрались в зале: приглашенные ветераны Великой Отечественной войны, преподаватели, ученики, хозяйственный и технический персонал школы, не было только виновника этого торжества. Он появился совсем незаметно. Все ожидали увидеть его с полным комплектом боевых наград на груди, а он пришел  в  том же самом костюме, в котором был на работе.  Только колодка с  орденскими планками могла показать количество боевых наград ветерана.
Директор школы поднялся на сцену и пригласил занять места за столом президиума  Масалова, некоторых известных в посёлке ветеранов, секретаря парткома и комсомольской организации школы. Масалов, когда поднимался на сцену, заметил, что в этот раз школьный зал забит до отказа, бросил взгляд на большой плакат с изображением солдата, с гордо поднятой головой застывшего на пьедестале. Точно такое изображение солдата с мечом в правой руке и маленькой девочкой на его левой руке, доверчиво прижавшей к груди солдата, он уже видел однажды на этикетке спичечного коробка, когда несколько лет назад  покупал  спички в поселковом магазине. Видел и на поздравительных открытках, которые печатали в канун великого праздника. И каждый раз, глядя на этого солдата, всплывало на короткий миг перед глазами испуганные глаза на лице маленькой немецкой девочки, вспоминал её нежные и тёплые ручки.
Разве мог он даже подумать, что пройдёт два десятилетия и весь мир узнает имя  солдата, ставшего прототипом этого бронзового памятника солдату-победителю?
- Дорогие товарищи, педагоги, хозяйственные работники, учащиеся и приглашенные гости, - начал говорить директор школы, -  завтра весь советский народ и всё прогрессивное человечество будут отмечать двадцатый юбилей нашей победы над фашистской  Германией. Поздравляю всех  с замечательным праздником ВЕЛИКОЙ  ПОБЕДЫ над фашистской Германией! Пусть всегда будет мирное небо над всей Землёй! - открыл директор школы торжественное собрание.
- Прошло двадцать лет с момента окончания Великой Отечественной войны, а мы узнаём имена всё новых героев, совершивших подвиги на полях сражений. Мужественно сражались наши солдаты.  Некоторые герои живут среди нас, а мы о них подчас и не знаем. Подвиги многих из них вписаны в историю Второй Мировой войны. Воздвигнуты памятники, прославляющие их подвиги, большие и малые, а в них наша история, наша жизнь, наша оплаченная кровью Победа, - директор школы замолчал, затем  повернулся  лицом к плакату с «воином-освободителем» и продолжал:
- Пятнадцать лет в Трептов-парке Восточного Берлина высится один из самых величественных символов Великой Победы. На многометровую высоту забрался воин-освободитель с немецкой девочкой на руке. Мужественный солдат, рискуя собственной жизнью, в последние дни жестоких боёв за рейхстаг вынес из-под огня эту девочку. До последнего времени мало кто знал имя солдата, совершившего этот подвиг, чей образ запечатлён  скульптором Вучетичем в этом эпохальном монументе. Маршал Советского  Союза Василий Иванович Чуйков был очевидцем этого события, и в своей книге «Конец Третьего  рейха» он назвал имя этого мужественного  солдата.
Огарков раскрыл газету и начал читать выдержку из книги маршала Чуйкова:
- «За час до начала артподготовки для взятия  аэродрома Темпельхоф знаменщик 220-го гвардейского полка 79-ой гвардейской стрелковой дивизии сержант Николай  Масалов  принёс знамя полка к Ландвер-каналу, - краешком глаза бывший командир батальона Огарков заметил, как вздрогнул Николай Иванович  Масалов, услышав свою фамилию, чуть заметная судорога прошла по щекам, и  слегка побледнело лицо бывшего гвардейца.
- Путь к центру Тиргартена с юга преграждал глубокий с отвесными бетонированными берегами канал. Мосты и подступы к нему густо заминированы и плотно прикрыты огнём пулемётов... До атаки гвардейцев оставалось минут пятьдесят. Наступила  тишина, как перед бурей, - тревожная, напряженная, - продолжал читать текст Огарков, а перед его глазами вставали лица солдат его батальона. Им предстояло после усиленной артподготовки штурмовать рейхсканцелярию – главное гитлеровское  логово.
- И вдруг в этой тишине, нарушаемой лишь треском пожаров, послышался детский плач. Словно откуда-то из-под земли, глухо и призывно звучал голос ребёнка. Плача, он повторял одно понятное всем слово:  «Муттер, муттер...» «Кажется, это на той стороне канала», - сказал товарищам Масалов, - читал воспоминания маршала директор школы  в абсолютной тишине зала.
Все, затаив дыхание, ждали продолжения. А сам Масалов, как только услышал свою фамилию, находился в каком-то трепетно возбужденном состоянии. Волнение, дрожь во всём теле, какого не было с ним даже в то пасмурное утро, целиком захватили его. Пронзительная память перенесла его назад, в один миг преодолев два прошедших десятилетия. Прошлое не затянулось туманом, ему не нужно было затрачивать каких-либо усилий, чтобы прорваться сквозь пелену времени. Будто сейчас, перед собой увидел лицо генерала  Вагина, у которого, стоя по стойке «смирно», он просил  разрешения спасти ребёнка. «Я знаю, где ребёнок. Разрешите спасти!» - вспомнил свою просьбу, с которой обратился он к  генералу.  В глазах генерала он заметил тогда какую-то отеческую теплоту вместе с твёрдым решением отказать и одновременно жалость к этому немецкому ребёнку. Увидел тревогу за  его жизнь и слабую надежду, что он вернётся живым. «Вернись только живым!» - напутствовал генерал, всё-таки разрешив после некоторых колебаний ползти к мосту Подсдамер-брюке  за ребёнком.
- Ползти к горбатому мосту было опасно, - читал дальше директор школы. Площадь перед мостом простреливалась огнём пулемётов и автоматических пушек, не говоря о минах и фугасах, запрятанных под землёй. Сержант Масалов полз вперёд, прижимаясь к асфальту, временами прячась в неглубоких воронках от снарядов и мин... Вот он пересёк набережную и укрылся за выступом  бетонированной стенки канала. И тут снова услышал ребёнка. Тот звал мать жалобно, настойчиво. Он будто торопил Масалова. Тогда гвардеец поднялся во весь рост – высокий, могучий. Блеснули на груди боевые ордена. Такого не остановят ни пули, ни осколки, - директор школы прекратил чтение, пропуская в тексте газеты  «Красная звезда» боевой путь старшего сержанта.  -  Может Вы, Николай Иванович, продолжите историю Вашего подвига? - обратился к Масалову.
- Нет, уж лучше Вы, Виктор Петрович, прочтите до конца, - взволнованным голосом отказался бывший гвардеец. Он всё прекрасно помнил, но говорить не мог. Заново переживал тот момент, когда под непрерывным огнём полз через площадь к каналу.  Прошло столько лет, но он как бы видел перед собой каждую воронку, каждый едва заметный бугорок, который мог оказаться миной, помнил каждую рытвинку, каждую малоприметную мелочь. Он тогда потерял счёт времени, и те шестьдесят метров, которые ему нужно было проползти до набережной канала, казались ему бесконечными. Может быть, тот опыт солдата, который он приобрёл за три года на фронте, и помог тогда ему. Он прекрасно знал, что, когда пулемёт бьёт длинными очередями, бывают короткие паузы. Их он и использовал. Нет, он не поднимался во весь свой рост, как написал маршал. Он просто выждал паузу, и в один миг  перевалился  через барьер канала. И тут же длинная пулемётная очередь ударила по парапету, но он уже успел скатиться  под мост.
Под мостом увидел  девочку, сидевшую возле убитой матери, заметил светлые, чуть курчавившиеся  у лба волосы. Она всё теребила за поясок  мать и плаксивым голосом звала:  «муттер, муттер». Ему тогда некогда было раздумывать, он знал, что вот-вот должна начаться мощная артподготовка, и надо как можно быстрее выбираться из опасной зоны. Стрельба прекратилась, очевидно, немецкий пулемётчик решил, что он убит. Девочка замолкла, но стоило ему только взять её в руки, она разревелась во всё горло.
«Тихо, тихо! Не плачь, немцы услышат», - успокаивал он её, будто она понимает его русский язык.  Она не унималась, а фашисты с ещё большим остервенением начали обстрел из пулемёта. Крупнокалиберный пулемёт бил длинными очередями с балкона дома. Пули высекали крошку из парапета набережной канала, и не было даже малейшей возможности преодолеть бетонный барьер.
«С ребёнком на руках за долю секунды не перемахнуть через него», - рассуждал он, и  не мог найти какой-либо выход. Внезапно, как по заказу, из-за туч выглянуло солнце, его лучи коснулись балкона, откуда  шла непрерывная стрельба, и ослепили стрелков. На какой-то момент утихла стрельба, а ему было достаточно этого момента, чтобы перевалить через парапет и укрыться за выступом бетонной стены канала. Он не знал, услышали или нет его голос и просьбу прикрыть его огнём, уничтожить огневую точку на балконе, но шквальный огонь последовал. А следом ударила тяжелая артиллерия, началась артподготовка.
Он осторожно, боясь наступить на мину, шел с девочкой на руках, шаг за шагом проходя по площади, преодолевая эти шестьдесят метров. Шел к ближайшим домам, чтобы кому-то из гражданских немцев отдать в руки только что спасённого им ребёнка.  Заглянул в один, другой подъезд – везде пусто, и прямым ходом направился в штаб полка. Вспомнил радостные лица боевых друзей, которые, увидев его живого с ребёнком на руке, окружили плотным кольцом. «Покажи, что за языка раздобыл на вражеской территории», - смеялись друзья. Над головой проносились с гулом реактивные снаряды, в воздухе птичьими косяками шли тяжелые бомбардировщики, чтобы нанести последний удар по вражескому логову. Вокруг него толпились солдаты, и каждый из них старался как-то успокоить перепуганную девочку, совали в её руки всякие сладости, неизвестно как оказавшиеся в солдатских мешках. В последние минуты, перед решающим штурмом, каждому хотелось сделать что-нибудь приятное для этой немецкой девочки. А он, погладив девочку по белокурой головке, сдал её с рук на руки незнакомому  капитану медицинской службы.
- Масалов перекинулся через барьер канала,  - читал дальше директор школы. - ... Прошло несколько минут. На миг смолкли вражеские пулемёты. Затаив дыхание, гвардейцы ждали голос ребёнка, но было тихо. Ждали пять, десять минут... Неужели напрасно рисковал Масалов? Несколько гвардейцев, не сговариваясь, приготовились к броску. И в это время все услышали голос Масалова: «Внимание! Я с ребёнком. Прикройте меня огнём. Пулемёт справа на балконе дома с колоннами. Заткните ему глотку!» Тут началась артподготовка. Тысячи снарядов и тысячи мин как бы прикрывали выход советского воина из зоны смерти с трёхлетней немецкой девочкой на руках. Передав девочку санитаркам, сержант Масалов снова встал у знамени полка, готовый к броску вперёд», - закончил читать воспоминания маршала Чуйкова директор школы.
И, как по команде, поднялись фронтовики-ветераны, а за ними и все остальные, бурными  рукоплесканиями прославляя подвиг  гвардейца, своего сибирского земляка. Масалов, растроганный бурными овациями, цветами, под впечатлением того, что написал о нём маршал  и от собственных воспоминаний, плохо воспринимал всё, что говорили о нём. Долго, постоянно заглядывая в бумажку, говорил о его подвиге комсорг школы. Он так  и не подобрал достойную кандидатуру для выступления, и всё время, пока директор школы читал воспоминания Чуйкова, сочинял текст своего выступления.
– ...В бесстрашном  подвиге Николая Ивановича Масалова, который ради спасения немецкой девочки рисковал собственной жизнью, столкнулись в жестоком поединке две постоянно противоборствующие силы - смерть против жизни и продолжения человеческого рода, -  с большим трудом улавливал бывший гвардеец слова школьного комсорга …   
«Разве можно считать это подвигом? Да, окажись вблизи этой немецкой девочки другой русский солдат, и он точно так же, не задумываясь, бросился бы спасать этого ребёнка», - вслушиваясь в выступление школьного комсорга, думал Масалов.
Отметили двадцатый юбилей Победы, не прошло и двух дней, а в посёлке Тяжинском уже все знали небольшой, потемневший от старости домик, в котором проживала семья национального героя. Неожиданно для Масалова пришла известность, о нём заговорили не только в посёлке, стали писать в центральных газетах и журналах.
- Столько лет уже прожили мы с тобой, Николай, а ты никогда и не рассказывал об этом, я даже не предполагала, что живу с такой знаменитостью, - с некоторым упрёком в голосе проговорила Мария, как только вернулась с манифестации. Она удивилась, когда мужа вдруг пригласили занять место на трибуне, а когда услышала слова секретаря райкома о мужественном подвиге Николая, ей казалось, всё это происходит во сне.
- Никакая вовсе я и не знаменитость, сделал то, что и любой на моём месте, - как-то виновато улыбнулся  Масалов.
А жизнь изменилась и была наполнена всякими событиями, встречами с журналистами и корреспондентами различных издательств. На полках в книжном магазине начали появляться очерки под различными названиями с описанием событий двадцатилетней давности. Кто-то из знакомых, копаясь в своих архивах,  случайно находил старые газеты со статьями о памятнике солдату-победителю, установленном в Берлине. Статью Вучетича Е.В. и Валериуса С.С. под названием «Памятник героям-воинам», напечатанную ещё в 1949-м году в журнале «Искусство», и «Учительскую газету» от 5-го ноября 1964-го года со статьёй Г. Вахмянина «60 метров к бессмертию» вручил Масалову директор школы.
Многие журналисты, которые приезжали из разных городов, прежде чем задавать вопросы, вручали ему какой-нибудь журнал или газету, в которых были напечатаны статьи разных авторов, непосредственно относящиеся к солдату и спасенной им девочке.
- На досуге почитаете, - говорили они, показывая закладку в журнале или пометку в газете.
Читал он всегда внимательно, стараясь ничего не пропустить. Тронула душу бывшего солдата статья Пейнарта Хорста под заголовком «Где ты, спасенная девочка?»,  опубликованная  в газете «Призыв» в 1964-м году. «Почти двадцать лет прошло после победы, а немецкие журналисты продолжают поиски этой девочки», - подумал с чувством благодарности к ним. Всё это первое время Масалов жил как бы в двух измерениях – в настоящем и прошлом. Переход из одного состояния в другое совершался иногда мгновенно, а иногда болезненно долго. Когда дома или в детском садике смотрел на мирную окружающую действительность, в кругу детей с их наивными, доверчивыми глазами ощущал себя сегодняшним, уже немолодым, человеком. Но стоит только начать читать эти статьи или отвечать на многочисленные вопросы журналистов - и сразу происходит перевоплощение в солдата, а память заставляет вернуться в годы своей молодости, опалённые войной.

Глава восьмая

Остался за последним вагоном пассажирского состава вокзал станции Тяжин и провожатые на перроне вокзала. Проводить в дальнюю дорогу пришли главные лица посёлка: секретарь райкома партии, председатель райисполкома, представители общественных организаций. Не приходилось ещё провожать в посёлке кого-то в зарубежную поездку, тем более не как туриста, а по приглашению. Перед прибытием скорого поезда много было напутственных пожеланий, крепких рукопожатий…
Скорый поезд «Владивосток – Москва», с тех пор как отошел от станции Тяжин, уже вторые сутки шел по просторам необъятной России.  В одном из купе поезда ехал Николай Иванович Масалов. После возвращения с фронта ему не приходилось ездить в поездах на дальние расстояния, а в купейном вагоне он вообще ехал впервые. Когда возвращался из Германии, ехал хотя и в плацкартном вагоне, но он был забит пассажирами до отказа. А в этот раз в их купе даже одно место оставалось свободным. Ковровая дорожка в коридоре, коврик на полу в купе, свежие постельные принадлежности - все эти комфортные условия поразили воображение Николая Ивановича.
С каждым часом всё дальше и дальше оставался позади посёлок Тяжинский. За вагонным окном проплывали бескрайние поля с наливающимися колосьями ржи и пшеницы, зеленые луга. Для  потомственного крестьянина всё это было родным, знакомым, до боли  щемящим душу бывшего колхозного тракториста. Впереди была Москва, а затем - авиарейс на Берлин, и всё это волновало и тревожило его.  Комитет общества германо-советской дружбы пригласил его посетить  Германскую демократическую республику. Нельзя сказать, что с большим удовольствием принял это  приглашение бывший гвардеец. Не обрадовала его эта поездка, множество вопросов: как? куда? к кому? - задавал он сам себе и не находил ответов на них. Успокаивало только одно, что из Москвы в Германию его будет сопровождать представитель Комитета общества русско-германской дружбы.
Круто изменилась жизнь Масалова после двадцатого юбилея Победы. О нём заговорили на предприятиях, в вузах, техникумах и школах. Эти два года прошли для него в постоянных поездках по городам Западной Сибири. Встречался с рабочими на заводах и фабриках, с колхозниками в деревнях, с учащимися в техникумах, школах и ремесленных училищах. Германские кинематографисты и наши кинооператоры снимали его в полнометражном фильме  «Парень из легенды».
Если бы кто-то сказал ему об этом чуточку раньше, он не поверил бы, как если бы сказали, что любимая река его детства Барандатка изменит своё русло и будет впредь вместо  деревни Вознесенки протекать вблизи посёлка Тяжинского. Но, тем не менее, его собственная жизнь постепенно, но устойчиво  стала входить в новое русло.
Поезд, перевалив Уральские горы, приближался к Москве. Оставался сегодняшний день, ночь, а рано утром – Москва. Последнюю ночь Масалов долго не мог заснуть.   Прошедший день был пасмурным и дождливым, и он заодно с соседями по купе хорошо  выспался днём, а наступила ночь - и сна ни в одном глазу. В голове теснились разные, будоражащие его мысли.
Пытался представить себе, как выглядит Берлин в нынешние времена, спустя  два с лишним десятилетия после окончания войны. Восстановили или ещё не успели заново отстроить то, что было разрушено? В его воображении этот зловещий город, где в лабиринте городских улиц и площадей полегло так много его боевых друзей, почему-то казался ему  каким-то серым и мрачным. На берлинских улицах и площадях по-прежнему много полуразрушенных зданий, как в мае сорок пятого, только не раздаются взрывы и не видно пожарищ. Он не представлял, как будет общаться с немцами, не зная немецкого языка, как вести себя по отношению к ним, как называть их - господа или товарищи? «У них принято называть мужчину господин - «Herr» на немецком языке, а женщину называть «фрау», - память солдата, прорвавшись сквозь пелену, вернула его в тот победный год...
«Тогда я ворвался в пылающий Берлин в плащ-накидке и гимнастёрке, с автоматом в руках, передо мною были фашисты, враги, которых надо было безжалостно уничтожать. А сколько никем не измеренных километров пришлось прошагать от Волги, прежде чем дошли до него. Сейчас еду на поезде, в Берлин прилечу на самолёте, на мне будет не солдатская, пропахшая потом гимнастёрка, а цивильный костюм и галстук на шее, и с немцами уже предстоят встречи с улыбкой и дружескими рукопожатиями. Они теперь не враги, а наши друзья», - рассуждал  бывший гвардеец.
Воспоминания невольно перенесли его в те апрельские дни, с которых и началась великая битва за Берлин. Две недели непрерывных боёв, не утихающих даже и ночью. Всё началось 16-го апреля штурмом Зееловских высот, за которыми лежал Берлин. «Замком Берлина», «непреодолимой крепостью» считали немецкие генералы и сам Гитлер этот оборонительный рубеж, преграждающий путь к их столице. Два дня до штурма больше трёх десятков разведывательных отрядов из их 79-ой и соседней  дивизии армии Чуйкова, проводя разведку боем, уточняли огневую систему немецкой обороны, определяли сильные и слабые места обороняемой полосы.  «Много моих  боевых друзей отдали тогда свои жизни в этих разведывательных операциях», - вздохнул бывший старший сержант, вспоминая два дня, предшествующие началу штурма высот.
Равномерно стучали колёса поезда, отсчитывая последние сотни оставшихся до  Москвы километров, а он, прикрыв глаза, словно наяву, видел перед собой эти Зееловские высоты. Естественный рубеж с крутыми склонами сплошной стеной стоял перед глазами. Он закрывал собой плато, на котором и должно было развернуться главное сражение на подступах к Берлину. Никогда не забыть ему то, что довелось увидеть ранним утром первого дня штурма этих высот.
Три часа ночи, а их полк готовился к началу решительных действий. Сосредоточенные лица офицеров, солдаты в последний раз проверяют оружие, артиллеристы подкатили орудия, готовые наступать вместе с пехотой, подошли танки. Всем было известно, что на наблюдательный пункт командующего армией Чуйкова прибыли командующий фронтом  Маршал Жуков и член Военного совета фронта Телегин, которые будут наблюдать за действиями 79-ой гвардейской дивизии в ходе сражения.
Пять часов утра. Предутренний туман над Зееловскими высотами и над всей местностью, и ровно в пять часов, ни минутой позже, от выстрелов многих тысяч орудий, миномётов, прославленных «катюш» вздрогнула земля. Ярко озарилась вся местность, а вслед за этим раздался потрясающей силы грохот разрывов. В воздухе послышался и с каждой минутой всё больше нарастал гул бомбардировщиков. Со своим смертоносным грузом они шли волна за волной. С немецкой стороны в первый момент протрещало несколько пулемётных очередей, затем всё стихло, и больше не было слышно ни единого выстрела.
Вся эта картина, предшествующая началу сражения, встала перед глазами Масалова. Вспомнились слова Игоря  Перегудова, его земляка и  ассистента: «Теперь, глядишь, и нашей  пехоте нечего будет делать! Разве после такого удара может ещё что-то остаться там живого?!» - и ему показалось, будто Игорь лежит рядом, и он слышит его голос с соседней, так и не занятой, полки вагона.
После 30-тиминутного непрерывного обстрела внезапно вспыхнули в воздухе тысячи разноцветных ракет. По их сигналу включили более сотни прожекторов, и миллиарды свечей, освещая поле боя, ослепили немцев. «Мне никогда больше не придётся увидеть такой впечатляющей картины, и она, очевидно, останется в моей памяти навсегда, до конца жизни», - вспомнив этот момент, подумал Масалов. Вместе со вспыхнувшими лучами прожекторов прозвучала команда «Вперёд!», и он, увлекая других, первым вместе с  ассистентами ринулся на штурм высот.
К рассвету полк преодолел первую позицию обороны и начал атаковать вторую. Непроницаемая стена дыма и пыли висела в воздухе, и даже мощные лучи зенитных прожекторов не могли пробить её. К немцам, очевидно, подошли подкрепления, и окончательно сломить сопротивление яростно обороняющихся фашистов не удалось. Чем дальше продвигалась 79-я гвардейская дивизия, тем сильнее нарастало сопротивление немцев. Всё должно было решиться на другой день.
Командир полка перед решающим штурмом приказал ему развернуть боевое знамя и пронести его по траншеям полка.  Рассвет ещё не наступил, он с ассистентами Перегудовым и Гуренко, торжественно, твёрдо печатая шаг, шел по траншеям. Бархатное полотнище развевалось на ветру, гвардейцы штурмовых групп поднимались со дна траншеи,и по стойке «смирно» отдавали честь боевому стягу. Наступало утро второго дня штурма Зееловских высот, и этот день должен был быть решающим. Над головой непрерывно свистели пули, а он, не обращая внимания на этот рой, продолжал идти вперёд. В самом конце траншеи упал, сраженный  пулемётной очередью, Гуренко, а следом за ним, склонив на грудь голову, упал и Игорь  Перегудов.
«Да, это были Зееловские высоты, внешний оборонительный обвод, - он  тяжело вздохнул, и испугался, как бы своим тяжелым вздохом не разбудить соседей. – А потом были ещё внутренний оборонительный обвод и городской, а в самом городе ещё девять секторов обороны», - вспоминая тяжелые бои и гибель боевых друзей, никак не мог заснуть бывший гвардеец.
На перроне Ярославского вокзала, едва он вышел из вагона, услышал голос:
- Товарищ Масалов? Не ошибаюсь?  Здравствуйте, Николай Иванович! - К нему подошел  совсем ещё молодой мужчина  в светлом костюме.
- Так точно! – по-военному представился Масалов.
- Меня зовут Виталий Борисович Севастьянов. Как чувствуете себя после дальней дороги? - крепко пожал протянутую  руку новый знакомый.
- Вполне нормально, можно даже сказать, хорошо.
- Пойдёмте к машине, - и, опередив Масалова, Севастьянов подхватил его чемодан.
- Я буду сопровождать Вас в поездке по Германии. Сейчас провожу Вас в гостиницу «Россия»,  номер забронирован. Вы отдохнёте после дальней дороги и можете погулять по Москве, времени достаточно. Билеты заказаны на ночной  рейс, который вылетает на Берлин в 24.30, а в 21.00 я заеду в гостиницу, и отправимся в аэропорт, - пока шли к машине, Виталий Борисович успел познакомить прибывшего в столицу сибиряка с программой текущего дня.
Машина двигалась в сплошном потоке легковых и грузовых машин по улицам  столицы. С большим интересом разглядывал Масалов громадный город. Восхищался высотными зданиями,  вознёсшими свои шпили высоко в небо, и удивлялся, как можно подниматься на такую высоту и жить почти под облаками. Удивлялся тому, как в сплошном потоке машин водитель может ехать и даже обгонять некоторые машины. Смотрел на милиционеров, регулирующих движение машин на перекрестках, и невольно вспоминал девушек-регулировщиц на перекрестках улиц и у Бранденбургских  ворот в Берлине.
Он не думал отдыхать в комфортабельном гостиничном номере, несмотря на то, что услужливая горничная предлагала принять душ. Ему не терпелось пойти на Красную площадь, к Мавзолею Ленина, посмотреть на смену часовых караула, послушать бой курантов на Спасской башне Кремля, поклониться могиле Неизвестного Солдата. Наскоро перекусив в гостинице, вышел из подъезда, огляделся по сторонам. Как пройти на Красную площадь, у кого-то спрашивать было не нужно: звёзды на башнях указывали ему дрогу к Кремлю.
С посещения Мавзолея решил начать знакомство со столицей сибиряк. Длинная очередь, которой не видно было конца, привела его к Александровскому саду, сквозь решетку увидел голубой огонь.
«ИМЯ  ТВОЁ  НЕИЗВЕСТНО.
ПОДВИГ ТВОЙ БЕССМЕРТЕН»,  - уже несколько раз прочитал Масалов отливающие позолотой слова на мраморной плите у Вечного огня на могиле Неизвестного  Солдата в Александровском саду. Каска с красной звездой, бархатное знамя с бахромой и кистями на могиле солдата, молчаливые серебристые ели на фоне Кремлёвской стены - всё это до боли в груди взволновало бывшего солдата. Долго, с опущенной головой стоял старший сержант у могилы и неотрывно глядел на голубое пламя Вечного огня. Вспомнились могилы боевых друзей, которых довелось ему похоронить, и тех, кого засыпало землёй от разрыва бомб, взрыва мин или снарядов в окопах и траншеях.  Вспомнил  и тех, которые так и остались лежать непохороненными на поле боя во время прорывов из окружения. «Неизвестными остались их имена, и могилы уже давно сравнялись с землёй», - с трудом сдерживая, внезапно охватившую всё его тело дрожь, подумал с горечью ветеран. В саду было тихо, только бой Кремлёвских курантов периодически нарушал устоявшуюся тишину. Молча подходили люди и клали цветы на мраморную плиту могилы Неизвестного Солдата…
Выйдя из Александровского сада, Масалов встал в очередь желающих попасть в Мавзолей Ленина. К его удивлению эта, казавшаяся бесконечной, очередь двигалась сравнительно быстро. Только когда до Мавзолея оставалось пройти всего несколько сотен метров, она вдруг остановилась. Пропускали какие-то делегации. В скорбной тишине полутёмного зала, затаив дыхание, прошел он вокруг постамента с сркофагом, в котором лежал вождь мирового пролетариата. Ему казалось, что все, кто проходит вокруг постамента, должны непременно сдерживать дыхание.
* * *
Не доводилось ещё Николаю Ивановичу летать на самолётах, и он даже думать не мог, что когда-то придётся  подняться  в заоблачную высь на воздушном лайнере. В аэропорту, ожидая приглашения на  посадку,  он думал, сможет ли легко перенести полёт на самолёте. От людей, которым уже приходилось совершать такие полёты, он слышал, что многие с большим трудом переносят его. С волнением ожидал объявления о посадке на самолёт и с таким же волнением поднимался по трапу на борт авиалайнера.
- Уважаемые пассажиры, дамы и господа, экипаж приветствует вас на борту воздушного лайнера и желает приятного полёта, - выйдя из кабины пилотов, приветствовала пассажиров красивая девушка. - Пристегните, пожалуйста, поясные ремни. Наш полёт будет проходить на высоте девяти тысяч метров.
Он почти не почувствовал, как самолёт оторвался от взлётной полосы и начал стремительно уходить в тёмное небо. Через стекло иллюминатора увидел уплывающие вниз огни аэропорта. Приглушенно гудели реактивные двигатели самолёта, ноги чувствовали слабую вибрацию пола летящего в поднебесье воздушного лайнера. Ему даже страшно было подумать, что под его ногами, где-то на «глубине» девяти тысяч метров, осталась земля. Никак не мог поверить, что за окном уютного, тёплого салона такой арктический холод, когда эта же красивая бортпроводница  сообщила температуру воздуха за бортом. Всё было непривычным, всё восхищало и одновременно удивляло его. Изящные девушки-бортпроводницы в туфельках на высоченных каблуках, в  красивых, как на рекламных щитах в аэропорту, костюмах. Еще в самом начале полёта, когда высокая девушка молча  протянула ему маленький поднос с взлётными карамельками, удивился её милой, приветливой и в то же время застенчивой улыбке. Он, нерешительно взяв одну карамельку, по своей наивной  простоте собрался  опустить руку в карман за бумажником, но, вспомнив предупреждение, которое сделал ещё в гостинице Виталий Борисович, поспешно отдёрнул руку. «Николай Иванович, всё, что будут предлагать бортпроводницы в самолёте, входит в стоимость билета, и, не стесняясь, угощайтесь всем, что они предложат», - сказал как бы между прочим сопровождающий.
Удивляла немецкая речь, которую слышал слева от прохода и слишком громкий разговор, который вели за его спиной на непонятном ему языке две женщины. За стёклами иллюминаторов было темно, на крыльях самолёта мигали сигнальные огни. Огромная луна раскалённым шаром неподвижно висела за окном иллюминатора, и он никак не мог оторвать от неё свой взгляд.  Она казалась ему совсем близкой и словно манила к себе через двойные стёкла иллюминатора.
Масалов, чувствуя слабую вибрацию пола под ногами, ощущал  свою оторванность от земли. Привыкшему передвигаться пешком по твёрдой земле, ему с первых минут полёта  понравилось лететь на этом воздушном лайнере. Отступили на задний план все тревоги. Ощущение комфорта наводило на мысль, что  всё у него сложится удачно. Радовался тому, что в Германии он будет не один, а  с Виталием Борисовичем, который понравился ему при первом знакомстве. Большая часть пассажиров, насколько мог их видеть Масалов, откинув  спинки мягких  кресел, дремала. Самому Николаю, несмотря на  некоторую тяжесть в ногах, которую он испытывал ещё после дневной продолжительной прогулки по Москве, спать не хотелось. Равномерный гул двигателей, пригашенный верхний свет в плафонах, сонно затихший  салон с дремлющими пассажирами - вся эта уютная обстановка, так же как Мавзолей с Владимиром Ильичом Лениным, Красная площадь, могила Неизвестного Солдата, улица Горького и всё остальное, что он успел увидеть за этот день  в Москве,  казались ему призрачным сном. Он не заметил, как  задремал, и  проснулся от солнечных лучей, которые светили через не прикрытое шторкой стекло иллюминатора.
Молоденькая бортпроводница, неслышно ступая по проходу, разносила на подносах лёгкий завтрак. Масалов взглянул на ручные часы: стрелки часов показывали всего лишь четверть пятого. За стёклами иллюминатора открылась перед ним сказочная панорама.  В  лучах восходящего солнца стояли белые, казавшиеся ему навечно застывшими кучерявые облака, внизу, под крылом самолёта увидел сплошную гряду, чем-то напоминавшую ему снежную сибирскую равнину. Непривычно было видеть облака не над головой, а под ногами.
- Уважаемые пассажиры, дамы и господа, наш рейс заканчивается, самолёт идёт на посадку. Пристегните, пожалуйста, поясные ремни, - объявила бортпроводница, а вскоре Николай Иванович почувствовал, как заложило уши, появился  неприятный звон. И этот неприятный звон в ушах почему-то напомнил точно такой же звон после удара взрывной волны, когда упали, сраженные пулемётной очередью, его ассистенты, а он с большим трудом сумел удержаться на ногах. «Совсем как при контузии перед Зееловскими высотами на подступах к Берлину, может быть, как раз на этом месте, только на земле», - рассеянно подумал он, опасаясь, что это надолго.
Едва они вошли через пневматические двери в стеклянное здание аэропорта, как услышали голос по громкому радио. «Пассажиров Масалова Николая Ивановича и  Севостьянова Виталия Борисовича, прибывших рейсом из Москвы, ожидает машина у центрального подъезда аэровокзала, - прозвучал голос в динамике. Голос звучал чётко и громко, но Масалову казался он слабым шепотом, звон в ушах проходил медленно. Женщина в светлом, лёгком плаще, улыбаясь им ещё издали, вышла из толпы встречающих и направилась к ним.
- Не ошибаюсь, вы те, кого я должна встретить, товарищи Масалов и Севастьянов?  - и, получив утвердительный ответ, представилась: - Меня зовут Гертруда Ленц. Доброе утро!  Как долетели?
- Спасибо! Вполне нормально,  - в ответ на приветствие произнёс Севастьянов.
- Тогда пройдёмте к машине, она здесь, совсем недалеко, - она хорошо говорила на русском языке, лишь с небольшим акцентом. - Номера в гостинице вам заказаны. Где ваши вещи? В багаже, тогда прежде получим их.
Пока ехали по берлинским магистралям в сторону гостиницы, фрау Ленц коротко  рассказала о предлагаемой комитетом программе пребывания товарища Масалова в Германской демократической республике, а он, внимательно слушая её, смотрел по сторонам. Ничто здесь почти уже не напоминало о тех разрушениях, которые довелось ему увидеть в апреле сорок пятого. Правда, проезжая по какой-то магистрали, заметил несколько строительных башенных кранов и какое-то здание в руинах.
; Сейчас мы проезжаем по улице Клостер-штрассе. Она названа в честь средневекового монастыря францисканцев «Грауэс Клостер». А вот на этом месте,  - указав на руины, проговорила  фрау Ленц, - раньше  была монастырская церковь, построенная ещё в одна тысяча двести семьдесят первом году. Во время войны она была почти полностью разрушена. Её решили не восстанавливать, оставить в таком виде - как напоминание и предостережение против войны и фашизма.
Пока ехали до гостиницы, она постоянно говорила и рассказывала о каких либо достопримечательностях Берлина, встречающихся на их пути. В гостинице, когда Масалов и Севастьянов получили ключи от номеров, передала предложенную комитетом  программу.
- Обсудите с Николаем Ивановичем наши предложения и, если сочтёте нужным, дополните своими пожеланиями, - сказала фрау Ленц. – Завтра в десять часов я заеду за вами. Это будет не очень рано для Вас?
* * *
Знакомство с достопримечательностями Берлина началось с осмотра мемориального комплекса павшим воинам Советской армии в парке Шёнхольцер Хайде.
- На этом советском мемориальном кладбище покоится тринадцать тысяч двести  солдат, офицеров и генералов Советской Армии, - произнесла с глубоким вздохом фрау Ленц, как только они подошли к главной аллее.
Масалов увидел по обе стороны аллеи  пилоны из красного гранита с барельефами.
- Эти барельефы символически изображают борьбу советских людей против гитлеровских агрессоров, а знаки различия указывают на те рода войск Советской Армии, которые участвовали в борьбе против фашистской Германии, - пояснила Ленц.
«Обнажите головы! Здесь спят вечным сном советские воины-герои Великой Отечественной войны 1941-1945гг. Они отдали свою жизнь за наше счастье», - Масалов стоял с низко опущенной головой у этой скорбной надписи.
- Советские воины похоронены внутри мемориала, - прошептала  фрау Ленц, будто боялась своим голосом нарушить вечный покой героев и тишину кладбища, -  пройдемте туда.
Плиты, плиты... Они следуют одна за другой, и на каждой имена погибших – всего тринадцать тысяч двести фамилий, а над ними - Памятник скорбящей матери, склонившейся перед лежащим на носилках погибшим сыном, покрытым знаменем Победы.
«Не напрасны были смерть и пролитая кровь советских героев. Не напрасны были горе и слёзы матерей и сирот», - прочитал бывший гвардеец слова, высеченные на памятнике скорбящей матери. Он долго стоял в скорбном молчании перед памятником. Вспоминал лица боевых друзей, погибших в боях за Берлин, представлял неутешное горе их жен и матерей, их вечную скорбь и их незаживающие до самой смерти душевные раны. А фрау Ленц и Севастьянов стояли в стороне, им не хотелось тревожить его...
- А теперь поедем в Трептово, - проговорила Ленц, как только Масалов подошел к ним. Пока ехали к парку, фрау Ленц успела рассказать гостям историю создания  Трептов-парка.
- Парк расположен в восточной части города, между левым берегом реки Шпрее и улицей Ам Трептовер Парк, и его площадь занимает больше восьмидесяти гектар. Он был заложен ещё в 1876 году по проекту садово-паркового архитектора Густава Майера, как народный парк для населения восточных городских районов Берлина.  Но в этом районе, кроме увеселительных прогулок, проводились и массовые митинги берлинского пролетариата. Здесь перед тысячами трудящихся выступали Роза Люксембург, Карл Либкнехт, Эрнст Тельман и Рудольф Брейтшейд, отсюда колонны рабочих демонстраций отправлялись в центр города. На территории парка есть живописный пруд Карпфентайх и пристань для прогулочных теплоходов «Вайссе флоте», в переводе на русский язык «Белая флотилия», - уточнила  любезная фрау. – А вот мы и приехали.
На машине  она  припарковалась к обозначенной стоянке.
- Эта улица называется Пушкин-аллее, она тянется через весь парк, - проговорила Ленц, как только они вышли на широкую улицу, обсаженную платанами. - Я думаю начать осмотр мемориального комплекса, с Памятника советским воинам – центрального захоронения солдат, офицеров и генералов Советской Армии, павших в боях за Берлин. Вы, Николай Иванович, не возражаете? – поинтересовалась, взглянув на Масалова.  – Тогда, прошу Вас, следуйте за мной.
У гранитного портала, вокруг которого были высажены голубые ели, она остановилась. «Вечная слава героям, павшим за свободу и независимость социалистической  Родины»,  - прочитал Масалов слова, написанные на русском языке.
- Точно такой же портал стоит и на улице Ам Трептовер Парк и с такими же надписями на русском и немецком языках, – пояснила Ленц и свернула на боковую аллею. - А вот эта аллея ведёт к памятнику Матери-Родины, а дальше к мавзолею и главному монументу мемориального комплекса.
Памятник русской женщине в трауре, склонившей голову перед своими павшими сыновьями, стоял  в самом начале аллеи. Своим величием он поразил воображение Масалова.
- Этот памятник Матери-Родины высечен из пятидесяти тонного гранитного монолита, - пояснила Ленц, когда Масалов и Севостьянов остановились возле него.
Широкая, окаймлённая плакучими берёзками аллея вела к мемориальному комплексу. «А  я-то не видел раньше и считал, что в Германии не растут берёзки», - любуясь стройными деревцами, подумал Масалов, а фрау Ленц, будто угадав его мысли, подсказала ему:
- Саженцы этих берёз привезли из России... Вот эти монументальные стены из красного гранита символизируют два склонённых в трауре знамени. Обратите внимание на лица двух солдат, опустившихся на одно колено. Их лица обращены к посетителям, каски сняты, автоматы покоятся у ног. Эти солдаты символизируют два поколения советского народа, победителей Великой Октябрьской социалистической революции и их сыновей. Сыновья хотели мирно пожинать плоды Великого Октября, но вероломное нападение фашистов вынудило их прервать свой мирный труд и взяться за оружие, чтобы всем вместе спасти человечество от фашистского ига.
«Как хорошо говорит эта приятная женщина, - глядя на её каштановые волосы, в которых аккуратными  прядями просвечивала седина, думал Масалов. - Всё так и было: пришлось нам на время оставить свой мирный труд, уйти на войну, чтобы, научившись воевать, одолеть проклятого  фашиста».
- В этих пяти братских могилах покоятся четыре тысячи восемьсот погибших советских воинов, - указывая на пять отлитых из бронзы венков, установленных на каменных постаментах, поясняла Ленц. - Останки ещё двухсот воинов покоятся под курганом мавзолея. Погибшие в кровопролитных боях воины были захоронены во многих районах города, а когда пришла победа, появилась возможность собрать и захоронить останки павших на специальных мемориальных кладбищах: тринадцать тысяч двести воинов покоятся в парке Шёнхольцер Хайде, где мы только что были, а  пять тысяч в Трептов-парке. Почти двадцать тысяч воинов отдали свои жизни только за освобождение Берлина, - с глубоким вздохом проговорила, видимо, растроганная своими словами фрау Ленц. - А сколько погибло за четыре года войны – трудно даже представить!
Обойдя братские могилы, рассмотрев барельефы на надгробьях из белого камня, на которых были изображены героические защитники Ленинграда, Одессы, Севастополя, мужество партизан, героические трудовые подвиги советских людей в тылу, они  направились к мавзолею.
- Курган, на котором возведён цилиндрический мавзолей с главным монументом советского воина, создан по образцу древних могильных курганов в донских степях, -  говорила  фрау Ленц ровным голосом. – Главная идея всего комплекса выражена в основной скульптуре, высотой около тринадцати метров. Она как бы является оптической кульминацией всего монумента. Взгляните внимательно на бронзового солдата! Полный внутреннего спокойствия и силы, советский солдат держит опущенный меч, который покоится на разбитой свастике. Под знаком этой зловещей свастики фашисты намеревались уничтожить первое в истории человечества социалистическое государство.  В другой руке он держит спасённую им немецкую девочку, - фрау Ленц замолчала, затем, взглянув на Масалова, продолжила: – С большим опозданием, но всё-таки встретился бронзовый солдат с живым героем, чей подвиг воплотил скульптор в этом монументе. Спасибо Вам, Николай Иванович, за Ваш благородный подвиг! Немецкий народ никогда не забудет русского солдата, который, рискуя собственной жизнью, бросился спасать немецкого ребёнка. Низкий поклон Вам! – она подошла к Масалову и низко склонила перед ним голову.
- Вы, госпожа Ленц, зря благодарите меня. То, что я сделал, не считаю подвигом. Так поступил бы любой солдат, каждый из тех, что покоится в братских могилах  мемориальных комплексов здесь, в Трептов-парке и парке Шёнхольцер Хайде.
Под сводами мавзолея, в самом центре зала, Масалов долго стоял возле чёрного пьедестала, не отрывая глаз от большой памятной книги. Она неподвижно лежала на мраморном пьедестале, а ему хотелось раскрыть её и среди имён пяти тысяч погибших воинов найти имена боевых друзей-однополчан, отдавших свои жизни в боях на улицах и площадях  Берлина. С некоторыми  из них прошел он свой боевой путь от стен Сталинграда, а потерял всего за несколько дней до Победы. Стоял, положив руку на книгу памяти, а перед глазами отчётливо всплывали из небытия живые лица боевых друзей. Под куполом, над головой гвардейца, отсвечивал хрусталём советский Орден Победы.
- Дальше по нашей программе  следует посещение мемориального музея в Карлхорсте, где 8-го мая был подписан акт безоговорочной капитуляции, - напомнила своим подопечным фрау Ленц. - Но я думаю, прежде чем ехать туда, мы должны немного подкрепиться. Вы не возражаете?  Тогда зайдём в ближайшее кафе, - получив согласие гостей, предложила она.
Кафе оказалось рядом со стоянкой для автомашин. Там было чисто и по-домашнему тихо, на столиках белели крахмальные скатерти. Где-то в таинственной глубине чуть слышным дремотным ручейком журчала музыка. А немногочисленные посетители, не желая нарушать тишину, разговаривали вполголоса. Едва они сели за столик, неслышно подошла юная девушка в передничке ослепительной белизны и приветливо предложила ознакомиться с меню и сделать заказ.
- Вас, наверное, интересует вопрос, почему выбрали именно Карлсхорст, чтобы подвести окончательную черту под Второй мировой войны в Европе? – начала разговор фрау Ленц, как только отъехали от кафе. - Просто в центральной части Берлина в то время невозможно было найти неразрушенного здания. Николай Иванович, наверное, не забыл развалины Берлина. По этой причине и выбрали двухэтажное здание бывшей столовой военно-инженерного училища на улице Фриц-Шменкель-штрассе. Сейчас в музее в четырнадцати залах представлено свыше пятнадцати тысяч экспонатов. По ним можно судить о героической борьбе Советской Армии со дня фашистского нападения 22 июня 1941 года и до освобождения  Берлина.  Ну, это в качестве вступительной части, а остальное вы увидите сами, - закончила любезная Ленц, когда машина остановилась возле музея.
С большим вниманием просмотрели Масалов и Севостьянов документальный фильм о Великой Отечественной войне, который как раз начали демонстрировать к их приходу. Посетили все четырнадцать залов, внимательно разглядывая представленные экспонаты. Не остались без внимания и мундиры Жукова, Конева и Соколовского, которыми обогатили прославленные маршалы экспозицию музея.
В историческом зале, где 8-го мая была подписана безоговорочная капитуляция, с большим интересом  рассматривал  Масалов столы, за которыми сидели представители союзных держав и фашистской Германии. Стол победителей у стены, на которой  закреплены государственные  флаги Советского  Союза, США, Англии и Франции. Второй стол - у самого входа - для ещё совсем недавно кичливых, высокомерных фашистских фельдмаршалов, поставленных на колени. Долго стоял, глядя на диораму последней крупной операции в Берлине – штурма рейхстага. Ему даже порой казалось, что он снова там, среди огня и взрывов. Раскрытая память возвращала гвардейца назад, в те апрельские дни штурма.
Солнечный диск уже склонялся к берлинским высотным зданиям, когда фрау Ленц привезла гостей  в их гостиницу «София» на улице Фридрихштрассе
- Завтра совершим прогулку по Унтер-ден-Линден, одной из самых красивых улиц Берлина.  Известные памятники архитектуры  прошлых веков определяют облик этой улицы, делая её архитектурной достопримечательностью. В то же самое время это, пожалуй, единственная улица, где отражена вся история города. В течение нескольких столетий она была зеркальным отражением прусского милитаризма. А после Унтер-ден-Линдена можем совершить увлекательную поездку на прогулочном теплоходе «Белой флотилии», - пожелав хорошего отдыха,  протянула на прощание руку Гертруда Ленц.
- Вот, Николай Иванович, и свиделись Вы со своим отражением в фигуре бронзового солдата! Каковы, впечатления после всего, что довелось увидеть? Наверно, голова пухнет? – поинтересовался Виталий Борисович, как только они простились со своим гидом.
- Действительно, распухла дальше некуда, и не один день потребуется, чтобы распределить всё, что довелось увидеть, по полочкам, - с лёгким смешком согласился с Виталием Борисовичем бывший гвардеец.  – Вообще-то мне очень хотелось полистать книгу памяти в мавзолее.
- А что помешало?
- Боялся, что на это уйдёт слишком много времени, - вздохнул Масалов. - Разве среди пяти тысяч, которые лежат в этих братских могилах, найдешь быстро имена своих фронтовых друзей?
На следующий день экскурсию по Унтер-ден-Линден начали с площади Маркс-Энгельс-плац, от которой и начинается эта широкая магистраль.
- Можно проехать на машине по всей магистрали до  самых Бранденбургских ворот,
- сказала Ленц, выходя вместе с гостями из машины на площади. - Но туристы почему-то предпочитают пройти по ней пешком. Для Вас, Николай Иванович, это будет не слишком утомительно?
- Совсем нет, госпожа Ленц! Я предпочитаю больше ходить пешком, - откровенно признался Масалов.
-Вот и отлично! Итак, сегодня я снова выступаю в роли вашего гида. И, как говорят русские, сразу возьмём быка за рога, - произнесла с приятной улыбкой на лице. - Прежде чем начать знакомство с улицей, хотелось бы обратить ваше внимание вон на те башенные краны. Там, всего в нескольких шагах от ратуши, между площадью Александер-плац и улицей Ратхаусштрассе, строится телевизионная башня высотой в триста шестьдесят пять  метров. К двадцатой годовщине образования ГДР строительство будет закончено. Это будет самое высокое архитектурное сооружение, своеобразный символ столицы, возрождённой  Германии. На высоте двести семи метров предполагается разместить «телекафе» и смотровую площадку.
Гертруда Ленц, указывая на строения, которые хорошо были видны с площади Маркс-Энгельс-плац, продолжала рассказывать об особенностях этих достопримечательностей, а Масалов, как только услышал название площади, уже плохо улавливал слова гида. Настырная память снова стремительно перенесла его назад, в апрель сорок пятого. Вспомнил стремительный прорыв на площадь Александер-плац наших тридцатьчетвёрок. Вспомнил, как следом за ними бросились на штурм немецких укреплений гвардейцы  220-го полка, и он в первых рядах с развёрнутым знаменем.
- А теперь давайте пройдём по улице дальше, - голос гида прервал нескончаемый поток его тяжелых воспоминаний.
- Музей немецкой истории считается одним из самых красивых сооружений. Обратите внимание на скульптурные украшения, на которых изображены головы двадцати двух умирающих воинов. Это шедевры скульптуры, обвиняющие прусско-германский милитаризм и источник ужасов - войну. Архитектор Андреас Шлютер ещё в восемнадцатом веке заранее как бы предостерегал от развязывания захватнических войн. А это мемориальный памятник жертвам фашизма и милитаризма, – каким-то прерывающимся голосом проговорила фрау Ленц.  - После прихода к власти Гитлера это здание использовалось фашизмом для прославления войны. Во время войны здание почти полностью было разрушено, а после его восстановления по решению правительства превращено в мемориальный памятник жертвам фашизма и милитаризма. - Она снова тяжело вздохнула и, как показалось Масалову, смахнула платочком невидимую слезу.
- Вы, пожалуйста, посидите несколько минут на скамейке, я зайду внутрь мемориала. Торопливыми шагами, отошла в сторону, а затем уже с букетом алых гвоздик прошла мимо застывших на посту в почётном карауле солдат Национальной народной армии и  скрылась  под сводами портала.
Масалов с большим интересом рассматривал это красивое здание с массивными колоннами с непонятными ему изображениями на фронтоне под  самой крышей. Не остались без его внимания люди, которые, выходя из здания, прикладывали к глазам платочки. По широкой магистрали на больших скоростях проносились красивые автомашины,  не спеша, крутили педали велосипедов пожилые немки и немцы.  По зелёным газонам, переваливаясь из стороны в сторону, бродили неведомо откуда появившиеся утки.  Невольно встали перед глазами развалины на улицах Берлина в апреле сорок пятого. Желтые столбы огня, кирпичная пыль скрипит на зубах. Как чёрный снегопад, падают с неба хлопья копоти и сажи. Всё вокруг чёрное, уродливое - и никакой зелени. За этими мрачными воспоминаниями он даже не заметил, как подошла к ним Гертруда Ленц.
- Простите, пожалуйста, что заставила Вас ждать меня. Я не могу пройти мимо этого памятника жертвам фашизма, чтобы не положить цветы, - не похожим на свой прежний голос прошептала она. - На протяжении семи лет, с тех пор, как открыли его, постоянно хожу сюда.
- У Вас, госпожа Ленц, кто-то пострадал от фашизма? – поинтересовался Виталий Борисович. А Масалов заметил, как у фрау Ленц задрожала рука, которой она никак не могла открыть замок своей сумочки.
- Да, в концентрационном лагере Дахау погиб мой муж, и я даже не знаю, где он похоронен. Вот по этой причине и приношу цветы сюда. Там в зале установлен  гранёный  хрустальный куб и полыхает вечный огонь. Под ним в склепе покоятся урны с прахом Неизвестного борца Сопротивления и Неизвестного солдата. А под бронзовыми плитами погребены двадцать урн, заполненных пропитанной кровью землёй из бывших фашистских  лагерей смерти. Муж был антифашистом, его арестовали вскоре после поражения гитлеровских войск под Сталинградом, в день первой годовщины нашей свадьбы, -   морщинка на ее переносице стала ещё заметнее.
- Прошло достаточно много времени, но боль тяжелой утраты, очевидно, и по сей день так и осталась в вашей груди, - проговорил Виталий Борисович. - Позвольте выразить Вам, госпожа Ленц, наши самые искренние соболезнования.
- Благодарю Вас! Концлагерь в Дахау организовал Гитлер вскоре после прихода к власти. Это был самый первый концентрационный лагерь смерти в фашистской Германии. Двести пятьдесят тысяч человек были узниками  концлагеря и семьдесят тысяч из них были замучены или убиты.
– Ну, лучше не будем вспоминать о фашистском прошлом нашей нынешней Германской Демократической республики. Пойдёмте дальше... После войны на этой улице почти не оставалось не разрушенных полностью зданий. Во время воздушных налётов англо-американские бомбардировщики без разбора бомбили всё подряд, невзирая на архитектурно-исторические ценности многих зданий и сооружений, - продолжала Ленц.  - По сути дела, эта историческая улица была превращена в груду развалин. После освобождения от гитлеровского фашизма большинство зданий этого всемирно известного бульвара возродились в новом облике, а его историческая часть восстала из руин в своей прежней красоте.
Несколько успокоившись, их гид рассказывала об архитектурных особенностях отдельных зданий и сооружений, представляющих историческую ценность. Называла имена архитекторов - первых проектировщиков и имена архитекторов, которые занимались реставрационными работами при восстановлении.
Масалов внимательно слушал гида и с большим интересом смотрел вокруг. Его поражала идеальная чистота на тротуаре, ни единой бумажки, ни одного брошенного окурка сигареты. Заметил, как шедший впереди них пожилой немец бросил какую-то бумажку, но не попал в урну. Опираясь на трость, наклонился, поднял и положил в её урну. «Щепетильная немецкая аккуратность, вот бы нам ее частицу,» - подумал он  про себя. С удивлением смотрел на сочную траву  зелёных газонов, по которым не спеша, отыскивая что-то в земле, прогуливались утки. По широкой магистрали по-прежнему проносились легковые автомашины, прижимаясь к бордюрам, проезжали на велосипедах пожилые немцы и далеко не первой молодости немки. Всё это удивляло и поражало его воображение. А навстречу попадались группы иностранных туристов, среди них изредка слышал Масалов и русскую речь. И нестерпимо захотелось  сибиряку поскорее вернуться домой
- Предшественницей улицы Унтер-ден-Линден была дорожка для верховой езды для сиятельных особ, ведущая к парку Тиргартен, – продолжала Ленц знакомить гостей с историей этой красивой магистрали германской столицы. - После окончания Тридцатилетней войны Фридрих Вильгельм Первый велел своему дворцовому садовнику засадить дорожку от дворца к Тиргартену «плантацией» из шести рядов лип и ореховых деревьев. Таким образом и возникла первая Линден-аллее, что в переводе на русский язык звучит, как «липовая аллея». Но, пожалуй, ни на какой другой улице так не оживает история Берлина, как на Унтер-ден-Линден. В течение нескольких столетий она была зеркальным отражением прусского милитаризма. Ну, вот мы незаметно и подошли к знаменитым Бранденбургским воротам, - проговорила фрау  Ленц.
А  названные гидом «Тиргартен парк» и «Бранденбургские ворота» снова всколыхнули в опалённой огнём  памяти Масалова тяжелые воспоминания.
- Бранденбургские ворота сооружены в 1791 году, и за образец были взяты пропилеи  афинского акрополя. Высота этого монументального сооружения - двадцать шесть метров, ширина - шестьдесят пять с половиной метров с пятью проездами и двумя караульными помещениями.
Он глядел на знакомые ему Бранденбургские ворота, но представлялись они ему совсем в другом обличие: побитые осколками от бомб и снарядов колонны, а между ними - сплошные заграждения  против наших танков, баррикады на всю глубину ворот, на  все одиннадцать метров.
- Двенадцать дорических колонн украшают ворота, а наверху - отлитая из меди квадрига  с богиней Мира. Под квадригой вы видите аттический барельеф «Триумфальное шествие богини Мира». По замыслу творца Бранденбургских ворот, они должны были представлять собой  «Ворота Мира». Только вот позднее  использовалось это сооружение по большей части в качестве триумфальных ворот для демонстрации мощи господствующих классов, - закончила свой  краткий рассказ фрау Ленц. -  А теперь мы отправимся в Трептово и совершим прогулку на теплоходе по реке Шпрее и озёрам, - поинтересовавшись, не утомились ли гости, предложила она. - Тогда будем считать  вас «туристами», совершающими экскурсию на теплоходе, а я ваш гид, - впервые рассмеялась она.
Прогулочный теплоход «Белой флотилии» отошел от пристани, едва только «туристы» заняли места на верхней палубе.
- Сейчас наш теплоход идёт по реке Шпрее. Это сравнительно небольшое расстояние, от пристани до впадения  в неё реки Даме. Затем пройдём по Тельтов-каналу, отходящему от этой реки, и теплоход  возьмёт курс на Грюнау, а затем совершим путешествие по озёрам вокруг гор Мюгегельберге, - знакомила своих гостей фрау Ленц с маршрутом теплохода. Она старалась добросовестно исполнять добровольно взятые на себя обязанности гида, а Масалов, слушая её голос, сидел с закрытыми глазами и  видел перед собой совсем другую реку Шпрее, так не похожую на эту...
Раннее пасмурное апрельское утро, моросит мелкий дождь. Саперный батальон под непрерывным огнём наводит понтонную переправу на левый берег реки Шпрее. С шипением падают в тёмную воду мины, фонтаны воды вместе с осколками вздымаются вверх, гибнут сапёры. Задача гвардейского полка – любой ценой форсировать водную преграду, закрепиться на левом берегу и дать возможность переправиться через Шпрее основным силам дивизии. От прямого попадания разваливается только что наведённая понтонная  переправа. Он видит, как погибают боевые друзья, но ничем помочь им не может...
- После озера Демерицзе войдём снова в реку Шпрее, а затем в другое озеро, теперь уже Кляйнер Мюгагельзе, а из него -  в Гроссер Мюггельзе - берлинское море.  На нём часто проводятся парусные регаты, - неторопливый  голос фрау Ленц прервал его тяжелые воспоминания, и он открыл глаза. Комфортабельный белый теплоход неслышно скользил по зеленоватой водной поверхности. За бортом кружили чайки, на берегу был виден пляж с отдыхающими. «Как хорошо, когда не рвутся мины и снаряды, вокруг благостная тишина,  мир на Земле», - подумал Масалов.
- Пройдём вдоль берегов берлинского моря и оттуда вернёмся в Трептов,  - объяснила фрау Ленц окончание  маршрута теплохода. - Ну, а чтобы путешествие было более приятным, предлагаю чем-нибудь перекусить, - пригласила она пройти в открытое кафе.
Столик, который заняли туристы, стоял у самого борта на верхней палубе, и хорошо просматривались оба берега.  Видны были аккуратно подстриженные  газоны,  идилличные дачные домики под черепичной кровлей, ухоженные садовые участки, причалы,  небольшие  ресторанчики и пляжи. Все они, как братья близнецы, были похожими один на другой.
Глядя на все эти  ухоженные места, Масалов видел перед собой совершенно другую картину. Каждый квадратный метр на всём пространстве от Зееловских высот до центра Берлина таил в себе смерть. В узлы обороны были превращены  каменные особняки и дачные посёлки. Картофельные поля и пашни засеяны не картофельными клубнями и зерном, а противотанковыми и противопехотными  минами. Перелески и сады опутаны колючей проволокой с подвешенными взрывными устройствами. Реки Нейсе, Даме, Шпрее, десятки каналов, озёра, бесчисленное количество рвов, оврагов и долин, которые тоже от весеннего половодья превратились в озёра, - всё это нужно было преодолеть.
Мог ли тогда, в апреле сорок пятого года, даже в мыслях представить, что он, гвардии старший сержант, будет когда-то сидеть за столиком на палубе комфортабельного прогулочного теплохода, бороздить воды рек Даве, Шпрее и разных озёр.
Несколько часов продолжалось путешествие по реке Шпрее, её притоку Даме и озёрам, пока теплоход не  вышел к берлинскому морю. Множество спортивных лодок, парусных яхт, которые ещё не приходилось видеть Масалову, бороздили воды этого моря – озера Гроссер Мюггельзе. Он с большим интересом наблюдал, как яхты, накренившись на борт, почти касались парусами воды, и боялся, что они могут опрокинуться и  потонуть. Фрау Ленц подробно рассказывала о многих достопримечательностях, которые были видны на берегах по маршруту следования теплохода.
Масалов слушал внимательно гида и невольно вспоминал небольшую речку в Вознесенке. «Барандатка, конечно, не такая широкая, как Шпрее, только разве в период весеннего половодья. Нет по её берегам таких роскошных дач, ухоженных садовых участков, нет  ресторанчиков и пляжей, но берега и прибрежные таёжные места гораздо красивее», - размышлял сибиряк, глядя с палубы теплохода на ухоженные, похожие друг на друга участки.
Уже более десяти лет прошли с той поры, как перебрался он в посёлок Тяжинский, но так и не смог забыть эту таёжную речку. Часто в своих снах видел себя, идущего по берегу вдоль стремительно играющей водой Барандатки.  В этих снах всегда казалось ему, что  он чувствует густой запах скошенных и подсыхающих на воле трав, который несёт ветер с заливных лугов. Тёплый, ласковый, незабытый запах земли. Нестерпимо захотелось как можно скорее вернуться домой, утром заглянуть в детские группы и увидеть перед собой доверчиво распахнутые в маленький детский мир глазёнки. Вспомнил, что перед своим отъездом так и не успел нарисовать на дверцах детских шкафчиков лисичек, зайчиков, медвежат, ягодки и грибочки, по которым дети могли бы без ошибок запомнить каждый  свой шкафчик. «Постоянно путают свои шкафчики, а воспитательницам приходится разбираться с их пальтишками и туфельками, когда собирают детей на прогулки», - вздохнул Николай Иванович.
- Завтра, Николай Иванович, в Центральном доме германо-советской дружбы намечается Ваша встреча с корреспондентами некоторых газет. Я пыталась как-то огородить Вас от встречи с ними, но это оказалось невозможным. Они даже не допускают мысли, что Вы  покинете нашу страну, а они не встретятся с Вами. Встреча назначена на десять часов. А в пятнадцать часов вас примет обер-бургомистр Берлина Фридрих Эберт, - предупредила фрау Ленц, подавая на прощание руку. - Я заеду за вами  в гостиницу к девяти часам...
Солнечным ранним утром Масалов вместе с Виталием Борисовичем, уютно устроившись в кресле воздушного лайнера, с большим нетерпением ожидал взлёта. Обратилась уже с обычным приветствием к пассажирам лайнера прелестная бортпроводница, как две капли воды похожая на ту, что приветствовала их, когда летели из Москвы. Другая бортпроводница успела раздать взлётные карамельки, а самолёт с работающими двигателями всё стоял неподвижно.
Нестерпимо хотелось как можно быстрее оказаться дома, в родном посёлке, в кругу своей семьи. Не прошло ещё и десяти дней, как он покинул Тяжинский, а они показались ему целой вечностью. По шуму работающих двигателей он понял, что самолёт уже на взлётной полосе и через какое-то  мгновение должен подняться в воздух. Медленно, затем всё быстрее и быстрее  стали мелькать перед его глазами бетонные плиты аэропорта, сливаясь в единый серый  фон, а затем прямо на его глазах земля стала неторопливо опускаться. Провалились вниз раскрашенные  в шахматную клетку строения, а затем увидел под крылом самолёта извилистую ленту реки Шпрее, ровные улицы Берлина и здания, показавшиеся ему чем-то похожими на детские, игрушечные домики.
Улицы и дома постепенно сменились ленточками дорог с крошечными  автомашинами, появились квадратики лесов, так непохожие на сибирскую тайгу, засверкали на солнце блюдечки озёр. Авиалайнер, набирая скорость, неудержимо рвался вверх, в простор синего неба...
Однотонно гудели реактивные двигатели воздушного лайнера, за стеклом иллюминатора ярко светило солнце. Лениво переговаривались между собой пассажиры, шелестели газеты и страницы журналов. Стюардессы  разносили на подносах лёгкий завтрак: чашечку кофе, два бутерброда с колбасой и сыром, завёрнутые в пергамент и чашечку с минеральной водой. После завтрака в салоне установилась тишина, многие пассажиры, очевидно, не выспавшиеся прошедшей ночью, задремали. Задремал, завалив голову на спинку откинутого кресла,  и Виталий Борисович.
Масалову спать не хотелось. Приняв перед сном ванну в гостиничном номере, он ночью  хорошо выспался. Да и вообще дневной сон, он считал, полезен только для маленьких детей, а взрослому человеку днём надо работать. Приоткрыв шторку иллюминатора, увидел голубизну неба и яркое солнце. Красивые облака, залитые яркими лучами солнца, сверкали снежной белизной и походили на кучи лебяжьего пуха. У всех облаков были разные очертания: одни походили на ледяные айсберги, парусные фрегаты, которые он видел на картинках, другие напоминали сказочных богатырей и великанов.
Незаметно для него мысли вернулись ко вчерашнему дню. Его память заново разворачивала живую картину событий вчерашнего. Так уж, видимо, устроен человек, что память заставляет  его с большей остротой чувства, с большим пониманием и верностью оценок переживать всё, случившееся с ним ранее. Вот и в этот час в тёплом затихшем салоне самолёта память вырывала из вчерашнего дня и вырисовывала перед глазами то одни, то другие лица и события. Зал Центрального дома германо-советской дружбы, большой кабинет обер-бургомистра и Трептов-парк во время возложения цветов к подножию памятника отчётливо видел он перед своими глазами.
Один за другим вставали со своих мест корреспонденты и задавали ему различные вопросы. Фрау Ленц, сидевшая с ним рядом, вставала вместе с ним, переводила вопросы и  подставляла к его рту микрофон для ответов. А ему непременно хотелось забрать из её рук эту «решетчатую трубку» и крепко зажать в своих ладонях;  почему-то казалось, что эта маленькая трубочка обязательно подскажет ему правильные ответы на все  вопросы корреспондентов. Перед каждым вопросом он очень волновался, корреспонденты, задав вопрос и не услышав еще ответа, всегда почему-то заранее благодарили его.  Гертруда Ленц, понимая его волнение, касалась его руки своей мягкой и тёплой ладонью, это прикосновение означало, что ей понравился его ответ.
К моменту окончания встречи рубашка на его спине была мокрая, а на шее выступил обильный пот. Вспоминая прошедшую встречу с корреспондентами, он и сейчас, сидя  в удобном кресле самолёта, чувствовал, как горит его лицо, а  на шее будто снова выступает пот. Как всякий человек, обладающий высоким чувством долга и совестьюи, он анализировал свои ответы, давал им собственную оценку и думал о том, сумел ли ответить более обстоятельно, окажись у него больше времени для раздумий.
Ещё больше волновался Масалов, когда в назначенное время поднимался с фрау Ленц  по большой мраморной лестнице  на приём к обер-бургомистру. Не доводилось ещё ему встречаться с такой высокой особой, как бургомистр. Один-единственный раз довелось встретиться с высоким по должности и званию лицом, когда стоял перед генералом Вагиным по стойке «смирно» и просил разрешение спасти немецкого ребёнка.  Разве мог он тогда подумать, что спустя десятилетия окажется снова в Берлине и обер-бургомистр города назначит ему встречу? Непривычно было для сибиряка, поднимаясь по широкой лестнице, чувствовать под ногами мягкий ковёр, прижатый к ступеням надраенными до блеска бронзовыми прутьями.
К большому удивлению Николая, встреча с обер-бургомистром прошла для него значительно проще, чем с корреспондентами газет. Фридрих Эберт, как только Масалов вошел в кабинет, поднялся навстречу, протянул руку и извинился.
- Так сложились обстоятельства, что я не имел возможности сопровождать Вас, Николай Иванович, во время посещения Трептов-парка», - перевела слова обер-бургомистра фрау Ленц. - Память о подвиге русского солдата, спасшего немецкую девочку, навсегда сохранится в сердцах немецкого народа. А Вы, Николай Иванович, отлитый в бронзу,  будете вечным символом примирения немцев и россиян. Этот памятник нужен не только погибшим, а всему нынешнему и всем следующим поколениям немцев. Уроки истории забывать нельзя! - запомнились ему слова обер-бургомистра.
Легко и непринужденно прошла поездка в составе большой делегации в Трептов-парк и возложение цветов к подножию памятника Воину-освободителю. Не действовали на него, как это было на приёме у обер-бургомистра, магниевые вспышки фотоаппаратов  и стрёкот нацеленных кинокамер...
«Самолёт идёт на посадку, пристегните поясные ремни», - прочитал Масалов  слова, появившиеся на табло. - Счастливый человек Виталий Борисович, он скоро будет дома, а мне ещё четыре дня и четыре ночи ехать в скором поезде», - тяжело вздохнул сибиряк. Воздушный лайнер уже шел на посадку, в аэропорт Шереметьево.

Глава девятая

В солнечное утро Николай Иванович Масалов вышел на крыльцо своего дома и всей грудью вдохнул свежий утренний воздух. Ночью прошел дождь, и промытая трава переливалась под ногами всеми цветами радуги, воздух был чистым и прозрачным, а птичий гомон в это раннее утро казался ему каким-то особенным.  «Легко,  по-другому дышится дома, совсем не так, как на улице Ундер-ден-Линден», - отметил он для себя и торопливым шагом направился в детский садик. Две недели прошло с той поры, как он уехал, но они показались ему целой вечностью. В своих руках бережно нёс большой автомобиль с неведомым ещё для детишек детского садика дистанционным управлением и большую куклу с голубыми моргающими глазами. Эти подарки для детского сада купил он на свои последние немецкие марки, перед тем как поехать в аэропорт. Сожалел, что так мало советских рублей поменяли ему на немецкие марки, и он не сумел купить подарки для всех групп.
Больше десяти лет проработал он заведующим хозяйством в детском саду. Не одно поколение детишек прошли через руки заботливых воспитателей за эти годы, а он помнит их всех. Они были все разные: шаловливые, тихие, не в меру резвые и чересчур спокойные, но все были одинаково открытыми, по-детски доверчивыми, с наивными детскими личиками и пытливыми глазёнками. Каждый час свободного от основной  работы времени он старался провести в окружении разноголосой,  чем-то постоянно интересующейся детворы.  В группе и на прогулках часами мог играть с ними, не обижаясь на все их шалости, и никогда не чувствовал усталости. Всегда старался быть внимательным, добрым и надеялся, что добро, которое он хочет посеять в их детских сердцах, не увянет с годами, прорастёт и даст обильные всходы. Он даже и не мог представить себя на какой-то другой работе.
Никого, кроме нянечек, наводящих порядок в группах, не было в этот утренний час в детском садике, когда он переступил порог детского сада.
; Николай Иванович! С приездом! Здравствуйте! Наконец-то вы вернулись, - встретил его радостный возглас няни в старшей группе. – Дети так соскучились без вас, постоянно спрашивают: «Когда же приедет дядя Коля?»  Вот радости-то будет!
«Это ещё неизвестно, кто больше рад встрече: дети или я?» - улыбался «дядя Коля», слушая няню, радуясь тому, что он снова в родном для него окружении.
Незаметно, в постоянных делах прошел день. В свободную минуту заглядывал в группы и был счастлив, глядя на детей старшей группы, которые с радостными лицами были так  увлечены его подарками, что даже не сразу замечали его.
- Спасибо, дядя Коля, за подарки! – заметив его в дверях, моментально подбежали дети.
- А ты, дядя Коля, больше не будешь уезжать надолго? – спрашивали они. Дети словно чувствовали, что добрый дядя Коля скоро покинет их...
- Нет, дети! Больше я никуда не поеду, буду всё время с вами, - особенно не задумываясь, отвечал дядя Коля.
Он в этот радостный день ещё не знал, что телеведущая Валентина Михайловна Леонтьева усиленно разыскивает прототипа «Воина-освободителя», чтобы пригласить его в телестудию на передачу «От всей души». Более того, не мог  знать, что поселковые власти по указанию вышестоящих органов уже подыскивают для него новую должность.
Вечером, дождавшись момента, когда покинули детский сад дети и воспитательницы, Николай Иванович извлёк из своего стола трафареты, которые по его просьбе вырезал школьный преподаватель рисования, взял кисть, баночки с разноцветными красками и принялся за дело. Почти всю ночь трудился, разрисовывая детские шкафчики, начиная с малышовой группы и заканчивая старшей. Ёлочки, кедровые шишки, мишки, лисички и зайчики, сказочный теремок, дед мороз и снегурочка появились на дверцах детских шкафчиков. «Ну, вот теперь дети будут знать каждый свой шкафчик, не перепутают, и воспитательницам меньше работы», - любуясь результатами своей ночной  работы, думал он.
Утром дети и воспитательницы восхищались его мастерством, а для заведующей так и осталось загадкой то, как Николай Иванович сумел за одну ночь разрисовать шкафчики представителями фауны, флоры и персонажами детских сказок.  «Какой интересный человек, застенчивый, скромный, какое благородство души, - глядя на разрисованные шкафчики, думала Нина Павловна  о Масалове. -  Такому человеку, ставшему национальным героем, слава никогда не вскружит голову. Каким он был, таким и останется до конца своей жизни». Она в этот день радовалась возвращению Николая Ивановича, но так же, как и он, не знала, что совсем осталось немного времени до расставания с ним.
* * *
...По какому вопросу приглашает его на беседу первый секретарь райкома, Николай Иванович так и не понял, пока шел к зданию райкома КПСС. После поездки в Германию он уже был у него и подробно доложил о своих впечатлениях после посещения Мемориального комплекса, о встрече с журналистами, рассказал обо всех вопросах, которые задавали  корреспонденты и, конечно, о приёме у обер-бургомистра, поездке с делегацией в Трептов и возложении цветов. С той поры прошло уже три месяца, и вот снова непонятный вызов.  «Скорее всего предложит выступить перед какой-нибудь делегацией», -  решил он, подходя уже к кабинету первого секретаря.
Всё, что угодно мог ожидать Масалов, только не этого. Всё началось, как и бывает, когда высокое начальство приглашает к себе для какой-то необычной беседы. Как здоровье? Как семья? Нравится ли работа? И от последнего вопроса первого секретаря появилась неосознанная ещё тревога. Какой-то внутренний голос подсказывал, что смена работы - это как раз тот вопрос, по которому его пригласили в этот кабинет
- Вы, Николай Иванович, сейчас на виду не только в нашем посёлке, области, но и в нашей стране и за рубежом, - выслушав ответы, сказал секретарь райкома. – Так вот, Николай Иванович, мы предлагаем Вам сменить место работы. Как Вы смотрите на  должность коменданта в райкоме партии?
- А мне необходимо менять место работы? – спросил глухим голосом Масалов. А  зародившаяся  в душе тревога моментально переросла в тупую боль, кольнула сердце бывалого солдата.  Как острый осколок от разорвавшейся мины на фронте.
; Да, обязательно! Не престижно такому человеку, как вы, работать завхозом в детском саду.
Масалов не знал, что такое « престиж», понял только одно – это приказ! А он солдат и прекрасно знает, что приказы высокого начальства не обсуждают, их нужно выполнять...
- Раз это надо, готов подчиниться, - подавив в душе тяжелый вздох, произнёс равнодушным голосом. - Когда приступать к новой работе? – отлично понимая, что всё уже решено заранее, поинтересовался Масалов.
- Ну, и отлично! Считаю, мы договорились! А приступать надо немедленно, Думаю, Николай Иванович, что два-три дня вам будет достаточно, чтобы закончить все неотложные дела.
Словно онемевший, убитый  предложением  секретаря райкома, в подавленном состоянии, тяжелой походкой смертельно уставшего человека возвращался он в свой детский садик. От одной только мысли: теперь больше не будет вокруг него многоголосой детворы, не будет видеть их наивные, доверчивые, глаза - сжималось сердце. Горячий комок подступал к груди и немилосердно жег сердце. После войны второй раз испытывал он такое состояние, первый раз - после приговора, вынесенного ему стареньким фельдшером в  медпункте Вознесенки, запретившим работать на тракторе. «Почему нельзя оставаться на прежнем месте? У нас, как говорят, всякая работа в почёте, так же, как и любая должность», - размышлял Масалов, а щемящая боль тяжелым грузом давила сердце.
Нина Павловна,  как только он зашел в её кабинет, по лицу завхоза сразу заметила, что у него большие неприятности.
- У вас, Николай Иванович, что-то случилось? – Она не знала, по какому вопросу приглашал его первый секретарь райкома. Глядя на мрачное лицо завхоза, терялась в догадках.
- Да, Нина Павловна, случилось то, чего я и не ожидал, - тяжело вздохнул Николай Иванович. - Секретарь райкома предложил мне поменять место работы. Вроде бы, как выразился он,  «не престижно мне оставаться завхозом в детском садике», предложил должность коменданта в райкоме.
- И Вы согласились?
- Это было сказано как приказ командира, а ведь я бывший солдат. Приказ для меня – закон. Хотя, если быть откровенным, не представляю себя на другой работе, - он низко опустил голову. Опасался, что Нина Павловна заметит слезу, которая так некстати вдруг навернулась  у него на глазах.
- Николай Иванович, я прекрасно понимаю Вас. Я вижу, как Вы любите детей, и они не чают души в Вас. Но я не смогу что-либо сделать. Очевидно,  у секретаря райкома есть для этого какие-то основания и причины. Поверьте, мне тоже не хотелось бы терять Вас не только как работника, но и как прекрасного, всеми уважаемого, человека, - тяжело вздохнула Нина Павловна. - Спасибо Вам большое за всё, что вы сделали для нашего садика!
Тяжелыми для Масалова были эти последние три дня перед расставанием. Он не мог сосредоточить на чём-то своё внимание, все его мысли  и глубокие раздумья сводилиськ тому, как дальше жить вдали от ставшего родным для него детского садика и его маленьких обитателей. Находил утешение только тогда, когда заходил в детские группы. Там в окружении разноголосой детворы забывал о своих тягостных раздумьях и, как прежде, веселился с ними. Дети не знали, что добрый дядя Коля резвится с ними последние дни.
В последний день, перед его уходом,  детский сад посетили фотокорреспонденты центрального журнала «Огонёк». Им для журнала нужна была фотография прототипа бронзового солдата, и, когда увидели его в детском  кругу, попросили взять на руки какую-нибудь девочку. Недолго думая, Масалов подхватил на руки ближайшую к нему Свету Замяткину. А она, оказавшись на руках у дяди Коли, самого доброго великана, доверчиво прожалась своей головкой к его груди. Этот фотоснимок и появился вскоре на страницах журнала «Огонёк». На следующий день Масалов уже знакомился со своим хозяйством и обязанностями коменданта  самого большого здания посёлка – райкомома КПСС. Ходил по тихим  коридорам, читал таблички на дверях и сожалел  о том, что за этими дверями сидят постоянно чем-то занятые работники, и  не слышно детских голосов.

Глава  десятая

«Нет, всё, что в восемнадцать лет имелось,
Хотело жить, ну так хотело жить!
Дымилось и гремело поле боя,
И пламя пожирало всё вокруг…»
Николай Старшинов
Добросовестно исполнял Масалов на новой работе свои обязанности коменданта, а по сути дела, того же завхоза, только не детского сада, а райкома партии. Правда, в детском саду он работал один, а здесь в его подчинении был небольшой штат работников. Как и с воспитательницами, нянями на прежней работе, он быстро нашел общий язык со  своими подчинёнными и заслужил их уважение. Только вот на работу он уже не шел с тем удовольствием и нетерпением, которое было у него ранее. Долгое время на новом месте, когда проходил по райкомовским коридорам, он не мог смириться  с тем, что за дверями многочисленных комнат и кабинетов не дети играют в свои игры, а сидят работники разных отделов райкома, серьёзные «дяди» и «тёти».
Его жизнь теперь протекала как бы в двух измерениях. Днём работа, на которой он исполнял свой служебные обязанности коменданта-завхоза, а после работы - разборка почты. С каждым днём поток писем увеличивался.
«Пишет вам учительница из Свердловска  Р.А. Ершова. Сама я родилась в год Победы. Может быть, поэтому всё, связанное с Великой Отечественной войной, меня так волнует. Впервые читала о вас на английском языке (преподаю его), но это был рассказ, и я даже подумала, что фамилия вымышленная. А тут «Советская Россия» поместила такое обилие материала! Я принесла всё в класс, мои девятиклассники прочитали о Вас, обсудили и решили собрать как можно больше материалов о памятниках нашим солдатам за рубежом. Конечно же, основным является памятник в Трептов-парке, и нас интересует всё, связанное с ним, а значит – с Вами...» - несколько раз прочитал письмо от учительницы из Свердловска Масалов и вскрыл следующий конверт
«Вчера в газете «Юнге вельт» я прочитала статью о спасании Вами немецкой девочки. В то время, весной 1945года, мне было всего один годик. Меня глубоко потрясла эта статья. Ведь и со мной могло бы случиться то же, что с этой девочкой. Мы сделаем всё, чтобы найти спасённую Вами девочку.»
М. Дейниц
Германская демократическая республика.
Берлин Фридрихштрассе138, 56
- Я тоже пытался после победы разыскать эту девочку, только у меня ничего не вышло. Неплохо было бы узнать её имя, а ещё лучше встретиться с нею, - проговорил вслух  бывший гвардеец, а про себя подумал, что надо обязательно ответить на письмо этой фрау М. Дейниц. «Интересно, что пишет этот мальчик из Курской области Миша Гудков?» – взглянув на адрес, написанный детской рукой на конверте,  подумал Масалов.
«Здравствуйте, дядя Коля! Я учусь в 5-Б классе. Наш классный руководитель Надежда Павловна рассказала, как Вы спасли немецкую девочку во время боёв за Рейхстаг. Она также сказала нам, что Ваш боевой путь начинался в сражениях вблизи нашего Косторного. В нашем городе и окрестностях есть памятники и обелиски воинам нашей Советской Армии, погибшим в сражениях на нашей земле. Дядя Коля, я и мои товарищи обещаем Вам, что мы будем ухаживать за ними. Обещаем, что будем хорошо учиться. Все мы очень гордимся Вами, Вашим великим подвигом, и приглашаем Вас к нам в Касторное.
До свидания!
Миша Гудков
Средняя школа №42, г. Касторное.
Масалов долго читал письмо Миши Гудкова из небольшого города Касторное Курской области. Глядя на письмо, написанное детской рукой на листке из школьной тетради, он ушел на мгновение в глубь спрессованных временем воспоминаний. Ожившая память вырывала из прошлых лет, с какой-то устрашающей обнаженностью бросала к его глазам то лица боевых друзей, то опадающие взрывы, то мёртвых людей, наших и немцев, то горящее чёрное железо танка, то низкое, задымленное небо. Там, на курских полях, начиналась его фронтовая биография, первый бой восемнадцатилетнего сибирского парня. Невольно пришли на память слова молодого лейтенанта Козырева, командира взвода, сказанные им перед первым боем.
«Запомните, сибиряки, свой первый бой. Ничто в жизни не может  повториться дважды, ни первый бой, ни первая любовь». Правильно сказал тогда лейтенант, после первого боя много было ожесточенных боёв, но тот, первый, остался неповторимым...
После выгрузки из эшелона на станции Касторная полк в пешем строю с обозом направился на передовую. Шагали по раскисшей дороге, нагруженные солдатской амуницией, на плечах - станковые и ручные пулемёты, противотанковые ружья. Старшие начальники настойчиво требовали ускорить шаг. Команды «ускорить шаг!» постоянно висели над колонной.
– Подтянись! Подтянись! - подбадривали отстающих солдат взводные. Под ногами талый снег, и обутые ещё в Томске на сибирский лад в валенки солдаты уже на первых километрах убедились, что Курская область по климату  на Сибирь не похожа.
Масалов в составе миномётной роты шагал вместе с обозом и поглядывал вокруг на землю своих предков. Глядя на рощи и сёла, думал о том, что эту малую родину, где его корни, где родился и вырос его отец, где жили и умерли его дед и прадед, теперь ему предстоит защитить от  фашистского нашествия, а если доведётся, то и погибнуть за неё. О своей возможной гибели в боях с фашистами он пока не думал и не боялся смерти. Его ужасало другое: возможность быть тяжело раненным, потерять сознание и попасть в плен, пропасть, бесследно сгинуть в безвестности.
Вглядываясь в снежную даль, видел впереди на горизонте высокие, в полнеба, чёрные дымные клубы, похожие на грозовые тучи, и слышал глухие удары. Навстречу колонне стали попадаться раненые. В окровавленных повязках, с давно не бритыми, заросшими щетиной лицами, с осунувшимися, впалыми щёками, они медленно, с большим трудом передвигая ноги, шли в тыл.
; Ну, как там, на передовой? – интересовались новобранцы. - Тяжело? - А они молча шли дальше, не отвечая на вопросы. Только один, припадая на правую ногу и опираясь на палку, остановился, может быть, чтобы передохнуть, и на вопрос «как там?» - прохрипел отрывисто:
; Придешь на передовую, всё сам и узнаешь.
Не доходя до передовой линии траншей, полк рассредоточили в нескольких берёзовых рощах. Командиры рот, получив необходимые указания от командира батальона, выдали команды командирам взводов, и тут же Масалов услышал команду командира миномётной  батареи: «Батарея, за мной!» Впереди шел бой, слышались глухие разрывы снарядов и несмолкающие пулемётные очереди. Скрытно от противника, по оврагу, рота миномётчиков приблизилась к передовой. Готовить огневые позиции времени у миномётчиков уже не было,  и они разместились в траншеях среди пехотинцев.
- Значит, подмога с огоньком  прибыла, теперь выстоим! Гляди, сколько их уложили, а они, фрицы поганые, всё лезут и лезут, - едва только спрыгнув в траншею, услышал Масалов  чей-то простуженный голос. Пожилой солдат с грязными подтёками от пота на лице поплевал по-крестьянски на ладони и взялся за автомат. Пригибаясь,  подбежали командир батареи с лейтенантом Козыревым.
- К бою готов, Масалов? – рассматривая позицию перед траншеей, поинтересовался лейтенант.
- Так точно, товарищ лейтенант!
- Твой сектор обстрела: слева - силосная башня, справа - вон тот сарай. Действуйте!  - дал указание и вместе с командиром батареи побежал дальше по траншее, а Масалов, окинув взглядом свой сектор, заметил, что там, где силосная башня, уже скапливается немецкая пехота  и выползают танки. Под прикрытием двух танков немецкая пехота шла во весь рост, цепь за цепью, прижав к животам короткие автоматы. Танки, оставляя за собой дымный след выхлопных газов, ползли, разворачивали башни, и после их выстрелов содрогалась земля под ногами.
– Отсекай пехоту от танков, - услышал Масалов чью-то команду и тут же скомандовал сам своему подносчику: «Тарманов, мину!» Не стал ждать щелчка взрывателя, снова скомандовал: «Мину!» Краем глаза заметил, как в цепях атакующих взметнулось вверх облако снежной пыли, из него показалось облако чёрного дыма, и несколько солдат, взмахнув руками, упали на снег. Раздались треск пулемётных очередей и хлопки винтовочных выстрелов вперемешку с автоматными очередями. Полковая артиллерия открыла огонь по танкам, и после нескольких выстрелов один из танков закрутился на месте, а над его башней повалил чёрный дым. Заметил выпрыгнувшего из танка фашиста в горящем комбинезоне. Второй танк, даже не развернувшись, задним ходом откатывался с поля боя.  «Прекратить огонь!» – прокатилась команда по траншее, затихли выстрелы, и наступила тишина. Пожилой солдат протёр полой шинели ствол автомата и бережно положил его в  нишу окопа. Снял каску и неторопливо стал развязывать  на подбородке тесёмки солдатской шапки-ушанки.
- Ты сам-то  откуда будешь? – справившись с тесёмками, поинтересовался солдат, делая ударение на  букву «о», и  взглянул на Масалова.
- Из Сибири я, может, слышали про Кузбасский угольный бассейн?
- Сибиряк, значит. Звать-то как?
- Николаем зовут, фамилия Маслов.
- А я с Волги, тверской, стало быть, мужик. В Кашине жил Калининской области. Воронин Михаил Игнатьевич. На фронте-то давно?
- Первый день сегодня.
- Первый день, говоришь. Первый бой, значит, - тяжело вздохнул солдат. - Вижу, молодой совсем, около мамки на печи бы греться. А приходится воевать, - снова тяжело вздохнул Воронин. - А я с января этого года. Сначала наступали, а теперь вот сидим в обороне, а немец покою не даёт, атакует и обстреливает из орудий и миномётов, а то и самолёты бомбят. Ты, Никола, береги себя! Не подставляй, когда этого не требуется, лишний раз себя под пули. Она ведь не разбирает, старый ты или молодой, пожил на свете или только ещё начинаешь. А ещё вот что хочу сказать тебе: не ленись вырыть глубокую, в полный рост, ячейку, замаскировать по возможности бруствер. Всегда помни, что земля-матушка не только кормит нас, но и бережет от смерти. Напарник твой, вижу, тоже совсем молодой ещё. Как звать-то тебя? - внимательно взглянув на Тарманова, поинтересовался разговорчивый солдат.
- Тарманов, и тоже Николай. Из одной мы деревни с Масаловым.
- Тёзки, стало быть. Берегите, земляки, в бою один другого! На фронте без взаимной выручки нечего делать, крепкая солдатская дружба - великое дело!  Вот мой наказ вам, а воевать нам ещё очень и очень долго, - заключил солдат.
Масалов был растроган этим небольшим, но таким отечески трогательным вниманием к  ним пожилого солдата.
- Спасибо, Михаил Игнатьевич, за ваши  напутствия и пожелания! Будем помнить о них,  - в один голос проговорили оба сибиряка.
- Пусть бог вас бережет, если он есть на небе! – вздохнул и о чём-то задумался, а затем заговорил снова. - Несправедлива судьба к людям, когда дети погибают, а отцы и матери остаются. А если подумать, то окажется, что пожилому помирать ещё трудней. Жизнь-то, она чем привязывает? Не сладким сном. Не тем, в достатке ли живёшь, а тем, что ты ей, матушке, дал. Я-то за свои полвека сколь всего сотворил. Землю пахал, зерно сеял, за колхозными лошадьми ухаживал. А сколько домов да изб срубил, не сосчитаешь! Сыновей вырастил, на войну отправил. Ко всему приложился, было время «поозоровать» с жизнью, а  как годы начали склоняться к пяти десяткам, так и каждый закат стал оплакивать... - он так и не договорил.  Благодатную тишину внезапно разорвал выстрел, а следом за ним перед траншеей взметнулось оранжевое пламя разорвавшейся мины. Воронин торопливо завязал тесёмки солдатской ушанки, поправил на голове каску и опустился на корточки на дно траншеи.
-Смерть-то,  она – не родная тётка, она, подлая, всем одинаково страшна - молодому, старому,  партийному и беспартийному, и всякому иному прочему человеку,  - проговорил старик,  будто высказывая то, что не успел  сказать в разговоре, прерванном миномётным обстрелом.  Минуту-другую помолчал и, видимо желая как-то успокоить молодых, ещё не обстрелянных солдат, добавил:
- Пока будет продолжаться обстрел, немцы в атаку не пойдут, - закончил солдат,  как показалось Масалову, уж  больно спокойным голосом.
Обстрел немцы вели с расчётливой методичностью, и огневой вал медленно катился  вдоль траншеи с одного участка на другой. Взрывы следовали один за другим, и от разрывов железным треском отдавало в ушах, глаза ослепляло пламенем взрыва. Снижающий  вой очередной мины, Масалов услышал прямо над своей головой, и ему показалось, что этот гнетущий, вползающий в душу вой предназначен ему. Вжавшись в стенку траншеи, увидел буро-огненный куст, поднимающийся вверх, дым разрыва и почувствовал, как сверху рушатся комья земли, бьют по согнутой спине и по голове. Мина взорвалась в  нескольких метрах позади траншеи, и на месте разрыва образовалась круглая грязная яма.  Слабый ветер вместе с чёрным дымом нёс в траншею едкий, удушающий запах тротила. Пока продолжался миномётный обстрел, ему постоянно казалось, что каждый достигающий его слуха вой  снижающейся мины настигнет его, вдавит его тело в мёрзлую мартовскую землю.
Пройдёт какое-то время, и он научится после выстрела по свисту снаряда или мины механически, каким-то таинственным органом отсчитать в те короткие секунды, сберегающие человеку жизнь, направление полёта.
Ещё не закончился миномётный обстрел, а над позициями сибирского полка появились немецкие самолёты.  «Воздух!» - прокатилась протяжная команда по траншее. Тяжелые бомбардировщики  начали делать заходы над рощей, где несколькими часами раньше после марша стоял их полк, а два мессершмитта, сверкая на крыльях отраженными лучами заходящего солнца, начали делать круги над траншеями пехотинцев. Завершив каждый свой круг, сошлись в пару и, снижаясь, понеслись над траншеями, поливая огнём из пулемётов вместе с истошным рёвом сирены. Они шли так низко, что Масалову показалось, будто он увидел глаза лётчика за большими стёклами его очков. А мессершмитты, сделав второй заход, снова прошли почти над самыми головами солдат. Продирая до самого позвоночника  знобящим холодом, выли моторы, ревели сирены, и они приковывали  его к земле не столько  огнём пулемётных очередей, сколько рёвом мотора и  диким воем сирены.
Над кромкой берёзовой рощи опускалось мартовское солнце, в воздухе ещё не рассеялся дым от разрывов, и усталые лица солдат, проходящих мимо него по траншее, казались Масалову мертвенно-бледными. Недавний обстрел из миномётов, пулемётные очереди, очкастые глаза лётчика в кабине пролетающего над головой мессершмитта и эти солдаты, их шинели, грязные полушубки, изорванные маскхалаты и какие-то неестественно оскаленные улыбки - всё казалось ему кошмарным сном.
Вечером, уже в сумерках, на сельском кладбище хоронили погибших. Два миномётных расчёта потеряла за первый неполный день их миномётная рота. Масалову было жалко друзей, с которыми вместе проходил подготовку в Томске, и радовался, что все его боевые друзья-односельчане пока ещё живы...
Таким и запомнился на всю жизнь Масалову этот первый бой и первый день его  фронтовой судьбы. К концу второго дня от дыма уже не было видно почти ничего.  Немецкая артиллерия и миномёты стреляли не по целям, а наугад, по площадям, всё перемешалось на земле и в воздухе. Земля, усеянная осколками металла, воздух, пропитанный смрадным запахом тротила. Воздух порой казался Масолову каким-то крепким полотном, который немцы били, раздирали, рвали на куски только с одной целью - добраться до траншей противоборствующей стороны.
Весь этот прожитый день почти не умолкал его миномёт, он вёл стрельбу по своему сектору, когда видел, что не справляются соседи, переносил огонь в их сектора. Каким-то чутьём он заранее угадывал обстановку, которая может, а скорее, должна  сложиться в дальнейшем и как ему надо действовать в эту минуту боя.
- Молодец, Масалов! Правильно ориентируешься и действуешь в данный момент! – несколько раз, пробегая по траншее, подбадривал его лейтенант Козырев…
Раннее утро третьего дня было солнечным. Небо синее, безмятежно и величественно равнодушное к тому, что безрассудные люди собираются делать внизу, на перепаханной танковыми гусеницами и изрытой взрывами, земле. Неторопливо плыли в глубочайшей синеве редкие, чуть задымленные по краям облака. Воздух был чистым и прозрачным, как будто бы и не было вчерашних огненных всполохов, дыма от непрерывных взрывов и смрадного запаха тротила. Ему даже показалось, что он слышит в небе голоса жаворонков.
Масалов, наслаждаясь утренней тишиной весеннего утра, с интересом рассматривал немецкие позиции. Перед немецкими укреплениями простиралось большое поле, вдали виднелись дома какого-то села, с церковью  в центре села, справа от села - высотка, а  вплотную к ней подступал лесной массив. Вчера в дыму, пыли и пламени взрывов, во время  боя, он не заметил этого села, а сейчас с интересом рассматривая его, думал о том, что, может быть, даже в этом селе родился его отец, а на сельском кладбище, где вчера хоронили его боевых друзей, покоятся дед и прадед. Так же, как он сейчас, и в такой же солнечный день радовались наступлению весны и думали об неотложных крестьянских  делах.  Порой ему казалось, что в такое солнечное утро под мирно плывущими облаками человек должен забыть про войну; думать о начале весенней пахоты, севе, о тугих колосьях спелого зерна и не нарушать эту тишину грохотом разрывов, не причинять  боль благодатной земле.
Внезапно лопнула тишина, слева, неподалеку от него, разорвался снаряд  и, прорезав грохот разрыва, послышался стон и крик о помощи: кого-то из соседей задел осколок. Огонь с каждой минутой усиливался, начали рваться мины вместе с несмолкающими очередями крупнокалиберных пулемётов. От постоянных разрывов земля  дрожала, как в лихорадке. Со стенок траншеи осыпалась земля, и Масалову казалось, что ещё несколько таких  взрывов, и его если даже не убьет, то обязательно засыплет землёю. А кругом всё бешено гремело и клокотало в дыму, в пыли, в желтом пламени.
Этот первый артиллерийский обстрел длился не более двадцати минут, но они показались Масалову до бесконечности долгими. Грохот непрерывных разрывов рвал барабанные перепонки, земля то проваливалась под  его ногами, то вместе с ним вздымалась куда-то вверх. Под конец у него несколько раз являлось сумасшедшее желание: выскочить из окопа  и с гранатами в руках бежать туда, к чёрной стене, изрыгающей эти разрывы. И только большим напряжением воли он удерживал себя от этого бессмысленного поступка.
Ещё не прекратился миномётно-артиллерийский  обстрел, а вместе с танками пошла в атаку и немецкая пехота. Немцы, как и накануне, шли во весь рост. Танки выползали из-за высоты, и Масалов явственно слышал прижатый к земле, сплошной, перемешанный с лязгом и железным скрежетом гусениц шум моторов. «Один, два, три, четыре»,  - считал Масалов, забыв на какое-то время о немецких автоматчиках. И только когда услышал голос Тарманова: «Николай, чего ты ждёшь?» - понял, что настала их пора.
Под прикрытием танков густыми цепями шли немецкие автоматчики. В первый момент Масалов был как-то ошеломлен,  сердце его учащенно забилось в груди, подступило к горлу удушье, появилась растерянность. И только заметив, как от разрыва его самой первой мины  моментально рассыпалась густая цепь атакующих, а несколько солдат остались лежать на грязном снегу, сумел справиться с растерянностью. Продолжая вести непрерывный огонь по немецким автоматчикам, случайно взглянул туда, где должен находиться Воронин. С облегчением и радостью увидел, как расчётливо, короткими очередями ведёт солдат огонь из автомата, успел заметить, как шевельнулась его каска с вмятиной на боку, которой до этого не было.
Бронебойщики открыли огонь по танкам, к ним присоединилась полковая артиллерия, и Масалов увидел, как загорелся один, а затем и другой танк. Два остальных, вырвавшись вперёд, продолжали движение. Один из них шел зигзагами с левой стороны от Масалова, и  он видел, как танк начал утюжить ломаную линию траншеи и, ворочая башней, приближался к нему. Холодный пот выступил на спине, он, прекрасно понимая, что артиллеристы и бронебойщики стрелять по своей траншее уже не могут, не знал, что ему делать. Не оставалось никакой надежды на чью-то помощь, и ему даже показалось, что у него вдруг что-то надломилось внутри. Отчётливо видел приземистый корпус танка, крест на его борту и смутные очертания какого-то намалёванного рядом с крестом, причудливо-хвостатого зверя. Из-под гусениц танка разлетались в разные стороны снег, перемешанный с комьями земли, а когда танк делал подъём, Масалов видел отполированный трак гусеницы.
Немецкие автоматчики, разделённые до этого на отдельные группы, как только увидели прорвавшийся к траншеям противника танк, снова сомкнули свои ряды и бросились в яростную атаку. Они уже были так близко, что вести по ним огонь из миномёта было невозможно, а они, предвидя близкую победу, что-то кричали и стреляли на ходу из автоматов. В траншеях произошла какая-то заминка, похожая на растерянность.                Немецкие автоматчики были совсем близко.  Масалов отчётливо слышал слова команды офицера, чужую, непонятную ему  речь, слышал и свои, заполнившие всю грудь, гулкие удары сердца, а яростная ненависть кипела в его сердце.
«Приготовиться к рукопашному бою! -  пронеслось по траншее. - Сигнал атаки – красная ракета». Но ещё до красной ракеты какой-то солдат из обвалившегося окопа, наполовину засыпанный землёй, сумел слабеющей рукой бросить на броню танка бутылку с зажигательной смесью. Масалов вначале услышал (а может, просто ему показалось)  тоненький, почти неслышимый в ходе боя звук разбитого стекла, увидел, как бутылка разлетелась на мелкие кусочки. А по литой броне поползли ручейки пламени, и тёмный дым поднялся в воздухе. Пламя быстро охватило весь танк, грозная до того махина развернулась, и объятый пламенем танк, ринулся назад. Ожили траншеи, по немецкой пехоте хлестнул косой смертельный огонь, и  так уверенные в победном исходе боя  немецкие автоматчики шарахнулись в разные стороны, а затем побежали назад.
Горящий танк шел какими-то неровными судорожными рывками и, не пройдя и сотни метров от траншей, остановился. Поднялась крышка люка, выглянула голова танкиста, показалось туловище, но внезапно танкист перегнулся в поясе и, пораженный чьим-то  метким выстрелом, рухнул на броню горящего танка. Немецкая пехота, не отвечая на выстрелы, стремилась к своим укрытиям, а Масалов посылал мину за миной вслед убегающего противника.
Бой затих, и почти сразу донеслись до слуха солдат постукивания колёс по неровностям дороги. «Повара котлы с похлёбкой и кашей  везут!» – послышались  хриплые голоса солдат, и раздался звон котелков. Глядя на подъехавшие кухни и поваров в белых колпаках, Масалов в первый раз за прошедшие три дня почувствовал нестерпимый голод и вместе со всеми поспешил к батальонной кухне. У котлов уже сгрудились солдаты, молчаливые, с провалами щетинистых щёк, с блуждающим по сторонам, каким-то опустошенным взглядом. Масалов не видел своего лица, но ему казалось, что оно точно такое же, как и у всех солдат и людей, только что ощутивших всем своим существом дыхание заглянувшей в душу смерти.
В привычной ещё по учебному батальону суете у котлов, звяканье котелков, в неторопливом солдатском говоре он  старался услышать знакомые голоса своих односельчан и солдат  из миномётной роты.  Опасался узнать о гибели кого-то из них, ему одинаково дороги были как те, так и другие…
«Погодь, погодь, не торопись... Ещё плесну...» – услышал Масалов знакомый голос повара. Он стоял, как обычно, на своём месте, только тон поварского голоса совсем был необычным для него. Масалов отлично знал недоступный вид поваров, их раздраженные окрики, которыми они обычно осаживали солдатскую суету у своих кухонь. На солдатскую очередь они всегда смотрели с высоты своего котла, а солдату, который дольше обычного задерживал под черпаком свой ожидающий  котелок, становилось не совсем  уютно от их криков. Что поделаешь: повара раздавали солдатскую норму, а солдату положено повиноваться. А в этот раз всё изменилось. В их необычном  голосе, словах чувствовалась вина перед солдатами, которых они сейчас щедро кормили, а после обеда  им снова идти в смертельный бой. Сами останутся в тылу, где не будут рваться снаряды, а они снова на передовую, и, возможно,  кто-то из них склонился над котелком в последний раз. Кто из них придёт сегодня на ужин, никому не известно...
Масалов присел под густую ель с котелком, наполненным густым мясным супом, подумал о том, что, пожалуй, в последний раз такой суп ел ещё дома у матери. Подошли с наполненными котелками Тарманов и командир взвода  Козырев.
- Три миномётных расчёта погибли, один из первого взвода и два из третьего.  Ещё три таких боя, и из нашей миномётной роты никого не останется,  - тяжело вздохнул лейтенант.
- Тяжелый выдался сегодня денёк! – услышал Масалов голос позади себя.
- Страховитый, ой, страховитый! Я себя в покойники уже записал. Как он, этот проклятущий немец, пер на нас! – поддержал солдата второй голос.
- Я тоже, почитай, с жизнью простился, когда этот проклятый танк начал давить наши окопы, - откровенно  признался первый из разговаривающих между собой солдат. - Сашку  Лузгина, царство ему небесное, надо благодарить! Как он его поджег! Танк Сашку уже задавил, засыпал землёй до половины, грудь ему всю измял, я сам всё это видел... - Солдат замолчал, очевидно, не в силах вспоминать и говорить о том, что довелось пережить, увидеть собственными глазами. – Не могу больше!  Давай закурим, - хриплым, с надрывом голосом проговорил солдат и  тяжело вздохнул. - Хоть и некурящий я, но, когда становится невыносимо и душу рвёт на части, табачок помогает.
Солдат замолчал, очевидно, сворачивая цигарку, а спустя короткое время продолжил.
- Огонь был Сашка, а не парень! И совсем молодой. У него кровь изо рта  хлещет, а он приподнялся в окопе, считай, уже почти мёртвый.  На последнем вздохе кинул бутылку и поджёг эту махину!..

Николай Иванович Масалов низко склонился над письмом Миши Гудкова из города Касторное, вспоминая события этих трёх первых дней из своей фронтовой биографии  и всё, что было потом.
Немцы, до предела измотанные безуспешными попытками сломить сопротивление и прорвать оборону, прекратили свои атаки. Вечером, на исходе дня, хоронили погибших в братской могиле, возле сельского кладбища. Лузгина Сашу, молодого солдата, который сумел в последние секунды своей жизни поджечь  немецкий танк, похоронили рядом с братской могилой отдельно.
На другой день немцы не беспокоили, не атаковали и в последующие дни.  Наступило короткое фронтовое затишье. Пехотинцы поправляли разрушенные траншеи и блиндажи, артиллеристы и миномётная рота занимались устройством основных и запасных  огневых позиций, сапёры по ночам устанавливали минные заграждения, разведчики уходили за линию фронта с надеждой захватить «языка». С немецкой стороны иногда с целью вызова ответного огня, чтобы засечь координаты огневых позиций, раздавались артиллерийские залпы, но ответного огня приказано было не открывать. Днём, хотя и не совсем чётко, но просматривались немецкие позиции, и было видно, как там тоже усердно укрепляют оборонительные сооружения.
- Непонятно, кто от кого собирается  обороняться. Мы от немцев или немец от нас? - разглядывая  в бинокль немецкие позиции, рассуждал командир миномётной батареи со странной, смешной  фамилией Подушка и, чуть помолчав, добавил свою любимую прибаутку: - Ну, будем живы – не помрём, повоюем ещё!
Немцы не наступали, отсиживались на своих позициях в траншеях, дотах и дзотах, а весна наступала стремительно. Пробуждалась и освобождалась от грязного снега земля, и Масалову тяжело было видеть на ней раны, нанесенные войной, а вместо трактора и плуга — искорёженные, обгоревшие немецкие танки с разбитыми башнями и размотанными гусеницами. Нестерпимую боль в груди и горечь в сердце вызывала в душе недавнего крестьянина эта гнетущая душу, безрадостная  картина.
В сизой дымке испарений подсыхала земля, готовая принять, выколосить каждое павшее в неё семя. В глубине каждого человека живёт тяга к земле, и весной, особенно у селянина, она пробуждается вместе с весенней капелью. Он ещё до начала пахоты чувствует запах, который идёт от тронутой плугом земли, такой запах бывает только по весне. Бился над головой Масалова жаворонок, захлёбывался младенческим лепетом в просторной синеве весеннего неба. Он как бы видел перед собою колхозные поля на необъятных сибирских просторах, Нюрку за рычагами его трактора «Фордзон». Видел, как идёт вспашка, как  позади  трактора лежит жирный пласт поднятой земли, а над  её головой пролетают косяки журавлиных стай. Они всегда в эту весеннюю пору пролетали стаями над колхозными полями. Нестерпимо захотелось хотя бы на день-другой оказаться там, на родных колхозных полях. «Какой от меня толк здесь, в обороне, а там была бы польза», - размышлял Масалов, мечтая о весьма несбыточном.
Он уже приметил, что, когда солдат в обороне, а на фронте затишье, без контратак и постоянных обстрелов, в солдатской  работе очень много привычного, сходной с его прежней крестьянской работой. Приходилось рыть землю, прокладывая траншеи, ходы сообщения, работать топором, сооружая блиндаж или землянку с накатом из двух-трёх рядов брёвен. Когда был дневальным в нарядах, приходилось пилить, колоть дрова для кухни, таскать воду из ручья и выполнять множество другой, такой же, как и в крестьянском и домашнем  быту, работы.
Совсем незаметно весна перешла в лето, и ничего пока не изменилось во фронтовой обстановке. Правда, разведчики приносили сведения, что к немцам прибывают новые танки, но повышения какой-либо активности с немецкой стороны пока не наблюдалось. Зато активнее стали вести себя курские соловьи. По вечерам из балки, где протекал ручей, раздавались соловьиные трели. Масалову в Сибири не приходилось слышать соловьиное пение, и теперь он это делал с большим удовольствием.
С наступлением сумерек вначале отрывисто и как-то нерешительно начинал свою песню  первый соловей. Откуда-то издалека спокойно, неторопливо откликался другой. Первый замолкал, словно прислушиваясь, а спустя минуту заливался звонкой, переливчатой трелью, и начиналось многоголосое соловьиное пение. Масалов мог часами слушать это пение. Иногда к нему подходил командир взвода и тоже наслаждался соловьиными трелями. Лейтенанту Козыреву нравился этот солдат, который быстрее всех остальных втянулся в солдатскую жизнь и стал приметным во взводе. Сухощавый и жилистый, подтянутый, с осторожными и мягкими, как у кошки, шагами. Он сразу понял, что на этого солдата можно надеяться, как на самого себя, в бою не подведёт!
На опушке леса, возле палаток санвзвода, по вечерам собирались девушки-санинструкторы из батальона и медицинские сёстры медсанбата. Садились в кружок, и кто-то из них начинал запевать застенчивым, нежным и  тихим девичьим  голосом. К нему присоединялись другие  голоса, и песня постепенно  набирала силу. Пели разные, весёлые и грустные, о любви и расставаниях, озорные и задорные, но чаще всего прочего звучала «Катюша» и «Синий платочек». В песнях девчата старались заглушить боль и тоску по своим молодым, цветущим годам, растраченным на фронтовых дорогах.
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег, на крутой...
Выходила, песню заводила
Про крутого, сизого орла,
Про того, которого любила...,   - выводили куплеты такой знакомой ещё до войны песни стройные девичьи голоса.
Иногда приходили с гитарой или баяном артиллеристы, бывали возле палаток и солдаты из миномётной роты. Рассаживались кто куда и начинали подпевать, подыгрывая на баяне или гитаре. От мужских голосов и басов баяна песня становилась объёмнее, шире. Масалов не подпевал, он только слушал. И виделась ему родная Сибирь, река Барандатка,  хлеба, набирающие сейчас колос и родные лица. В который уже раз он видел себя на берегах этой таёжной речушки, когда идёшь, а навстречу тёплый ветер несёт с заливных лугов густой запах скошенных и подсыхающих  на воле трав, ласковый, незабытый запах земли...
Порой ему даже казалось: в эти тихие, тёплые вечера, когда над головой мерцают звёзды, не может быть войны на земле. Люди не должны убивать друг друга. Масалов не знал, что вместе с уходящим первым летним месяцем закончится и тишина на фронте.
В эти самые дни немецкие войска армейской группы «Вейс» готовились к решительному наступлению восточнее Курска. Нащупав слабое место на стыке двух армий Брянского фронта, немцы прорвали оборону и за два дня боёв продвинулись на сорок километров в глубину нашей территории. В это же время шестая немецкая армия стала развивать наступление на Воронеж. Войска Брянского фронта оказались в окружении. Связь с командованием Брянского фронта была прервана. Полк оказался отрезанным от дивизии и армии.
С тяжелыми боями отступал полк. Днём, переходя в контратаки, отбивался от наседающего противника, ночью отходил на восток. Одного за другим терял боевых друзей Масалов, на исходе были боеприпасы и медикаменты, кончалось продовольствие, и резко сократили солдатскую норму питания. Фронт откатывался назад, но значительно быстрее, чем отступал с тяжелыми боями полк. Отдалённый орудийный грохот сначала слышал Масалов севернее, затем он переместился дальше, на восток, а вскоре его уже не было слышно.
Отступая, старались обходить стороной дороги, шли по полям, на которых уже колосились рожь и пшеница.  Попадались поля, по которым уже прошли немецкие танки, и крестьянском парню нестерпимо больно было смотреть на осквернённую землю, повергнутые колосья пшеницы, смешанные с землёй в чёрных бороздах от гусениц немецких танков. Со слезами на глазах смотрел на поникшие, с переломанными стеблями колосья. Ему казалось, что колосья с переплетёнными усами, склоняясь один к другому, как бы жалуются на безжалостное отношение к ним человека.  «Война и хлеб несовместимы, его безжалостно топчут и оскверняют», - вздыхал Масалов, глядя на поруганный труд земледельца.
С малых лет ему было привито глубокое уважение к хлебу, отношение к нему как к чему-то самому святому.
Давно уже кончились мины, и Масалов взял в руки винтовку. Напарник по миномётному расчёту, его односельчанин Тарманов после ранения, ещё до того как сомкнулось кольцо окружения, был вместе с другими ранеными отправлен в тыловой госпиталь. За то время, пока полк отступал, Масалов многому успел научиться, овладевая постепенно искусством воевать. Война вошла в его жизнь вместе со своими суровыми законами. Солдатским чутьём он понимал, что жизнь на фронте измеряется не временем, а  соприкосновением с реальной действительностью. И, чтобы выжить в этой войне, когда счёт идет на тысячи, сотни тысяч, на миллионы, солдат должен в совершенстве владеть своим ремеслом, а главное - уметь упреждать противника. Его собственная, появившаяся  как бы ниоткуда находчивость позволяла упреждать на какую-то долю секунды намерения и  действия немецкого солдата.
Может быть, умение упреждать пришло к нему по наследству из опыта его поколений солдат и крестьян, деревенских охотников и его собственного опыта охоты на таёжного зверя. Отпечатанное где-то в мозгу, оно проснулось и ожило на войне, отстранив всё ненужное, подчинив себе весь организм, нервы, мускулы и душу. Когда приходилось занимать оборону и окапываться, никогда не ленился осторожно снять дёрн для маскировки, вырыть в полный рост ячейку, углубить траншею, и земля, отдавая ему должное, берегла его. В бесчисленных контратаках, когда переходили к рукопашным схваткам, он, кроме кончика своего штыка, направленного в грудь немецкого солдата в серо-зелёном мундире, успевал замечать, что делается вокруг.
Он не мог понять солдат слишком горячих и неосторожных в бою, не  хотел смириться с их бесшабашностью, когда они, не обращая внимания на шальные пули, разгуливали во весь рост по траншее. Иногда думал, что они от горя, отчаяния и отупляющей усталости больше не боятся смерти, свыклись с ней и как бы готовы к ней. Может, по этой причине бессмысленно гибли молодые солдаты, а  его возмущало такое равнодушие к собственной смерти. Сам он ради победы готов был идти на всё, пусть с гранатами, бутылками с зажигательной смесью против танков, пусть в кольце окружения, голодный против сытых врагов, но сражаться, а не погибать бессмысленной смертью.
Вырываясь из кольца окружения, полк нёс большие потери на поле боя, и уже многих солдат из миномётной роты и своих друзей односельчан похоронил Масалов на курской земле. Остался позади и могильный холмик, под которым похоронили лейтенанта Козырева. Умирали из-за отсутствия необходимых медикаментов, даже простых перевязочных материалов и то не хватало в санитарном взводе, нечем было кормить раненых. Когда попадались брошенные колхозные сады, рвали несозревшие ещё яблоки и груши, а на перепаханных войной полях подбирали колосья пшеницы. Растирали в огрубевших, похожих на мельничные  жернова ладонях недоспевшее зерно и с трудом проглатывали его.
- Что кушаем, ребята? – интересовался командир миномётной роты, заметив, как солдаты отправляют в рот зёрна пшеницы, хотя и без их знал ответ. «Ну, будем живы – не помрём, повоюем ещё!» - подбадривал Подушка солдат своей любимой  прибауткой. Командир батареи, бывшей в начале боёв миномётной роты, от которой и осталась-то всего одна батарея и в живых вместе с ним - с десяток солдат, ещё старался как-то подбодрить бойцов.
Измотанные в непрерывных боях, ослабевшие от голода и ран, экономя боеприпасы, пробивались из окружения к линии фронта. Иногда к ним присоединялись солдаты и командиры, которые, как и они, группами, а то и поодиночке выходили из окружения. Так, шаг за шагом неотступно преследуемый противником, отбивая атаки, страдая от ран и голода, пробивался полк к линии фронта…
Звуки далёкой артиллерийской канонады услышали накануне рано утром. К исходу дня уже можно было примерно определить расстояние, которое отделяло полк от линии фронта. Ночью к линии фронта ушли разведчики, утром вернулись и доложили командиру полка обстановку. 
- В районе Ельца проходит сейчас линия фронта, - взглянув на карту, проговорил командир полка. - Разведчики нашли слабое место у противника, удобное для прорыва.  Ночью будем выходить из окружения.  Путь найден, но, чтобы отвлечь внимание противника, необходимо совершить ложную атаку, навязать бой противнику совсем в другом месте - тогда можно рассчитывать на успех. До наступления сумерек из самых физически крепких и надёжных бойцов скомплектовать ударную группу в составе роты, - поставил задачу командир полка.
- Оторваться от преследования, выйти к линии фронта и завязать бой с противником, - поставил командир полка задачу перед ударной группой, как только она была скомплектована и выстроена на лесной поляне. – Своим ложным маневром отвлечь внимание немцев от действительного прорыва и выхода основных сил полка вместе с обозом раненых. Задача понятна? – закончил  он, пройдя перед строем солдат.
Начало боя этой группы  должно послужить сигналом к прорыву полка. Масалов и ещё один пулемётный расчёт должны были прикрывать огнём эту группу от преследования и, когда она завяжет бой с противником у линии фронта, присоединиться к ней.
; Ночи короткие, рассвет наступает рано, поэтому вам, ребятки, надо торопиться.
       - Немцы боятся темноты и не умеют воевать ночью, и нам необходимо совершить прорыв в тёмное время, - напутствовал полковник ударную группу перед её выходом, - надо спешить.
       - Группа!.. Вперёд! - скомандовал командир полка. – Вся надежда на вас, сынки, - уже другим голосом добавил по-отцовски, когда ударная группа скрылась в вечерних сумерках.
Пулемётные расчёты Масалова и Москальца, нагруженные ручными пулемётами и коробками с  патронами, старались не отставать от ударной группы бойцов. Сгущались сумерки, а преследования и  выстрелов со стороны противника пока не было слышно.
- Что-то немцы нас не преследуют? Неужели разгадали наш отвлекающий маневр и все силы бросят на основные силы полка? - поделился своими опасениями Масалов с Иваном Сучковым, вторым номером расчёта.
- Не расстраивайся, Николай! Отдохнут после сытного ужина и кофе со сливками, - облизнув голодную слюну, отозвался Иван,  - заведут моторы бронетехники, догонят, и всыплют на полную катушку!
Ивана Сучкова знал Масалов с детских лет, с младенческого возраста началась их дружба и крепла с годами. Когда ходили в школу, сидели за одной партой, когда ещё мальчишками работали на колхозных полях, всегда стремились быть рядом. На рыбалку, в лес за ягодами или грибами, в тайгу за кедровыми шишками ходили всегда вдвоём.  А когда подросли, то и на  охоту в тайгу ходили вместе. Не было у Николая Масалова лучшего друга. Оба одинаково любили первозданную природу и возмущались бездушным отношением к ней человека.
По звукам моторов они определили, что преследуют их немцы на бронетранспортёрах, и начали высматривать удобную для боя позицию. Заметили в сумерках впереди какую-то высотку, решили, что лучшей позиции им не найти, и, стараясь оставаться незамеченными, стали скрытно подниматься на гребень высоты.
- Удобная позиция! – с удовлетворением проговорил хриплым голосом Москалец,  худой солдат, и может, от его худобы руки казались непомерно длинными.  – Огонь, я думаю, лучше вести перекрестный, - с видом бывалого пулемётчика закончил он.
- Правильное решение! – подтвердил Масалов, ему сразу понравился Москалец. Расчётливый, деловой, неторопливый и спокойный. - Тогда я вместе с Хмызой на правый фланг, а вы будете держать оборону на левом, - и, взвалив пулемёт на плечо, пошел готовить огневую позицию для стрельбы.
Масалов, ещё не видя немецких бронетранспортёров и немецких автоматчиков, скорее почувствовал по дрогнувшему сердцу, чем осознал, что час, которого они ожидали, наступил. В мрачных сумерках и вечернем тумане показались, рассыпавшись цепью, серые фигуры, и с облегчением для себя он отметил, что машины не сопровождали немецких автоматчиков. С настороженностью и нарастающим напряжением следил он за приближающимися цепями. Немцы шли уверенным шагом, оживлённо переговариваясь, будто не на войне, а на ночных учениях.
Масалов не стрелял, ждал, когда подойдут поближе, но палец держал на спуске. Ожидал, чтобы, как только заработает пулемёт Москальца, одновременно с ним ударить по немецким цепям. Достаточно плотная, ближняя к нему часть немецкой цепи зачем-то  развернулась, приоткрыв спины.
– Пора, Николай, самый удобный момент! – проговорил Иван Сучков. В этот момент заработал пулемёт Москальца, и Николай нажал спуск. Такого замешательства среди врагов, какое случилось при перекрестном огне двух пулемётов, ему и Ивану Сучкову ещё не приходилось видеть. Моментально рассыпалась вся видимая Николаю  и Ивану цепь атакующих. Вспыхнула в тёмном небе осветительная ракета, зависла над высоткой, в освещаемой полосе Николаю и  Ивану было хорошо видно, как, обгоняя друг друга,  убегали от высотки немецкие автоматчики. Масалов пустил короткую очередь туда, где врагов было гуще. С правого фланга, не умолкая, строчил пулемёт Москальца.
- Первую атаку отбили! – вытирая обильно выступивший пот, проговорил Масалов. - Самое время было бы отойти и нам, да что-то наша ударная группа  пока ещё молчит, не навязала бой фашистам. А уже пора бы, ночи короткие, а прорываться через линию фронта лучше всего ночью.
- Не могу поверить, что завтра мы будем среди своих, - вздохнул  Сучков. И в эти секунды на востоке, где-то  вблизи города Ельца, где должна проходить линия фронта, началась стрельба.
- Пора, Иван, и нам сматываться, Мы своё дело сде... - он не договорил. Со свистом и стоном разорвался воздух, вся высотка задрожала от рвущихся мин. Всем телом прижался Масалов к земле. Позади что-то сверкнуло, какая-то неведомая сила подняла и отбросила его в сторону. Поднялся с великим трудом, когда всё затихло, сделал несколько непродуманных шагов, голова была тяжелая, стоял  звон в ушах, и тошнота подступала к горлу.  - Ты как, Иван? Живой? – спросил, с большим трудом ворочая каким-то деревянным, непослушным  языком. Иван не отзывался. Оглядевшись вокруг, заметил  в серой, дымной мгле тело, распростёртое на земле.
Иван Сучков лежал, раскинув руки, невдалеке от него, распространяя тошнотворный запах,  дымилась воронка. Склонив голову над погибшим другом, Масалов, ещё не веря в то, что случилось с Иваном, неотрывно глядел в его потухшие глаза. Он не заметил, как подошли Москалец и Хмыза и стояли рядом, низко опустив обнаженные головы. Потеря лучшего друга потрясла его, и он даже забыл о своей контузии. «Рядом же были, почему погиб ты, а я остался целым, почему?» - повторял он, а солёные слёзы разъедали глаза. За высоткой, на опушке леса, под развесистым дубом, похоронили Ивана Сучкова. Первый раз в жизни Масалов плакал над могильным холмиком.
Ударную группу они догнали уже вблизи переднего края. Стремительным, совсем  неожиданным для противника ударом с тыла она выбила немцев из запасных траншей и, когда появились пулемётчики прикрытия, отражала атаки пришедших в себя немцев. С левого фланга ударили по атакующим немецким цепям пулемёты Масалова и Москальца. Немцы, очевидно, подумав, что к русским подошло подкрепление, прекратили атаку.
Посланные вперёд ещё до подхода к немецким позициям разведчики нашли балку, по которой можно было перейти ударной группе через линию фронта. После радостных объятий разведчики передали командиру стрелковой  роты, что ночью будет прорываться из окружения стрелковый полк, и попросили передать это сообщение высшему начальству. Ударная группа уже могла перейти линию фронта, но, отражая атаки противника, навязывая ему бой, старалась отвлечь на себя как можно больше сил противника и тем самым дать возможность прорыва всему полку.
* * *
Масалов бережно, стараясь не помять, свернул письмо Миши Гудкова, положил в конверт и решил сразу, не откладывая на завтра, написать ответ. Поблагодарить его за то, что вместе с ребятами обещает ухаживать за памятниками и обелисками павших воинов. Сцепив пальцы больших, теперь уже не солдатских рук, положил на них голову и увидел перед собой маленький холмик над свежей могилой. Будто не четверть века прошло с той поры, а только что похоронил он под дубом своего лучшего друга Ваню Сучкова. Всё в нём тогда онемело, когда перед тем, как положить в могилу, стоял над телом погибшего друга, не желая поверить, что его больше нет. А потом упал на свежий холмик и, не стесняясь Москальца и Хмызы, стоявших рядом, бессильно и горько заплакал...
Выйдя из окружения, он тогда не задержался долго в медсанбате. Пролежал два дня и потребовал, чтобы его выписали. Полк отправляли на переформирование, и он не захотел отставать от боевых друзей. Дрожали после контузии руки, подступала к горлу тошнота, периодически возникали головные боли, но он оставался в солдатском строю. Потом почти двести дней и ночей сражался и защищал Сталинград в составе 62-ой армии генерала Чуйкова. От стен Сталинграда прошел в рядах этой армии весь трудный путь до Берлина...
«Миша Гудков решил ухаживать за памятниками и обелисками, а сколько безвестных могил, в которых лежат наши солдаты, а среди них и мои земляки! За ними никто не будет ухаживать, да уже за прошедшее время они давно сравнялись с землёй.  Может быть, не так заметна была их тяжелая работа на войне, но без неё не было бы и Победы, и все они герои и заслуживают вечную память, - размышлял Масалов. - Мы получили от прошедшей войны единственную, но самую   высокую награду - Жизнь, а о тех, кто лежит в безымянных могилах, почему-то забыли. Разве нельзя было в той же Вознесенке поставить памятник и перечислить имена погибших мужиков и парней? – задавал вопрос, не зная, кому он адресован.  - А что ты, старший сержант Масалов, сделал, чтобы увековечит память о своих односельчанах, отдавших жизнь ради победы? – укорял он сам себя. - Кто, кроме матерей, жен и детей, помнит о них? Уйдёшь ты - уйдут и они из жизни, и никто больше никогда не вспомнит этих солдат. А для солдата забвение - это вторая, ещё  более ужасающая для него Смерть, - размышлял и одновремённо казнил себя Масалов.
Идея создания памятника воинам-землякам, погибшим в годы Великой Отечественной войны, целиком завладела ветераном. «Не увековечил память земляков  в Вознесенке, так хоть в Тяжине добьюсь этого», - поставил он перед собой главную цель, от которой решил не отступать. «В неоплаченном долгу я перед памятью своих земляков, а долги надо платить, - рассуждал Масалов, собираясь идти на приём к секретарю райкома КПСС. – В райкоме комсомола поддержали меня, и Евгений Яковлевич тоже должен понять!»
Приёмными днями у Макарова, первого секретаря райкома партии, уже давно были установлены второй и четвёртый вторник каждого месяца. Не так уж много записывалось на приём к секретарю, но посетители всегда были. Чаще всего обращались ветераны войны, вдовы коммунистов, погибших на фронтах Великой Отечественной войны или преждевременно ушедших из жизни из-за полученных на фронте ранений.
Несколько удивился Макаров, когда увидел среди записавщихся на прием и фамилию Масалова. «Собирался завтра поговорить с ним по поводу приёма гостей из Германской демократической республики, а он сам решил наведаться. Только почему в приёмные  часы? Мог бы и в рабочее время обратиться. Что ни говори - национальный герой!  И  в то же время он такой скромный», - размышлял секретарь, думая о предстоящем разговоре с этим не в меру застенчивым человеком.  Он несколькими часами раньше разговаривал на эту же тему с председателем райисполкома. Говорили о том, что заслуженный человек, о котором сейчас так много пишут в стране и за рубежом, живёт, по сути дела, в почти непригодной для проживания, покосившейся избушке.
- Что думаешь на этот счёт, председатель?
- Если быть откровенным, - вздохнул председатель, - много хлопот и беспокойства ожидает нас. Гордимся мы своим героем-земляком. Национальный герой! А все хлопоты на мои плечи. Я даже не представляю, как принимать, как разговаривать с этими иностранными гостями. Где поселить их, чем кормить? Они ведь не привычны к сибирскому борщу и пельменям! Им разные там деликатесы подавай.
- Как разговаривать - тебе помогут переводчики. Найдём место, где поселить, как и чем накормить, а ты подумай, как Масалову новый дом в самый короткий срок выстроить.
- Это проще! – обрадовался председатель. - Лесом бог не обидел, плотники и столяры тоже имеются! Построим, Евгений Яковлевич,  в короткий срок!
- Тогда начинай немедленно строить, времени в обрез...
Удивился секретарь райкома, когда узнал, по какому вопросу пришел к нему комендант райкома.
- Надо бы поставить памятник нашим землякам, погибшим на фронтах Великой Отечественной войны, - неуверенным голосом начал разговор Масалов. - Я недавно получил письмо от ученика пятого класса из города Касторное. Он пообещал в своём письме, что  вместе с ребятами будут ухаживать за памятниками и обелисками, а я подумал о тех безымянных могилах, в которых лежат останки наших земляков. Так вот надо бы как-то увековечить их память в Тяжине. Поставить обелиск и перечислить всех павших поименно, - закончил и впервые взглянул в лицо секретаря вопрошающим взглядом.
- Обелиск можно и нужно поставить. А перечислить всех поименно... - секретарь замолчал. - Их, Николай Иванович, больше трёх тысяч!  Разве всех перечислишь на обелиске?
- В мемориальном зале музея в Трептов-парке перечислены в книге имена пяти тысяч наших солдат и офицеров. Можно и у нас создать такую же книгу памяти, - решил не отступать Масалов.  - Посудите сами, Евгений Яковлевич, война ушла в прошлое, пролетят незаметно ещё два года, и будем отмечать двадцать пятую годовщину Победы. Всё меньше остаётся матерей и вдов погибших, а дети и внуки сегодня здесь, завтра - разлетелись в разные стороны. И кто будет знать имена тех героев, которые отдали свои жизни во имя того, чтобы продолжалась жизнь в нашем социалистическом государстве? Забвение для солдата - это еще более ужасающая смерть, - теперь уже вздохнул бывший солдат Масалов.
- Убедили Вы меня, Николай Иванович! Будем капитально решать этот вопрос.
- Спасибо, Евгений Яковлевич!
- Пока ещё не за что. А теперь, раз уж вы зашли ко мне, обсудим, как будем встречать гостей из ГДР. Вам ничего про их визит неизвестно?
- В первый раз слышу.
- С Вами, Николай Иванович, очень хотят встретиться некоторые журналисты и представители различных общественных организаций из Германской демократической республики. Я думаю пригласить их, предположим (сейчас у нас апрель), на август этого года. Не возражаете?
- Да что возражать-то! Меня приглашали - неудобно как-то их не пригласить. Не по-сибирски это, - ответил Масалов, хотя приезд гостей нарушал все его планы по перестройке своего дома.
- Ну и отлично! Только вот что, мы обсудили с председателем райисполкома  строительство для Вашей семьи нового дома. Так, прошу Вас не удивляться и не препятствовать строительным работам. Место под строительство на Вашей усадьбе согласуют с Вами. Согласны?
- Спасибо за заботу. Только, Евгений Яковлевич, я ведь был крестьянином, им и остался. А крестьянин испокон веков строил свою избу своими руками. Я тоже собираюсь взять ссуду под сторительство дома и построить его собственными руками. Так что, Евгений Яковлевич, Вы уж меня извините! – виновато улыбнулся Масалов
- Извинить, конечно, могу, но вот только согласиться с Вами не могу. Тут уж Вы меня извините, пожалуйста, - проговорил секретарь райкома с сочувственной и всё понимающей улыбкой. - Дом от государства Вы заслужили своей кровью и потом за три с лишним года невероятно тяжелых испытаний на фронте. А что касается строительства собственными руками - стройте, пожалуйста, вместе с плотниками. Кто возражает? Так ещё будет лучше! - сказал секретарь таким твёрдым  голосом, что Масалов понял: возражать бесполезно.
Как в детском калейдоскопе, закрутилась жизнь Николая Ивановича Масалова. Не успел придти в себя после сообщения секретаря райкома партии о том, что к нему в скором будущем приедут гости из Германии, как пришло приглашение от центрального телевидения. «Уважаемый Николай Иванович! Центральный телевизионный канал убедительно просит Вас принять участие в телевизионной передаче «От всей души». «Одно дело смотреть передачу на маленьком экране телевизора «Енисей», а другое дело - быть самому на центральном телевидении и всё видеть собственными глазами», - взволнованный приглашением из Москвы, ходил по маленькой комнате своего дома Николай Иванович.

Глава  одиннадцатая

В холодном небе облако и птица
Летают надо мною дотемна,
Друзей своих припоминаю лица,
Живых и мёртвых слышу имена…
Нотан Злотников


; Поезжайте, Николай Иванович, в Москву, а мы будем с большим интересом смотреть на Вас во время трансляции по телевидению передачи «От всей души», - напутствовал Масалова секретарь райкома партии. - Счастливого пути!
      «Путь до Москвы длинный, но знакомый, уже в третий  раз совершаю эту поездку за прошедшие три с половиной года», - подумал про себя Николай Иванович, глядя в окно только что отошедшего от вокзала поезда. Прошло всего семь месяцев с того дня, как на этом же поезде «Владивосток-Москва» ехал он в столицу, чтобы из Москвы вылететь самолётом в Берлин по приглашению обер-бургомистра на торжества. Во второй раз совершил он тогда поездку в Германскую демократическую республику, а впечатления остались до сих пор до конца ещё не осмысленными.
Валентина Михайловна Леонтьева долго разыскивала легендарного солдата - прототипа отлитого в бронзе Воина-освободителя, установленного в центре ансамбля монументального комплекса по проекту скульптора Вучетича. Мысль пригласить его на передачу «От всей души» возникла сразу, как только вышла из печати книга маршала Чуйкова «Конец   Третьего рейха» и стала известна фамилия солдата, спасшего немецкую девочку. Ведущая сделала запрос в райвоенкомат посёлка Тисуль Кемеровской области. Долго ждала ответ на запрос и наконец получила сообщение, что Масалов Николай Иванович, проживавший ранее в деревне Вознесенка, переехал на новое место жительства, в посёлок Тяжинский той же самой Кемеровской области. Отправила письмо в посёлок Тяжинский и приготовилась снова долго ждать результатов поиска легендарного солдата, но в этот раз ответ с указанием  адреса  Масалова пришел очень быстро. Только пригласить его на передачу, которая была запланирована к двадцатому юбилею праздника Победы, уже не успела. Пришлось отложить участие этого солдата в телевизионной  передаче до следующего юбилея.
…С большим волнением и непонятной для него дрожью в коленях поднимался Масалов по ступенькам прохода между креслами к своему месту, указанному в приглашении. Волновался значительно больше, чем в тот раз, когда в Германии шел на приём к обер-бургомистру  Фридриху Эберту.
- Прошло ровно двадцать пять лет с того дня, как наш советский солдат, простой сибирский парень из села Вознесенка, 29-го апреля одна тысяча девятьсот сорок пятого  года при штурме рейхстага вынес из-под огня немецкую девочку, - выйдя на сцену, начала говорить в микрофон Леонтьева.
Самые первые слова  ведущей, её переворачивающий всю душу голос ещё больше взволновали Масалова. Он и дома, сидя перед экраном телевизора, обычно не мог без волнения смотреть программу Леонтьевой «От всей души».
- Вечную память героизму и самоотверженности советских солдат в годы Великой Отечественной войны памятником, который отражает всемирное значение освободительного подвига наших воинов, по проекту скульптора Вучетича,  символизирует бронзовый солдат в мемориальном комплексе, установленном в Трептов-парке Берлина. Советский солдат в плащ-накидке, с мечом в одной руке, навсегда разрубившем фашистскую свастику, и спасенной им немецкой девочкой на другой руке, олицетворяет Победу. Солдат  с гордо поднятой головой, взглядом, направленным в будущее, даёт полное представление о чувстве интернационализма и гуманизма советского воина, о внутреннем благородстве его подвига и души. В памятнике воину-освободителю - траур по погибшим, оптимизм и волнующая человечность, - Леонтьева замолчала, прошлась по сцене, а Масалов испугался мысли, что она непременно подойдёт сейчас к нему, даст в руки микрофон и попросит его говорить дальше.
- Имя солдата, который, рискуя собственной жизнью, спас немецкую  девочку и чей подвиг  воплощен архитектором в монументе, - Николай Масалов, - она замолчала, окинула своим взглядом заполненные ряды в зале, будто высматривая его среди присутствующих. А ему, как только он услышал своё имя, отчего-то стало вдруг нестерпимо холодно, словно сорокаградусный сибирский мороз охватил всё его тело, проник до самых костей.
- Мы пригласили Николая Ивановича на нашу сегодняшнею передачу, и он находится в зале. Николай Иванович, прошу Вас, пройдите, пожалуйста, на сцену.
Зал гремел овациями, а он шел, и ему казалось, что это не рукоплескания, а снова над его головой раздаются пулемётные очереди и свистят пули. Мелкая дрожь отдавалась в коленях, и, пока он шел из глубины зала до сцены, пройденный путь показался ему намного длиннее, чем те шестьдесят метров, которые он полз под непрерывным огнём фашистов.
- Присядьте, Николай Иванович, вон за тот столик, - Леонтьева указала микрофоном на низенький столик. - Позвольте мне очень кратко рассказать присутствующим в зале о вашей фронтовой биографии, а, если ошибусь, пожалуйста, поправьте меня... Восемнадцатилетним пареньком в декабре сорок первого года призвали Николая Масалова в ряды Красной Армии, и пришлось молодому сибирскому парню сменить свой трактор на боевое оружие. А в марте принял первое боевое крещение вблизи небольшого города Касторное  на курской земле. Прямо с марша вступил полк сибиряков в ожесточённую схватку с немецкими захватчиками. Трое суток отражал атаки танков и немецких автоматчиков. Миномётный, артиллеристский и пулемётный огонь, непрерывные налёты фашистских мессершмиттов, огонь их пулемётов не смогли сломить боевой дух сибиряков, полк выстоял.  Он продолжал сражаться и после того, когда оказался в кольце окружения, а Масалов настойчиво овладевал ремеслом воина, накапливал опыт, так необходимый солдату в тяжелой войне с сильным противником. Полк сохранил боевое знамя и, прорвав немецкую оборону, с честью вышел из окружения. Николай Масалов прикрывал пулеметным огнём выход из окружения, - говорила Леонтьева о начале боевого пути Масалова. - Потом был Сталинград, - сделав небольшую паузу, продолжала говорить Леонтьева, -  и с первого дня обороны  до  полного разгрома армии Паулюса он был в числе защитников города-героя не Волге. Сражался, отражая беспрерывные атаки, на Мамаевом кургане, стратегически важной как для нас, так и для немцев высоте. Боевые друзья откопали его, когда при массированной бомбёжке он был заживо погребён в обрушившемся блиндаже, откуда вёл огонь из пулемёта по атакующим немецким автоматчикам. Полк получил гвардейское звание, Масалов - звание сержанта и был назначен знаменосцем боевого знамени полка. От стен Сталинграда до имперской канцелярии Гитлера так и нёс боевую святыню гвардейского полка сержант Масалов, -  её голос звучал торжественно, и Масалову казалось, что он идёт откуда-то из глубины её души.
- Были у Николая Ивановича тяжелые бои на Южном Буге, ранен был на Днестровском плацдарме, освобождал Одессу. В Польше, под Люблином, получил тяжелое ранение, не оправившись полностью от ранения, догнал свой 220-й гвардейский полк на Висле и продолжил свой боевой путь к границам фашистской Германии. В последние дни войны без приказа, по велению сердца, мужественный солдат под непрерывным обстрелом полз по заминированной площади, чтобы спасти ребёнка, - закончила говорить Валентина Михайловна Леонтьева. – Низкий поклон Вам, Николай Иванович, за ваш тяжелый ратный труд и великий подвиг, он на века останется в памяти всего прогрессивного человечества!
После Масалова поднимались по прглашению на сцену заслуженные люди, садились за столик рядом с ним, но он был настолько взволнован, что плохо понимал, что  говорила об этих людях Леонтьева.
Из Москвы уехал Масалов 2-го мая. День Международной солидарности трудящихся, праздник Труда, Мира и Весны встречал на трибунах для почётных гостей по пригласительному билету. С большим интересом смотрел на военный парад и трибуну Мавзолея. Никогда не мечтал сибиряк увидеть не на портретах, а живого Брежнева и живые  лица всех членов Политбюро партии. Всю долгую дорогу от Москвы до Тяжина ехал Масалов под впечатлением последних дней. Всё перемешалось в голове бывшего солдата. Проникновенные, идущие от чистого сердца слова Леонтьевой перемешались с докладом командующего войсками Московского военного округа о построении и готовности войск к первомайскому параду министру обороны. Перед глазами проходила по брусчатке Красной площади военная техника, печатали строевым шагом стройные шеренги слушателей военных академий и курсантов разных училищ. Многолюдные, разукрашенные флагами и транспарантами колонны трудящихся столицы заполнили Красную площадь после военного парада. Впервые всё это видел Масалов и в вагоне старался осмыслить эти события...
- Папа! - бросилась на шею десятилетняя дочь Валя, едва Николай Иванович переступил порог. - А мы видели тебя по телевизору и слышали всё, что о тебе говорила тётя.
- Теперь хоть узнали, где воевал ты, спасибо Леонтьевой. А что задержался в Москве? – поинтересовалась жена. - Я так беспокоилась, не случилось ли чего.
- Что со мной может случиться? Приглашение дали посмотреть военный  парад на Красной площади.
- Ты и на параде был?- удивилась дочь. - И всё правительство видел?
- Да,  видел, дочка.
- О тебе вся наша школа теперь знает. Все смотрели передачу по «телеку», об этом только и говорили. Счастливый ты, папка!
К строительству нового дома, как и обещал секретарь райкома,  приступили сразу после майского праздника. Жена и особенно дочь были бесконечно рады, что скоро будут жить в новом доме, а Николай Иванович не разделял их радость.
«Какими глазами буду смотреть в лица своих соседей и знакомых, когда построят для меня этот дом?» - рассуждал Масалов, уже заранее видя перед своими глазами их осуждающие, полные укора, а может, даже и презрения взгляды. Недавний крестьянин, унаследовавший от отца и предков правило жить только за счёт того, что построил и вырастил своими руками, он не представлял, как можно чувствовать себя хозяином в доме, построенным для него чужими руками.
А дом строили быстро. Почти ежедневно контролировал строительные работы председатель райисполкома или кто-то из его заместителей. Интересовался строительством и секретарь райкома партии.
- Строим, Евгений Яковлевич, ударными темпами работа идёт, как на Братской ГЭС! – бодро докладывал глава поселковой администрации.
- Смотри, чтобы только халтуры не было! Всё должно быть сделано на совесть, как для себя.
Масалов тоже, наблюдая, как быстро поднимаются стены, видел, что плотники работают старательно и добросовестно. Порой очень хотелось взять в руки топор и работать вместе с ними. Только когда приходил с работы, плотников уже не было на стройке. У каждого из них было своё хозяйство, а работ в таёжном посёлке у мужика в летнюю пору всегда в избытке. Стройка действительно считалась «ударной». Одни плотники ещё ставили только стропила под крышу, а другие начали пристраивать веранду. Заранее привезли  столбики для ограды и струганный, пахнущий свежей смолой  штакетник.
- Что-то уж больно часто прибегает сюда председатель райисполкома. Не гостей ли, Николай Иванович, ожидаешь из Германии? – интересовались соседи.
- Должны скоро приехать. Вот власти и решили, что в моём домишке стыдно будет их принимать.
- Да ты, Николай Иванович, и без этого заслужил новую квартиру или, на худой конец, новый  дом, - а он, улавливая в их голосах вполне искреннее сочувствие, был благодарен им.
– Иностранных гостей мы ещё не только в нашем Тяжине, но и вообще не видали, хоть посмотреть, какие они, чем отличаются от наших мужиков, - посмеивались словоохотливые бабы.
- Да такие же, как и мы, только по-другому одеты, - объяснял сосед, бывший фронтовик. - В Австрии мы стояли. Так там у них мужики ходят летом поверх рубашки ещё в каких-то вязаных рубахах без воротника и рукавов и обязательно в шляпе с гусиным пером. А как выглядят люди в Германии - так спросите у Николая Ивановича, недавно он побывал там и встречался с немцами.
До бесконечности была рада жена, прыгала от счастья дочь, когда вселились в новый дом, а Масалов, переступив порог этого дома, не чувствовал себя там полноправным хозяином. Осторожно, словно в чужом доме, стараясь не наследить, ходил по свежевыкрашенным половицам.
«Нет, совершенно не то, совсем по-другому чувствуешь себя, когда дом построен чужими руками. Как будто в гостиничном номере, когда прожил день-другой и уехал», - вздыхал он, глядя на ликующих от неожиданного счастья жену и дочку.
Незадолго до приезда гостей привезли в дом Масаловых  дорогие ковры.
- Надо бы, Николай Иванович, постелить их на пол взамен домотканых половиков, - подсказал, а вернее, распорядился глава поселковой администрации.
- Таких ковров я даже в кабинете секретаря райкома партии не видел, а вы мне их зачем-то привезли, -  недоумевая, кому и для чего нужна эта показуха, удивлённым голосом произнёс Масалов.
- Так надо, Николай Иванович!
- Ну, что поделаешь,  раз надо - так надо, - промолвил он безразличным ко всему голосом.
...Ранним августовским утром Масалов ещё задолго до прибытия поезда Москва-Владивосток был на вокзале. После небольшого отдыха гости собрались в конференц-зале райкома партии. Секретарь райкома и председатель райисполкома обратились к гостям с приветственными словами и выразили пожелание, чтобы у них остались приятные впечатления от их  пребывания на сибирской земле, родине Николая Ивановича Масалова.
Один за другим поднимались со своих мест корреспонденты газеты «Нойес Дойчланд» и журнала «Нойер вег», представляющие центральные органы Социалистической единой партии Германии, и задавали Масалову множество различных вопросов на русском языке, хотя и с иностранным акцентом, но переводчик не требовался. Много было вопросов от представителей Объединения свободных немецких профсоюзов и  Центрального совета свободной немецкой молодежи.
- Николай Иванович, как бы Вы отнеслись к той девочке, теперь уже вполне зрелой женщине, если бы вдруг она объявилась? -  задала вопрос женщин, которая показалась ему похожей на Гертруду Ленц.
- Точно так же, как к своей единственной дочери! – не задумываясь, ответил Масалов, и в конференц-зале раздались аплодисменты.
После импровизированной пресс-конференции гостей пригласили на обед. В райкомовской столовой в непринужденной обстановке провозглашали тосты за процветание советско-германской дружбы, единство двух народов, за  дальнейшее развитие культурных связей, за мир и дружбу.
- Николай Иванович, здравствуйте! – поздоровалась с Масаловым  молодая женщина, подошедшая к нему вместе с молодым мужчиной и маленькой девочкой после того, как закончился обед. -  Меня зовут Эльфи Франкенберг. Это я переписывался Вами весь прошедши год. А это мой муж Вилли и дочь Мануэла, - начала разговор Эльфи на русском языке, немного путаясь в окончании слов.
Масалов обратил на них своё внимание, ещё когда журналисты задавали свои вопросы. Девочка постоянно что-то спрашивала то у отца, то у матери и, не отрывая своих детских глазёнок, смотрела на него. В его памяти, затуманенной прожитыми десятилетиями, перед глазами моментально возникли голодные немецкие дети на улицах разрушенного Берлина. В аккуратных костюмчиках, но с измученными, голодными лицами, они протягивали свои маленькие руки с просьбой дать кусочек хлеба.
- Здравствуйте, Эльфи! Здравствуй,  Мануэла! Очень рад, что встретился с вами, - пожимая руку Вилли  Франкенбергу, приветствовал гостей Масалов.
- Мы, Николай Иванович, приехали в ваша Сибир не как журналисты. Мы частным путям. Очень хотелось увидеть, встретиться Вами, увидеть своим глазом Сибир и весь Кузбасс. А ещё больше меня хотелось встретиться Вами моей Мануэле, - она продолжала  говорить, что в детском садике, куда ходит Мануэла, им много рассказывали про Великую Отечественную войну, про подвиги советских солдат и о русском солдате, который, рискуя своей жизнью, спас немецкую девочку.
- Я всю прошедший год изучал русский язык, чтобы разговаривать с Вам, - продолжала говорить Эльфи. - Пока у меня не всё получатся, но я буду дальше учить русский, а сейчас, Николай Иванович, пожалуйста, прощайте меня,  когда скажу что-то неправильна.
Каждый день Масалов встречался с этой, так понравившейся ему супружеской парой и их маленькой Мануэлой. Выучив произношение слов «дя-дя Кол-я», она постоянно задавала ему множество вопросов, а её мама едва успевала их переводить вопросы. Жена старалась накормить чем-то вкусным девочку, пекла пирожки с мясом, картошкой, яйцами и луком, и девочка ела всё с большим аппетитом. А Эльфи  и её муж Вилли были в восторге от сибирских пельменей. «Я никогда в жизни не ел такой изумительной кушанья!» - перевела Эльфи  на русский язык восторженный отзыв своего мужа.
Они подолгу разговаривали за столом или сидя на террасе, а Мануэла тем временем крутила педали детской коляски, и маленькая лошадка, перебирая  ногами,  катала её вокруг дома дяди Коли. Соседки из ближайших домов с большим интересом разглядывали маленькую девочку, приехавшую из далёкой Германии в гости к Масаловым.  Каждая из них старалась чем-то угостить нарядную девочку - спелыми лесными ягодами земляники, клубники и кедровыми орешками.  «Danke!  Danke  schon!» – благодарила на немецком языке довольная девочка и всегда делала полуприседание на тоненьких ножках.
Понравилась супругам Франкенбергам сибирская тайга, особенно сибирский кедр с подвешенными  на густых ветвях кедровыми шишками.
- Как на рождественской ёлке! – восхищалась Мануэла, а дядя Коля постарался сбить и подарить ей две кедровых шишки.
- Они ещё не окончательно созрели, а в сентябре достаточно бывает ударить по стволу, и они посыплются на землю, только голову береги, - объяснял сибиряк немецким гостям.
Во время прогулок по тайге и окрестностям посёлка Эльфи рассказывала о себе и  своих родителях, и Масалов из её рассказов узнал, что она и Вилли работают на заводе инженерами. Отец - мастер по столярным работам. Мать помогает ему, и младший брат тоже осваивает это ремесло. Старший брат, как и она, тоже инженер и работает по монтажу медицинского оборудования в Южной Америке. А Мануэла в этом году пойдёт в школу. Она первые дни, когда приходила в гости к дяде Коле, говорила: «Guten Morgen!» или «Guten  Tag!», а перед отъездом уже научилась говорить: «Здравствуй», научилась произносить русские слова «спасибо», «до свидания», «мир». Когда Масалов провожал Эльфи и Вилли на вокзал, маленькая Мануэла несла в руках подаренные ей дядей Колей две кедровые шишки.
- До свидания, Николай Иванович! Большое спасибо за всё! Я довольна, что осуществилась моя давняя мечта, и я встретилась с Вами. Очень красива ваша Сибирь. Но ещё более красивы советские люди, сибиряки. Обязательно приезжайте к нам в гости! Мы с Вилли будем очень рады принять Вас, - сказала на прощание Эльфи Франкенберг, а Масалов отметил для себя, что у неё стало более правильным произношение русских слов.
Много накопилось писем без ответов, пока Масалов был занят с немецкими гостями. Письма приходили почти ежедневно с наклеенными советскими и заграничными марками. Писали бывшие фронтовики, узники концентрационных лагерей, много писем было и от   детей. Дети из Германии, как правило, присылали письма со своими фотографиями. С красивыми куклами на руках, большими мишками на коленях, в маскарадных костюмчиках.
Письма лежали стопкой, по мере их поступления. Масалов вскрыл самое раннее письмо из Ленинграда.
«.. В ту ночь я с батальоном снимал баррикады и пропускал танки по мосту, под которым, очевидно,  была спасена тобою немецкая девочка, - писал Григорий Обрадович. - В тот момент я исполнял обязанности  командира сапёрного батальона. Во время нашего боевого пути от Сталинграда до Берлина, наверное, не раз встречали друг друга! Я горжусь тем, что подвиг, отмеченный скульптором и ставший известным всему миру, совершил мой однополчанин. Крепко тебя обнимаю и горячо жму руку скромному, но смелому и великому воину. Достойному уважения гражданину».
Григорий Обрадович
Ленинград, 25 июля 1968года.

«Да, может быть, и сражались с тобой, дорогой товарищ Обрадович, плечом к плечу в горящем Сталинграде. Может быть, ты вместе со своими сапёрами строил блиндажи на Мамаевом кургане под наши огневые точки. Только тебе, Григорий, бывшему фронтовику, совсем не пристало считать мой поступок подвигом, а меня  называть «великим воином». Я точно такой же, как и все мы, фронтовики. Окажись ты на моём месте, разве не бросился бы спасать плачущего ребёнка? Вот так, однополчанин, прошедший вместе со мной весь боевой путь от стен Сталинграда до самого Берлина», -   размышлял Николай Иванович.
А ожившая пронзительная и жестокая память перенесла его на  берег великой Волги, где на 20-тикилометровой полосе вдоль правого берега шесть месяцев днём и ночью не затихали в Сталинграде сражения, переходя от перестрелок к яростным рукопашным схваткам.
23-го августа началась  битва за Сталинград.  В этот день части 6-ой немецкой армии генерала Паулюса вышли к Волге у северной окраины города. Одновременно с ней прорвалась с юга 4-я немецкая танковая армия. В этот же день немецкое командование  бросило на город всю авиацию 4-го воздушного флота. После этого удара с неба ещё до начала оборонительных боёв Сталинград превратился в море огня, дыма, пыли и груды развалин.
* * *
Огни сплошных пожарищ, какое-то бессмысленное нагромождение железных конструкций, обвалов бетона, груды  кирпича, обезглавленные деревья, пыль и кучи пепла под ногами. В воздухе висел горячий, как в бане, пар, пропитанный удушающими запахами пепла, бетонной пыли и тротила. Таким увидел Масалов город на Волге, когда их полк переправился на паромах на правый берег реки. В первый момент ему показалось, что в пылающем городе уже нет места для жизни, всё разрушено и сгорело. Тогда он не мог даже подумать, что ему в течение пяти долгих  месяцев предстоит сражаться в этом городе.
13-го сентября немецкие войска начали решительный штурм города с надеждой сбросить защитников города в Волгу и полностью овладеть городом. Смертельная яростная борьба разгорелась за каждый квартал, за каждое разрушенное здание, за каждый этаж и даже лестничную площадку.  Бывали случаи, что отдельные здания по нескольку раз в течение одних суток переходили из рук в руки. Рукопашные схватки, удар штыком, бросок гранаты были в этих условиях наиболее реальными средствами ближнего боя. Ключевой позицией обороны и ареной  ожесточенных сражений с самых первых дней стал Мамаев курган.
Эта знаменитая высота в 130-ти метрах над уровнем Волги, господствующая над городом, стала местом жесточайших, невиданных в истории по своему упорству сражений. Противник понимал, что, завладев Мамаевым курганом, он будет господствовать над городом, над заводскими корпусами, рабочими посёлками и над Волгой - вся оборона города будет перед ним как на ладони. Не считаясь с потерями с самых первых дней штурма, немцы пытались овладеть этой стратегически важной высотой. На сравнительно небольшом клочке земли  с сентября до конца января не осталось ни одного живого места, не перекопанного взрывами бомб, мин и снарядов. На Мамаевом кургане и его подступах были разгромлены многие немецкие, как танковые, так и пехотные полки и дивизии, стремящиеся любой ценой овладеть этой позицией.
Масалов уже давно потерял счёт дням и ночам, которые провёл он на этой высоте. Не всегда мог ответить, какой месяц или день за амбразурой его блиндажа, за прицельной планкой его пулемёта. Две даты отложились в его памяти: 23-е сентября, когда он со вторым номером пулемётного расчёта занял эту позицию, и незабываемый день – 14-го октября. В этот день немцы с особой настойчивостью атаковали Мамаев курган. С неба падали тяжелые бомбы, от взрыва которых содрогалась земля, непрерывно вели артиллерийские обстрелы снарядами крупных калибров.
- Похоже, что сегодня немцы решили всерьёз заняться нами, - невесело усмехнулся Пушкарёв, второй номер расчёта, после того, как почти у самой амбразуры разорвался снаряд крупного калибра.
К этому времени у Масалова вторым номером был уже третий по счёту. Два вторых номера после тяжелых ранений были переправлены на левый берег.
- Да, пожалуй, легче, чем вчера, сегодня не будет, - согласился Масалов со своим вторым номером.
Порой ему казалось, что вчерашний день в непрерывных бомбёжках и обстрелах, с  яростными атаками немецких автоматчиков, которые иногда приближались на бросок гранаты, с пылью, огонем и дымом от разрывов, был из тех, что уже повториться не может. Казалось, этот день положил предел человеческим силам. Но на смену приходил день следующий, в таком же дыму и таких же бомбёжках и обстрелах, и с первых же минут уже некогда было думать о дне вчерашнем. Нужно было остаться живым и в этот день!
Взрыв небывалой силы до основания потряс блиндаж Масалова, разметал в разные стороны брёвна наката, и на головы расчёта обрушилась земля. Наполовину засыпало блиндаж, а комья земли продолжали падать, рассыпаясь, ударяясь о каску, и с каждой минутой росла  гора земли под ногами. Масалову показалось, пройдёт ещё минута-другая - и они с Пушкарёвым будут заживо погребены в разрушенном блиндаже. От этой мысли по спине пробежал нервный озноб и ушел куда-то в ноги, засыпанные землёй.
«Нелепо-то как  получается, живые ведь и даже невредимые, и вот так здесь умирать,» - подумал он про себя.
- Видимо, здесь наши с тобой могилы, - будто прочитав его мысли, - тяжело вздохнул Пушкарёв и, чуть помолчав, добавил, - помрем, как говорят, не за понюшку табака. Были бы хоть под рукой сапёрные лопатки, а сейчас под землёй разве найдёшь их?
- А каски, каски для чего у солдата? – воскликнул Масалов и, сбросив с головы каску, принялся отбрасывать землю от входа в блиндаж.
Работал с остервенением, с крестьянским  упорством. Нательная рубашка пристала к спине, солёный пот разъедал глаза, нечем было дышать, а он всё бросал и бросал землю в сторону Пушкарёва.
- Всё, прогребать уже некуда, разве только засыпать землёй самого себя, - услышал Масалов хриплый голос своего напарника,и понял, что вся его работа ушла впустую. В бессильной ярости отбросил в сторону не нужную теперь уже больше для этой работы каску.
Чтобы меньше думать о неминуемой смерти и чем-то занять себя, начал протыкать шомполом землю у выхода. Попробовал у самых ног - шомпол с большим трудом вошел не несколько сантиметров в землю, воткнул чуть повыше - земля показалась не такой твёрдой. Чем выше, тем слабее становилась земля, и, наконец, совсем легко прошел шомпол сквозь обвалившуюся землю. Только сил, чтобы копать дальше, уже совсем у него не было, не было и места, куда можно было бы откидывать землю.
- Комбат, комбат, откапывай! - из последних сил прохрипел Масалов, даже и не надеясь, что его голос кто-то услышит. И только когда почувствовали стук лопат наверху, поняли, что они спасены.
«Буду считать 14-е октября моим вторым днём рождения», - выползая из разрушенного блиндажа, подумал Масалов.
Зима в сорок третьем году наступила в Сталинграде рано. Сразу после праздника Великой Октябрьской социалистической  революции выпал снег и начались морозы. Ранним утром, выглянув в амбразуру, Масалов увидел совершенно иную картину. Накануне чёрная, изрытая воронками от разрывов бомб и снарядов земля за прошедшую ночь преобразилась. Щедрая природа как бы  решила сделать людям подарок и снежным покрывалом прикрыла от глаз все надругательства человека над землёй.
- Зима наступила. Красота-то какая! – не удержался от восхищения Пушкарёв. Только радость его была недолгой. Начался обстрел, и снег прямо на глазах начал быстро таять и перемешиваться с землёй от огня артиллерии. И так повторялось каждый раз, когда выпадал свежий снег.
В один из таких дней в блиндаж, несмотря на непрерывный огонь противника, пробрался комиссар батальона. Он часто появлялся в блиндаже, рассказывал о великой стойкости защитников Сталинграда, приводил примеры мужественных подвигов солдат и командиров, говорил об их самопожертвовании. Масалова особенно потряс подвиг шестнадцатилетнего мальчишки Вани Фёдорова, приставшего к артиллеристам, когда их эшелон двигался к фронту. Без присяги, добровольно встал он в ряды защитников города.
«На батарею лейтенанта Очкина возлагалась задача оборонять площадь имени Дзержинского и быть готовыми к борьбе в любых условиях, то есть в окружении, - начал свой рассказ комиссар. – Всего три противотанковых орудия и девять противотанковых ружей насчитывалось в батарее. Ваня Фёдоров был подносчиком снарядов, а когда после неравной борьбы с танками в расчётах осталось по два-три человека, он стал наводчиком орудия. Немецкие танки ворвались на площадь, а следом за ними и автоматчики. Орудие было разбито, но каким-то чудом Ваня остался жив и сумел гранатами отогнать немецких автоматчиков. К разбитому орудию, ведя непрерывный огонь, надвигались два танка. И когда до них оставалось всего несколько метров, поднялся из ровика окровавленный мальчик. Плетью повисла правая рука, осколком снаряда оторвана кисть другой руки, а он с зажатой в зубах противотанковой гранатой бросился под гусеницу танка», - запомнились Масалову слова и полные горечи глаза комиссара.
А в этот раз он показался Масалову не похожим на самого себя,  его глаза горели нетерпеливым, каким-то шальным огнём.
- Пока немцы ведут обстрел и не тревожат вас, автоматчики, познакомьтесь с тем, что напечатано здесь, - проговорил, вытаскивая из расстёгнутого на груди полушубка пачку синих листочков, и передал их в руки солдат.  - Началось то, чего мы так давно ждали! Читайте и радуйтесь! А мне необходимо пробраться в другие блиндажи.
«19 ноября войска Юго-Западного и Донского фронтов одновременно перешли в наступление. Могучим натиском они взломали передний край обороны противника и продвигаются  к Сталинграду. 20 ноября перешли в наступление и войска Сталинградского фронта и в первый день наступления прорвали оборону противника», - пробежал глазами Масалов крупные печатные строки этого радостного сообщения в листовке. Во всю силу торжественно зазвенела в нём ликующая, радостная нотка. От великой радости захотелось кричать во весь голос: «Вот оно!  Наконец-то! Началось!»
«Наконец-то, началось!» Ты, дорогой однополчанин, тоже, небось, радовался в тот день? – глядя на письмо Обрадовича, повторил Масалов  полные радости эти два ликующих слова. Да, это было только начало великого наступления, а ему ещё предстояло конец ноября, весь декабрь и начало января сорок третьего года выдерживать бомбёжки с воздуха, артиллерийские и миномётные обстрелы, отбивать атаки немецких автоматчиков. За это время при бомбёжке ещё один раз засыпало его в блиндаже, и снова приходилось товарищам откапывать его. Десятого января началась ликвидация окруженной группировки армии Паулюса. 25-го января в Сталинград ворвалась с запада 21-я армия генерала Чистякова, и на следующий день в районе Мамаева Кургана произошла встреча этой армии с 62-ой армией генерала Чуйкова.
Он хорошо запомнил эту встречу. В изорванных шинелях, пробитых пулями полушубках, с заросшими щетиной, прокопчёнными лицами бросались защитники  Сталинграда в крепкие объятия солдат армии Чистякова.  Боевое прошлое  не затянулось у Масалова туманом, не нужно было прилагать особых усилий, чтобы прорваться  сквозь прожитые десятилетия. Ничто у солдата не ушло из его памяти, опалённой огнём Сталинградских сражений и ожесточённых боёв за долгий фронтовой путь от Волги до Берлина.
* * *

...Наполненная богатыми событиями жизнь уже научила Масалова не удивляться многочисленным письмам с наклеенными марками Германской демократической республики. Но этот конверт из Германской демократической республики, ещё даже не распечатанный, почему-то взволновал его. Письмо пришло вскоре после очередного дня Победы. Прежде чем прочитать, он долго держал в руках лист твёрдой бумаги, на которой крупными буквами на немецком языке готическим шрифтом была выведена его фамилия. В первый момент он даже не обратил внимание, что в конверте есть ещё листок с русским переводом немецкого текста. И он не мог сразу поверить в правдивость того, что там напечатано...
«Магистрат Большого Берлина решил присвоить Масалову Николаю Ивановичу, учитывая его большие заслуги при освобождении Берлина от господства фашизма, почётное гражданство Берлина – столицы Германской демократической республики.
. Обербургомистр Фридрих Эберт
8-го мая 1969 года»
Несколько раз перечитывал неожиданное для него сообщение. К письму было приложено приглашение посетить Германскую демократическую республику на празднование двадцатого юбилея образования ГДР, который будут отмечать трудящиеся республики 7-го октября 1969-го года. «Только когда будете выезжать, сообщите, пожалуйста, Николай Иванович, дату выезда, номер поезда и вагона. Представитель дипломатического корпуса встретит Вас и сделает всё необходимое для дальнейшей поездки в Германскую демократическую республику», - была сделана приписка в приглашении.
Не такой длинной, как в прошлый раз, показалась ему дорога до Москвы. На Ярославском вокзале по каким-то неизвестным приметам его узнал очень модно одетый средних лет господин и на чистом русском языке представился сотрудником немецкого  посольства.
- Рудольф Хорст, - назвал своё имя, протягивая руку, и Масалов почувствовал довольно крепкое рукопожатие этого господина.
- Масалов Николай Иванович, - ответив таким же крепким приветственным пожатием, назвал и он  своё имя.
- Билетов на дневной рейс не оказалось, и Вам, Николай Иванович, придётся лететь ночью. Сейчас поедем в гостиницу «Россия», номер забронирован. Отдохнёте после долгой дороги.  Вылет в двадцать четыре часа тридцать минут. В двадцать один час я заеду за вами, и провожу Вас в Шереметьево.
Дальше всё развивалось по уже знакомому Масалову сценарию: поездка с вокзала в потоке машин в знакомую гостиницу «Россия» (номер, правда, был на другом этаже), прогулка по московским площадям, бульварам и набережной Москвы-реки. В Центральном парке культуры и отдыха любовался аттракционами, водоёмами с плавающими лебедями. Всё было незнакомым и интересным. Вернулся в гостиницу уже ближе к вечеру. Господин Хорст заехал за ним в точно назначенное время, в аэропорту Шереметьево вручил ему билет, проводил на посадку, и они, пожав друг другу на прощание руки, расстались.
На борту комфортабельного лайнера всё было как в прошлый раз, даже прелестные бортпроводницы показались ему знакомыми. Пожалел, что нет рядом с ним Виталия Борисовича, а вместо него устроилась в кресле какая-то солидная фрау, причем на месте, указанным в его билете. Заметив его недоумевающее лицо, начала что-то говорить на немецком языке и, очевидно, определив его национальность, показала свой билет, а с помощью рук дала понять своё желание поменяться местами. Масалова вполне устраивал этот обмен, и он с большим удовольствием занял место у борта самолёта.
В берлинском аэропорту Масалова встретил представитель магистрата с переводчиком.
- Сейчас мы едем в гостиницу, -  проговорил представитель магистрата на очень плохом русском языке, после того как назвал своё имя и познакомился с Масаловым. - Сегодня после долгой дороги  отдыхайте, Николай Иванович. Приём у обер-бургомистра назначен на завтра, в десять часов. Машина придёт за Вами в восемь тридцать. Простите за плохое произношение, - передавая переводчику какой-то листок, закончил он разговор. Пока ехали до гостиницы, переводчик познакомил Масалова с программой проведения празднования двадцатой годовщины образования ГДР. 
- ...На примере Вашего, Николай Иванович, героического подвига мы воспитываем молодых воинов – наследников боевой славы отцов, - говорил командир воинского подразделения Группы Советских войск в Восточном Берлине, сопровождая Масалова по расположению воинской части.
Пошли уже третьи сутки пребывания Масалова в Германской демократической республике. В первый день его принял обер-бургомистр Берлина и вручил знак почётного гражданства.
- Очень признателен и благодарю магистрат Большого Берлина и лично обер-бургомистра господина Эберта за столь высокую оценку моих заслуг при освобождении Берлина от фашизма, - с большим трудом, сдерживая дрожь, начал своё выступление Масалов. - Но мои заслуги ничтожно малы по сравнению с заслугами советских воинов, принимавших участие в битве за Берлин. Принимая знак почётного гражданства, я  считаю и отношу его в первую очередь к заслугам всех наших воинов, как тех, кто встретил вместе со мной Победу, так и тех, кто, не дожив до неё, покоится в братских могилах... Наше дело было правое, и мы победили, а сегодня нет важнее задачи, чем сохранить мир. Советский народ вместе с миролюбивым народом Германской демократической республики должен принять все доступные меры, чтобы предотвратить возрождение фашизма, - закончил своё выступление Масалов под аплодисменты.
После приёма состоялась поездка в Трептов-парк и возложение цветов к подножию памятника воину-освободителю. Снова, как и на приёме у обер-бургомистра, сверкали магниевые вспышки, раздавались  щёлчки нацеленных на него фотоаппаратов, протягивали блокнотики и просили дать свой автотроф.
Вечером в числе гостей, приглашенных правительством, Масалов присутствовал на торжественном заседании, посвященном двадцатому юбилею образования ГДР. Вместе с другими аплодировал во время выступления Вальтера Ульбрихта, первого секретаря Социалистической единой партии Германии, председателя Государственного совета, хотя и не понимал того, о чем говорил он в своём докладе. На следующий день была поездка в воинскую часть национальной народной армии ГДР, в полк «Отто Шлаг», и встреча с солдатами и офицерами этого полка. Напряженными для него были прошедшие дни, и, когда его привезли в гостиницу, от всех волнующих событий и массы впечатлений, кружилась голова...
А сегодня по приглашению командования Группы Советских войск Масалов прибыл на встречу с молодыми солдатами, пожелавшими своими глазами увидеть прототипа Воина-освободителя в Трептов-парке. С большим интересом знакомился с  «хозяйством» войсковой части.  Его поражала чистота в казармах, аккуратно заправленные солдатские койки, вторая обувь у входа в казарму, просторная столовая, спортивные площадки и футбольное поле. Невольно вспомнилась суровая сибирская зима сорок первого года, землянки и печки «буржуйки», возле которых они никак не могли после занятий на открытом воздухе отогреться, высушить рукавицы и портянки.
«Да, в таких условиях солдату можно служить даже вдали от Родины», - подумал бывший солдат.
- В 1965 году рядовой Пётр Максимчук ценой своей жизни спас немецкую девочку, - продолжил, начатый рассказ о воспитании молодых воинов, командир подразделения. - Наша часть, в которой в то время проходил  службу этот  солдат, стояла в небольшом, утопающем в зелени немецком городке. В один из воскресных дней он с тремя товарищами по службе был в увольнительной. День был жарким, они вышли из парка и решили оставшееся время увольнительной провести на берегу канала. Солдаты шли вдоль канала, от воды  веяло прохладой и свежестью, и они не представляли, что в этот чудесный день с кем-то может случиться беда. А беда настигла двух немецких  школьников. Потоком воды их лодку затянуло в водоворот и перевернуло. Мальчик Готфрид Лита сумел добраться до берега, а девочка,Карола Феттер скрылась в воде. «Девочка тонет!» – крикнул Пётр, не раздумывая, сбросил мундир и бросился в воду. Несколько раз над поверхностью воды показывалась его голова, и он снова нырял. Вынырнув в последний раз, Пётр подал спасённую девочку товарищам, а его затянуло в трубу канала, - закончил офицер свой рассказ о подвиге молодого солдата. – И в мирное время тоже есть место подвигам нашим солдатам! – чуть помолчав, добавил он.
- Да, это действительно подвиг! – выслушав офицера, вздохнул Масалов, глубоко сочувствуя родителям солдата, потерявшим в мирное время своего, может быть, единственного сына.
- А нам, Николай Иванович, пора! Солдаты уже собрались и ждут встречи с Вами, - взглянул на часы офицер.
Без всякой команды встали со своих мест солдаты и офицеры и, пока он с командиром части не занял место в президиуме, продолжали стоять по стойке «смирно».
- Товарищи солдаты, сержанты и офицеры, - открыл встречу командир части. -  Вы все прекрасно знаете имя солдата, который в последние дни штурма рейхстага спас немецкую девочку. Этот мужественный солдат впоследствии и стал прототипом Воина-освободителя, запечатленного скульптором в мемориальном комплексе. Несколько дней назад Николаю Ивановичу Масалову по решению магистрата за заслуги в борьбе с фашизмом вручили знак почётного гражданина Большого Берлина. Сегодня Николай Иванович у нас в гостях  ...  - и громкие аплодисменты заглушили последние его слова.
Не хотелось ему будоражить память и рассказывать о боях в Берлине, штурме рейхстага, имперской канцелярии и том случае с немецкой девочкой, но не сумел устоять перед многочисленными просьбами молодых солдат. С большим интересом слушали они рассказ прославленного воина-гвардейца о тяжелых боях за город, в котором спустя десятилетия им довелось нести свою воинскую службу.
Он рассказывал молодым солдатам о последних днях сражения за Берлин и заново переживал  все события. Ему казалось, что вместо этой ленинской комнаты он находится на втором этаже мрачного здания и вместе с боевыми товарищами отбивает атаку эсэсовцев.  Всё до мельчайших подробностей вставало перед его глазами.
…Раннее утро, рассвет только начинается.  Штурм центральной части Берлина начался в двенадцать часов ночи. Танки на полном ходу таранным ударом ворвались во двор огромного, на целый квартал, дома, обороняемого гестаповцами. Вместе с танками через узкую горловину между разрушенными зданиями в образовавшиеся проломы прорвались штурмовые отряды. Увлеченные успехом,  штурмовые отряды овладели ещё одним кварталом и начали  вести бой в глубине немецкой  обороны. Солдаты уже давно освоили тактику ведения уличных боёв. Ветераны полка научились этому ещё в сорок втором на улицах Сталинграда, были за плечами и руины Запорожья в сорок третьем, а затем и штурм Познанской и Кюстринской крепостей. Но у немцев было преимущество: они имели схемы подземных коммуникаций и в любой момент могли, воспользовавшись этим, как уйти из заблокированного здания, так и выйти в тыл атакующим. Берлин был в огненном кольце, но немцы с возрастающим упорством отчаянно сопротивлялись и всеми силами старались удержать за собой оборонительный пояс центральной части города.
Штурмовые отряды и группы пошли вперёд, а Масалов получил приказ оставаться с полковым знаменем при штабе полка и с ассистентами Гуровым и Божко расположился на втором этаже угловой комнаты каменного дома в узком переулке. Командир полка и его штаб заняли комнату на четвёртом этаже. Оттуда хорошо просматривался весь переулок и часть широкой улицы, которая пересекает переулок. Давно уже вышло время начала атаки основными силами дивизии, но атака не начиналась.
 Немцы, опомнившись после внезапного ночного удара, очевидно, получив подкрепление,  перешли к решительным действиям, намереваясь ликвидировать прорыв. Полк оказался оторванным от главных сил дивизии и по поступившим сообщениям из второго и третьего батальонов расчленён немцами  на отдельные гарнизоны. Масалову было понятно,  что в сложившейся обстановке немцы будут стремиться как можно скорее по частям уничтожить эти малочисленные гарнизоны. Он не понимал, почему не вступают в бой основные силы дивизии. Обстановка тем временем обострялась с каждым часом.
- Атака дивизии отменяется до всеобщего штурма, - пояснил заместитель командира дивизии Мусатов, неожиданно появившийся вместе с Лисицыным, капитаном из разведки дивизии.  Лисицын ознакомил по карте заместителя командира дивизии с действительным  положением батальонов и штурмовых групп. – Молодцы! Ночью хорошо поработали, -  одобрил   Мусатов действия штурмовых отрядов и дал понять, что надо держаться.
- Боюсь, что долго им не продержаться, оторваны от пунктов боепитания, - услышал Масалов слова капитана. Произнёс он их с тяжелым вздохом, когда вслед за Мусатовым поднимался на четвёртый этаж в штаб полка. И как бы в подтверждение его слов появились гитлеровцы.
В чёрных мундирах, они плотными рядами высыпали из-за стены разрушенного четырёхэтажного дома и направлялись к подъезду их дома. Спустя какое-то время уже слышался в подъезде топот сапог на лестнице. Оставив  Божко у знамени, Масалов вместе с Гуровым выскочил в коридор и увидел вереницу гестаповцев. Не раздумывая, дал короткую очередь из автомата, подоспевший комсорг полка Ладыженко бросил гранату на лестничную клетку. Он с нетерпением ждал взрыва гранаты, секунды казались неимоверно длинными, а граната всё не взрывалась. «Неужели не сработает?»  Тревожно думалось, но в руках автомат, и нет времени достать из своего  кармана «лимонку», выдернуть чеку и швырнуть её в сторону немцев. Наконец раздался взрыв, и он увидел, как замешкались фашисты. Они катились вниз, на лестнице была свалка, а снизу напирала новая волна. Рядом Володя Рябов, писарь штаба, встав на колено, бил длинными очередями из автомата, а Ладыженкко, привалившись к стене, - короткими,  расчётливыми очередями.
– Экономь патроны! Стреляй короткими очередями!  - кричал он, но  Рябов не слышал его и продолжал вести огонь по-прежнему. Гуров, пристроившись на подоконнике, посылал очереди в эсэсовцев, столпившихся у подъезда. Передние ряды немцев, перешагивая через убитых, вели непрерывный огонь и с лестничной площадки выбегали в коридор. «Их надо остановить, любой ценой защитить боевое знамя полка! Мне доверена святыня полка, и я должен уберечь знамя», - ни о чём другом он не думал в эти минуты.
Пули долбили над головой кирпичные стены, рикошетили и вместе с осколками кирпича стучали по каске. Выпустив последние патроны, замолк автомат Рябова. Спустя короткое время перестал вести огонь ассистент знаменщика, сержант Гуров. Да и у самого знаменщика диск уже почти пустой. Наступает критическая минута боя, знамя полка в опасности. Он приказывает Гурову разведать, нет ли запасного выхода, достаёт из кармана «лимонку» и бросает её поверх голов гитлеровцев. Раздался взрыв, а вместе с ним он увидел, как с верхнего этажа спускаются с автоматами в руках и спешат к ним на помощь капитан разведки, заместитель командира  дивизии и командир полка.
Гуров вернулся быстро. 
; Есть, товарищ старший сержант, запасной выход, - с трудом сдерживая дыхание, доложил он. - Выходит в маленький двор, а за ним - узкий проход, по которому можно выйти на широкую улицу.
    Всё услышанное от ассистента он немедленно доложил командиру полка, надеясь получить указание на выход из заблокированного здания с полковым знаменем.
- Отставить, гвардии старший сержант, даже думать об этом!  Не отступать, а наступать надо! - Всё это было сказано, как показалось ему, каким-то уж очень спокойным голосом, без какого-то намёка на беспокойство за полковое знамя…
Масалов замолчал и обвел взглядом молодых солдат. Сосредоточенные лица, в глазах - опасение за судьбу полкового знамени и нескрываемый  интерес, чем всё закончилось.
- Я был в полном недоумении, командир полка вёл прицельный огонь короткими очередями, и я не сразу заметил, что обстановка на лестнице и в коридоре резко изменилась. Эсэсовцы уже не пытались сломить наше сопротивление, они бежали по коридору  в сторону лестницы на выход. «Руссиш  панцер! Руссиш  панцер!» - слышались их голоса, заглушаемые автоматными очередями. Я взглянул в окно и увидел наши тридцатьчетвёрки, - закончил Масалов свой рассказ об одном из многочисленных эпизодов битвы за Берлин.
- Спасибо, Николай Иванович, за Ваш увлекательный рассказ о героической стойкости и мужестве, проявленных нашими воинами в боях за Берлин, - поблагодарил командир части.
- Николай Иванович, поздравляем с наградой! Правительство Германской демократической республики по достоинству оценило ваши заслуги, присвоив Вам звание почётного гражданина. Мы гордимся Вами и преклоняемся перед Вашим великим подвигом, - выступил комсорг батальона с нашивками старшего сержанта на погонах, с комсомольским значком на левой стороне груди и солдатскими значками на правой.
«Опять слова о великом подвиге», -  невесело усмехнулся про себя Масалов.
- Спасибо за поздравление! А что касается подвига, тем более великого, то я не считаю спасение немецкой девочки подвигом. Так поступили многие наши  солдаты, спасая немецких детей во время боёв за Берлин, только они не попадали в поле зрения наших генералов, поэтому и остались незамеченными, - ответил бывший гвардеец.
Много разных вопросов задавали солдаты, а он старался подробно отвечать. После встречи был ужин в столовой, и Масалов отметил для себя, что он совершенно не похож на ту кашу, которой кормили их ротные повара из походных кухонь...

Глава двенадцатая

«Там, над Вислою да над Одером,
Где б война не водила солдат,
Не опознаны, не отысканы
Наши русские парни лежат…»
Владимир Сергеев

В канун тридцатого юбилея Победы в Великой Отечественной войне над фашистской Германией Масалов совсем неожиданно получил правительственное приглашение из Кремля. «Чем я заслужил такую великую честь? Кого увижу на этом приёме?» - задавал бывший гвардеец сам себе вопросы перед поездкой.
В Москве без особого труда разыскал приемную на улице Горького. Получил направление в уже знакомую ему гостиницу «Россия», программу встречи в Кремле и всех последующих мероприятий. Первый день был свободным, и, отдохнув в гостиничном номере после дороги, вышел сибиряк на шумные улицы столицы. На Красной площади долго стоял у ограждений напротив Мавзолея. Вся собравшаяся там публика,  с нетерпением поглядывая на часы, ждала смену караула. Непрерывным потоком мимо застывших на посту часовых проходили в Мавзолей люди, чтобы пройти мимо постамента с саркофагом и посмотреть на вождя мирового пролетариата.
От Спасской башни Кремля вышла очередная смена караула и, точно печатая шаг, направилась к посту номер один. «Смена идёт!» –прошептал кто-то в притихшей толпе. В красивой, строго подогнанной парадной форме, одинакового роста, впечатывали шаги в брусчатку солдаты почётного караула. Впервые довелось увидеть Масалову эту церемонию торжественной смены почётного караула у Мавзолея. Синхронно поднимались ноги в начищенных до блеска сапогах, были вытянуты носки; взмах руки, секундная задержка на сгибе у груди - и до отказа  назад, маятниковым взмахом вскидывали руки в белых перчатках.
Старый солдат Масалов, бывший знаменосец гвардейского полка, зачарованно смотрел на безукоризненную строевую выправку молодых солдат почётного караула.  «Шаг в шаг, шаг в шаг, - как стук метронома, отдавалось в его ушах, - шаг в шаг, шаг в шаг». Карабины почти не касались плеч, а как бы опирались о воздух - так бережно несли их солдаты. С первыми ударами курантов брякнули у ног солдат приклады, все трое одним движением повернулись налево, замерли напротив своих товарищей, застывших на посту, и с новым ударом приклада двое из них пошли на смену.
В трепетном волнении в указанное время прошел Масалов в Кремль через ворота  Спасской башни. От блеска маршальских звёзд на погонах, звёзд Героев Советского Союза на груди, от орденов и медалей рябило в глазах у Николая. Совсем близко видел перед собой лицо Генерального секретаря ЦК КПСС Брежнева, и оно показалось ему не таким, каким привык видеть его на многочисленных портретах.
Много известных людей увидел он в Кремлёвском зале. Министр обороны Гречко, маршалы Советского Союза Чуйков и Баграмян стояли рядом с Брежневым и о чём-то разговаривали между собой. Увидел знакомого ещё по Сталинградской битве командира дивизии Родимцева с погонами  генерала-полковника на плечах.  Его дивизия освобождала Малахов курган, занятый немцами в сентябре сорок второго года, а впоследствии сражалась рядом с их дивизией. Увидел трижды героев Советского Союза, маршала авиации Покрышкина  и генерала-полковника авиации Кожедуба.
- Масалов Николай Иванович, бывший гвардии старший сержант, знаменосец 220-го стрелкового полка 79-й дивизии, - представил его Брежневу Василий Иванович Чуйков. - Это он под огнём вынес и спас немецкую девочку при штурме рейхстага. Его мужество, самоотверженность и воплотил скульптор в своём монументе. 
Масалов был очень взволнован и  не запомнил тех слов, которые произнёс и прочитал по бумажке Брежнев перед тем, как пожать ему руку. После приёма был дан обед, и впервые за всю прожитую жизнь Масалов выпил стопку водки за предложенный тост в честь тридцатого юбилея Великой Победы. Чуйков предложил тост за мужественных защитников Сталинграда, положивших начало перелома в ходе Великой Отечественной войны. Масалов, слушая Чуйкова, снова, уже в который раз, переживал все события тех трагических дней Сталинграда.
Память вернула его в те дни, с удивительной чёткостью воскресила в сознании картины виденного и пережитого там. Вспомнил жаркие сентябрьские дни и пыльные дороги, проложенные в сухой ковыльной степи. По этим дорогам полки 284-й дивизии после доукомплектования пешим маршем двигались к Сталинграду.
Девятнадцатого сентября выгрузились из эшелона и уже несколько дней шли на запад. Не останавливались иногда и после захода солнца. Ему ещё не доводилось видеть такие обширные степи, линия горизонта казалась рядом, казалось, рукой подать. Редко делали привал, подкреплялись галетами на ходу, за спиной осталась уже добрая сотня пройденных километров. Последний привал сделали на рассвете в степной балке, в шести километрах от Волги. Оставался ещё один короткий, но очень напряженный бросок, а затем переправа на правый берег великой русской реки…
Под покровом вечерних сумерек полки втянулись в прибрежные дубравы, скрывающие подходы к переправе, и вышли на берег. Над головой тёмное небо, а на правом берегу - сплошные смерчи пожаров, разгул  огня.  Масалову казалось, будто горят и  плавятся камни, город тонет в море огня…  После переправы полки дивизии сразу вступили в бой, вышибли немцев с занятой ими позиции и вышли  к северному плечу Мамаева кургана. С этого дня, 23-го сентября сорок второго года, и началась для него 140-дневная  оборона Мамаева кургана.
- Между заводами металлических изделий и «Красным Октябрём», там, где вступила в бой ваша дивизия, Паулюс и намеревался выйти к Волге, -  будто угадав, о чём только недавно он вспоминал, начал разговор маршал Чуйков. Он только что сфотографировался с Масаловым и другими ветеранами. 
- Очень хотели этого и его генералы: 23-го сентября у Паулюса был день рождения, а они стремились сделать ему этот подарок. А вместо подарка потеряли Мамаев курган и были атакованы в заводском районе, - усмехнулся маршал.  - Вот почему он тогда и решил в отчаянии разбомбить нефтехранилище и воспламенить резервуары с нефтью и бензином у подножия Мамаева кургана. Надеясь сломить нас, берег до поры  горючее для заправки своих танков. Только понял: не собираемся мы сдавать свои позиции, и решился на этот шаг, чтобы огнём проложить дорогу к Волге и сломить наше сопротивление. И опять просчитался: из огня вырвался отряд моряков Тихоокеанского флота, которые обороняли нефтехранилище, и  лавиной устремился на немецкие позиции. Стремительно достигли улиц рабочего посёлка, опрокинули противника и прогнали до самого авиагородка.  «Нашествием чёрных дьяволов», по словам пленных немцев, окрестили  тогда эту атаку фашисты, - вспоминая тяжелые дни обороны, говорил Чуйков.
Масалов, слушая маршала, видел перед глазами ту страшную картину. Резервуары походили на извергающиеся вулканы, языки пламени лизали небо. Из огня вырывались моряки, на ходу сбрасывали с себя дымящиеся бушлаты и с криками «полундра!», устремлялись в атаку.
Чуйков ещё долго говорил о подвигах многих защитников города, Масалов поражался его цепкой памяти. Он называл фамилии не только командиров полков, батальонов, но и отдельных рот, взводов и даже рядовых бойцов.
- Священна для меня земля Сталинграда и особенно Мамаева кургана! – вздохнул Чуйков. -  Прекрасный ансамбль-памятник воинам, защитникам Сталинграда воздвигнут на Мамаевом кургане по проекту скульптора Вучетича. Жалко, рано умер этот гениальный скульптор, в расцвете творческих сил.
- Что, разве умер? – не удержался, чтобы не задать вопроса, Масалов.
- К сожалению, да. Умер в прошлом году. Смерть слишком разборчива,и забирает лучших людей.
Вспоминал Чуйков бои и штурм Запорожья, когда их 79-й гвардейской дивизии за освобождение города было присвоено наименование Запорожской, а Москва салютовала героям сражения. Две недели тяжелых, кровопролитных боёв предшествовали взятию города.
- Восточный вал, как называли его гитлеровцы, считался главным оборонительным узлом на подступах к  Запорожью, - начал свои воспоминания Чуйков. – Два оборонительных рубежа огибали город, сплошные минные поля, доты, дзоты, железобетонные укрытия и противотанковый ров шириной до шести и глубиной до четырёх метров предстояло преодолеть вашей, Николай Иванович, 79-й гвардейской дивизии. На переднем крае первого оборонительного рубежа против вашей дивизии действовали три пехотные дивизии немцев, в глубине обороны был сосредоточен танковый корпус, укомплектованный новыми танками, пока ещё незнакомыми вам «тиграми».
«В сентябре сорок второго началась оборона Сталинграда, а в сентябре сорок третьего начался штурм Запорожья, - слушая бывшего командующего армией, подумал Масалов. - Почти год, без малого. Сколько потеряли в боях за это время! Возьми тот же город Запорожье...» Вспомнил Масалов противотанковый ров, эту непреодолимую преграду. Стоило только перебраться на его западную сторону, моментально попадали под губительный огонь, приходилось откатываться назад и хоронить погибших друзей. Желтый курган, который маячил как раз  напротив их полка, огрызался артиллерийским огнём.  Между курганом и рвом - бронированные «тигры», которых невозможно было остановить ни бронебойным ружьём, ни противотанковой гранатой, а противотанковые орудия не удавалось перетянуть через этот проклятый ров. Две недели шли кровопролитные бои, и только после того как ночью выбили немцев с кургана, удалось переправить артиллерию и танки. Ещё четыре дня упорных боёв на плацдарме левого берега Днепра, и 14-го октября город Запорожье был освобождён.
- Ты не забыл, Николай Иванович, начальника разведки вашей дивизии, майора Графчикова? – продолжая свои воспоминания, поинтересовался Чуйков.
- Помню, товарищ маршал Советского Союза, - отрапортовал по-военному бывший старший сержант.
- Полно тебе, обращайся ко мне просто по имени и отчеству. Мы с тобой на гражданке... Отважный разведчик, опытный, изобретательный и дерзкий! Как он с группой своих разведчиков пробрался ночью в расположение немцев и взорвал девять «тигров» прямо в их собственных капонирах, - с восхищением говорил Чуйков.
- Жалко майора Графчикова! Погиб на Висле, - произнёс с глубоким вздохом Масалов.
- Кто тебе сказал? Он не погиб! Долго лечился в госпиталях, перенёс много операций, остался инвалидом первой группы, но живой. Передвигается с помощью костылей, по дорогам ездит на своём «Запорожце». Живёт в Москве, недавно за рулём собственной машины побывал в Сталинграде.
Много было всего, о чём хотелось маршалу вспомнить и поделиться с бывшим солдатом, который прошел с ним боевой путь от стен Сталинграда до самого рейхстага в Берлине, но по регламенту были другие мероприятия.
- Перед вами «Царь-колокол», отлит он в одна тысяча семьсот тридцать пятом году. Два года трудились над ним отец  с сыном - русские мастера Моторины, - говорила молодая женщина-экскурсовод. – Вес колокола - свыше двухсот тонн, высота с ушками - шесть метров четырнадцать сантиметров, диаметр - шесть метров и шестьдесят сантиметров. Вон тот кусок колокола, который лежит у его основания, отвалился во время пожара в одна тысяча семьсот тридцать седьмом году. Вес этого кусочка - одиннадцать с половиной тонн.
- А это «Царь-пушка», артиллерийское орудие, мортира. Отлита в одна тысяча пятьсот восемьдесят шестом году русским мастером Чоховым. Вес её - сорок тонн, длина - пять метров тридцать четыре сантиметра, калибр ствола - восемьсот девяносто миллиметров. Она предназначалась для обороны Кремля, но из неё никогда не стреляли. Она осталась памятником литейного искусства, - закончила экскурсовод знакомство с достопримечательностями на территории Кремля. - Теперь пройдём в Оружейную палату.В шестнадцатом и восемнадцатом веках она была в России центральным государственным учреждением закупки и хранения оружия, драгоценностей,  предметов дворцового обихода и собрания  многих других предметов декоративно-прикладного искусства. Всё это вы увидите в залах Оружейной палаты.
С большим интересом ходил Масалов по залам и рассматривал оружие, доспехи, царские троны, на которых восседали когда-то русские государи. Всё удивляло его, как в Оружейной палате, так и в Успенском, Благовещенском и Архангельском соборах Кремля…

В посёлке Тяжинском в самом центре заканчивалось сооружение мемориального комплекса памяти воинов-сибиряков посёлка и района, погибших на фронтах Великой Отечественной войны. Предложение Масалова по увековечиванию памяти погибших не осталось без внимания со стороны секретаря райкома. По проекту центральное место в ансамбле отводилось памятнику  воину-освободителю, точной копии бронзового солдата, установленного в Германии, только меньших размеров. Тяжинским побратимом  берлинского памятника в Трептов-парке  окрестили этот монумент бывшие фронтовики.  С правой и левой стороны монумента предусматривались большие стелы с выбитыми на них именами павших воинов земляков.
Всё население посёлка приняло активное участие в этой  стройке мемориального комплекса, который как бы олицетворял собой  дань живых павшим. Комсомольская организация посёлка объявил операцию «Поиск», в рамках которой обошли все дома,  записали имена всех погибших и не вернувшихся с войны. Дети внимательно знакомились с сохранившимися похоронками, пожелтевшими от времени треугольниками писем с фронта, поблекшими семейными и фронтовыми фотографиями. Для детей, родившихся спустя десятилетия, война уже стала историей, легендой. А сейчас они увидели эту жестокую войну совсем близко в бережно хранимых документах.
Масалов не ожидал такого размаха, в его представлении памятник павшим землякам  должен был выглядеть значительно скромнее, и он был очень благодарен секретарю райкома. Внимательно следил за работой на строительной площадке, когда была необходимость в обеспечении какими-либо материалами, помогал всяческими путями. Интересовался работой поисковых групп ребят, школьных следопытов, давал ценные советы. В последнее время он стал часто получать приглашения от школьников из различных городов посетить их школу. От дальних поездок приходилось вежливо отказываться и принимать приглашения от школьников из своей, соседней области и ближайших городов Красноярского края. И в каждой школе его на торжественной линейке принимали в почётные пионеры и повязывали на шее красный галстук, а он, растроганный их вниманием и детской непосредственностью, с волнением покидал школу.
Шел тридцать третий год со дня окончания Великой Отечественной войны, очередной день Победы отмечал Масалов вместе со всеми жителями посёлка у мемориального памятника  Славы - вечной  памяти воинам-землякам, погибшим на фронтах прошедшей войны. Вместе с представителями власти и поселковых общественных организаций возложил венок к подножию солдата с девочкой на руках, своего, как окрестили его фронтовики, «тяжинского побратима». В этот день состоялось торжественное открытие памятника, и с той поры молодожены после регистрации брака все цветы клали к подножию обелиска. Это стало традицией.
Непрерывным потоком шли письма, иногда с публикациями новых газетных материалов о его подвиге. Часто стали приходить письма от бывших узников концентрационных фашистских лагерей. Масалов даже удивился, каким образом могло дойти до него письмо от Иосифа Аргирова из Болгарии, бывшего узника Бухенвальда.
«СССР, Сибир, Вознесек, Масалов Николай Иванович», - с улыбкой на лице глядя на конверт с этим адресом, удивлялся адресат. Оно пришло одновременно с письмом от узника другого концлагеря из польского Майданека.
«Я знаю, Николай Иванович, что Вы освобождали польский город Люблин, вблизи которого и находился немецко-фашистский концлагерь Майданек. 1,5 миллиона человек стали жертвами этого чудовищного лагеря смерти. Я не знаю, сколько бы ещё могло погибнуть в лагере безвинных людей, если бы советские войска не освободили нас из фашистской неволи. Спасибо, Николай Иванович, за Ваше солдатское мужество!
Иозеф  Крашинский
город Лодзь».
«Понимаю, что довелось пережить тебе, Иозеф Крашинский, в этом лагере смерти,  - тяжело вздохнул Масалов, закончив читать письмо от узника Майданека. – Только без меня уже штурмовала наша дивизия Люблин и освобождала узников из концлагеря», - тяжелые воспоминания обожгли его душу. Кровоточащий осколок войны, прочно засевший в душу солдата, ожил в глубинах его памяти.
Наступление 220-го гвардейского полка на город Люблин после короткой, но очень интенсивной артподготовки развивалось успешно. Масалов видел, как после первых залпов тяжелой артиллерии и «катюш» взметнулись над немецкими позициями в небо языки пламени, столбы чёрного дыма вместе с брёвнами и ещё какими-то обломками оборонительных укреплений. Вслед за танками бросились в атаку батальоны полка; немцы, ошеломлённые внезапным артиллерийским огнём, ответного огня не открывали, и ему показалось, что сопротивление фашистов подавлено окончательно.
Масалов бежал по полю, приминая солдатскими сапогами,стебли с уже налившимися соком колосьями поспевающей ржи. Как крестьянин, пожалел пропавший под гусеницами танков урожай польского землепашца. Он пропустил тот момент, как из не замеченного им укрытия  сверкнул вдруг пламенем крупнокалиберный пулемёт, успел только почувствовать грубый, жесткий удар в грудь, опрокинувший его наземь.
Очнулся Масалов от толчков и дикой боли, огнём разлившейся по всему телу. Где-то на западе слышалось монотонное рокотание уходящего всё дальше от него боя. Он слегка пошевелился, но от этого слабого движения ещё больше усилилась боль. «Неужели нет никакой надежды?» - с тоской подумал он после нескольких попыток и снова провалился в пустоту. Сознание вернулось от какого-то гудения над его ухом. Масалов слегка приподнял веки. Прямо над его ухом мохнатый шмель пытался забраться на сиреневый полевой цветок, но тонкий стебелёк гнулся, шмель срывался и, сердито гудя, начинал всё сначала. Уже боясь пошевельнуться, лопатками, спиной, ногами ощутил, что гимнастёрка и брюки обильно пропитались кровью и тяжело липнут к телу. Тошнотно-приторно ударил в ноздри запах собственной загустевшей крови, и от этого запаха снова начало меркнуть сознание. Он не знал, как долго лежал так.  На полуприкрытые веки легла алая пелена полуденного солнца, а когда открыл глаза, на него навалилось бездонное и слепящее своей голубизной небо. Сразу почувствовал нестерпимую жажду и сухость во рту. С большим трудом отстегнул фляжку с водой, но она оказалась пустой, и ещё больше захотелось пить.
Ему не хотелось верить, согласиться с мыслью, что придется умереть под этим голубым  небосводом  среди поспевающей ржи. Не хотел  даже и думать, что он не сможет добраться до своего полка. «Лёжа на спине, до своих не доберёшься, - подумал Масалов, - надо переворачиваться и ползти», - твёрдо решил он, хотя и понимал, какую адскую боль предстоит вынести ему.
Только с третьей попытки, теряя и снова приходя в сознание, сумел он перевернуться со спины на грудь. Долго лежал неподвижно в ожидании, когда хоть немного стихнет боль в груди и ноге. Сознание  постепенно начало крепнуть, расти, и тогда он начал осмысливать, что же произошло. Вспомнил, как бежал по ржаному полю и с опозданием заметил блеснувшую впереди пулемётную очередь, а вслед за ней и удар в грудь, опрокинувший навзничь его тело. «Боли в ноге я тогда не почувствовал, - вспоминал он, - значит, фашист уже вдогонку, когда я падал, продырявил её», -  размышлял Масалов, сокрушаясь, что двигаться теперь сможет только ползком.
Превозмогая нестерпимую боль, с напряженной осторожностью, делая упор на здоровую ногу, выпрямился, но, как только попытался опереться на раненую ногу, почувствовал во всём теле жгучую боль, будто раскалённой иглой прошили его насквозь, и он упал. Немного отдышавшись, попробовал ползти, загребая руками и отталкиваясь здоровой ногой. В горле всё пересохло, ужасно мучила жажда.
Медленно, сантиметр за сантиметром, продвигался вперёд, обессиленный от потери крови, до предела уставший за дни последних тяжелых боёв, голодный, он мечтал о глотке холодной воды. Солнце медленно спускалось к горизонту. Приближаясь к нему, оно вспухало и краснело, будто старалось впитать в себя кровь его и всех его боевых товарищей, пролитую ими на полях сражений. А Масалов, преодолев очередной метр нескончаемого ржаного поля, уткнувшись лицом в землю, отдыхал, набираясь силы для следующих сантиметров своего трудного пути. Машинально начал  ощупывать траву,  рука наткнулась  на короткий, гладкий и мягкий стебель. Почувствовал, что какой-то, до боли знакомый ещё с детских лет, запах доходит до него, напоминающий сладкий запах молочая.
Когда-то в далёком прошлом, в голодные, но всё равно счастливые тридцатые годы его детства, они, как прожорливая саранча, набрасывались на всё съедобное и грызли молодыми зубами этот молочай. Масалов сжал в пальцах тугой стебель и с большим трудом разломил его ослабевшими пальцами у самого корня. «Теперь надо очистить листочки, осторожно ободрать  жесткую кожуру, а мягкую скользкую сердцевину раскатать в ладонях», - вспоминал он  всю процедуру приготовления этого блюда перед тем, как проглотить его. Масалов раскатал сердцевину, словно тесто в ладонях, на руки брызнул сок, а он с жадностью слизывал его. Положил раскатанную сердцевину в рот и стискивал запекшимися губами хрупкую прохладно-водянистую массу с солоновато-горьким привкусом. Губы и язык стали липкими, но жажды молочай так и не утолил, ещё больше захотелось пить.
Наступили поздние июльские сумерки, и Масалов знал, что ночью никто искать его не будет, надо рассчитывать только на самого себя, а ползти сил у солдата уже не было. Всё чаще и чаще в полном изнеможении он останавливался, и ему казалось, что это предел, ползти дальше он больше не сможет. Но, отдышавшись, снова забрасывал руки и, помогая здоровой ногой, подтягивался, потом снова и снова... Вокруг была немая ночная тишина, нарушаемая только непрерывным треском кузнечиков. Огромная луна казалась ему неподвижно застывшей в тёмном небе, будто не хотела спускаться вниз, не насмотревшись вдоволь на страдания тяжело раненного солдата. Сознание всё чаще стало покидать его, а когда возвращалось, ему казалось, что оно держится и трепещет на тончайшей ниточке, готовой оборваться в любую секунду и, может быть, навсегда...
Очнулся Масалов в какой-то непривычной для него обстановке. Ещё окончательно не придя в себя, уловил чутким ухом больное или сонное дыхание многих людей, какое-то гудение, что-то напомнившее ему, и незнакомые запахи, которые перекрывались удушающее сладким запахом эфира. Открыв глаза, увидел над собой высокий потолок, светлую, залитую солнечным светом комнату с большими окнами. В одном окне, стукаясь о стекло и не находя выхода, гудел шмель. Мгновенно в памяти встала картина, напомнившая что-то подобное, вспомнил ржаное поле и недовольное гудение точно такого же шмеля, который по тонкому стеблю никак не мог добраться до цветка.  Понял, что он в тыловом  госпитале, с большим удовлетворением отметил, что жив, и хотя пока ещё очень слабый, но силы снова вернутся к нему. Глядя в потолок, силился вспомнить, как он здесь оказался, но так и не смог. Вспомнил только чей-то  резкий голос откуда-то из глубины: « Кровь! Немедленно! Кровь!» Нестерпимо захотелось оглядеть самого себя, но, едва сделал попытку приподняться, тут же откинулся на подушку от пронизывающей всё тело острой боли, успев только заметить крест-накрест опоясывающие его грудь окровавленные бинты...
В изнеможении упал на подушку, от жгучей боли закрыл глаза. Постепенно боль начала утихать, и он, почувствовав чьё-то присутствие, открыл глаза. Молоденькая девушка в белом халате склонилась над ним.
- Наконец-то очнулся, солдатик! Теперь жить будешь! – воскликнула радостно, всматриваясь в его зрачки и улыбаясь одними глазами. А он, глядя в её глаза, так похожие на васильковые глаза Оксаны, застонал и чуть слышно произнёс потрескавшимися губами её имя.
- Опять, как и раньше в беспамятстве, зовёшь какую-то Оксану. Невеста что ли?
- Была невестой, да кончилась, - переворачивающим всю душу шёпотом выдавил из груди тяжело раненный солдат.
- Изменила, значит? Да ты не расстраивайся, найдёшь другую! -  медсестра готова  была  уже рассмеяться, но, заметив судорогу на лице солдата, тут же спохватилась и прикусила нижнюю  губу.
Лицо медсестры как-то сразу раздвоилось в глазах Масалова, стало расплываться, превращаясь в бесформенную маску, и он потерял сознание…
- На редкость живучим оказался ты, солдат, - внимательно рассматривая его, проговорил задумчиво хирург госпиталя при очередном обходе. - Столько крови потерял, не надеялись спасти тебя. Но теперь жить долго будешь!
На удивление всем докторам, дела на поправку у Масалова шли быстро. Молодость, сильный организм крестьянского парня сделали своё дело, и через полтора месяца он выписался из госпиталя.  Он старался никогда не вспоминать это тяжелое ранение, так же, как и ржаное поле, по которому, истекая кровью, полз день и всю ночь, постоянно теряя сознание.  Но все эти годы вспоминал слова хирурга, которые услышал от него при первом обходе: «Повезло тебе, солдат, что случайно наткнулись на тебя сборщики трофейного оружия. Если бы не они, то был  бы уже в другом мире». Благодарил Судьбу и незнакомых солдат, случайно нашедших его. А потом была дорога после госпиталя, когда на попутных машинах догонял свой полк, и радость встречи с однополчанами...


Глава тринадцатая

«Грохочет колокола медь,
Он вечно будет бить,
Чтобы вернувшимся и впредь
Всех павших не забыть…»
Григорий Курнаков



Масалов никогда  в телевизионных передачах не пропускал программу «Новости». По ним можно было, даже не читая газет, узнать о самых важных событиях в стране и за рубежом. Вот и в этот вечер 12-го марта, как обычно, устроился в двадцать часов у телевизора.  «ЦК КПСС, Президиум Верховного Совета и Совет Министров Советского Союза с глубоким прискорбием сообщают: сегодня на восемьдесят втором году жизни скончался выдающийся полководец, дважды Герой  Советского Союза, маршал Советского Союза Василий Иванович Чуйков. Перестало биться сердце верного сына коммунистической  партии, посвятившего всю свою жизнь защите Отечества, -  услышал Николай Иванович тяжелую весть о смерти  командующего 8-й армии, с которой прошел он весь свой боевой путь. - Похоронен маршал Чуйков, в соответствии с его завещанием, будет на площади Скорби в городе Волгограде на Мамаевом кургане. День похорон будет объявлен дополнительно».
Удрученный тяжелым известием, вспомнил встречу с маршалом на правительственном приёме и весь разговор с ним.
«Священная для меня земля Сталинграда, особенно на Мамаевом кургане, - вспомнил он слова Чуйкова. - Видимо, уже тогда решил обрести свой вечный «покой» маршал на израненной земле Сталинграда...»
На шестьдесят втором году своей жизни закончил Масалов работу комендантом в райкоме партии и ушел на заслуженный отдых. Хотя много времени отнимали поездки, встречи  с гостями из ГДР и других социалистических стран и общественная деятельность, но всё это никак не отражалось на его непосредственной  работе. Вернувшись из поездки или проводив гостей,  он уже не считался со временем, работал столько, сколько и было нужно. Поэтому никогда и не было к нему каких-либо замечаний от начальства.
Без особого желания подписывал его заявление об увольнении начальник административно-хозяйственной части райкома. Да и сам Николай Иванович уходил на заслуженный отдых без особого желания. Он мог бы ещё работать, если бы не требовался постоянный уход за женой, у которой в последние годы резко ухудшилось здоровье. Она ещё в молодости страдала хроническим заболеванием головного мозга, а с годами болезнь обострилась, чаще стали повторяться припадки с потерей сознания.  Врачи неоднократно  предлагали Масалову поместить её в специальное лечебное учреждение, но он категорически отказывался: «Пока у меня есть силы, как я могу согласиться с вами? Я уж лучше сам буду ухаживать за своей женой».
Тепло провожали на заслуженный отдых коменданта работники отделов райкома партии. Зная, что он не любитель спиртного, проводы обошлись без шампанского, было много тёплых пожеланий и вполне искренних  заявлений, что расстаются они с ним с большим сожалением. Были подарки, и среди них - телевизор «Горизонт», годовая подписка на журнал «Огонёк» и газету «Правда» на будущий год.
- Теперь, Николай Иванович, у Вас будет больше свободного времени, читайте газету, журнал «Огонёк» и смотрите телевизор, - пожелали работники райкома, прощаясь со своим комендантом-завхозом.
Был уже закатный вечер, когда Масалов после торжественных проводов возвращался домой. Солнце спускалось к горизонту, садилось просто, деловито, как старый, утомившийся за прожитый день человек. «Вот и прошел очередной день и больше уже никогда не повторится, - глядя на уходящее солнце, подумал Масалов. - Так и у человека проходит молодость, остаются за плечами годы работы, проводы на пенсию, а впереди только одна старость и неизбежный конец», - тяжело вздохнул, провожая глазами наполовину скрывшийся за горизонтом солнечный диск.
Вспомнил тот первый день, когда после войны вернул в родную деревню, а в следующее утро бродил  по лесу. В таёжной тиши, среди вековых елей, в молодом сосняке, всё казалось ему незыблемым, вечным, а молодость - бесконечной. Молодость прошла быстро, он даже и не заметил, когда она кончилась, но и после её окончания не думал о старости. Призрак старости даже в мыслях не маячил, а годы пролетели так стремительно.
Не сложилась в браке личная жизнь Масалова. Женился без любви и быстро смирился с этим, оберегая покой и удобства, которые давала семейная жизнь, с уважением относился к жене. С внешней стороны, если не считать болезни жены, всё выглядело хорошо, и в посёлке их считали идеальной семейной парой. Он, в отличие от многих мужиков посёлка, никогда не выпивал,  был внимательным и заботливым семьянином.
Мария меньше всего думала о себе, жила и заботилась о муже и дочери, всеми силами старалась создать уют и покой в семье.  Всю заботу  взяла на себя и никогда не говорила, что ей трудно. Она с первого знакомства полюбила Николая и бережно несла эту любовь все прожитые с ним годы. Женским проницательным умом и интуицией она вскоре после замужества поняла, что у Николая нет любви к ней. Догадалась, что у него на фронте была настоящая любовь, что она не угасает с годами, очевидно, останется у него до конца его жизни, и полюбить ещё кого-то он  не сможет. А разговоров на эту тему у неё с мужем никогда не было.
Николай для неё был всё равно что раскрытая книга, набранная крупным шрифтом. Читала её легко, не нужно было размышлять и задумываться над тем, что увидела в ней. Никогда не было каких-либо загадок для неё в муже. А Масалов, хоть и старался, не мог ответить на её бескорыстную любовь таким же светлым  чувством. За все годы совместной жизни с Марией не было такого случая, чтобы он ощутил внутреннюю потребность как-то выразить это чувство. Вначале думал, что пройдёт какое-то время, и придёт любовь, но шли годы, а он, глядя на Марию, видел перед собою незабываемое лицо Оксаны. Он понял, что однолюб и, даже мёртвую, он продолжал любить её…
В стране началась объявленная Генеральным секретарём ЦК КПСС Горбачёвым перестройка. Моментально по приказу сверху вырубили виноградники, и началась тотальная борьба с алкоголизмом. Масалов многое ожидал от перестройки  по наведению порядка в стране. Сам человек непьющий, терпеть не мог бездельников и пьяниц, которые с раннего утра уже толпились у винных ларьков. Ещё задолго до начала перестройки, до введения «сухого закона», частенько наведывался в кабинет к Горюнову, председателю районного комитета народного контроля. «Что же такое, спиртное продают с восьми утра, людей спаивают! - возмущенным голосом говорил он Горюнову.  - Ты же народный контроль, наведи порядок!» - наседал на председателя.  Но перестройка не смогла искоренить это пагубное явление, и, к великому сожалению Масалова,  пить в посёлке Тяжинском стали ещё больше. Ему казалось, что этот «сухой закон», направленный на борьбу с пьянством и алкоголизмом, приобрёл на самом деле обратную силу.
Водка стала дефицитом, продавали её по талонам в ограниченном количестве, а покупать стали все - как пьющие, так и непьющие, выстаивая длинные очереди у магазинов. Он бы и не узнал о всемогуществе этого зелья, если бы не встретился однажды с соседкой Клавдией Ивановной. Потеряв мужа на войне, учительница русского языка сумела вырастить и выучить двух сыновей, а  они после окончания учёбы в институтах разъехались кто куда, и она осталась одна. С  неизменной авоськой в руке и радостной улыбкой на лице она спешила к своему дому. Николаю Ивановичу ещё не приходилось видеть у нее такой радостной и счастливой улыбки. Всегда задумчивая и чем-то озабоченная проходила она мимо его дома. «Не иначе, как выиграла по облигациям Государственного займа крупную сумму», - отметил он для себя.
- Добрый вечер, Клавдия Ивановна! Вас с чем-то поздравить можно?
- Вечер добрый, Николай Иванович!- всё с той же радостной улыбкой ответила на приветствие соседка. – Для меня он действительно добрый, отоварила по талонам две бутылки водки. Правда, водки дешевой не было, пришлось брать «Столичную». С раннего утра записалась двести девяносто восьмой в очереди, два раза ходила отмечаться. Думала, что до закрытия магазина не подойдёт моя очередь и завтра снова придется проходить эту процедуру. Но, как говорят верующие, слава богу, отоварилась.
- Кого-то из сыновей в гости ожидаете?
- Да нет,  пока не собираются. У Павлика отпуск ещё не подошел, а Виктор с женой куда-то на южный берег Крыма уехали, - вздохнула Клавдия Ивановна.
- Так для чего же тогда стоять в этих очередях? – удивился Масалов, прекрасно зная, что водка Клавдии Ивановне совсем не нужна.
- Николай Иванович!  Вы разве не знаете, что водке в нынешнее время цены нет?  -  в свою очередь удивилась соседка. - Бутылку водки можно поменять на всё, что угодно, за эту несчастную бутылку сарай отремонтируют. В прошлом месяце мне соседи Василий с Николаем сарай покрыли да ещё спасибо сказали, когда я расплачивалась с ними бутылкой водки. Так что нам, одиноким женщинам, водка в нынешние времена жить и строить помогает. Помните слова одной из довоенных песен: «Нам песня строить и жить помогает»? А теперь, к большому сожалению, слово «песня» приходиться менять на слово «водка», - невесело усмехнулась она.
«Непонятно, что творится в нашей стране,» - размышлял Масалов после разговора с соседкой. Вспомнил Германию, где за две своих поездки ни разу не встречались ему пьяные немцы. «Было бы странным увидеть пьяного немца на улице или в сквере, а у нас - сколько угодно», - глубоко переживал за русскую нацию Николай.
Ему многое было непонятным из того, что происходит  в последнее время в стране. Не мог смириться с тем, что на протяжении уже нескольких лет в ущельях и горах Афганистана, выполняя «интернациональный долг», продолжают гибнуть молодые парни. Мирное время, а матери сибирских парней оплакивают над цинковыми гробами, которые под кодовым названием «Груз-200» привозят из Афганистана. «Во время Великой Отечественной войны мы гибли на фронтах, освобождая свою Родину от фашистских захватчиков, гибли в странах Западной Европы, чтобы навсегда покончить с фашизмом, а кому нужна эта необъявленная война в Афгане?» - рассуждал он с горечью в душе.
Встречаясь с журналистами из зарубежных стран, всегда опасался, что они могут задать вопрос: как он относится к присутствию советских войск в Афганистане? Вот и в этот раз, ожидая журналистов, супружескую пару Луца и Сабину Деквертов из Германской демократической республики, думал об этом.
; Позвольте, Николай Иванович,  представиться, - заговорил на чистом русском языке молодой мужчина, - меня зовут Луц Декверт, а это моя супруга Сабина Декверт.
; Мы, пока учились на факультете журналистики в Берлинском университете, мечтали встретиться с Вами, но никак не получалось, - продолжила начатый мужем разговор на  русском языке Сабина. - Что Вы чувствовали, держа на руках немецкую девочку, может быть, дочь или внучку солдата, воевавшего против Вашей страны? – задала вопрос Сабина.
- Я видел виселицы с телами казнённых женщин и детей на Украине и в Польше, приходилось видеть и заживо сожженных детей. Не скрываю, что эти ужасные зрелища вызывали жажду мести, но не по отношению к детям и мирным жителям Германии, а к фашистам, пришедшим на нашу землю с оружием в руках. Мы понимали, что немецкий народ и фашизм - это не одно и то же, и в Германиию мы пришли не как мстители, а как освободители немецкого народа от фашизма.
- Вы, Николай Иванович, могли погибнуть, когда бросились под непрерывный обстрел, чтобы спасти ребёнка. О чём вы думали в тот момент? – внимательно выслушав Масалова, поинтересовался Луц.
- В тот момент я не думал о своей смерти, знал только одно: ребёнок ждёт помощи, и его надо спасти любой ценой.
- Как вы отнеслись к созданию на немецкой земле памятника воину, спасшему немецкую девочку?
- Война стала тяжелым испытанием для многих народов, и каждый памятник, отражающий события минувшей войны, не даёт забыть её суровые уроки.
- Какие чувства испытывали Вы, когда впервые увидели памятник Воину-освободителю в Трептове?
- Меня глубоко взволновала застывшая в бронзе фигура солдата, прижимающего к груди ребёнка. Но не было мысли, что монумент посвящен мне: многие наши солдаты спасали немецких детей.  На моём месте так поступил бы каждый советский солдат, спас бы ребёнка - неважно, какой он национальности.
- Спасибо, Николай Иванович, за интервью! Здоровья Вам и долгих лет счастливой жизни! – поблагодарили Масалова супруги Дукверт перед тем, как попрощаться с ним. - Приезжайте к нам в Германскую демократическую республику, Вы у нас всегда желанный гость…
Супруги Дакверт были последними зарубежными журналистами, с которыми встречался Масалов в России.
Шли годы, в мозаике всевозможных  событий незаметно подкрадывалась к Масалову  старость. Всё чаще и чаще вместе с возрастными недугами стали напоминать о себе фронтовые раны. В стране стремительными темпами нарастал кризис политической и экономической систем. Социальные потрясения, катастрофы, трагические события стали частыми явлениями в стране. Гибель в Чёрном море четырёх сотен пассажиров теплохода «Адмирал Нахимов», авария на  АЭС в Чернобыле, произошедшие в 1986 году как бы приоткрыли дорогу новым всевозможным потрясениям, катастрофам и социальным взрывам в стране. Они рвали на части душу Николая и были значительно сильнее его физической боли…
С большим опозданием пришла весна в сибирский посёлок в 1987 году. На дворе уже была вторая половина апреля, но солнце почти не проглядывало, стояли пасмурные, больше похожие на  осень, ненастные дни. В один из таких дней умерла жена Масалова. Как тихо жила — так же тихо и ушла из жизни. Смерть Марии потрясла Николая Ивановича. После похорон потянулись для него длинные, тягучие и туманные, как забытьё, дни. Будущее без жены представлялось ему непонятным, тёмным, как глубокая пропасть, у которой не видно дна. Дочь жила своей, непонятной для него, жизнью, большую часть времени проводила в весёлых компаниях с друзьями. «Годами складывается жизнь, а ломается в одно мгновение», - вздыхал Масалов, измеряя шагами комнату жены. В комнате было всё, как и при её жизни, но она казалась ему совершенно пустой, а тоскливое одиночество угнетало  его.
Он и после смерти  жены иногда по давней привычке вскакивал утром с постели и торопливо спешил в её комнату, но на пороге приходила реальная действительность. Резко разворачивался и спешил во двор, чтобы в каких-нибудь делах отвлечься от тягостных раздумий и тоски одиночества. Вокруг себя чувствовал гнетущую пустоту и полную отрешенность от всего. По ночам стала одолевать бессонница, и не было ничего страшнее  её, когда он оставался наедине с самим собою, с тяжелым грузом собственных мыслей. В бессонные ночи оживающая память выискивала из прожитой семейной жизни отдельные моменты, он анализировал свои отношения с Марией и казнил себя за то, что не проявлял нежности, был недостаточно ласков и внимателен к ней…
Не хотелось в этот раз ему совершать поездку в ГДР по приглашению комитета германо-советской дружбы.
- Обязательно поезжайте и даже не раздумывайте! – убеждала его Галина Соловьёва. С ней он познакомился в самый первый год работы в райкоме. Как-то само собой получилось, что из всех работников райкома он наиболее близко сошелся с этой молоденькой девушкой. Может быть, из-за тоски по детям, к которым так прирос, работая в  детском садике, из-за её молодости, открытости и любознательности. Ему доставляло большое удовольствие разговаривать с нею, смеяться, шутить. Когда умерла жена, Галина Соловьёва, прекрасно понимая его душевное  состояние, часто стала навещать его. С Галей он обсуждал что-то важное, неотложное, не высказав чего, ему казалось, нельзя и жить дальше. Выкладывал всё то, что у него наболело на душе, обсуждал с Галиной происходящее в стране, которая уже несколько лет кипела страстями, противоречиями, не решенными вопросами.
- Ну, давай, Галя, сядем, поговорим. Так, говоришь, надо ехать?
- Конечно, ехать! – воскликнула она. - Вам просто необходимо временно поменять обстановку, отвлечься от всего. Посмотрите, какие изменения произошли в ГДР с тех пор, как были там в последний раз. Восемнадцать лет прошло! И мне расскажите, когда вернётесь. Значит,  Николай Иванович, договорились, по рукам? – воскликнула с присущим ей задорным смехом Галина.
- Договорились!  С тобой, Галя, разве возможно не договориться? - улыбнулся Масалов, наверное, первый раз после смерти жены…
...Возлагая большой венок к подножию бронзовой фигуры Воина-освободителя, Масалов понимал, что это их последняя встреча. Бронзовый солдат вместе со спасённой им  девочкой останется стоять на пьедестале, но никогда уже  больше не встретится со своим прототипом…
Незабываемое впечатление осталось у него от встречи с Эльзой Хюбнер. Они были знакомы давно, но только по письмам, которыми довольно часто обменивались между собой. Встретились они в Трептов-парке после того, как самой последней из всех у него взяла интервью немецкая журналистка фрау Цайске.
Последние дни октября были по-летнему тёплыми и солнечными. Масалов сидел  расслабленный после только что состоявшейся, напряженной для него встречи с немецкими журналистами, охваченный приятным, умиротворённым настроением. Поглядывая изредка на женщину, которая во время его беседы с журналисткой фрау Цайске сидела на другой стороне аллеи и, как ему казалось, внимательно смотрела в их сторону, размышлял над тем, что услышал от немецкой журналистки.
Она хорошо владела русским языком, не требовался переводчик, и они, уединившись на  тенистой аллее, долго разговаривали. Получив ответы на все вопросы, Цайске рассказала ему, как долго и настойчиво многие годы пытались в Германской демократической республике разыскать следы спасённой им девочки. 
– Вам, Николай Иванович, тоже небезынтересно было бы узнать, как сложилась дальнейшая судьба этой девочки? – поинтересовалась она.
- Конечно, было бы интересно не только узнать, но и встретиться с нею, - признался он искренне.  - Сейчас это уже женщина, которой, - чуть подумав, вздохнул и добавил,  - около сорока пяти лет.
- Поиски иногда приводили к обнадёживающим результатам, но затем что-то не совпадало. Например, оказывалось, что советский солдат спас эту девочку не в Берлине, а совсем  в другом городе. Так и закончились безрезультатно  все наши поиски, - закончила журналистка, и они тепло попрощались.
«Да, эта журналистка моложе той девочки, - размышлял, провожая взглядом удаляющуюся фрау Цайске. - Она сейчас примерно такая же по возрасту, как вон та фрау, что сидит напротив.»
А фрау  приподнялась со скамейки, сделала два-три шага  в его сторону, несколько секунд поколебалась, а затем решительно направилась к нему. «Вроде бы по протоколу встреч с журналистами больше на сегодняшний день ничего больше нет, - подумал Масалов, глядя на приближавшуюся к нему женщину. – Ну ладно, поговорим».
В её каштановых волосах чётко просматривались аккуратные прямые пряди седины. На лице была заметна слабая, виноватая улыбка.
-Простите меня, Николай Иванович, я не журналистка. Но я набралась смелости и решилась потревожить Вас. Меня зовут Эльза Хюбнер, - взволнованным голосом поздоровалась она, не решаясь протянуть руку.
-Здравствуйте, фрау Хюбнер! – протянул руку Масалов и почувствовал очень тёплое ответное рукопожатие. - Очень хорошо, что мы встретились. Вы простите меня, получил ваше письмо,  но в спешке перед отъездом не успел на  него ответить
- Ничего страшного! Лучше будет, если Вы скажете все при нашей сегодняшней встрече, - улыбнулась Эльза. - Я так мечтала встретиться с Вами, когда вы были у нас в Германии. Восемнадцать лет уже прошло после вашей второй поездки. Боже мой, как быстро летит время! Вы, Николай Иванович, как себя чувствуете?
- Для моего возраста, считаю, нормально.
- Дай Бог, чтобы и дальше у Вас было хорошее здоровье! Живите долго и счастливо! – и столько было искренней  теплоты в её словах, что у Масалова невольно навернулись на глазах слёзы.
- Спасибо, фрау Хюбнер!
- Называйте меня, пожалуйста, Николай Иванович, просто Эльза. Мы же давние знакомые по письмам. В письмах я не писала, что не знаю, кто я, кто мои родители, сколько мне лет. Моя приёмная мать сказала, что я назвала своё имя и показала три пальчика, когда меня определяли в детский дом, а когда я родилась на самом деле - не знаю.  Это может быть как сорок первый, так и сорок второй годы. И ещё ей сказали, будто бы в детский дом меня принесли из советского госпиталя и что меня вынес из-под огня какой-то русский солдат. Из моего прошлого есть ещё одна фотография, -  извлекая из сумочки снимок, произнесла чуть слышным голосом Эльза. -Это фотография детей, которых спасли от пуль, осколков мин и снарядов  и голода советские солдаты. Взгляните, пожалуйста, может, среди этих детей вы узнаете ту девочку, - дрожащим от волнения голосом произнесла Эльза.
Масалов внимательно вглядывался в детские лица . Но разве мог он спустя прошедшие десятилетия узнать среди них лицо той девочки? Тогда у него не было времени разглядывать её. В памяти остались только её платье в крупный горошек, завитушки на лбу и тёплые нежные ручки, которыми она прижималась к его шее.
- Нет, Эльза, не узнаю. У меня тогда было так мало времени, я почти сразу передал девочку в руки капитана медицинской службы, а сам устремился  в бой. Двумя днями позже, когда всё кончилось, утихли выстрелы, я пытался разыскать эту девочку, но ничего не получилось.
- А вот эта девочка, - Эльза указала дрожащим пальцем на девочку в нижнем ряду, сидящую на коленях у воспитателя. - Она тоже не похожа на ту, спасённую вами?
«Что сказать?» – размышлял старый солдат, глядя на эту девочку. Её лицо на групповой фотографии так же, как и лица других девочек, ничего не воскресили в его памяти. Но сказать Эльзе, что в этой девочке он не узнал спасённую им девочку, он тоже не мог. «Зачем расстраивать эту приятную женщину? - раздумывал Масалов, по-прежнему всматриваясь в детские лица. - А может быть, это и есть та самая девочка, разве узнаешь?  Но сколько будет радости у этой женщины, если услышит от меня, что это была она!»
- Есть что-то очень похожее, но слишком мелкая фотография, могу и ошибаться, столько времени прошло с той поры, - возвращая фотографию, проговорил Масалов.
- Спасибо, Николай Иванович!  Я с самого первого дня, как только прочитала в газетах о вашем подвиге, почему-то стала верить, что 29-го апреля это меня спас русский солдат. Какой-то внутренний голос, подсознательное чувство подсказывали мне, что я не ошибаюсь. С этого момента я стала считать 29-е апреля днём своего рождения. Спасибо, дорогой Николай Иванович, что Вы подарили мне жизнь!
Эльза смотрела в его лицо широко раскрытыми глазами. Ему даже показалось, что глаза этой женщины очень похожи на голубые испуганные глаза той маленькой немецкой девочки. «Правильно сделал, что признал ту девочку»,  - отметил он  для себя.
Эльза низко склонилась, дрожащими от волнения пальцами прижала руки Масалова к своим губам, и он почувствовал, как тёплая слезинка упала на его руки. Ему захотелось обнять и прижать, как родную дочь, к груди эту женщину, у  которой война отобрала родную мать, лишила её материнского тепла, нежных и ласковых рук. Они долго сидели в парке и разговаривали на различные темы. Эльза говорила о только что прошедшем в Берлине фестивале искусств.
; Ежегодно в сентябре и начале октября проводятся такие фестивали. Приезжают театральные коллективы, ансамбли, солисты и из Советского Союза, - говорила она. – Замечательные артисты!  Я стараюсь никогда не пропускать их выступлений.
      Говорили с Эльзой и о Западном Берлине, попытках  и стремление реваншистов к возрождению фашизма и милитаризации ФРГ.
 - Не хочу, чтобы снова была война, гибли люди, а дети лишались родителей, - с беспокойством в голосе произнесла Эльза.
- Сейчас достаточно сил для предотвращения новой войны, - уверенным голосом, успокаивал  её Масалов.
 Вспоминала о совместном полёте на корабле «Союз-31» и орбитальной станции «Салют-6 в космос лётчика-космонавта  СССР Валерия Быковского и гражданина ГДР, лётчика-космонавта Зигмунда Йена.
- Хорошо, когда люди вместо уничтожения друг друга на земле совершают совместный полёт на одном корабле вокруг планеты Земля, - проговорила Элза.  - Будем надеяться на это. Пусть всегда будет Мир!..
- Как съездили, Николай Иванович? – поинтересовалась Галина  Соловьёва, забежав после окончания рабочего дня к Масалову.
- Впечатления остались приятными! Ты знаешь, Галя, я нашел ту немецкую девочку, правда, теперь уже немолодую женщину, которую вынес из-под огня. Вернее сказать,  это она нашла меня. Её имя Эльза, сейчас она Хюбнер, а свою настоящую фамилию она не знает.
- Зачем же вы сказали, что узнали по фотографии ту, спасённую вами, девочку? – выслушав от Масалова историю встречи и содержание разговора с Эльзой, удивилась Галина.
- Ты, Галя, женщина и лучше меня знаешь, что внутренний голос, подсознательное чувство у женщины развиты в большей степени, чем у мужчины, и они женщину почти никогда не обманывают. Вот и Эльзе её внутренний голос почти тридцать лет подсказывал, что это она. А в Германскую демократическую республику я съездил в последний раз, больше поездок не будет, - он словно предвидел, что двумя годами позже, в такой же осенний день, рухнет берлинская стена, объединятся народы двух немецких государств, а вместо ГДР на политических картах мира появится объединённое государство -  ФРГ.
Богат трагическими событиями был следующий год. По радио, телевидению и в газетах сообщалось о различных происшествиях и катаклизмах: то снежные лавины в горах Грузии, то железнодорожные катастрофы в Арзамасе и Свердловске,  то пожар на теплоходе «Приамурье» в японском порту Осака, а в самом конце года сильнейшее землетрясение в северных районах Армении. Города Спитак, Кировакан, Ленинакан почти полностью были разрушены, десятки тысяч погибших, сотни тысяч остались без крова. Тяжело переживал Масалов сообщения о многочисленных человеческих жертвах в Армении, сожалея о том, что силы природы оказались сильнее человеческого разума. Но ещё большей горечью отзывалась его душа на сообщения о межнациональных кровавых столкновениях между армянами и азербайджанцами.
«Плечом к плечу сражались во время войны армянин с азербайджанцем против фашистов, спали в одном окопе, ели из одного котелка. Разве можно было подумать тогда, что пройдут десятилетия, и сын бывшего солдата-армянина безжалостно  будет стрелять в сына его однополчанина-азербайджанца», - рассуждал Масалов, не понимая, почему это происходит. Армия военного времени была примером единения, взаимопонимания, товарищества и солдатского братства. В войну в каждом полку, батальоне, роте и даже во взводе как бы сходилась одетая в солдатские шинели необъятная Россия и весь Советский Союз, и были это простые люди, близкие нравами и привычками. Каждый из них был готов в любую минуту прийти на выручку боевого товарища, невзирая на его национальность и веру.
Вопрос «почему?» стал часто тревожить его, он постоянно задавал себе этот вопрос и не находил на него ответа. Его волновала обстановка в стране, он не мог понять, почему в магазинах пустые полки, а основные продукты питания стали, как во время войны, выдавать по талонам. Но больше всего настораживали и терзали израненную войной душу солдата военные конфликты в союзных республиках. Когда смотрел по телевизору выход «ограниченного контингента» советских войск из Афганистана в феврале 1989 года, радовался за жен и матерей, которым не придется больше переживать за жизнь  своих мужей и  сыновей. Но смолкли выстрелы в горах Афганистана, а в республиках Советского Союза они продолжались.
На Кавказе грузины вели жестокую войну с абхазцами, бомбили и обстреливали цветущие города на побережье Чёрного моря, шла война в Приднестровье, разгорались военные конфликты в Ферганской долине Узбекистана, в Гурьевской области Казахстана. И везде гибли советские люди, оставались сиротами маленькие дети.
Из Германии часто приходили письма от Эльзы  Хюбнер.
«Здравствуйте, дорогой Николай Иванович! Как Ваше здоровье? Я стала бабушкой, у меня появилась внучка Эмма. Она очень похожа своим личиком на ту девочку, которую я показывала Вам на групповой фотографии…»
Иногда писала Эльфи Франкенберг и передавала привет от маленькой Мануэлы, которая теперь сама уже стала мамой. «Как быстро бежит время! -  размышлял Масалов. - А моя родная дочь Валентина всё никак не может найти себе достойного мужа. Видно, так и умру, не увидев  своих внуков», - тяжело вздыхал ветеран.
На письмах теперь вместо марок ГДР  были уже наклеены марки ФРГ. «Почему немецкий народ объединился, а наши прибалтийские республики Латвия, Литва и Эстония упорно требуют государственную независимость и выхода из состава Советского Союза?» - разглядывая новые марки на конверте, размышлял Масалов. И это «почему» снова оставалось без ответа.
Таких вопросов без ответов становилось с каждым прожитым годом всё больше и больше. Всё изменилось в стране, горбачёвская перестройка провалилась. Не сумел Горбачёв проявить себя сильной личностью, способной вывести страну из глубокого экономического и политического кризиса, когда стал первым и последним президентом Советского  Союза. Попытка государственного переворота членами ГКЧП и три  дня августа круто повернули историю всей страны. Был подписан смертный приговор существованию КПСС, ускорился распад  Советского  Союза, а вместе с ним и всей социалистической системы.
Тревожными для Масалова были эти три дня. О себе он не думал, все его тяжкие мысли были о дальнейшей судьбе своей Родины. Умом порядочного человека, труженика и бывшего воина он прекрасно понимал: смута в стране к добру не приведёт. Особенно усилилась тревога, когда он узнал по телевизионному каналу, что покончили жизнь самоубийством маршал Советского Союза Ахромеев, уравляющий делами ЦК КПСС  Кручина и миистр внутренних дел Пуго.
- Ты что-нибудь понимаешь? Объясни, Галя, что всё-таки происходит в нашей стране?
- воскликнул Масалов, потрясенный последними событиями, едва только она переступила порог его дома.
- Я и сама не понимаю, что у нас происходит и чем всё это закончится. Райкома партии больше нет. Горбачёв сложил с себя обязанности Генерального секретаря и призвал ЦК КПСС принять решение о самороспуске. Теперь вместо одной партии у нас могут появиться много различных партий, и у каждой будет своя программа. А это приведёт к ещё большей нестабильности нашей политической системы,  - вздохнула Галина Соловьёва.
- К чему же, Галя, мы придём?
- Не знаю, Николай Иванович. Может, к демократии, а может быть, и к диктатуре. Время покажет!
В конце года три политика - Ельцин, Кравчук и Шушкевич - по тайному сговору, вопреки желанию народа сохранить целостность государства, в одну ночь в тёмном беловежском лесу вынесли смертный приговор Советскому Союзу. Его не стало, вместо него появилось содружество независимых государств – СНГ.
Масалов не сумел, сидя у телевизора, сдержать слёз, когда спускали красный государственный флаг с  пятиконечной звездой, серпом и молотом, а вместо него взметнулся вверх над Кремлём трёхцветный флаг России. И ему казалось, что это он, знаменосец 220-го гвардейского полка, не сумел сберечь боевую святыню, не сумел сохранить то, что доверили ему. «Под красным флагом, боевым знаменем, я сражался, нёс его от Сталинграда до самого Берлина. Сколько крови пролито под этим флагом! А вот теперь вместо него - это полотнище», - вытирая слёзы, думал он о трагической судьбе своего социалистического государства. Ему казалось, что вместе с падением красного флага ушла из его души какая-то часть его собственной жизни...
Демократия торжествовала победу. В эту пору политических и экономических потрясений в России как-то забыли о национальном герое, в тени остался Масалов. Не забывала его только Галя Соловьёва, часто навещала его, и они подолгу обсуждали совсем нерадостные события, происходящие в России.
- Народ стал совершенно другим, - говорила Галина, - на лицах людей какая-то озабоченность, в глазах -  тревога и беспокойство.
- Я тоже обратил на это внимание, - соглашался Масалов. – Точно такие же лица видел я в начале Великой Отечественной войны.
- Была недавно в областном центре. Многие предприятия перешли на сокращённый рабочий день, а некоторые вообще закрылись. Много безработных. А Ельцин никак не может поделить с Хасбулатовым сферы влияния и функции управления между собой.
- Читал я в газете обращение Ельцина к народу, в котором он объявил о роспуске неугодного ему Верховного Совета. А в следующем номере Хасбулатов объявил о лишении Ельцина полномочий президента. Вместо него назначил вице-президента Руцкого. Вот попробуй, разберись, кому тут молиться, - невесело усмехнулся  Масалов.
- Да, Николай Иванович, такое двоевластие  к добру не приведёт, - поддерживала его Галина.
Политическое противостояние между ветвями государственной власти закончилось расстрелом «Белого дома» в ненастные октябрьские дни 1993 года. Масалов, сидя у телевизора, не мог поверить в реальность происходящих событий. Не мог поверить, что советские люди расстреливают из башенных орудий танков таких же советских людей, находящихся в здании Верховного Совета. Всё это казалось ему кошмарным сном, который вот-вот должен кончиться. Но сон не заканчивался, гремели разрывы, из окон «Белого дома» валил чёрный дым, там гибли люди. Он понял, что орудийные залпы окончательно похоронили Советскую власть. «Развалили политики Советский Союз, социалистическое государство, а вот сейчас добрались и до советской власти», - проклинал президента России и всё его окружение Масалов. Голова разламывалась от дикой боли, и будто начала кровоточить внезапно ожившая рана в груди.
Долго в эту ночь не мог заснуть Масалов от невыносимой головной боли. Только ближе к рассвету сон, наконец, одолел его. В коротком горячечном сне вставала перед глазами картина полуразрушенного, объятого пламенем рейхстага, на смену приходило видение Мамаева кургана в пылающем Сталинграде. Прямой наводкой били по его блиндажу, но почему-то не тупорылые немецкие танки, а свои, родные тридцатьчетвёрки. Во сне он видел нависшие над головой брёвна наката, готовые каждую секунду обрушиться на него, чувствовал, как падает на голову и засыпает его земля. Он хочет крикнуть «Комбат, откапывай!» - только слова застревают в горле. Утром поднялся позже обычного времени, весь разбитый бессонницей, с мучительной головной болью. Не в силах сразу подняться, долго сидел на кровати и, забыв о реальных московских событиях,  не мог сразу разобраться и понять всю суть этих запутанных ночных сновидений...
Ранним весенним утром 9-го Мая, несмотря на недомогание, которое он ещё накануне почувствовал, Масалов встал раньше обычного. Он никогда не забывал этот великий праздник. В стране уже несколько лет забыли о праздниках 1 Мая, 7 Ноября, который в последние годы стали называть Октябрьским переворотом. Только и остался из бывших советских праздников День Победы.
Не спеша побрился, позавтракал, извлёк из шкафа праздничный костюм со всеми  наградами. Взгляд коснулся раскрытой на столе поздравительной телеграммы, которую накануне получил из Германии. С пятидесятилетним юбилеем Победы поздравил его канцлер ФРГ, благодарил ветерана  за подвиг и гуманизм и  пожелал  здоровья и долгих лет жизни. Его растрогала эта большая телеграмма от самого канцлера, но гораздо больше радовалась этому поздравлению Галя, которая вечером забежала к нему, чтобы поздравить с наступающим праздником.
За окном ярко светило майское солнце, день обещал быть тёплым и по-настоящему праздничным. Масалов никогда не забывал старой традиции: после праздничной манифестации помянуть на кладбище фронтовиков, ушедших из жизни. И в этот раз положил в сумочку две бутылки «Столичной», пластиковые стаканчики, кусочки хлеба и солёных огурчиков. «Раньше по четыре бутылки брал на кладбище, а теперь и двух хватает, -  вздохнул Масалов.  - Уходят из жизни ветераны».
На поселковом кладбище у ветеранов было определено постоянное место. Просторная оградка у могилы ветерана, столик и скамеечки. Всё началось, как обычно, с обсуждения только что прошедшей манифестации в центре посёлка, у мемориала погибшим воинам-землякам. Больше двадцати лет стоит этот памятник, уходит из жизни одно, появилось новое поколение,  но не зарастала к обелиску народная тропа. Как люди, прошедшие сквозь горнило войны, так и те, кто не воевал, подходя к памятнику, всегда замедляли шаги, испытывая благоговейное волнение и чувство своей пожизненной задолженности перед теми, кто отдал за них свои жизни.
- Ты, Николай Иванович, хорошо говорил, за душу берут твои слова о трудных ратных делах и тяжелых фронтовых дорогах, - промолвил Пётр Кудряшов, ветеран с двумя орденами солдатской «Славы» на груди. – Может, помянешь с нами земляков?»
- Нет, вы помяните, а я пройду посмотрю, какие могилки надо бы поправить. Думаю привлечь к этому учеников нашей школы.
- Это, как говорят, стоящее дело! Молодым парням надо напоминать о прошедшей войне, а то многие из них и не знают, что была Великая Отечественная, - одобрили ветераны.
Масалов не спеша проходил от одной могилы ветерана к другой. «С каждым прошедшим годом всё больше и больше появляется этих могил. Не замечу, как и моя очередь подойдёт...» Он долго стоял у могилы ветерана Великой Отечественной войны  Василия Ивановича Ефремова и глядел на табличку:  « 13. 01. 1922г – 25. 04. 1988 г.». Рядом совсем свежая могила. «Ефремов Дмитрий Сергеевич «04. 10. 1976г. – 23.03.1995г. - сержант     воздушно-десантных войск, погиб в Грозном при выполнение боевого задания, - прочитал Масалов. - Внук лежит рядом с дедом, и всего-то было ему девятнадцать лет. Дед прошел войну, вернулся живым, а внук погиб в мирное время», - отметил для себя с тяжелым вздохом старый солдат. Он был на кладбище, когда хоронили  Дмитрия Ефремова.
Плакала, убитая неутешным горем мать над цинковым гробом своего сына Видел Масалов, как дрожали губы у отца, с каким великим трудом сдерживал он слёзы, и, глядя на эту тяжелую сцену, вспоминал слова министра обороны. «Одного полка ВДВ достаточно будет, чтобы за два-три дня покончить с формированиями Дудаева», - хвастливо заявил Грачёв перед началом чеченской компании. «А на самом деле дворец Дудаева штурмовали почти целый месяц, сотни солдат и много офицеров сложили головы на дворцовой площади, погибали ни в чём не повинные мирные жители Грозного. Штурмовали дольше, чем шли бои в Берлине вместе с взятием рейхстага и имперской канцелярии», - невесело усмехнулся он тогда на похоронах...
- Заканчивается шестой месяц, как идёт эта война в Чечне, а как долго она будет продолжаться,  сколько таких могил появится в городах и посёлках России - никому пока не известно, - произнёс и, глубоко  вздохнув, отошел от могилы...
Обстановка в стране угнетающе действовала на него, чувство тревоги за дальнейшую судьбу государства нарастало с каждым новым днём. Социалистическая собственность, имущество государства разбазаривались, переходили в руки акционерных компаний,  вместе с ними моментально появились разбогатевшие люди, а у простого народа не было денег, чтобы купить самые необходимые продукты питания. «Как жить обычным людям в нынешние времена, когда в стране такое неравенство?» – мучительно размышлял Масалов. О себе он не думал, его собственная жизнь как бы закончилась с распадом Советского Союза и советской власти, похороненной в дыму «Белого дома» залпами из танковых орудий. Он думал и переживал о судьбе своей дочери, совсем ещё молодой Галины Соловьёвой, о мальчиках и девочках, которых он так любил, когда работал в детском саду, и которые, уже давно став папами и мамами, так и остались для него малышами.

Глава  четырнадцатая

...Два года почти не поднимался уже с постели Николай Иванович Масалов. Нельзя  сказать, что болезнь подкралась совершенно незаметно. Бывали случаи, испытывал он недомогание, но Масалов, в отличие от многих, не умел и не любил лечиться.  Совершенно не заботился о своём состоянии здоровья, а причину всякого рода болезненных симптомов, неважного состояния видел в расстройствах нервной системы, как следствие всех переживаний, связанных с  последними событиями в государстве. Только эти недомогания стали повторяться всё чаще и чаще: полупрозрачной плёнкой застилало глаза и словно  кто-то поленом колотил по затылку. Потом стали отказывать ноги, и появилась боль в позвоночнике. Немалых усилий стоило потратить ему, чтобы утром подняться с постели.
«Следствие полученных на фронте контузий», - вздыхали врачи, сожалея о том, что ничем не могут помочь старому солдату, и давали совет как можно больше лежать в постели. Только такой постельный режим совершенно не устраивал Масалова, и он ещё долгое время, почти не присаживаясь, превозмогая боль в позвоночнике, весь день проводил на ногах. И только, когда от нестерпимой боли начало часто меркнуть сознание, подчинился советам врачей.
В небольшой комнатке в два окна он видел клочок голубого неба, и он казался ему неестественно ярким. Этот неправдоподобный островок небесной лазури на короткий момент возвращал его в пору его довоенного детства и юности. Ему казалось, что он снова  в своей деревне Вознесенке, только что прилёг отдохнуть после тяжелой работы на  берег реки Барандатки,  а над ним  - чистое голубое небо...
Воспоминания о далёком невозвратном прошлом на какое-то время заслоняли мрачные мысли о настоящей действительности, согревали теплом его сердце. Проходила минута, другая, а вместе с ними заканчивались воспоминания, и леденящим  холодом от сознания того, что всё это осталось в прошлом, обдавало душу. Над головой был потолок сумрачной комнаты, за окном тонко попискивали молодые воробьи, а по стеклу царапала ветка сирени. Вечером, приготовив на скорую руку ужин и накормив отца, куда-то исчезала дочь, а возвращалась уже глубокой ночью. В бессонные ночи неотступно, как волны морского прибоя, накатывались тяжелые фронтовые воспоминания. Он отгонял их от себя, но они упорно  вставали, собирались, как в фокусе, перед его глазами в полутёмной комнате. Когда, наконец, слипались глаза, то  воспоминания сменялись тяжелыми сновидениями. Чаще всего снились бои в Сталинграде и блиндаж на Мамаевом кургане. Сыплется сверху земля, он каской отгребает её от себя и засыпает землёй Пушкарёва, своего второго номера. Ему хочется крикнуть «Комбат, откапывай!», но своего голоса почему-то  не слышит.
 С каждым днём обострялась болезнь. Болели старые раны, простреленная грудь, ноги и руки, но особенно мучили постоянные приступы невыносимой головной боли. Затылок пронзали какие-то тонкие стальные спицы, лоб казался ему железной плитой, раскалённой докрасна.  В эти минуты физических страданий ему казалось, что голова у него треснула, разделилась на множество мелких частей, а каждая часть уже болит по-особенному. Два раза в день приезжала скорая помощь и только после обезболивающих уколов он на какое-то короткое время чувствовал облегчение.
Почти ежедневно по вечерам навещала его Галя Соловьёва. Он всегда был рад её посещениям, пытался не пропустить всего, что она говорила.
- Опять один, Николай Иванович! – возмущалась она, заметив, что его дочери, как и накануне, снова нет дома.
- Убежала куда-то. Да ты, Галя, не беспокойся, я уже привык к одиночеству.
- К одиночеству вы привыкли, но, кроме одиночества, могут быть приступы, и потребуется скорая помощь, а дочери нет. Что тогда?.. - она не договорила, ей было тяжело представить его беспомощным в пустом доме.
- Человек, Галя, - существо самое живучее, - усмехнулся Масалов.  - И поэтому даю гарантию: ничего такого со мной не будет,  - попробовал пошутить, но веки безвольно опустились от  невыносимой боли в груди, и он, стиснув зубы, замолчал.
- Вам плохо? – всполошилась Галя, глядя на его искаженное невыносимой болью лицо, и с большим трудом сдерживала слёзы. - Николай Иванович, я позвоню в скорую помощь.  Вам  надо сделать обезболивающий укол, - чувствуя его страдания, предлагала она.
- Два раза уже были сегодня, неудобно вызывать снова, - с большим трудом шептал потрескавшимися  губами.
- В этом нет ничего неудобного, - возражала Галина, набирая номер телефона...

Заканчивался первый год нового века. В эти самые короткие декабрьские дни она каждый вечер забегала после работы проведать Николая Ивановича. Он был совсем плох, на все её вопросы отвечал односложно – «да» или «нет». Не каждый раз во время её посещений бывал он в сознании. Вот и накануне, пока была у него, один раз пришел в сознание, но так и не узнал её. Она понимала, что жить Николаю Ивановичу осталось совсем мало, и покидала его с тяжелым чувством. Собрав все душевные силы, поднялась на крыльцо его дома и вошла в избу.
- Умирает!.. Задыхается, постоянно теряет сознание и медленно приходит в себя, - объяснила дочь Валентина, когда Соловьёва вошла в комнату. Галине даже в эту минуту не хотелось верить. Стояла ошеломлённая, буквально раздавленная этими страшными словами его дочери.
Масалов лежал, вытянувшись на постели, дышал тяжело, с надрывом, а из груди вырывались хрипы. Затем замер и долго не дышал.  На постели лежало почти безжизненное тело большого мужественного воина, прекрасного, обаятельного, открытого для всех. Потом ойкнул, из груди вырвался какой-то особый хриплый звук, который уже нельзя было сравнить с чем-то другим и который называется предсмертным. «Комбат, откапывай!» - раздались в гнетущей тишине последние слова Масалова, рука безжизненно упала, сердце старого солдата остановилось. Было тихо, только за окном  в морозном воздухе царапала по стеклу ветка сирени...
Сидела у изголовья уже мёртвого Николая Ивановича и плакала его дочь Валентина. Галина Соловьёва, чтобы не показывать своих слёз, молча вышла из комнаты. Не было у неё тёплых слов для дочери Николая Ивановича. Она в эти минуты не могла делить с ней скорбь и чувство тяжелой утраты, не могла простить Валентину за бездушное отношение к своему родному отцу за все время его болезни и мучительных страданий.
«Пускай казнит себя за бездушное отношение, за все ошибки прошлого, которые теперь уже не исправишь»,- вздыхала она.
Соловьёва шла к своему дому, капельки горьких слёз катились по её щекам и моментально твердели на сибирском морозе.
* * *
«В Кузбассе, в посёлке Тяжине, 24 декабря похоронен советский солдат, ставший прообразом памятника в Трептов-парке.  Николай Масалов в апреле 1945-го года, во время штурма рейхстага, спас немецкую девочку», -  услышала Эльза Хюбнер по телевизору тяжелое для неё сообщение. Она после того, как не получила ответ на своё письмо, уже чувствовала, что с Масаловым что-то произошло, но не предполагала такого трагического конца. Ей казалось, что такие люди, как он, должны жить вечно.
«Неужели?» - воскликнула Эльза, и сразу застучала в мозгу,  глубоко в груди, даже где-то в ногах, тугая боль, словно в тисках, сдавило её сердце. Глаза моментально наполнились слезами, а вокруг себя ощутила какую-то пустоту. Встала с кресла и, охваченная волнением, принялась ходить по комнате, постоянно натыкаясь на какие-то предметы. Ноги совсем не слушались, стали какими-то ватными, тяжелыми. Казалось, что в комнате слишком душно, не хватает воздуха. «Почему так безжалостна смерть? Почему умирают такие хорошие люди?»
За окном лениво падали самые первые за эту зиму снежинки, на улице Альбрехт-штрассе было многолюдно и весело. Берлин и немецкий народ готовились к встрече Весёлого Рождества…
Весна в Берлине наступила рано. В апреле покрылись молодой листвой деревья, на улицах, бульварах и в парках зацвела сирень, и установились тёплые, погожие дни.  В       воскресный день 29-го апреля Эльза Хюбнер с внучкой Эммой, не нарушая давнюю традицию, отправилась к Линдвер-каналу и в Трептов-парк, чтобы возложить цветы. Она по-прежнему этот день считала днём своего второго рождения. На мосту Потсдамер-брюке красовалась недавно установленная мемориальная доска. Эльза слышала сообщение, что администрацией берлинского района было принято решение отметить мужество советского солдата памятной доской на мосту Потсдамер-брюке, но ещё не видела её.
Возложив цветы, долго стояла в скорбном молчании возле мраморной доски, вытирая платочком невольно навернувшиеся слёзы.
- Бабушка,  почему ты плачешь? – спросила шепотом внучка.
- Не обращай внимания, дорогая Эмма. Это просто грустные воспоминания.
В Трептове Эльза не пошла к бронзовому солдату. Ей захотелось посидеть на той скамеечке, на которой она беседовала с Николаем Ивановичем во время их единственной встречи.
- Боже мой, тринадцать лет прошло, а я их и не заметила, - невесело усмехнулась Эльза  и поглядела вокруг. Каждый год два, а то и три раза, сидя на этой скамейке, вспоминала их встречу, как бы видела перед своими глазами открытое, доброе лицо Николая Ивановича. Она помнила весь их разговор на этой скамейке и его виноватую улыбку на лице, когда  он просил прощения за то, что не успел ответить на её письмо. После той встречи она больше не сомневалась в том, что это он, рискуя собственной жизнью, вынес её из-под моста Потсдамер-брюке, ему она обязана своей жизнью. «Раз никто не откликнулся на поиски таинственной девочки, которую так настойчиво разыскивали журналисты, значит, это я!» - твёрдо решила она после встречи с Масаловым, разглядывая детдомовскую  фотографию.
Четыре месяца прошло со дня его смерти, но боль в сердце так и не проходила. Эмма бегала на лужайке и резвилась с каким-то щенком. Эльза в горестных раздумьях сидела на скамейке и не замечала, что слёзы бегут по щекам и падают на букет алых роз, который лежал у неё на коленях.
- Бабушка, ты опять плачешь! – тоненький возглас внучки оторвал её от тягостных мыслей. – Не плачь!
Эльза Хюбнер вытерла платочком слёзы, поднялась со скамейки и направилась с внучкой к памятнику бронзового солдата. Лучи весеннего солнца отражались от меча, который он твёрдо держал в правой руке, а немецкая девочка доверчиво прижималась к груди солдата. По ясному небу с запада на восток, в сторону России, медленно плыли прозрачные, белые облака.


Миасс
2009 – 2010 гг.


Рецензии
Доброго времени, Валентин!
Рад знакомству. Прочитал с большим интересом Ваше произведение. Я живу в Германии, в Вайсенфельсе... Наш герой почетный гражданин города Вайсенфельс. Жаль, что о нем уже никто не вспоминает в городе, администрации. После падения стены, многие быстро "переобулись"в Германии. Мне очень хочется "поднять" этот вопрос. В городе есть военное кладбище наших воинов и тех, кто погиб в лагерях и принудительных работах. Ходят слухи ужасные, что здесь похоронены солдаты, которые остались в группе воск после 1945 года. Говорят, что просто перепились метилового спирта. Пытаюсь выпросить местные архивы, такие должны быть, но... Пока тщетно. Жаль, что закрыли консульство в Лейпциги. Буду ждать лучших времен. И еще... Есть ли у Вас связь с Эльзой или ее дочерью? Хочу познакомиться лично.
С уважением, Николай.

Николай Малых   06.10.2023 20:48     Заявить о нарушении
Здравствуйте, Николай. К сожалению, мой отец не сможет Вам ответить - он ушел от нас навсегда 19.04.2019 года, но книги его читают люди, и я иногда захожу на его страничку. Очень признателен за проявленный интерес.

Александр Кожейкин   02.01.2024 09:21   Заявить о нарушении
Доброго Вам времени, Александр!
Вот, как вышло... Но, дело его живет! Спасибо, что ответили. Очень жаль, что я так поздно нашел эту книгу... Вопрос остался открытым, только маленькая надежда теплица. Со страхом спрашиваю Вас, возможно, хоть что-то известно Вам?! Есть ли еще ниточки, которые еще связывают мои надежды с теми, кто мог бы помочь? Постарайтесь, если это возможно, связать меня с теми, кто был причастен ко всей этой истории. Это дело очень важное для нашей страны, мы должны спасти ПАМЯТЬ о наших героев для будущего. Остаюсь с надеждой.
С уважением, Николай.

Николай Малых   02.01.2024 17:00   Заявить о нарушении