Если левое ухо - вилкой

              Если левое ухо – вилкой.
Николай Нечаев.

Весеннее распутье.

Снег сошел, отжурчали и отпели весенние ручьи.Лишь только на дальних склонах,в оврагах,снег еще держался маленькими точками и запятыми. Воздух был теплым,
ласковым,пропахшим сыростью.

В один из таких дней Федор Большеруков решил заняться своим хозяйством: куча навоза расползлась по всему двору,ни пройти - ни проехать. В студеную пору сбрасывали навоз как попало, в перемежку со снегом и льдом.Теперь всё это слезилось,просилось,чтобы прибрали.

Навоз в степном хозяйстве большое подспорье,если его во-время подобрать,хорошо уложить,он много воды в себя возьмет – перепреет, значит и дрова из него будут хорошие
Часть можно в огороде разбросать – огурцы,помидоры пойдут в рост..

Федор один,пожалуй, в селе продолжает делать кизяк. Многие углем отапливаются, за сто километров везут из города, не ленятся: поддувало в печах сделали.

А Федор все делает по-старинке.И сына вот по-старинке воспитывает. Тот ему вчера заявил: «Сейчас не старый режим,чтобы не пускать.Хочу – и пойду!»
На курсы шоферские захотелось. Друзья с ветерком гоняют, и его соблазн берет. А Федор сказал: «Нет! Сначала пойдешь со мной,рядом встанешь у верстака,делу научишься.

Завтра у тебя права отберут за какую – нибудь провинность. Что тогда делать станешь? Я тебя научу,по крайней мере,отличать гайку от контрагайки,метрическую резьбу –
 от дюймовой,латунь - от бронзы.Фундамент первым надо закладывать. А если потом, то это будет уже поверх стены. Бетон поверх стены –это уже не фундамент, это перемычка».

Это нас учить некому было,росли как могли, до всего сами доходили. Однако  носили  когда-то и фуражку с лакированным козырьком.
Был бы живым Родион,он многое бы мог рассказать.

Жизнь - кино: возврат для переосмысления. 

Родион…Голубоглазый.Молодой.Волос у него был темнее,чем у Федора, говорили что в мать удался.Утром он рано вставал,расталкивал братишку,наказывал:

-- Ты,Федька, не забудь курам посыпать,воды им там подлей! Щи на загнетке,они еще теплыми будут,когда ты встанешь,я их только сейчас грел! Молоко не забудь в погреб спустить!Я буду на гумне,у Игнаткиных, – нынче им молотим! Принеси мне туда что-нибудь на обед: махотку молока кислого,картох навари,огурцов парочку,два яйца свари! Слышь Федька? Голодным меня не оставь,как прошлый раз!

-- Ладно,- отмахивается от него Федор,отворачиваясь к стене.- Не боись, не позабуду! Иди!

Как только брат уходит,сон словно бы кто-то рукой снимает: начинает он с боку на бок ворочаться. Уснуть уже не может.Еще эти проклятые куры,которые кудахчут под окном.
Федор встает. Солнце слепит  глаза. Ветерок холодит малость, играется под его рубашкой.

-- Кши, вы, проклятые! – кричит он на кур,- Головы бы вам поотрубать! Вечно вы голодные! Вечно вы лезете в избу!

Он кричит на них, подражая Родиону. Тот тоже так делает. Вообще-то все он у него перенимает, всему у него учится. Родион ему и за отца, и за мать, и за брата. Обязанности у них распределены: Федор отвечает за двор – все что во дворе находится, а Родионовы дела в поле и на гумне, там он и пропадает.

Федор младший, он огород поливает, курей кормит,полы моет: развезет лужи по доскам и потом никак не может собрать их тряпкой. Тетя Ариша придет, наставлять начинает: как тряпку выжимать, как воду собирать,как доски скоблить. Говорит – говорит, а потом вздохнет: «Эх, горе ты мое, луковое!» Вырвет у него тряпку и начинает сама мыть.

Летом легко избу в порядке содержать. А вот зимой…Тогда еще и топить надо,сугробы от дверей и ворот отбрасывать, в школу ходить.
-- Ничего,- успокаивает его тетя Ариша.- Вот женим скоро Родиона, тогда тебе,бедненькому,легче станет.

-- На Таньке что ли? – переспрашивает Федор.
-- Да хоть бы и на Таньке! Чем плоха девка? За двумя лоботрясами аль не сможет присмотреть?
-- А ничего,- мнется Федор.- Пущай женится.

-- Пущай! – передразнивает его тетка.- Хоть отмоет она вас,рубахи вам позашивает. Смотри в чем ходишь? Это ведь надо? Страсть-то какая? – приговаривает она, разглядывая рубаху.- Сними быстро, одень что-нибудь другое. Я эту с собой прихвачу. Да погляди заодно хорошенько, что там у вас грязное есть? Все неси: и свое, и Родькино, верхнее и исподнее. И нос вытирай! Когда ты этому научишся,Федька, ведь тебя тоже
скоро женить надо будет,а какая дура пойдет за тебя, за такого грязнулю?

 Вот так и бежит день у Федора. После обеда Васька Адаксин заглянет, позовет в казанки играть.
-- Нет,- отвечает ему Федор,- Нынче я не могу, огород поливать надо. Пойдем со мной на речку, ты будешь купаться, а я огурцы и помидоры полью. Хочешь?

Вернутся с речки, а там  глядишь и солнышко на закат склонилось.Корову надо встречать, тетку Аришу на дойку звать.

Только в субботу, когда тетка баню топит,легче немного дышать. И Родион в тот день раньше приходит. Вместе ужинать садятся. Брат берет в руки краюху хлеба,вздыхает и говорит:

-- Эх, жаль, что маманя не дожила до нынешнего времени! Хлеба-то у нас теперь сколько? А она ведь,бедненькая, полфунта,бывало, на четверых делила. Себе-то самую крошку отделит,а остальное все нам с тобой.

-- А какая она была у нас? – спрашивает Федор вот уже, наверное, в двадцатый раз.
-- Она была у нас всем на заглядение: ласковая,добрая. Уж больно тебя любила – не дай бог тебя обидеть. Тихая была, а на тятьку коршуном бросалась, если он тебе ненароком щелчка давал.

Родион жует хлеб, молчит,долго дует на ложку с горячими щами. А Федор все ждет,ему кажется, что проходит целая вечность.

-- А когда неурожай случился,- продолжает, наконец, брат,- она нас с тобой спать до самого обеда заставляла. «Спите,говорит, дети,еще ночь». Ставни плотно прикрывала, и еще тряпьем окна завешивала.Так она с голодом пыталась бороться. Тятька, тот все метался: где бы хлебца раздобыть, искал, у кого бы перехватить? А где его возьмешь, если ни у кого не было? Все голодали. Вот за эту избу ему полпуда ржи давали Аксюткины. И то потом передумали. В селе тихо было: собаки и те не лаяли – перевелись.Кошек не было. Через год,кажется, Степан Архипыч кошку привез из Ташкента, там он голод пережил. Так за каждого котенка ему трех цыплят давали.И воробьи вернулись. И зайцы в степи появились.

Родион  много рассказывает. Он все помнит. Рассказывает до тех пор, пока гармошка не запиликает под окном. Тут он спохватывается, быстренько на улицу начинает собираться.
-- Я с тобой пойду, Родик? – молит Федор.

-- Нет! – решительно отрезает Родион.- Ты давай здесь порядок наведи: чугунок, чашки перемой, на полавошник все уложи аккуратно. Когда спать будешь ложиться, лампу не забудь увернуть, а то керосина сколько жгем. Я нонче скоро вернусь. Мне надо только Саньке Петрухину кое-что сказать. Ты меня жди, Федя..

Федор сделает все, как ему велели, потом заберется под дерюжку и прислушивается: не раздадутся ли шаги за стенкой,не щелкнет ли щеколда на воротах. Лежит, думает о чем-то, вспоминает прошедший день. Усталые косточки в его теле зудят.

И вдруг от окна, от того, которое рядом с божницей, отделяется какая-то тень. И он не боится её. Он даже рад ей. Она сильная,гибкая. Она обхватывает его щеки теплыми ладонями и приговаивает ему что-то шепотом. Федор не понимает, что она ему говорит, ему и не надо понимать. Зачем? Ему и так хорошо. Слезы плывут по его щекам. «Маманя,- шепчет он,- Я так тебя жду всегда! Мне так без тебя плохо!»

Мудрый стрелочник.
Рельсы как паутина. Когда летом паутина плывет над степью, она такого же цвета. Здешняя «паутина» плывет к большим нарядным домам, где, попыхивая паром, паровоз останавливается.
А здесь,на пустыре, где стоит маленькая дядина будка, эта паутина сходится в один кулак: дальше тянутся только две нитки. По ним убегают и прибегают длиннохвостые пауки. Федот Егорыч распределяет: какого куда пустить.Поезда проносятся мимо, обдавая жаром, пылью, мусором.И еще долго после этого в ушах стоит звон и перестук колес, не сразу расслышишь, как поют птички в низкорослой лесополосе.

-- Так вот,- отмахивается от сизого табачного дыма дядя Федот – Я вас с Родионом сразу хотел забрать, еще как только Поликарп с матерью померли. Думаю: что они там одни будут горе мыкать? Своих у меня нету, пускай около меня будут племяши. И Дарья была согласная. А когда приехал в Сухие Грачи, там Ариша стала меня отговаривать. Мол уже посеяли, всходы получились хорошие,зелень в огороде пошла. Мол,жизнь возрождается. А как дом? А как надел? Как все остальное, что от дедов осталось? Если.говорит, продавать, то сейчас ничего за это не дадут? Если так просто оставить – растащут. И говорит, значит, она: «У меня своих пятеро, пущай и эти двое будут.Помогать им стану во всем». Помогала она хоть вам?

-- Помогала,- отвечает Федор,ерзая на высокой скамейке.- Она стирала нам, корову постоянно доила – все у нас делала, пока Родион не женился.

-- Ну так вот,- причмокивает губами дядя Федот,- Она вас, значит, и оставила, а то бы вы уже давно на железной дороге бы были. Давно бы здесь пристроились…А на Родиона ты не серчай.Зря, того, серчаешь. Ну отходил он тебя  вожжами. Экая невидаль. Копну, говоришь, не палил? Ну, а курить почему стал? В твои-то годы я  думать боялся о куреве. Дед твой, Егор Матвеич,покойный. Знаешь как нас с Поликарпом жучил? Поперечник, бывало, из рук не выпускал. А ты,говоришь, Родион плохой!

-- Я не говорил, что Родион плохой. Он хороший. Я на него не обижаюсь. Это все Танька его против меня подкручивала. Как только она пришла в дом, он сразу другим сделался. Подзуживала она его каждый раз. Мне ничего не говорит, ему все передавала, все приукрашивала.

-- Тебе,поди, все мерещилось? – хитро улыбается дядя. – Ты думал об этом постоянно, вот тебе и казалось, что она против тебя. Когда о человеке думаешь, что он дурной, он всегда таким кажется

-- Я так не думал, дядь Федот. Когда она стала с нами жить,я наоборот, во всем ей помогал, старался по её все делать.А она со мной как с собакой обращалась – обьедками кормила. Даже тетя Ариша ей об этом в глаза говорила при мне. «Что же это ты,Татьяна, парня на одних огурцах да картошке держишь, яйца хотя бы ему варила?» А Танька ей отвечает: «А у нас куры что-то перестали нестись – вчера только одно яйцо из гнезда вынула». Врет. Я видел как она из катуха выходила, фартук перед собой держала: одно яйцо так не несут. В мамкиной мазанке она себе кладовку сделала, на ключ её от меня запирала.

-- Ну да ладно,- успокаивает дядя,- Ты еще молодой, не все разумеешь. Она же не из дома несла? У хорошей хозяйки всегда запасец какой-то должон быть.
Федот Егорыч опять начинает мастерить самокрутку, слюнявит клочек газеты, затем крутит её грубыми пальцами. Прикуривает. Зеленый дым кольцами уходит вверх.

-- Вот давай-ка мы подумаем, что дальше тебе делать? На какой путь стрелку твою переводить?- продолжает разговор Федот Егорыч, после нескольких затяжек.- Я вот здесь уже ломал малость голову. Понимаешь? Здесь тебе не деревня,.здесь много разной работы. Вот и надо выбрать, чтобы не ошибиться. На паровоз бы тебе сесть? Да пока мал ты еще даже для помощника. А пока вот тетку Дарью на переезде мог бы подменять. Там проще. Гляди себе на семафор: как он только поднялся – шлагбаум вниз гони. А если со стороны станции состав идет – тут уж его глазами видать. Поговорю с начальником, может быть согласие даст? А там видно будут. Дружок тут у меня есть один, из машинистов. Егор Иванычем зовут – тот все знает, всю жизнь на дороге. Зайдем как-нибудь, покалякаем насчет тебя.

Размышления  усатого машиниста.
-- Машинистом,говоришь,хочешь стать?- спрашиваетЕгор Иванович. А сам пристально рассматривает Федора своими светлыми глазами.- С кочегаров хочешь начинать? Понятное дело. Все с кочегаров начинали, а как же еще? Машинистом еще никто не родился. Сначала с лопатой надо подружиться, закалиться у топки,прокоптиться,
пропотеть, промаслиться. Только потом помощником станешь. И только через многие годы на правую сторону станешь поглядывать.Спокон века у нас так. Только мал ты еще,гляжу?

-- Не сразу Москва строилась,- идет на защиту племянника Федот Егорович,- Можно и погодить годок – другой.
-- Вот вижу: руки у тебя есть,Федя, и ноги есть,- продолжает старый машинист, не обращая внимания на своего дружка.- А вот ты мне скажи, как у тебя с глазами?
-- А что с глазами? – переспрашивает Федор,чувствуя какой-то подвох в этом вопросе.
-- Хорошо они у тебя видят?
-- Хорошо!
-- Цвета разбираешь?
-- Какие цвета?
-- Зеленый,красный,синий?

Федор оглядывает маленький дворик и начинает перечислять:
-- Деревья коричневые, листья – зеленые, ягоды - красные, цветы – синие, капуста – белая.

-- С этого, брат, начинается работа,- останавливает его Егор Иванович. И обернувшись в сторону дяди,продолжает,- Эти врачи, они с нами чего только не делают? Молоточком по коленкам стучат,грудь просвечивают регулярно, руки заставляют вытягивать,анализы всякие берут. Устал я, Федот, от них. Когда был моложе,смеялся над ними: дурака валяют,мол,от нечего делать.А вот теперь,под старость лет, бояться их стал. На днях отстранили меня от рейса: давление,вишь ли, не то. Тут поневоле оробеешь. На маневровый с пассажирского пересадили,лечиться велели. И горько мне так стало на этом маневровом. А если навсегда таким давление останется? Тогда меня и с маневрового спишут? В ремонтный цех пошлют. Кувалду в руки дадут. Шуруй,скажут,дядя,на здоровье! Вот ведь до чего дожить можно.

-- И в цеху люди работают.Поймут,- вставляет Федот Егорович.
-- Работа,она,конечно,везде работа. Только отношение к тебе уже другое будет. Всю жизнь со мной считались,советовались,впример ставили. И вдруг я вроде бы – никто! Другие учить меня станут?

-- Деньга все одно идет? – успокаевает дядя друга.-И не меньшая,поди,чем на паровозе?
-- Деньга такая же,да не в деньге дело. А гордость как унять? У других людей по иному все складывается.Вон возьми брательника моего,Илью.Перед ним,брат,директор завода шапку ломает: «Илья Иваныч? Илья Иваныч?» - только и слышишь. И работа у него,вроде бы,незавидная – слесарь он, станки чинит. И никто ему перед работой в глаза не заглядывает,никто его от рейса не отстраняет. И-и-эх! – горестно вздыхает Егор Иванович.-Если бы начинать сызнова довелось,пошел бы с Ильей на завод.За эти-то годы хорошим бы спецом я стал. И это возьми: отработал свои часы – и домой. Ни тебе ночных поездок,ни срочных вызовов,ни ночевок в чужих людях. Давай-ка,Федот Егорыч,твоего племяша к нему в обучение определим? А? Будет на заводе учеником. Вечерняя школа там есть. Век нас благодарить будет!

Та, заводская проходная.
Егор Иванович круглолицый, полненький,седой и лысый. А его брат полная противоположность. Тетка Дарья,когда впервые увидила его,аж ахнула: до того он был худ и костляв. «И в чем только душа держится у человека?» - говорила она позже.
В цехе пахло гарью и кислым мазутом.Где-то рядом визжали, тарахтели станки,крутились какие-то  большие колеса. И на каждом таком месте человек стоял.

В первый же день бригадир поставил Федора к Сашке Фролову,а сам с остальными ребятами ушел куда-то. Так что можно считать, что первым его учителем был именно этот чумазый паренек, который всего на какую-то малость был старше ученика.
 В тот день они тяжелой чугунной линейкой натирали станину токарного станка. Терли долго,пока не появлялись на поверхности черные пятна. Затем Сашка брал в руки остроотточеный напильник, который называл «шабером», и эти пятна счищал.Он с таким усердием это делал,что из под шабера вылетали искры.

-- А зачем ты это скоблишь? – непонимающе спрашивал Федор.
-- Не скоблю,а шабрю,досконально. Понимаешь? – наставлял Сашка.- Это место на станине выработалось,кое-где завал получился.Вот смотри: в некоторых местах совсем нет пятен? Значит они ниже. Вот к ним и будет доводиться вся поверхность. Здесь такая точность получается,лучше, чем на шлифовальном станке.

Федору все здесь казалось странным: и эта тяжеленная линейка, и станки,из-под которых выскакивали клубки искр.
-- Ничего,- втолковывает Сашка.- Привыкнешь.Я сам в позапрошломи году пришел к Илье Иванычу,тоже ничего не знал. А теперь уже всё досканально освоил, по третьему разряду работаю.
Сашка говорит,а руки у него работают, убирают шабером черные точки.

-- Давай-ка и ты берись! Нечего стоять! Если пришел работать,значит,работай: поглядел маленько и хватит. Рабочий класс в первую очередь руками все должен понять,
досканально.
Федор берет шабер,пытается снимать чугунные мазки со стальной поверхзности, но у него ничего не получается: режущая кромка скользит, как карандаш по стеклу.

-- Наклон! Наклон надо выдерживать! – командует Сашка. - Держи так, чтобы угол у тебя получался досканальным!
Он обхватывает руки Федора, приподнимает малость ручку шабера и с силой начинает двигать вперед.
-- Вот так! Вот так! – приговаривает он. – Видишь: уже получается. Годика через два отличным станешь слесарем. А через двадцать лет досконально все поймешь: лучше Ильи Ивановича будешь разбираться в технике.

Сашка доволен своим первым уроком. Он вытирает руки промасленными концами, закуривает самокрутку. Федор тоже крутит папиросу – теперь он рабочий человек,может не прятаться.
-- Это мне Илья Иванович сказал про двадцать лет,когда я к нему в первый день пришел. Так и сказал: «Двадцать лет проработаешь, все будешь знать досканально!»
-- Он правда двадцать лет тут?

-- Больше! Он еще при хозяине сюда пришел. Все эти станки своими руками устанавливал и запускал. Он больше любого инженера здешнее призводство знает. Он такой станок придумал, что не у всякого на это мозгов хватит. Вот в поршне есть отверстие поперечное, под палец оно. Там размер точный, поверхность должна быть как зеркало. А чем сделать? Станка у нас нет такого, здесь же ремонт. Так вот! Илья Иваныч придумал такой станок. Сейчас они его в пятом цеху пускают. Досканально, говорят, получается. Ставят поршень на чугунный стол, проверяют все размеры – все что надо!

Поршень,шатун,шпиндель,рейсмус – сотня новых мудрёных слов обрушилась тогда на деревенского парня. Он путал их поначалу,а потом привык,сам стал их лихо употреблять. Да еще  «досканально» у Сашки перенял.

-- Растешь,рабочий класс? – подшучивал над ним Илья Иванович,- Скоро и впрямь заправским слесарем станешь. Умру, за меня здесь останешься! А?

Но не суждено тому было случиться. Ушел Федор из бригады – за выгодной работой погнался.

Аврал как-то случился на заводе. На сборку рабочих стали отвлекать. В начале на время отрывали,а потом насовсем стали уговаривать. Работа простенькая: подгоняй фланцы,
крути гайки, про сальники не забывай, чтобы не пробивалось потом масло. Работа простенькая, а деньги платили хорошие. И позволил Федор тогда себя уговорить – остался на том участке.

Илья Иваныч ничего ему не сказал,может быть обиделся,но промолчал. А Сашка Фролов бросил тогда упрек:
-- За длинным рублем погнался, продал нас? Эх,ты!

Федор уже тогда понимал свою ошибку, но очень уж хотелось ему иметь приличную одежду, обувь, чтобы на все денег хватало. И что-то прозапас хотелось оставлять – жилка крестьянская,видимо,давала себя знать.
После не раз жалел. «Если бы сызнова начать?» - вспоминались слова старого машиниста. Но сызнова начинать не всегда удается. Сызнова начинать только горькая судьба заставляет.

Возвращение блудного брата.
На Насте платье белое. На нем суконный черный костюм. Они идут из сельского совета. Идут задами, к отчему дому.Тропинка среди полынных кочек вьется,по ней здесь может пройти только один человек. И он не уступает  дорогу, а берет её на руки. Она совсем не тяжелая,эта приятная ноша.И прыгает он с ней на руках,как заяц,перескакивая через кусты.

А дальше уже опять идут торжественно. Он чувствует как ее рука трепещет,подергивается от волнения,от счастья.И его опьяняет ответственность момента. Родион,Татьяна, родственники невесты идут позади,шагах в десяти. Подходят к воротам. Там,откуда не возьмись, тетя Ариша появилась: в руках у нее веник. Она заскакивает под самый перед свадебной пары, и начинает лихо разметать дорогу перед самыми их ногами.Так, пятясь,она идет к воротам,а потом и до самого крыльца.

У Насти горят щеки,глаза светятся, она шепчет ему:
-- Мне так хорошо,Федя, ты даже представить себе не можешь.

Настя…Вспомнилась она и сердце защемило: так давно все это было.
Когда дали ему отпуск,он еще раздумывал: ехать или нет домой, в село? Федот Егорович советовал ехать. И тетка Дарья поддержала:
-- Поезжай, касатик,поезжай. Ведь Родион-то одна у тебя родная душа на свете. Никого у тебя роднее его нету.

Вышел он от них с сомнением.А на улице дохнуло в лицо весенним ветром, и сразу вспомнились Сухие Грачи: там травы сейчас цветут,пух с одуванчиков летит,народ на сенокосе,кругом тишина..И потянуло его домой – в степь.

Первый вечер они тогда просидели с Родионом и Татьяной чуть ли не до утра. А на другой вечер Васька Адаксин повел его на посиделки, к Таратыновым, на другой конец села.
-- Там солдатки собираются,- толковал он дорогой,- Там прок будет, а в клубе одна мелюзга.

На посиделках Федор с Лушкой Савельевой сошелся ближе,Давно ее знал,еще по школе,теперь встретились взрослыми людьми.Было что вспомнить. На следущий день еще встреча была.
Собрался он как-то о ней Родиону рассказать,но тот отмахнулся от него обиженно.

-- Слыхал я уже все,- сказал он с укором,- Думаешь.если на том конце шастаешь,то до этого конца слухи не доходят? Вдовушки – молодушки,они как куры: на все село раскудахтались. Лушка уже,говорят,с тобой в Оренбург уезжать собирается? Ты,Федя,парень что надо,сейчас за тебя любая пойдет,а ты Лушку нашел! Да она огонь и воду прошла. Вот присмотрелся бы ты к Насте Платухиной?
-- Она ж совсем молодая, под стол пешком ходит? – удивился Федор.
-- А ты что ж,на старухе хочешь жениться?
В тот день он не пошел к Лушке. И Ваську прогнал от себя,когда тот пришел звать.

Свадьбу играли на другой год. Настя,как и договорились,ждала его. А он в Оренбурге уже жилье подготовил для новой семьи.
Свадьба в избе не поместилась: во двор пришлось столы выносить. Родион ходил промеж столов – трезвый,рассудительный,спокойный. Он по-своему был счастлив: он выполнял последнюю обязанность перед покойными родителями.Кроме того,он был доволен тем, что все получилось так,как он задумал.

Весело было на свадьбе: пели,плясали,«горько» кричали. А у задней калитки,что ведет в огород,тетка Ариша причитала в голос,сестру покойную оплакивала:
-- Не доживала она до такого дня! Счастья такого не довелорсь ей увидеть: Федька ее,горемыка сопливый, женится! Как былинка, как травинка в поле вырос! Без чужой помощи на ноги встал! И девку-то какую взял? Заглядение одно!

В былое время не спешил Федор домой со смены.А теперь ноги сами несли его: не на ногах,на крыльях летел. И времени уже порядком прошло после свадьбы,а он все еще волновался постоянно.Каждый раз ловил себя на мысли,что вроде бы не к жене спешит – так билось его сердце.

Вот уже и барак,где они жили. Он обходит многочисленные мангалы, шипящие примуса. В узком коридоре натыкается на скамейки с пустыми кастрюлями. Вот дверь его комнаты. Он распахивает ее, и Настя бросается  навстречу: и у нее нетерпение, хочется обняться поскорее.
-- Это ты,Федь?- спрашивает она одно и то же.- А я тебя так ждала!

И не было у него в такие минуты ничего дороже этого грудного голоса,теплых рук и трепетного тела. Не было для него человека на свете родней и дороже его Насти.
-- Федя,Федь?- говорила она потом, по детски вытягивая  пухлые губы,- А меня в садик зовут работать. Я была уже там.Детишек у них тьма-тьмущая. Хорошие они там такие. Есть совсем крохотулишные. Можно я туда пойду?
Затем,пряча глаза и краснея,сознается,что и сама хотела бы иметь маленького.

Прямой путь в комсостав.
В эти дни нужен был железной дороге командный состав,современный,грамотный. Организовали обучение. Федору предложили стать курсантом.Он не знал,что и делать. И с заводом он вроде бы сроднился,привык. А тут такое заманчивое дело – движением руководить.Другого такого случая может и не представиться.

Посоветовался с женой.Та пожимала плечами:
-- Я мало в этом понимаю,Федя,- призналась она.- Дело это,видать,сложное,хватит ли у тебя силенок? И грамоты маловато: сельскую школу не закончил, да и в вечерней всего год проучился.
-- Ничего!- успокаивал ее Федор,- Не все сразу рождаются грамотными: буду опять вечерами учиться,больше книг стану читать. Буду в люди выбиваться.

А когда у дяди попросил совета,тот почесал затылок и так рассудил:
-- Это,понимаешь ли,с одной стороны хорошо: чистым завсегда будешь ходить.Красную фуражку с ясным козырьком оденешь, распоряжаться станешь. Поезда по путям расставлять,отправлять,принимать – это,брат,не простое дело.А потом,глядишь,в большие начальники выбьешься.«Начальник станции» - такая дощечка будет висеть на твоей двери.

-- «Начальник станции Большеруков, Федор Поликарпыч - это ваш родственник?» Мне будет приятно слышать такие вопросы со стороны других людей. А там,глядишь, в управление дороги пойдешь?
-- Я был там раз: ходят они все  холёные,справные,промежду собой уважительно так разговаривают. Только все они,Федя,анжинеры. И только ты один среди них скороспелкой будешь,как лопух среди капусты.Вот ведь в чем другая-то сторона. Ну,а коль заявление отдал,стрелку перевел на прямой путь,теперь иди,зачем пятиться. На завод никогда не поздно будет возвернуться.

Продолжение следует.
Потом была у него настоящая квартирка на узловой станции – с полисадничком,с двориком. Дверь между комнатами висела грубая,сколоченная из досок,схваченных двумя поперечинами. Юрик хватался руками за скобу,становился на нижню планку, отталкивался ножкой и звонко кричал:
-- Па! Лиди!

Мать смеялась,радуясь шалостям сына. И у него дыхание перехватывалось от радости. Он хватал Юрку,поднимал высоко над головой. Тот брыкался и визжал,как поросенок. Федор позволял ему обвить шею,он сжимал ее ручонками из всех силенок,делая вид, что хочет задушить отца.

На новом месте Федор быстро освоился,с людьми сошелся. Компания у них даже здесь своя образовалась: Илюшка Порунов,Сашка Загвоздин,Петя Севостьянов. Засиживались иногда по вечерам в буфете. Их любимый стол стоял в дальнем углу. Двери закрывались,
включалось дежурное освещение,а они все сидели. Наконец,буфетчица Елена не выдерживала, и выгоняла их на улицу.

-- Давайте,уходите! – кричала она на них.- По домам идите! К женам! Они вас там ждут не дождутся!Хорошеньких таких!
-- А чо-оо-о!- бормочет Сашка. – Вот и пойдем…Только прихватим с собой еще пару пузырей. До утра далеко. Правда? Братва?

Выходили на улицу и начинали совещаться.
-- Моя,Евгения,нас турнет – это точно,- лопочет  Сашка,прислоняясь спиной к белой стене.- У Петьки баба еще злее…
-- Теща у меня ее подкручивает,- оправдывается Петька.- Чем ко мне идти,уж давайте лучше здесь,на улице разопьем!

-- Нет,так не пойдет! Не солидно это для нас! – вступает в разговор Федор.- Комсостав мы,золотые пуговицы у всех в два ряда, а за углом пить? Люди завтра  что о нас говорить станут? Пойдем ко мне! У меня Анастасия – золото,а не баба!

-- Мы у тебя прошлый раз гуляли,- вспоминает вдруг Илья,- стыдно еще переться: нашли,скажет, лавочку!
-- Ничего не скажет! – стоит на своем Федор,- Она у меня,если хотите знать,безотказная! Надо уметь выбирать жен, и в руках их держать тоже надо уметь! Айда,братва,ко мне!

Они шли за ним,а он вел их и бахвалился. И она действительно молча и терпеливо выполняла все его пьяные прихоти.
-- Федя,Федь? Ты бы меня предупреждал что ли? – просила она,когда друзья расползались по домам.- Я бы приготовила что-нибудь?
В ответ он кричал:
-- Мой дом,когда хочу,тогда прихожу! Мой дом – кого хочу,того привожу1 А ты,пила,не пили меня!

Она не перечит, дает выговориться,а потом тихо вставляет:
-- И не пилит тебя никто, я же хочу как лучше.
-- Сам знаю! – обрывает он.- Не маленький!

Утро неизменно наступает. Утром голова тяжелая. А вставать надо.Он лениво поднимается. Обжигая губы, пьет чай. И, опуская глаза все ниже, ждет чего-то. И,наконец,не выдерживает и виновато спрашивает:
-- Что ж ты не выговариваешь мне за вчерашнее? За то,что кричал на тебя? За то,что эти пьяные морды приводил?
-- А что выговаривать,Федь? – горько улыбается она.- Это ведь не ты кричал – водка в тебе кричала. И сам ты все понимаешь – а это главное.

Станция жизни.Еще один стоп- кадр.
Потом была главная его станция,которой он отдал лучшие годы,все свое умение. Называлась она – «Янакудук».По-местному значит: «Еще колодец!».Словно ехал кто-то от случайно найденного колодца и наткнулся еще на один.
А в действительности колодца на этом месте нет и не было. Воду привозили в железнодорожной цисцерне и сливали в бетонированную яму,«бассейн». Этой водой и скот поили, и люди пили.
Ближайший колодец был,пожалуй, у Соленого озера,километров в тридцати,а то и дальше. Там и пастбища,там и люди местные живут. Железная дорога прошла чуть в стороне,некоторые семьи откочевали к привозной воде,стали железнодорожниками

На станции солнце начинает палить с весны. А зори всегда остаются холодными.Если выходить налегке,в рубашке с коротким рукавом,холод цепляется за голое тело, приходится то и дело потирать «гусиную» кожу.
Федор в первую очередь осматривает сигнальные огни: семафоры,стрелки. Здесь,кажется, все в порядке. Только потом бежит к самой конторе. Она совсем рядом,в соседнем доме. За последние годы у него на станции,слава богу,ничего не случалось, не было никаких происшествий,замечаний. А других ругали,наказывали. Он-то знает свои слабые места.

-- Што-то ты,нашальник,каждый утро стал приходить? – спрашивает его еще на пороге
Кадырбай. Лицо у дежурного красное,помятое,седые усы в разные стороны смотрят.
«Старый он стал. Вместе состарились на таких вот дежурствах».

-- Вчера ты Омара проверял,теперь ко мне пришел? Может быть думаешь: спит Кадырбай? Столько лет с тобой работаем,а не веришь? Не хорошо,нашальник!
-- А сколько лет мы уже работаем,Кадырбай? – спрашивает его Федор,как будто сам этого не знает.- А ну-ка посчитай?

-- Я уже здесь двенадцать лет,нашальник. А ты раньше пришел, со стройпоездом. На стрелке я  стоял после войны. А здесь,в конторе,старый Балтабай сидел,который плохо знал инструкцию.
-- Всё это я, конечно же, помню,- хлопает Федор Кадырбая по плечу.- Все это кровью давалось: на электричество переходили,на сигнальных точках фонари керосиновые ликвидировали,электроподьемники внедряли. Стариков приходилось переучивать. Обижались они на меня. Разве я был виноват: молодого легче научить,чем старого - переучивать.   

-- Здесь паек был,а в степи хлеб никто не давал. Дети у них были. У нас и от старого человека дети родятся,если жена у него молодая. Хе-хе-хе!
-- Сама жизнь заставляла их менять.Прислали меня – делай,сказали! Я делал!

-- Нишего,нашальник, старый Балтабай уже умер,теперь он не обижается на нас. Ты мне скажи,начальник,правда,што нас тоже увольнять будут?
-- Кто тебе сказал? Это провокация! – возмущается Федор.- Враки все это!
-- Все так говорят,нашальник! Казакбай был в отделении,в Шелкаре,там ему знакомый говорил: светопор поставит,блокиропка сделает. Зачем,говорит, шеловек нужен? Большой эконом будет. Тепловоз теперь долго ходит, вода не просит? Што делать будем, нашальник?

-- Это всё слухи, Кадырбай,- успокаивающе говорит Федор,- Их распускают безответственные элементы,чтобы подорвать у нас дисциплину!
И чтобы прекратить неприятный разговор Федор меняет тему.
-- Узнай-ка там,Кадырбай,ташкентский вышел к нам или нет?
-- Вышел! Идет! Жезл они там взяли!

-- Племянника я встречаю. Вот уже,наверное, пятый раз выхожу. Брата,Родиона, сын. Родион,который с войны израненным пришел? Помнишь? Я тебе о нем рассказывал.
-- Зимой хоронить ты ездил?
-- Да. Это третий сын его. В Ашхабаде служил. Мимо едит. Написал,что остановится на денёк. Сашкой его зовут.

Туркменский гость.
Сашка в то утро не приехал. А под вечер  пешком пришел. Оказалось,что сел он на скорый: «Ашхабад – Москва»,а тот на маленьких станциях не останавливается. Узнал об этом только в вагоне.А когда прогромыхал скорый по стрелкам,промелькнул полустанок с надписью: «Янакудук»,он подумал, а вдруг повезет: подьемчик окажется ,притормозит машинист?

Оно и взаправду так получилось: вдруг зашипели тормоза, состав тише пошел.
-- Мог бы и ногу сломать? – говорит Федор с укором.- У нас тут и такое бывало.
-- Ничего,дядь Федь,я пограничник,всему обучен. Вот только проводница мешала малость: держит,не пускает. А когда чемодан-то выбросил,поняла: все одно не удержит.

Сашка рассказывал,а он рассматривал племяша,уточняя: похож на мать или на отца? Больше он на Родиона походил, и это ему было приятно, вроде бы, с родным братом беседовал.

Пока Пелагея готовила стол,он позвал Сашку с собой,полустанок решил ему показать. Поселок.. Его показывать нечего – пять землянок туземного типа всего.
Большее время заняло знакомство с путевым хозяйством. Водил он гостя почти до южного семафора. (Мимо северного он и без того проходил). У южного большие щиты снегозадержания уложены штабелем,здесь зимой частые заторы случаются.

-- Хозяйство,как сам видишь,исправное,- пояснял Федор дорогой.- Как подумаешь,что все крушить станут – сердце кровью обливается.
-- Неужели и взаправду крушить будут?
-- Законсервируют,конечно, для начала.Проход сделают сквозным. Будет, вроде бы, резервная остановка.,типа аварийная: ремонтный поезд будет где ставить.Рельсы полежат,пока шпалы не сгниют.  Все ценное сразу демонтируют.

-- И кто этим будет заниматься?
-- Стройпоезд скоро придет. Установят автоматическую блокировку,светофоры сплошь поставят. Да ты их видел,видимо, дорогой, в других местах они уже давно работают.Дело новое,выгодное: головой мы все это понимаем. Только в сердце нашем вот эти рычаги, блоки,тросы,полиспасы. Все это я своими руками,можно сказать,делал,лелеял,держал в рабочем состоянии.

-- Ну а вы куда,дядь Федь? – задает Саша тот самый вопрос,от которого Федор сам себя оберегал.
-- Вот думаю,- ответил он неопределенно.- Меня же сюда в войну прислали. Говорили тогда: «Временно мы тебя,Большеруков,посылаем. Отладишь там работу,людей подготовишь,назад отзовем». Время было жесткое: за малейшее опоздание судили. А тут приказ! Попробуй не выполни! Я до этого на больших станциях работал: на свое место и обещали вернуть. Теперь тех людей давно нету,которые обещали. Управление дороги раньше в Оренбурге распологалось. Город был,можно сказать, железнодорожной столицей края. За Аральское море наши паровозы ходили. Там встречались с Ташкентской дорогой. А теперь где управление? В Алма-ате! На этих должностях там совсем другие люди сидят. Они мне ничего не обещали, и знать меня не захотят.

-- Все равно, должны устраивать?
-- Будут,конечно,делать вид.Переведут еще на одну,такую же станцию.А годика через три и до неё очередь дойдет. А тогда я совсем старым стану – на пенсию меня погонят. Так я присохну среди нацменов - буду верблюдов разводить.Детишки как раз подрастут: здесь они за пятнадцать километров на товарняке в школу ездят,а там еще не знаю,как будет?

-- Иногда меня подмывает на свой завод,в Оренбург вернуться.Возьмут,конечно,по первому или второму разряду работать. Стар я уже – буду среди пацанов сединой трясти. А жить где буду? Многое я в жизни сделал не так как надо бы,- вздохнул глубоко Федор,- Первое время я на заводе с механиками работал. Дело это,я тебе скажу,очень ценное. Сейчас станки везде устанавливаются в колхозах и совхозах. Такого спеца сейчас бы с руками отхватили. Знал бы я какое-то дело твердо – давно бы поднялся и уехал: везде бы мне была обеспечена квартира и хорошая зарплата,и все остальное. Только вот недоучкой я остался. Кабы знать,где упасть?.

-- А если домой вернетесь,дядь Федь? В Сухие Грачи? – спрашивает Сашка,заглядывая дяди в глаза.- Там сейчас слесаря позарез нужны,пусть даже недоученные. Там совсем нет знающих людей.Шоферов понаучили,машин и тракторов понагнали,а головку блока снять грамотно никто не может, регулировку там какую-то сделать – не умеют.

-- Стыдно,Саша,- признается Федор,- Все село многие годы думало,что Федька Большеруков в люди выбился,начальником работает. И вдруг он приползает домой с поджатым хвостом,как побитая собака.

-- Это только первое время будет тяжелым,- уговаривает племянник,- Потом обвыкнетесь,забудется все. Десятилетка сейчас у нас открылась. И жить где найдется. Пелагея ваша,как думаете,согласится?

-- Она-то против не будет. Врачи ей давно приписывают уехать из этих мест. Климат здесь тяжелый: летом жара страшная, зимой холода собачие. Место голое, ветра задувают каждый божий день,чуть с ног не валят.

-- Если вы не возражаете,дядь Федь,- говорит Сашка,поправляя солдатский ремень и разглаживая складки на гимнастерке.- Я потолкую дома со своими? Обсудим все вместе. Что-нибудь придумаем.
-- Поговори,- соглашается Федор.- Может что-то дельное присоветуете. Не знаю пока,как здесь дело обернется? Может быть и приеду,коль деваться будет некуда.


-- А как подчиненные ваши? – интересуется племенник,кивая головой в сторону глинобитных домишек.
-- Им тоже не сладко будет: привыкли они к службе,к круглосуточным дежурствам,к привозному хлебу,больницам. У них тоже жизнь поломается. Но им легче – из родных мест они не убегали.Скотина у них и сейчас водится.Откочуют в совхоз,к Соленому озеру,будут там при деле.

Возвращаясь,они подошли к станционному дому,сложенному из камня, в котором все эти годы живет Федор.
-- Здание какое капитальное? – залюбовался Сашка.- Сделано на века!
-- Первостроители возводили,вместе с дорогой,- пояснил Федор.
-- Что с ним-то будет?
-- Никто в нем жить не будет. Как только воду перестанут подвозить,так и жизнь здесь заглохнет. Что можно будет снять – снимут. Стены,пожалуй,так и будут торчать,как памятник русским строителям,которые на совесть все делали.


Задушевная беседа.
В тот вечер они допоздна засиделись.Пелагея,как всегда,была чем-то недовольна.
-- Видать еще пить собираетесь?- бурчала она,после того, как ребятишки спать отправились.- Ничего не получите. Чай вон пейте, давайте.
-- Да и не обязательно нам пить,мать,- заискивающе отвечает ей Федор.- Нам бы посидеть,поговорить про наши Сухие Грачи: кто жив,кто помер вспомнить.

-- Эх,Саша, и жену мне бог послал,- признался он племяннику,когда Пелагея захлопнула за собой дверь.- Не баба,а волосяная веревка на шее,- шептал он.-Злому врагу не пожелаю такую. Я потом тебе все расскажу,а пока давай-ка еще по маленькой хряпнем?

Сашка сидит напротив,в одной майке,мускулами молодого тела играет.
-- Да я не против,дядь Федь.Только где ее возьмешь, выпивку-то.В Сухих Грачах быстро бы нашли – сбегал бы домой к продавщице.
-- Тут продавщица за пятнадцать километров – не разбежишься. Тут заранее запасаться надо.Ждал я тебя,вот и припрятал одну, с белой головкой.Только заранее уговоримся: вдруг Пелагея спрашивать станет,скажем,что у тебя в чемодане лежала.
-- Все ясно,товарищ начальник,- шепчет племянник и помигивает.

Выпили по одной. Закусили.Бутылку Федор у ножки стола пристроил,газетой прикрыл.Закурили.
-- Стал я тут малость суеверным,в дьявольщину стал верить,- начал рассказывать Федор, привычным уже полушопотом,- Вот дал мне бог первую жену,Настю Платухину. Золото была,а не баба. Я помыкал ею,бедной. Бог у меня ее забрал,понимаешь? А вот эту дал взамен. Теперь она мной помыкает. Разве это не происки дьявола?

-- Умерла Настя. Слышал я от кого-то из Платухиных.
-- Юрик был,сынишка,- продолжает Федор,не слушая гостя,устремив взгляд в дальний темный угол.-Шустрый такой,боевой мальчонка. На год он должен быть моложе Михаила вашего.

-- Весна,помню,была. Картошку мы тогда ходили сажать.В Илецке нам тогда огороды нарезали в железнодорожной полосе отчуждения.И Юрик все бегал – все хорошо, вроде бы, было.

-- А материнское сердце, видно, что-то плохое чуяло.Часто подзывала она мальчонку к себе,и все к голове руку прикладывала.Я еще говорил ей тогда: «Что ты его все щупаешь? Беды что ль накликать хочешь?» А она,думаю,чуяла недоброе. Утром он жаловаться на горло стал: жаром его окинуло.Вызвал я им врача,а сам на работу подался. Прихожу на обед,а соседка говорит: «А ваших-то в больницу увезли! И вашу квартиру забрызгали какой-то гадостью!» Ну я,конечно,в больницу первым делом. А у него,оказывается, скарлатина: горло вздулось,глотать не может,дышит тяжело. Она там,около него, три дня и три ночи мучалась.Эту болезнь тогда лечить не могли толком. Вот и случилась беда.

Федор опрокинул свою рюмку,и тайком смахнул набежавшую слезу.

-- Настасия стала черной совсем,ветром ее качало.Боялся я за нее,как бы не сломалась,как рюмка хрустальная.Беречь ее стал: по дому все сам делал. Отходить от горя она, вроде бы, малость стала. А тут мы пошли в эту проклятую баню.В субботу было,как сейчас помню.

-- Первым я мыться  закончил.Вышел из своего мужского отделения: и тут же в буфет. Там пиво оказалось,свежее такое,ядреное: никогда у нас на станции такого не было. Тоже не добрая примета.Выпил я кружечку,еще две взял. Жду ее,блаженствую. – хмель в голову ударил. А тут и она подходит.

-- Она у меня красивой была,а тут еще распарилась,раскраснелась. Как такую пивом не угостить,не порадовать? Я ей кружку пододвигаю,она - отказываться. Я настаивать стал,уговаривать. Знаешь ведь нашу дурную привычку? Безотказная она была,золотой был у нее характер.Я ее приневолил,одним словом. Она и выпила-то всего пару глотков.

Федор ухватился за голову обееми руками и замолчал. Затем взмахнул рукой,словно стукнуть кого-то хочет.
-- Эй-эх!- скрипнул он зубами.- Всю жизнь себя за это проклинал и проклинать буду до гробовой доски.

-- Ну, выпила? – непонимающе спрашивает Сашка.
-- Крупозное воспаление легких! Вот что дальше было! – произнес громко Федор,красные его веки замигали вдруг часто-часто.- Так мне врачи потом сказали. И вот с той поры,мне всегда кажется,что это я ее своими руками на тот свет отправил.

Федор тепеь уже не стеснялся племянника, в открытую смахивал со своих щек крупные слезы, поначалу рукавом,а потом платок достал.
-- Весна стояла,цветы цвели кругом, а их не было. Смотрел я на цветок сирени,а он у меня в глазах расплывался,пропадал куда-то – пелена все застилала. Света белого я тогда невзвидел. Жил-то, видно,только потому,что смерть ко мне не шла. Каждый день меня с могилок приводили в беспамятстве,как пьяного.Под вагон пытался лечь. Товарняк стоял на пятом пути, из-под него меня наша смазчица, «Полька - масляный пупок»,нынешняя супруга, однажды вытаскивала.

-- Не знаю,что дальше бы со мной стало? Наложил бы,видно, я на себя руки все равно,да тут началась война – беженцы побежали,раненых повезли.Эшелоны с несчастными людьми шли один за другим. Это меня малость встряхнуло,протрезветь заставило: не у меня одного горе.

-- Пришлось начинать жизнь сызнова: опять наизнанку она у меня  вывернулась.
После голодного года, вот также, мы с Родионом родителей лишились,с нуля начинали – это был первый  выворот. С Настасьей - второй. И вот теперь ожидается - третий. Не много ли для одного человека?

Желанная весточка.
Письмо из Сухих Грачей не заставило себя долго ждать: Сашка быстро прислал.
«Дядя Федя,-писал он.- Мы здесь все за вас переживаем.Собрались все Родионычи,
подумали,и так решили: чем мотаться вам по чужим местам,лучше приезжайте домой. Здесь нас много, Большеруковых, пропасть не дадим,как можем - поможем. Кое-что уже приглядели для вас.Так как пай из дедовского дома вы не брали,мы с матерью даем отступные. На эти деньги можно будет купить неплохую землянку,для начала. Сейчас такая землянка,в которой жила Ульяна Утихина,продается,она на Хуторской,рядом с мостиком. Миша выделяет вам быка-полуторника. Осенью,когда скот станут сдавать на мясо,его можно будет поменять на телку. Так что корова у вас,можно считать,есть. Ваня двух ярочек осенних пометил и пустил в стадо. Помните нашу метку: «Левое ухо обрезано вилкой, правое отрезано на треть,и внизу два надреза?».

Федор не забыл эту метку.Года через три после голодухи, Родион купил у Адаксиных двух ягнят.Повели их к деду Архипу, сдавать на лето в стадо.А тот не берет: «Осенью как вы их найдете? Это будут большие овцы! И цвет у них изменится! Режьте им уши! Знаете свою метку?»

Родион никогда не резал,не помнит,как это делал отец. Тогда дед Архип достал старую тетрать,полистал и нашел эту метку, она нарисована была.«Вот так и режь!» – сказал дед,показывая рисунок, и протягивая Родиону ножницы.

Тот посмотрел в светлые глаза маленьких ягнят и отказался: «Рука не поднимается». Архип Сергеевич взял ножницы,привычными движениями отхватил животным уши. Посыпал раны каким-то порошком, и отправил  в отару. Долгое время стояли у Федора  перед глазами симпатичные мордашки глупых ягнят, с ушей которых капала кровь.

«И работы у нас навалом,- продолжает Федор читать письмо.- Всю техники из МТС теперь в колхоз передали.Свой токарный станок есть,сверлильный,фрезерный. Как приедите,в первый же день можете на работу выходить. Оплата нынче не хуже,чем в городе,
Вот все. Остальное от вас зависит. Если согласны,пишите скорее – мы за дом задаток отдадим.И там кое-какой ремонт начнем делать.
Короче,говоря,ждем вас,дядя Федя. Вы теперь старший в нашем большеруковском роду,и нам всем хочется,чтобы вы были рядом».

Второе пришествие.
После долгих  мытарств  Федор, наконец, поехал в Сухие Грачи. Было это уже следущей весной. До Андриановки добрался автобусом. А там у чайной Павла встретил,Дениски Крючкова сына – солярку тот вез на бензовозе. До мосточка Сухореченского взялся тот его подбросить,а там ему,оказывается,на полевой стан надо поворачивать,к Дальнему колодцу.

Федор дальше с ним не поехал,решил пешком пройти эти два километра.Свернул с большака,идет вдоль речки,а ноги почему-то у него полкашиваться стали.И голова закружилась,вроде бы, он красного вина выпил. Отчего бы это? Не поймет никак?

Потом приметил: грудь-то у него словно кузнечный мех ходит - не надышится он никак. Кругом душица,чабрец, ромашка: запахи, как на пасеке.
Ниже стал спускаться, к берегу,а там клубника рассыпалась по косогору,ароматом от нее прёт.

Такого воздуха Федор,почитай, тридцать лет не вдыхал. Слеза  прошибла. Тут  только до него дошло: родная земля  к себе  тянет, простить его хочет. Простить своего блудного сына.

И он, вдруг, окончательно понял,что лучшего места на земле для него нет. «Куда тебе еще деваться?- думал он, - Если ты Большеруков? Если здесь твое родовое пазьмо, где все знают,что левое ухо у тебя давным - давно обрезано вилкой? Может быть здесь судьба смилостивиться, не станет еще раз выворачиваться наизнанку?»
1991 – 2010 годы.