Богоподобная царевна Киргиз-Кайсацкия орды

16 декабря 1941 года девушки Маруся и Кира, сожгли комсомольские билеты за сараем на Малом Афанасьевском переулке.
Немецкие войска подошли к Москве так близко, что от Савеловского вокзала был слышен ровный гул боя.
 Город бомбили.
 Магазины закрыты, заводы эвакуированы или  не работали.  На улицах не видно патрулей, много пьяных, люди вели дерзкие речи: что при немцах, что при большевиках один ***. Шоссе Энтузиастов, ведущее на Восток, было забито уходящими людьми. Сквозь толпу, разгоняя и давя народ, прорывались груженые автомашины с «головкой» - начальством.   Традиционно били евреев.
 Город был готов к сдаче.
  Игорь уехал с институтом в Свердловск. Марусю и маленького  Борю не взял: они не были женаты. Боре было три месяца. Они вернулись в Москву  со съемной дачи в Виноградово в начале сентября. Когда переправлялись через Долгопрудненское водохранилище на лодке, над головами шли юнкерсы на Москву. Молока у Маруси не было: волчье вымя превратило подмышку и грудь в сплошной нарыв, сочащийся сукровицей и гноем. Маруся пребывала в тихом, полном ступоре. Школьная подружка Кира была рассудительнее, она предложила сжечь билеты и спокойно принять новую жизнь, какой бы ужасной она не была.
  Комсомольский билет Маруся сожгла, а немцы Москву не взяли. После трех дней паники нескольких  козлов отпущения расстреляли. В Москве ввели осадное положение. Патрули усердно ловили на улицах паникеров «шпионов» диверсантов и мародеров. Злые языки в адрес «головки» притихли. Через три недели в обмороженном городе прошел парад. К ноябрю через Москву потянулись колонны сибирских полков. Солдаты были сыты, одеты в новую зимнюю форму – не чета очкарикам-ополченцам, которых безнаказанно расстреливала наступавшая  пехота вермахта. Мой дед по маме был ополченцем. Правда, очкариком он точно не был. В гражданскую войну Виктор Малин рубил казаков во Второй Конной Армии. Как он стал дирижером Московской Консерватории после гражданской для меня до сих пор загадка.  Он пропал без вести под Вязьмой в октябре сорок первого. Говорят, что ополченцы не умели воевать, поэтому погибали сразу. Это лукавство. В ополчение шли взрослые мужчины, то, что это была профессура, интеллигенты, писатели и музыканты не значило, что это были необученные новобранцы. Почти все они в силу возраста прошли гражданскую войну. Они были последними добровольцами Советской империи. Им просто не давали оружия – не у всех солдат регулярной армии были старые  винтовки Мосина, что уж говорить об ополчении. Ополченцы погибали тысячами.
Деда свалили в братскую могилу с грудой тел, не сняв смертную гильзу, или оставили лежать в осеннем грязном лесу. На семью мамы, как на семью, без вести пропавшего, не распространялись никакие льготы. 
     Когда Игорь вернулся из эвакуации в 1944, он назначил Марусе свидание у станции метро Арбатская, но не подошел, потому что Маруся была так плохо одета, так плохо выглядела, что Игорю стало стыдно идти с ней рядом. Маруся никогда больше не вступила в комсомол. Она работала старшим инженером в Министерстве угольной промышленности, ходила в черной форме с серебряными шпалами в петлицах  Начальницей не стала: то ли потому что не была комсомолкой и не могла стать коммунисткой, а может, просто не хотела. Любила своего Игоря, растила в одиночку моего отца. 
  Игорь, Марусин любовник любил рассказывать после войны, как его направили в бригаду диверсантов, сформированную для заброски в Норвегию. Что - то не сложилось, до Норвегии Игорь не дошел. Вся группа погибла, а Игорь любил рассказывать, как тоже бы погиб, если бы дошел до конца.  Он был очень красив, высокий, с худым породистым лицом и разноцветными глазами серым и карим, как у Дэвида Боуи.
 Игорь так и не женился на моей бабушке. У него была семья: жена дети, но он встречался с Марусей до самой своей смерти в 1983 году. Мой Папа отказался от Игоря и взял фамилию Маруси в шестнадцать лет. Ну и правильно: лучше быть Кузнецовым, чем Мухиным.
  Я сидел на работе, когда Маруся начала умирать. Она позвонила мне и попросила приехать. Звонила два раза на мобильный. Я перезванивал, просил вызвать Скорую помощь. Эти два звонки не отразились в памяти телефона.
       Я помчался на Смоленскую площадь, где жила Маруся. Доехал до Садово-Триумфальной площади и понял, бабушка умерла. Посмотрел на часы – пять вечера. Приехал на Смоленку. На нашей лестничной клетке перед дверью стояла Вера Яковлевна – соседка. Она начала оттирать меня от входной двери.
 -     Успокойся, пожалуйста,  успокойся
- Бабушка умерла?
- Ты главное не волнуйся
 Я зашел в комнату, бабушка лежала на тахте: на покрывале мокрое пятно. Челюсть отвалилась, глаза закрыты. Я сел рядом, погладил Марусю по голове. Закрыл ей рот и сидел, придерживая нижнюю челюсть, пока не приехали санитары. Плакать не хотелось, в голову ничего не приходило. Я просто сидел рядом с моей бабушкой, как тридцать лет назад, когда был маленьким, и мне было хорошо и уютно. Приехали санитары. Я поцеловал Марусю. Санитары завернули ее в покрывало, развернули ногами вперед и понесли. Носилки они оставили  в подъезде. Я дал им пятьсот рублей , сказал до свидания.
-Прощайте, надо говорить прощайте
-Прощайте (ясно же, на самом деле  что  до свидания)
   
«Богоподобная царевна
Киргиз-Кайсацкия орды!» звал Марусю ее отец, мой прадед. В молодости она была хороша диковатой степной красотой: раскосые скулы, черные волосы, темные глаза.
Теперь она снова хороша и молода,  уже навсегда.
У  нее  ничего не болит, она снова может  видеть левым глазом и не хромает на небесах.