Отрывок из книги Сказки Ангелов

1
Часть первая.
Глава первая.
Кусочек двадцать четвёртый.

     Гулять и охотиться я люблю в дождь. Когда его чистая энергия смывает с меня накопленный за сутки черно-серый мой балласт и не даёт моей добыче учуять меня за версту. Странно конечно, но когда грязь размытая до предела беззвучно чвакает под моими ногами, а иногда брызгает на мою одежду, это тоже доставляет мне немало удовольствия и чисто мужского блаженства, если допустить, что у блаженства может быть пол. Гроза. Гроза, одна из проявлений Всевышнего, и ты, поверь мне, не знаешь настоящей грозы, ведь она, как Он очень высоко, но дождь, это тоже неплохо, ведь он здесь и капает энергично на моё оружие, и стекает по мне на землю, делая её грязью, делая её ковром и делая её домом, в зависимости кто на что заслуживает.
     - На что заслуживаю я? Мне это отнюдь не интересно, главное, что дождь, грязь и настрой на выживание, ведь эти все составляющие в идеале и являются залогом удачной охоты и хорошей прогулки.
     Когда я подошёл  к ландышевой плантации, мои чувства обострились в двадцать четыре раза, и прямо перед моими глазами возник фрагмент кинезиса, в котором я увидел свою добычу, не спеша, по воровскому подкрадывающуюся к ландышам. В наше время добыть ландышевого секача, это чистое везение, и такое может быть только один раз в жизни, а я его подстрелю сейчас уже в семьдесят седьмой раз. Дождь заметно утих, когда я с добычей пересёк стену и уже был готов войти в свою хижину. Секач был огромных размеров и неадекватно к ним лёгким, так что хватило одного моего удара правой ногой, чтоб он оказался в моей хижине прямо в нужном ему месте. Хотел я было уже переступить порог… как услышал я сильный удар о стену, ограждающую по периметру жилище моё и охраняющее его, да и меня, что в принципе забавным для меня является.
     Подошёл я к автомобилю, верней к тому, что после него осталось, и увидел то, что и должен был увидеть, а должен был увидеть я отца и мать бедой и горем разбитых, но до конца не сломленных, и сына их, что недвижимым уж как год был.
     - Ну, что ж вы, правоверные, в трёх соснах мечетесь, не видя ни начала, ни конца блуду вашему, вот и стены моей не увидели, и чуть не погубили и себя, и наследника традиций ваших.
     - Не лезь под руку, парнишка, и не учи жить нас, и не разглагольствуй тут заумно, а скажи, не живёт ли поблизости старик-врачеватель, который по слухам обладает тайной жизни и смерти, а также и тайной причины болезней всех известных и неведомых пока.
     И ответил я смиренно гостю моему:
     - Не то, что знаю где живёт он, а вижу как он вышел на встречу последним, горю твоему и проведёт тебя за руку к спасению неминуемому, в хижину свою, и возвратит тебе с женой веру, а сыну твоему гармонию, а то, что ты во мне подростка видишь, о твоём уровне духовном говорит.
     Взял я за руку брата своего, а сына его на руки, а жена его крик сдерживая, глаза закрыла, но вцепляясь в мужа своего, через страх переступая, пошла за нами. Положил я тело ребёнка их в корыто с водой светло-холодной, и приказал жене полы вымыть, а мужу её, олигарху известному, предложил мне помочь секача разделать и на вертел взгромоздить. И что удивительно, покорились они приказам и советам моим, и не засомневались ни на миг в словах сказанных мною.
    Сидели мы втроём вокруг секача, олигарх периодически прокручивал его на пламени ярком, жена слезами украдкой поливала тушу его, а я воду в корыте менял, и шептал на ухо сыну ихнему то, что для души его необходимым и срочным было. Разнёсся по хижине моей запах ландыша неземного, и разделили мы тушу ровно на двадцать четыре части, и всем хватило яства этого, и отцу, и матери, и сыну, и докторам, и сёстрам их, и стало то, что давно
2
стояло, но не являлось каждому, ведь каждый от увиденного этого сгореть мог бы, а не каждый лишь может  выдержать на себе и близких муки исцеления, что просветлением знаменуются и ведёт по нити тонкой к клубку изначальному, и среди злопыхателей помогает лишь брата увидеть, что к Отцу привести лишь единственный может. Поглощали все мы части, каждый одну из двадцати четырёх и восхищались вкусу изысканному, и ничем на материальное не похожему, и радовались чему-то большому, но неопределённому, и радость эта со мной была связана, и на меня сосредоточена была координально, что в принципе для меня новостью не было…
     Остался кусочек последний мяса святого, и отец ребёнка больного был в недоумении:
     - Странно однако, что никто из нас не захотел съесть кусочек этот лакомый, кусочек двадцать четвёртый.
     И не сдержалась жена его после слов этих глупых, и поведала всем слёзы свои и в безысходности ударила мужа своего единодарённого половицей по лицу, и сказала в сердцах:
     - Как тебе не стыдно глупцом таким выглядеть здесь, и не понимать, что кусочек этот, двадцать четвёртый, для сына твоего предназначается, и все здесь, кроме тебя, об этом знают.
     А сын же не слышал слов материнских, скорбных и в порыве мятежном с любовью сказанных, перевернулся он из сил последних в воде, в корыте на бок от сердца и выкатился кубарем на пол твёрдый с щелями светлыми, и несущими в низа тёмные воздух ангельский. С трудом непосильным возвёлся на четвереньки он, и как ребёнок семимесячный порачковал к нам всем и к кусочку своему двадцать четвёртому. Все устремили взгляды свои к чуду этому и с нетерпением ждали финала и финиша действа духовного, но я не переживал и не волновался, ведь видел я давно и изначально, как Селафиил и Иегудиил ведут к спасению по просьбе моей неистово прочтённой, поддерживая с двух сторон ребёнка вашего к спасению, исцелению и к труду высшему, и ради всех, а не ради одного миллиарда. Доктора и сёстры исчезли в миг тот, ведь закончилась пока миссия их, а я встал из-за стола и поднял мужа с женой в слезах радости и в плаче высшем, обнял их крепко и избавил их от истерики высшей. И повернув их головы к сыну ихнему, что на самом деле Его Он, и сказал смиренно:
     - Брат, сестра, посмотрите, как сынок ваш единородный мяско уплетает, как сила высшая наполняет каналы и родники его, как растекается она по меридианах центральных и периферийных, как рождается опять он на глазах ваших.
     Подошёл я к победителю и возложил я руку на чело его, благословляя и до конца очищая вместилище его знаний вселенских, и пока я делал это, буря и пожар трижды прошли по телу его, и открылась ему причина болезни его прошлой и смертельной, открылось это и родителям его, и поняли всё и осознали всё, что нет среди присутствующих здесь, как кроме меня, непричастных к беде этой прошлой, но про которую воспоминание на всю жизнь сердце заклеймит, и даже сердца дедов и прадедов, которые бедой этой за свои грехи счета все оплатили…
     Подарил я матери с сыном часть дара своего и отправились они с лукошками гулять по околице хижины моей, и гулять со стороны восточной от Байкала мудрого, и клюкву с ежевикой собирать, чтоб затем пельмешки ягодные сварганить, и для помощников моих белокрылых, и для нас чуть-чуть, ведь и нам, ученикам их нерадивым, уж очень охота большая пищи их небесной отведать.
     - Прости меня парнишка, прости, прошу тебя! – Рыдая и заливаясь слезами, и прижимаясь к моей груди богатырской, просил и причитал отец семейства, и строгий муж жены своей, и добросовестной хранительницы очага светоносного. – Стыд мне и срам Вселенский за то, что не узрел я в тебе просветлённого и учителя, ведущего меня и нас всех вместе взятых, и голос повысил, и взгляд свой непомерно высоко на тебя поднял!
     Нисзошла улыбка на лице моём, слова эти вросли в душу мою, ибо искренни они от начала до конца оказались. Взял я его под мышки, посадил по-отцовски на колени свои и с
3
придвинувшей женой его ко мне поближе тарелочки, начал кормить его пельмешками, как когда-то меня отец мой и батенька кормил. И в миг этот и мне открылось, что сын наконец-то у меня родился, и я стал отцом полноправным, и не позорно мне теперь по жизни идти и людей за собой направлять, ведь как можно истинно спасать сыновей людских, своего сына однажды не родивши…
     Вышли мы все вместе на мансарду, и я с сыном своим и младенцем розовощёким, и щёлкнул я пальцами, и дождь мой любимый пошёл, оглянулся я было назад и увидел, как помощники мои отдыхают и сил набираются перед днём очередным и рабочим, и явил себе я истину простейшую, что вдвойне приятно отцом быть, чем просто быть и вершить посвящения свои, и как воистину приятно, что когда в дождь на прогулке, по пути к охоте, вслед за своим чваканьем по грязи ты слышишь, будто эхо, чваканье грязи под ногами своего сына…
     Прогулка и охота моя подходит к концу, и я первый раз сам не тащу за хвост ландышевого секача. И я знаю, что только мой сын оттащит секача на его привычное место в моей хижине, как кто или на машине, или просто лбом врежется в мою стену, и закончится отдых  и начнутся будни простого отшельника-врачевателя, который знает почему-то тайну жизни и смерти, а также тайну причин всех болезней неизлечимых.