Отрывок из книги Сказки Ангелов

Глава вторая.
Утро твоё.

     Около двух недель небось прошло, как родил я на свет Божий сына своего и излечил всю семью его от первого до тридцать шестого, немного грустновато мне было с сыном расставаться, но я ведь не тварь бездушная какая-нибудь, и я понимаю, что у сына моего своя миссия в жизни этой, а у меня… извините, своя. И пусть я не идеальный отец, ведь отцов идеальных и вовсе не бывает, но мне всё же приятно получать от него телеграммы, где сынка мой описывает отцу своему единокровному о достижениях своих и подвигах духовных, и я на открытие и освящение третьего храма явлюсь уж точно, ведь итог этот будет подведён не только сыном моим, но и мною, в мере некоторой.
     Зоря первая уж скоро на небо взойдёт, и мысль эта мне, как духовнику истинному, покоя не даёт, а даёт повод мне и порыв душевный не разлёживаться на гамаке мягком и раздумья раздумывать не совсем рациональные, а в лес, в дремугу идти несусветную и добыть, найти что-нибудь себе на завтрок. Жаль, конечно, что дождя нет сегодня, но заметь, ведь я не на Британах проживаю, а на земле сестрицы младшей России матушки, в Сибири святой Христом Великим помазанной и Водой честнейшей окроплённой, и здесь мудро задумано, чтоб дожди вовремя шли, и тогда, когда им велено будет. И что мне, если я люблю дождь и грязь, из дома не выходить и о завтроке своём не позаботиться, не говоря уже о более тонких вещах.
     Грибов я насобирал целое лукошко, то что в арсенале моём ближе к среднему было, и было в нём белых три части, а пятнистых пол части, плюс к этому два корешка людоногих, один побольше, один чуть меньше, и десятка пять ягод с лианы лимоном пахнущей. Перемолол и переколопатил я тщательно содержимое это лукошка моего теперешнего и скажу, что пюрешечка эта на славу удалась, понял я, когда рукой я над ней провёл, а затем на нюх осторожно попробовал.
     - Да, ество это сегодня службу свою снадобьем ей исполнит, и воскресит дежавю её вселенское, и ход правде в сердце откроет…
     Привычным мне давно стало к стене моей ходить и ударившихся о неё в хижину свою относить, как заботливая кошка-мать относит котят своих в укромное место, хоть на метр в сторону от опасности грядущей и неминуемой. Сидела возле стены и плакала, как первоклассница никчемная, девица лет двадцати, и держалась за лоб свой руками и
4
закрывала ссадину на нём, и думала, глупышка наивная, что боль её от этого пройдёт. Но оторвал я от лба её руки её, и когда она увидела меня,  углядела во мне она Исполина нечеловеческого, и от страха этого упала в забытье светлое, что первым этапом к исцелению её полному было. Несу её я, как обычно я, и делаю, значит, к хижине своей, смотрю в глаза её кровью налитые и ярко жёлтые, и не вижу в них жизни, а главное не вижу в них надежды и цели высшей. Ну это мне не впервой, скажем так и похуже исцелял бывало, но за одно обидно, что надежды в глазах её я так  и не увидел. Вошёл я с девицей этой, что в бессознании полном была, в хижину мою, и только порог я переступил, чтоб время не терять драгоценное, вынул её я аккуратно из кармана своего, и положа на левую руку, правой рукой начал измазывать тельце её хворое пюрешечкой своей целебной, а затем поднеся к губам своим поближе, стал я дышать на неё, да шептать украдкой от духов серых, и мять пальцами немощи её, будто это не тело человеческое, а кусочек теста ржаного, на дрожжах хмельных замешанного только что. Дышал я, шептал и мял пальцами дитя это бедное ровно три часа, что для хвори любой больше, чем достаточно должно было быть, положил  я затем её в кроватку для таких случаев мною смастеренную и лебяжьим пухом на совесть стеленную…
     Сидел я у огня, смотрел в душу его и тосковал тоскою высшею. Смотрел я и видел миры огненные, миры высшие, где живут и действуют учителя мои теперешние, и владыки всего сущего, и они же топ-менеджеры иерархий Божественных, и только им подчиняются стихии и правители недр земных, и только их мудрости благодаря и доброте высочайшей живы все поныне, и за грехи свои хворают все, и покаявшись исцеляются, и путь обретают наконец-то.
      Сидел долго я ещё у пламени Вселенского, и что видел в нём, и что слышал, и то, что увиденного и услышанного мною позволено мне было на листы записывал и в тетради толстые складывал, чтоб, и тебе, и потомкам твоим знаки эти доступными были и помогали чтоб они в одиночестве веру свою обретать, и возвышать, и размножать знания истинные, и для любого сердце своё однажды открывшего, чтоб они естественными случайно оказались, как случайно мужчина и женщина отцом и матерью становятся, и в случайности этой порой, к сожалению, закономерности высшей не видят. Да и не страшно это вовсе, ведь слепота эта духовная, изначально трамплином является для отпрысков их и зрением всевидящим для глаз их, и очей их ярко изумрудных.
     - Вставай, доченька, просыпайся. Утро твоё пришло востребовано, и лучи яркие путь тебе из леса этого укажут, и сквозь стену проведут, и боли ты больше не узнаешь в переходе этом, а за стеной дочь и муж твой заждались небось тебя, и небось уж не надеются живой и здоровой  тебя увидеть. Так обрадуй же их, дитя моё светлое, верой своей в сердце твоём и надеждой вечной в глазах своих, и облаком белоснежным над головой своей высоко в небе, что являет собою день завтрашний, что знаменует собой приход на землю множества Владык, в телах юных с пятою степенью посвящения, как минимум. Иди же, дочь моя, в мир Предтечею, и возвести всех слышащих о грядущем событии, и помоги всем видящим успеть души и руки свои омыть перед праздником этим, что для атеистов всех чудом истинным будет и разочарованием горьким в идеалах своих вчерашних…
     Проводил я дочь свою за порог, понапутствовал её в след знамением крестным, и когда прошла она сквозь стену мою без вреда здоровью своему нынешнему, решил я с душой своей спокойной зайти в амбар свой, чтоб набрать семян своих побольше, ведь мне если мало семян будет, будет мне как-то от этого стыдно и не комфортно. Набрал семян я множество многое, и даже в карманы все насыпал, и в двух ладонях зажал. Ходил я вокруг хижины своей и засевал всю площадь мою семенами этими, а когда засеял все до последнего зёрнышка, то заметил под ногтём своим, что на указательном был, последнее зёрнышко, и  его с любовью предал я земле родимой и матушке доброй, но когда надо, то и в меру строгой. Присел я на ступеньки у крыльца жилища моего, и скрестив ноги, а руки в пальцах сплёл, и поднял сердце своё в молитве своей к тучам, и ветрам, и к кончикам лучей семи светлейших. И когда сердце моё высоко над головой моей розой фиолетовой расцвело и заблагоухало, упала капля первая на нос мой, а вторая уже на посевы мои кровные. Открыл я
5
очи и увидел, и уразумел увиденное. И покрылась земля моя ковылью бархатистой, с отливом перламутровым, и с ростом выше роста моего. И живность всякая в то мгновение заселила поле это и урожай для меня, и для себя собирать алчно начала, но алчность эта изначально духовной была, и к материальному отношение далёкое имела. Указывал я хомякам в галстуках, рукой левой, куда семена относить, а байбакам в бейсболках, указывал правой рукой, где солому и бархат слаживать, и радовался я, как ребёнок, и юноша, и как старик, и как исполин нечеловеческий урожаю этому, но и понимал я также, что то, что у ног наших прорастает, и что на земле засеяно, кажется лишь нам, ведь не может ничто взойти на земле, если предварительно на небе не засеяно было. Собрал я немного семян, три пучка ковыли отборной и отрез бархата тот, что побольше, и чтоб на два платья его хватило, сложил всё в ящичек картонненький и отправил по адресу: г.Санкт-Петербург пр.Невский,3, корпус 4, кв.1, Доченьке моей, от отца её подарочек, и от всей души его бескрайней, ведь душа отца не имеет края, как не имеет края всё истинное и рождённое с любовью, и словом «Любовь».