Амулет старого хозяина. Пролог

ПРОЛОГ

Розовая восковая свеча горела неровно от пронизывающих пещеру сквозняков. Там, снаружи, опять собиралась гроза — в том забытом-забытом августе, полторы ты-сячи лет назад, за триста лет до великого Крещения, дождей выпало столько, что каза-лось, мир стоит на грани потопа. Ничего, когда хлынет ливень, ветер утихнет и кро-шечный огонек, наконец, успокоится. А пока надо прикрыть его ладонью.
Грубый деревянный стол, еле живой от времени, жалобно заскрипел, когда на него сильнее облокотился сидящий человек. Огонь отразился от желтой ладони и яснее высветил бурый шершавый лист пергамента на столе, рядом — кипу таких же листов, уже исписанных, глиняную чернильницу, серое гусиное перо и длинную белоснежную бороду сидящего.
Последняя ночь. Последний лист. Последние строки.
Глубокие темные глаза под седыми бровями глядели спокойно и сурово. Перо скрипело, неторопливо даря вечности красные буквы. Они сплетались и сплетались в бесконечную цепь — тут не одна жизнь и не две, и не тысяча жизней.
Точка.
Перо застыло. Старец поднял голову, прислушался или задумался. Ветер стих. Сейчас польет дождь. А это — мгновение тишины, когда слышно, как падают капли с каменного свода и возятся в своем укромном углу летучие мыши. Огонь горел теперь ровно, легонько потрескивая. Большая восковая капля медленно сползла в глиняную плошку, оставив очередной рубец на теле свечи.
Перо в желтых старческих пальцах перенеслось к чернильнице, обмакнулось в багряную жидкость и вернулось к пергаменту. В этот самый момент хлынул дождь, и все звуки мира утонули в его гипнотическом шепоте.
«И вся земля моя покрылась дымом, и кровью окрасились воды ее, и многие лю-ди приняли гибель от собственных рук, отринув надежду, а иные склонили чело и при-няли рабскую долю. И я, раб Божий, отшельник Прокл, не увижу завтрашний день, ибо грех великий быть рабом кому-то кроме тебя, Господи. И если гибнем мы, грешные, значит, на то есть воля твоя праведная. Сии великие бедствия, хаос и смерть по воле Божией земля приняла в год 6174 от сотворения мира».
Точка.
Прокл Отшельник, или Светлый монах, отложил перо и склонился к самой све-че. Слабое тепло коснулось его левой щеки, и в левом глазу отразился огонек. Правая щека осталась в тени, и правый глаз — словно пустая черная впадина.
Сквозь шум дождя что-то пробилось, какой-то далекий неясный звук. Прокл на-сторожился. Кто-то кричал? Вот опять, уже ближе.
— Помогите! Люди! Помогите!
Отшельник выбрался из своего убежища. Холодный ливень и непроглядная те-мень. Одежда промокла в один миг.
— Помогите!
Прокл пошел на голос по знакомой каменистой тропе. Ноги скользили, тропа была узкой и неровной, справа — обрыв, слева — откос. Он рукой держался за высту-пы в скале и пробирался наощупь, каждую минуту рискуя сорваться вниз. Кто-то сидел на тропе, отшельника коснулась, а потом намертво вцепилась в него чья-то рука холод-нее мокрых скал.
— Помогите! — хрипел задыхающийся голос.
— Поднимайся, рядом пещера, держись за меня, — Прокл нагнулся к человеку, помогая ему встать.
— Помоги мне, Господи, я ничего не вижу! Где я?
— Слепой? — догадался отшельник, он старался нащупать вторую руку челове-ка, но руки не было. — Я держу тебя. Пойдем. Осторожно шагай, тут пропасть.
На жестком деревянном ложе в неверном свете единственной свечи спасенный старик выглядел ужасно. Он был изувечен, в окровавленной изодранной одежде, ли-шенный правой руки, с кровавыми пустыми глазницами. Прокл подал ему воды и хле-ба, но он, прежде чем принять это, спросил с непередаваемой мукой в голосе, кто его спас.
— Меня зовут Проклом, я монах-отшельник, — был ему ответ.
— От кого ведешь ты род свой, отшельник? Откуда ты? Заклинаю тебя Богом, скажи мне правду!
Прокл ответил:
— Правда в том, что я этого не ведаю. Много лет назад пробудился я в этой пе-щере и нашел тут перо и пергамент. В сердце моем было страдание, а более ничего не было. Никого из людей не знал я, но они приходили ко мне и славили меня, будто свя-того. Мне велено было — не знаю кем, может, самим Богом — запечатлеть страшное время в пергаменте. И чувствую я, время мое на исходе.
— Помнишь ли ты свою молодость, родителей своих?
— Нет, не помню.
Спасенный, проявляя крайнее беспокойство, нащупал руку отшельника, добрал-ся до плеча и с силой притянул старца к себе:
— Все имеет начало и все имеет конец. Восход и закат. Исток и поток, уходя-щий в неведомое. Смерть темна и только она бесконечна. А у тебя, если нету начала, значит, нет и конца? — Он перевел дух и прошептал еле слышно: — Нет ли знаков ка-ких на теле твоем?
— Есть рубец, будто огнем выжжено. Над сердцем моим будто бы солнечный круг, а в нем лист дубовый.
Дрожащая рука добралась до указанного места и ощупала рубец. Слепец отки-нулся на ложе и вдруг расхохотался, заглушив шум дождя и всполошив летучих мы-шей. Он смеялся долго, задыхаясь, и в хохоте его было облегчение и горечь.
— Правда твоя, — сказал он, отсмеявшись, — Время пришло. Исход близок. Меня называют безумным певцом. Слуги князя ослепили меня. Кто-то отсек мне руку, протянутую за куском хлеба. Другие нищие избили меня. Гуноны идут по моему следу. Каждый шаг — год. Всю жизнь. Имя мое — Боян. Ты не знаешь меня. Я тебя знаю. У меня есть к тебе весточка. Я спою тебе последнюю песнь. Теперь я знаю, что безумны те, другие. Правда — твоя и моя. Слушай!
— Постой, — Прокл, потрясенный и обеспокоенный, отстранился. — Ты очень слаб, съешь хлеба.
— Мертвому не нужен хлеб. А я почти что мертв, времени у меня мало.
— Тогда я зажгу вторую свечу, чтобы…
— Нет, свеча тебе никогда больше не понадобится! Слушай меня.
Он запел. Голос — вот и всё, что у него осталось. И голосу отдал он свои по-следние силы. Пел, сначала хрипло, с дрожью, а потом все увереннее, все крепче. Пел о том, что и сам Прокл писал в летописи, о том, что никому не ведомо, о том, чему не бывать никогда. Он пел о судьбе. О судьбе этого мира.
Прошел час, силы певца иссякли, он попросил воды.
— Подумай о себе, несчастный! — воскликнул Прокл. — Возьми хлеба и отдох-ни.
— Нет! — Боян вздрогнул. — Осталось немного. Господи, дай мне сил!
— Ты коченеешь, безумный! Остановись!
Вместо ответа певец снова затянул свою песню, и отшельник, как очарованный, склонился к самому его лицу, чтобы слышать.

… И Зло для него — нанесённая ветром песчаная дюна,
Которую ветер всё тот же сровняет всё с той же землёю.

Певец замолчал надолго, слабо дыша и шевеля синими потрескавшимися губа-ми. Прокл ждал, с болью глядя на умирающего. Приподнял ему голову и влил в рот немного воды. Мучительная судорога исказила лицо Бояна, он смежил веки и собрал всю свою волю, чтобы закончить.

Но смертные, слепо по жизни идущие, праздные люди,
Что мудрость свою потеряли, прельстившись обманчивым блеском
Неведомых истин, лишь в их головах обитающих тайно,
И прочие, разум презревшие, гневом живущие тёмным,
И с ними иные, несчастные, битые злобной судьбою,
Однажды погубят его и низвергнут в холодную яму,
Где белое чёрным, а чёрное белым внезапно предстанет,
Где время, смешавшись, откроет изнанку судьбы неизвестной…

Это была уже не песня, а еле слышный прерывающийся шепот. Теперь он пре-рвался окончательно. Боян умер.
Отшельник прочитал короткую молитву и перекрестил усопшего. А потом долго сидел у смертного ложа, вспоминая услышанное только что пророчество. Что это: бред сумасшедшего или предвидение блаженного, вложенное ему в уста самим Богом? Услышанная единственный раз песнь на удивление легко запечатлелась в памяти, Прокл помнил сейчас каждое слово.
Послышался частый треск и короткое шипение — свеча догорела, фитиль пла-вал в жидком воске. Пламя мигнуло и погасло. Пещеру затопил мрак. В темноте будто слышнее стал шум дождя. И сквозь этот шум — ржание лошади.
Своды пещеры озарились сполохами огня — словно далекие молнии осветили скалы. Неясные отблески становились все ярче и вдруг заметались неистово багровыми пятнами. Свет факелов ворвался в убежище, осветил двоих старцев — живого и мертвого. Фигуры в звериных масках возникли бесшумно, и огонь заиграл на обнаженных клинках.
Двое рванулись к усопшему, оттолкнули отшельника.
— Пророк мертв! — возгласил один.
Другой ударил ятаганом и поднял за волосы отрубленную голову:
— Теперь мертв.
— А этот, второй? Убить?
— Ослепите его и на колесо. Там работать некому — людишки дохнут как мухи.
— Нет! Убейте его!
— Уж не ты ли, Черный монах, осмелился мне перечить? — Фигура в маске бы-ка обернулась на голос.
Из мрака выступил человек в черной рясе, с обожженным лицом и дьявольским взглядом.
— По воле наместника! Если он слышал пророчество, убей его.
Бык расхохотался свирепо и мрачно:
— Наместник? Здесь, в этой пещере, нет для тебя, монах, наместника, кроме ме-ня. Ослепите его, — он указал на лежащего Прокла, — пусть поработает на благо наме-стника.

Когда промелькнула первая страшная боль и пустые глазницы наполнились тя-желым горячим мраком, Прокл вдруг почувствовал, как снизу, от самой земли, его тело наполняет неведомая могучая сила. Боль его прошла, и раны мгновенно закрылись. В голове на удивление ясно встал образ могучего витязя. И Прокл увидел своих мучителей, их яркие факелы и черные души. Его связали и бросили наземь. Поволокли.
В рабство!
Но он уже знал, что будет, и не сопротивлялся, не старался убить себя, подста-вив голову острому камню. Двое волокли его по тропе над пропастью. Прочие уже ум-чались — топот и ржание стихли в дождевой серости занимающегося утра. Камни за-шевелились сами собой и два отчаянных крика оборвались на дне ущелья, где резвился под дождем горный ручей. Веревка скользнула с рук и ног, словно озерная тина. У на-чала тропы лежал конь со сломанной ногой, брошенный хозяевами на погибель. Прокл ощупал распухшую ногу, встретил обреченный взгляд животного и вдруг увидел, как просветлел этот взгляд. Конь легко поднялся и склонил шею.
— Судьба надолго свела нас, мой друг, — тихо сказал ему Светлый монах и вспрыгнул в седло, словно молодой витязь. — Скачи на восход!