Закрой мои глаза ладонями

Первые весенние всеми столь любимые лучи солнца, как дар небесный скользнули по озябшей, казалось бы навек заснувшей земле, конснулись нежно посеревших по-зимнему унылых людских лиц и наши двовровые кошки улеглись то тут, то там, нежась на солнышке, слегка поддергивая шерсткой, видимо от удовольствия. На лицах возникли улыбки очаровательные, по-детски наивные. Все потянулись к солнцу и деревья и люди, они рассправили свои ветви и плечи, стряхнули последние снежинки, и холод приготовился покидать их земные тела и души. А Солнце дарило свой свет не жалея тепла ни для кого, беззаветно нас всех любило, обнимало своими невесомыми золотистыми руками, не ожидало ответного слова, разве что всегда радовалось когда мы обращали в его сторону лица, озаренные благодарной улыбкой.
По обыкновению, дождавшись весеннего солнца вся наша детвора высыпала на улицу и начиналась беготня, отовсюду слышались вопли ребяческой радости, это был поистине круговорот детских лиц, и уследить за кем-то одним было практически невозможно, поскольку на месте никто не сидел, да и каждый перемещался с невероятной скоростью и непривычными путями. Это действительно восхищает: молодость таит в себе море энергии и радости, не подвластных рассудку, существующих как факт. И можно удивляться и неудомевать, уже потом, будучи взрослым, вспоминая ту бурю эмоций, что вызвал проползший мимо жук или застывшая на одуванчике бабочка.
Я 6-7 летним ребенком во многом не отличалась от прочих детей и также любила принимать участие во всем этом милом безумстве, но была у меня одна черта, которая, частенько отрывала от игр и веселья, погружая все мое существо в другие параллели действительности, а зачастую и в лабиринты воображаемого мира. Я всей тогда еще детской душой любила созерцать, абсолютно все, начиная от лепестков, понравившегося мне цветка, заканчивая облаками, проплывающими  в безбрежном небесном пространстве, и я почему то была уверена, что если захочу, то непременно дотронусь до них руками, и они обязательно окажутся на ошупь мягкими, как вата. Люди, в особенности взрослые, также приковывали к себе мой взгляд, я восхищалась ими и мечтала, впрочем как и все в детстве, поскорее вырасти и стать такой же высокой, также хмурить лоб, сдвигая брови, быть  сильной и смелой, по-крайней мере тогда мне все люди казались именно такими.
Гораздо чаще остальных людей я наблюдала за одним человеком, который прослыл чудаком в нашей округе, о нем говорили, отнюдь не как о всеми любимом соседе с небольшими странностями, которые порой людей умиляют. Напротив он прослыл нелюдимом со скверным характером. Им пугали непослушных детей, говоря, что отдадут их к нему на воспитание, если они не прекратят проказничать. И ведь действовало! Причем не только на маленьких бандитов, но и на детей-ангелов. Как только он оказывался поблизости, все дети с криками ужаса, мчались прочь, а он подливал масла в огонь, скорчивая страшную гримасу и крича им вослед «Кышь!» Я всегда удалялась от него на безопасное расстояние, или крепко сжимала руку мамы, если он проходил мимо. Нельзя было сказать, что я его боялась, просто он не вписывался в мою на тот момент сложившуюся, пусть отчасти и сформированную взрослыми картину восприятия именно социального мира, общества. Конечно тогда об этих понятиях я не имела никакого представления, более того, не знала об их существовании. Но на тот момент мне уже успели внушить что такое хорошо и что такое плохо, и что более драматично, что правильно и нормально в этом мире, а что выходит за его рамки, осуждается и считается  возмутительным.
Но вернемся к нашему герою. Его облик и по сей день стоит пред глазами, как-будто только вчера он попал в мое поле зрения и очутился в зрительных сетях, что так ловко расставило мое непреходящее любопытство, и жажда докопаться до истины, которую прячет каждый из нас за сотней придуманных масок.
Это был пожилой человек, лет 70, с седыми, длинными, белыми как первый снег волосами. Вид у него был всегда немного взъерошенный, тем самым он мне напоминал ошетиневшегося ежика, да и в целом он был во всех отношениях колючим и неприступным, не поддающимся пониманию. Его лицо было исперещено морщинками, оно походило на  пожелтевшую со временем бумагу с нанесенным неловкой рукой чертежом. Причем одни морщины были глубокими и длинными - эти борозды делали его лицо некрасивым, еще более отталкивающим, другие же напротив мелкие и короткие придавали его лицу радужность. Мне он уже тогда казался весьма противоречивым человеком, вмешающим в себе столько несовместимого и моя детская душа временами начинала сомневаться: так все-таки какой он на самом деле?!
У него был длинный прямой нос, с годами, хоть и утративший чистоту очертаний, но ни в коем случае не саму осанку с которой он располагался на его старческом, изможденном лице. Его узкие запястья и художественные узловатые пальцы привлекали меня, и мне всегда было любопытно знать, кто же он по професии, что творили эти руки, какие создания рождались из под волшебства движений этих удивительных пальцев. Может быть он был пианист, но его пальцы ни разу не попытались в воздухе сыграть мелодию. Может — художник, но  и это сомнительно, ведь возле него я ни разу не наблюдала ни мольберта, ни кистей, и не единое пятнышко краски не было замечено на его одежде и руках. Но тогда возможно он простой рабочий, что наиболее вероятно для нашего городка, где каждый второй трудится на заводе. Но и это неверно — его ладони не огрубели со временем от тяжелой работы, а даже напротив были по-аристократически изящны. Это так и осталось неразгаданной загадкой, и эту тайну он уже давно унес с собой в другие миры.
Я знала, как этот человек любил раннюю весну, этот период, когда все только начинается, когда одно сменяется другим. Я часто его наблюдала в отдалении всех, любующимся солнцем. И сейчас я ждала, что вот-вот он выскользнет из мрачного подъезда, встанет возле того, самого высокого в округе дерева, обратит свой лик навстречу свету и замрет, пусть и всего на несколько минут, но они очевидно для него были как счастливая вечность. Но он не появился, как не появился ни на следующий день, ни через неделю, и не через месяц. Больше никогда.
Все случилось летом предшествующего года. Был обычный будничный вечер, и возможно я бы и не вспомнила сейчас о нем, он расстворился бы в мелькающей череде таких же как две капли воды схожих с ним, если бы не одно произошедшее событие, яркий эпизод, думаю неспроста врезавшийся в мою память.
Наша округа жила в своем ритме, ничто не нарушало эту привычную гармонию, все занимались своими делами: кто-то читал книгу устало, ведя свой взгляд по строчкам, и очевидно мысленно находясь уже далеко от читаемого, кто-то рассекал наши дворовые просторы на велосипеде, размахивая руками, демонстрируя тем самым, что он тот еще ловкач, кто-то строил  песочные замки, прихлопывая сыпучую материю пластмассовой красной лопаткой, а кто-то просто пинал воздух, не вынимая рук из карманов, просто бесцельно шатаясь, и ожидая чего-то внезапного, что нарушит эту пусть ничем не плохую, но уж очень скучную гармонию. И это случилось. В поле зрения появился он, тот самый чудак, пусть и престарелый, но почему-то никем не воспринимаемый всерьез. Я его заметила сразу, и постаралась подойти к нему как можно ближе, ведь меня к нему, тогда еще совсем юную, манило как магнитом. Я жадно срисовывала в свою память все его черты и движения, его манеру сплетать между собой пальцы и подносить их ко лбу, его привычку встряхивать своей жидкой шевелюрой, ступать обязательно в лужу, то ли он их действительно не видел, то ли просто ему не было дела до промокших ног. Но более всего я любила и зачарованно наблюдала за тем как он поднимал к небу к свету свои закрытые глаза, так что его полупрозрачные веки становились перламутровыми, а на шеках плясали свои смешные танцы солнечные зайчики, было видно, что он дышит полной грудью, ноздри раздуваются, вбирая внутрь как можно больше воздуха. Когда после этого он опускал голову, на лице мелькала едва заметная блаженная улыбка, но срок ее был недолог, и уже через несколько мгновений, она исчезала, будто и не было ее вовсе, а весь его вид возвращался к привычному суровому, немного отстраненному, нелюдимому образу. Вот и сейчас произведя этот удивительный для меня ритуал, он возвратясь к обычному состоянию, двинулся в сторону своего дома, но неудачно ступил и споткнулся. Он был слишком стар, чтобы сохранить равновесие,  и со всей своей высоты, надо отметить был он несмотря на всю свою хрупкость, и даже чрезмерную худобу, недюжинного роста, рухнул в придорожную пыль. Это неосталось никем не замеченным, но и не вызвало эмоций, желания, двинуться к старику на выручку. Быть может в этом была и его вина, его никто не любил, потому что он не хотел быть никем любимым, не подпускал к себе никого, и даже те редкие попытки кого-либо незнающего сблизиться с ним, жестким образом пресекались. Очередной подобный сердобольный новичок всегда уходил прочь разводя руками, недоумевая, что же он сделал такого плохого, что заставило старика так резко его оттолкнуть. Падение старика у кого-то вызвало ухмылку, кто-то просто подернул плечом, и занялся прежним делом, кто-то уставился, любопытствуя, а как же он поднимется, сумеет ли встать сам?
У меня все сжалось внутри, я так хотела к нему кинуться, обнять за плечи, поднять и  нести на руках до самого подъезда, но было совсем забыла, что мне всего 6 лет, и даже при всем старании такие манипуляции мне не по силам. Но по-крайней мере подойти и закрыть его от этих пристальных, любопытных, пронизывающих насквозь глаз, я бы могла. Но как же мне было страшно сдвинуться с места, оказаться там, где и он - в пыли, вдали ото всех, отделиться от общества, перейти на сторону другого, и не дай боже оказаться такой же, всеми отторгнутой. У меня наворачивались слезы от своего бессилия и от этого нелепого, но такого сильного страха. Я в очередной раз испытала эту свою беспомощность и неспособность совершить желаемое, как тогда, когда на моих глазах жестокие глупые дети убивали кошку. Ведь я всего лишь маленькая девочка, так что я могу.
Я будто бы вросла в землю и готова была провалиться под нее, лишь бы не видеть всего этого.
Мои глаза из-за накопившийся соленой влаги практически перестали различать очертания безуспешно пытающегося подняться старика, но все-таки сумели заметить маленькое белое пятно, которое медленно приближалось к нему. Казалось сам ангел спустился с небес. Быстро протерев глаза я обомлела. Это был ребенок, младше меня, совсем кроха, еще неуверенно стоящий на маленьких пухлых ножках. Он шел к нему, протягивая вперед свои ладошки. Старик не имел возможности его видеть, ведь маленький спаситель приближался к нему со спины. Белокурый малыш улыбался, такой чистой, еще незапятнанной ни единым оттенком действительности улыбкой, и ступал, немного косолапо и нелепо, но очевидно уверенно напрявляясь к нашему герою. Старик тем временем утомился, годы дали о себе знать, и теперь жестоко карали его. Небывалая злоба сковала все его тело, он сжал со всей силы зубы, чтобы не выкрикнуть кучу самых прескверных ругательств. Но самое странное, что поражало, он не ждал ни от кого помощи и вовсе не злился на бессердечность всех, кто находился поблизости. Он ненавидел самого себя, свою беспомощность. Склонив немного голову, он тем самым постарался скрыть ото всех свое лицо, чтобы никто не видел его боли и слабости, ведь ничто так не корежит лицо, не уродует его, как наше внутреннее падение, когда ударяешься и ранишь себя гораздо сильнее, чем если ты действительно просто подскользнулся и упал.
Когда ребенок приблизился почти вплотную к старику на расстоянии своих вытянутых рук, пожилой человек почувствовал кого-то за спиной, но не шелохнулся, будто бы знал, что это его отрада, его спасение. Малыш коснулся руками седой головы, скользнул неловко по волосам, дернул за уши, дотянулся до глаз старика, накрыв их своими теплями ладонями и замер шкодливо улыбаясь, казалось он хотел сказать, если бы умел: «Кто я, угадай?» Ладошки едва закрывали глаза, поскольку были крошечными, но это было не столь важно для человека, который пал, и не способен подняться. Старик шептал: «спасибо...спасибо...только господи, молю, не отнимай своих ладоней..»
Что было потом? Да все просто ребенка забрали, старика отвели домой. Вскоре он умер. Но еще долго ходила молва о том, что когда обнаружили его окоченевшее тело, закрытые веки светились, очевидно настолько истончилась кожа. А что было там, под ними, неведомо никому.