Отец. Саженцы из Смоленщины окончание

На фото семья автора: стоит старший брат Михаил. Сидят: отец Адриан Савельевич, мать Евдокия Егоровна, между ними - брат Константин, сзади - автор. Деревня Девяткино. Лето 1921 г.

1.3. Саженцы из Смоленщины (окончание)

Тяжело переживая смерть отца, мать несколько дней сильно болела и с большим трудом вошла в нормальное состояние. В первые дни после похорон отца я часто видел его ночью во сне. В моих сновидениях отец являлся в белой одежде и говорил, что пришел навестить нас и посмотреть, как мы живем без него; попрощавшись, он уходил обратно в могилу. Еще при своей жизни отец оставил мне устное завещание — не пить, не курить, не играть в кары и учиться на инженера. Это завещание я помнил всю жизнь и считаю его выполненным.
Получив телеграмму отца, Миша быстро приехал в деревню, но на похороны отца он не успел. В августе того же года Миша получил месячный служебный отпуск и вместе со своей молоденькой женой Тоней приехал к нам в деревню погостить и отдохнуть на воздухе. Мише тогда было двадцать два года, Тоне — семнадцать. На железнодорожной станции Новодугинская, расположенной на расстоянии около восемнадцати верст от нашей деревни, я встречал их на молодом красивом вороном орловском рысаке по кличке Басон, запряженном в легковую тележку. Когда мы возвращались домой, примерно на полпути нас застал сильный ливневый дождь с молнией и громом. В момент особо сильного громыхания стихии Басон испугался и, резко прыгнув вперед, выскочил из оглоблей. Я не смог удержать его за вожжи, и жеребец, путаясь в вожжах, убежал по мокрым лужам. Опечаленные таким оборотом событий, насквозь промокшие, мы не знали, что делать, но конь вовремя опомнился и быстро вернулся к нам. Подойдя ко мне и ткнувшись своей мордой мне в плечо, он как бы сказал мне: «Извини, дружище, виноват». В ответ я обнял его и ласково потрепал по шее. Я и сейчас с теплотой вспоминаю одного из самых близких друзей своего подросткового детства — моего Басона. Помню его теплое прикосновение и согревающее дыхание, его все понимающие карие очи. Я запряг своего друга в тележку, и мы весело покатили домой. К слову сказать, припоминаю еще один случай проявления дружеского отношения к себе Басона, когда он был еще жеребенком. Когда я ехал на нем верхом на большой рыси, то неожиданно перед нами оказалась прорытая поперек дороги канава. Реакция у Басона сработала молниеносно. Как вкопанный, он замер у края канавы, а я, не выдержав силы инерции, «выстрелился» со спины жеребца на другую сторону канавы. Жеребенок обошел канаву стороной, подошел ко мне и губами потянул меня к себе, приглашая меня продолжить путь. Я снова забрался на его спину, и мы более осторожно, на меньшей скорости поехали дальше. В то время седел для верховой езды у нас не было, и я покачивался или подлетал над его спиной в зависимости от такта и скорости движения конских ног...
Мама встретила Тоню как родную дочь, а мы с Костей — как любимую сестру. В течение их месячного проживания в деревне наша дружба еще больше укрепилась и осталась неизменной всю нашу жизнь. Уезжая из деревни, Михаил и Антонина взяли с собой в Москву Костю на свое иждивение.
После их отъезда в деревне остались мы с матерью вдвоем. Для продолжения учебы я поступил в пятый класс средней школы-девятилетки с сельскохозяйственным уклоном. Школа располагалась на расстоянии около десяти верст от нашей деревни, в бывшем имении Дугино, где находился государственный племенной конесовхоз, в котором разводили породистых орловских рысаков.
Учась в средней школе, сначала я жил на частной квартире, снимая койку, за которую платил хозяину один рубль в месяц, а затем стал жить в общежитии для учащихся школы, где была столовая, в которой готовили обеды и ужины для школьников. Обслуживали столовую повар — мужчина средних лет и молодая женщина, которой помогали ученики, дежурившие поочередно, согласно установленному расписанию.
Учебный год в школе длился девять месяцев. В течение этого периода шесть дней в неделю я находился в школе и один выходной день жил дома в деревне вместе с матерью, помогая ей по хозяйству. Домой приходил накануне выходного дня после уроков вечером, а из дома уходил рано утром после выходного дня и сразу шел на занятия.
Три летних месяца (июнь, июль и август) были каникулы, в которые я жил дома с матерью и занимался крестьянским хозяйством. Основная работа была в поле, огороде, саду — уход за посевами, овощами, фруктовыми деревьями. В это же время косили и сушили траву, привозили уже готовое сухое сено с полей и лугов и убирали на зиму в сарай. В конце лета убирали зерновые культуры — рожь, овес, гречиху, горох, а осенью — картофель, лен, а также клевер на корм скоту. Основная нагрузка ложилась на плечи матери, а я был всего лишь ее безотказным помощником во всех делах. Перевозить снопы сена или снопы ржи, овса, льна мать могла только вместе со мной. А до этого сено или снопы надо было уложить на телегу, в которую была запряжена лошадь, привезти их к сараю и разгрузить с телеги. Такую работу можно было выполнять только вдвоем, и делали мы ее с матерью во время моих летних каникул. Другую или подобную работу, которая была не под силу одной матери, мы делали вместе, когда я приходил из школы на выходные. В случае необходимости я рано утром уходил из дома в школу, а после уроков возвращался обратно, чтобы помогать матери перевозить с поля снопы или сено. И такое происходило нередко.
Как я уже говорил ранее, отец собрал дома небольшую библиотеку книг по сельскому хозяйству. Среди которых были небольшие брошюры по выращиванию и уходу за плодовыми деревьями и кустарником. Руководствуясь пособием под названием «Малина», я тщательно обработал и удобрил навозом участок земли в огороде, принес из леса кусты малины и посадил их на этом участке. Малина хорошо прижилась и быстро разрослась по всему участку, принося высокие урожаи крупной и вкусной ягоды. Рядом с участком малины росла высокая и развесистая липа, на толстых сучьях которой я сделал для себя лежак, где часто отдыхал и читал книги, дыша чистым и богатым кислородом воздухом. Один раз на этой липе небольшая птичка устроила себе гнездо и начала откладывать в нем яички. Первое яичко я взял для коллекции. На другой день я увидел в гнезде еще одно яичко. Когда птичка, сидя в гнезде, увидела, что я нахожусь около нее, она улетела и больше никогда не возвращалась. Мне стало грустно, потому что я понял, что не имел права вмешиваться в частную жизнь «братьев наших меньших» и нарушать гармонию природы. Та же маленькая птичка облюбовала в нашем огороде жилище для себя и своего потомства. Но я не оправдал ее надежд, поступив как агрессор и похититель. С другой стороны, я нанес большой вред и нашему хозяйству — сколько насекомых-вредителей и их личинок могли бы уничтожить изгнанная мною птичка и ее будущие птенцы? Известно, что птицы способствуют также повышению плодородия почвы, внося в нее вместе со своими испражнениями органические, особенно азотосодержащие, удобрения. Для себя я сделал вывод — никогда впредь бездумно не вмешиваться не только в чью-либо судьбу, но и в то, что дает нам природа, потому что жизнь подсказала мне, что возможности человека в его воздействии на окружающий мир весьма и весьма ограничены, а все, что происходит вне зависимости от воли и влияния человека, является следствием законов природы, а тот, кто нарушает любые законы, всегда наносит себе и другим большой вред, последствия которого сразу же или со временной оттяжкой неизменно дадут о себе знать. Особенно к тяжелым последствиям приводит вмешательство человека в гармонию законов природы. Конечно, то, о чем я говорю, многим известно, но пишу об этом лишь потому, что нам нужны не только исключения из правил, но и их подтверждение.
После смерти отца вдвоем с матерью мы уже не могли справиться со своим большим хозяйством, тем более, что я учился в средней школе и находился там большую часть времени. Пришлось сокращать количество домашнего скота. У нас было три лошади: конь Чалка, кобыла Машка и ее жеребенок Басон. Коня Чалку, который был старше всех, мы продали крестьянину, живущему в деревне, находящейся в шести верстах от родного Девяткино. Когда новый хозяин Чалки уводил его, конь все время оборачивался и с недоумением смотрел то на меня, то на мать, будто спрашивая нас, почему мы так с ним поступили. Через несколько дней после этого он каким-то образом освободился и сбежал обратно к нам. Такое повторялось несколько раз. По-видимому, ему трудно было отвыкнуть от нас и своего родного дома, по-видимому, что-то необъяснимо притягивающее и привораживающее навсегда остается у любого живого существа к своему первоначальному гнезду, своему стойбищу, хлеву, родному дому... Те, кто спустя долгие годы возвращался во времена своего раннего детства, наверняка чувствовали тот особого вкуса ароматически дурманящий запах, от которого на душе становилось светлее и радостнее, кружилась голова, а вокруг все становилось безмятежно чистым и светлым. А душа, а душа словно захлебывалась от вливающегося в нее неописуемого восторга и радости, радости, которой, казалось, не будет конца. Не знаю точно, но, наверное, и наш Чалка испытывал что-то похожее, когда какая-то неведомая сила возвращала его к родному дому. Но Чалке пришлось испытать не только разлуку со своим родным домом и вынужденно отказавшимися от него хозяевами. Добро всегда порождает добро. Доброго и любящего Чалку на всю жизнь полюбило другое живое существо, которое никогда и ни при каких обстоятельствах не могло оставить своего любимого друга. Вот действительно образец настоящей мужской, а может быть и изначально общеприродной любви и дружбы.
Вместе с Чалкой от нас ушел и его неразлучный друг пес Промышляй. Вначале он несколько раз возвращался домой, но, видя, что Чалки на месте нет, снова уходил к нему на его новое место жительства. Без общения со своим другом Промышляй жить не мог. Сын нового хозяина Чалки Гриша Орлов учился вместе со мной в одном классе. Он часто рассказывал мне, как живут у них конь и собака. А раньше, еще при жизни отца, был случай, когда мы с отцом уехали на Чалке, запряженном в тележку, в гости к его родной сестре, которая жила в расположенной от нас в пятнадцати верстах деревне. Там отец привязал Чалку длинной веревкой к забитому в землю колу, чтобы он пасся на лугу, питаясь свежей травой. Чалке удалось освободиться от привязи, и он один вернулся домой. Нам же пришлось возвращаться обратно на лошади его сестры. Однажды, когда отец уезжал на Чалке на рынок в другое село, он привязал Промышляя на поводке около дома. Когда отец уехал, собака начала сильно визжать, лаять и прыгать, пытаясь освободиться от привязи. Добившись своей цели, Промышляй догнал своего друга Чалку, и домой они возвращались все вместе.
Через некоторое время после расставания с Чалкой нам пришлось расстаться и с Басоном, которого я очень любил, и он ко мне тоже был очень привязан. С большой неохотой я уехал на нем на рынок в Сычевку, где продал его за двести рублей цыганам. С нами теперь осталась только одна лошадь — кобыла Машка. С детства самыми моими любимыми животными были лошади, а следом за ними птицы, особенно утки и гуси.

После лошадей нам пришлось сократить до минимума и всех остальных домашних животных: коров, овец, свиней, кур. Отказались мы и от разведения уток. И это несмотря на то, что ко всем домашним животным, содержащимся в крестьянском хозяйстве, возникает какое-то особое чувство привязанности, как, впрочем, и у них к нам, людям. Почти каждое животное привыкает к своему имени, на произнесение которого оно тут же реагирует и подходит к позвавшему его хозяину. Все проживающие в одном скотном дворе, хотя и в разных хлевах, животные знают своих соседей и стараются друг друга не обижать. Вечером, когда пастух пригоняет коров или овец с пастбища в деревню, все они самостоятельно расходятся по своим дворам и никогда не спутают свое жилище с чужим. А куры, например, гуляют только на своей усадьбе, около своего дома, и каждая из них ночует только на своей жердочке под крышей скотного двора.
Вот таковым примерно было индивидуальное крестьянское хозяйство до его коллективизации.
А теперь снова к школе. Начиная с пятого класса и до окончания средней школы-девятилетки учился я сравнительно успешно. Оценка успеваемости в то время определялась по двухбалльной системе — удовлетворительно и неудовлетворительно. Неудовлетворительных оценок у меня не было. Мне одинаково нравились все предметы, которые мы изучали. Довольно легко мною усваивались математика, физика, химия, естествознание. Больше времени у меня уходило на изучение гуманитарных наук: русского языка, литературы, истории, обществоведения. Из сельскохозяйственных наук мы изучали почвоведение и животноводство, по которым, кроме классных уроков, у нас проводились практические занятия на земельном участке школы и на животноводческой ферме совхоза. Иностранный язык мы изучали всего один год — преподаватель немецкого языка по фамилии Юденич тяжело заболел и умер, а замены ему не нашлось. В моем удостоверении об окончании средней школы отмечено, что во время учебы я проявлял особую  склонность к гуманитарным наукам. Когда я читал в классе вслух свои сочинения, преподаватель иногда говорил, что в авторском исполнении получается хорошо, но надо послушать, как это будет  восприниматься, если мои сочинения будет читать другой. Тут же он брал мое сочинение и читал вслух сам.
После прочтения он говорил, что в его прочтении сочинение воспринимается так же хорошо, как и у его автора. Как я уже отмечал, точные науки усваивались мною без особых трудностей. Все, даже самые сложные контрольные задачи по математике и физике, я всегда решал сам и без ошибок, не нуждаясь в чьей-либо помощи.
Среди учебных предметов была у нас и физкультура, которой все мы, ученики, занимались с большим удовольствием. Вспоминаю случай, когда на занятиях по прыжкам в высоту преподаватель и директор школы Иванов поставил планку на отметку 180 сантиметров. Никто из учеников не смог взять высоту. Перед прыжком я стал разбегаться, но, не добежав до планки, упал, и все присутствующие при этом ученики махнули рукой: «Теперь не перепрыгнет». Учитель с ними не согласился. «Давай, Василий! Все нормально!», — подбадривал он меня. Время как бы растянулось, и я почувствовал, что вместе с устремленными на меня глазами моего учителя-болельщика какая-то неведомая сила раздувает меня, словно мячик. И тут, как по мановению волшебной палочки, «мячик», вобрав в себя силу моего падения, рикошетом отскочил от земли и перелетел через рекордные 180 сантиметров! Восторгу болельщиков не было предела. Но больше всех ликовал мой учитель. Он с чувством обнял меня, оторвал от земли и даже слегка подбросил. У меня было настроение именинника, и после уроков я пригласил учителя и ребят в столовую, где заказал на каждого по стакану овсяного киселя и медовому прянику.
Однажды во время перерыва между уроками я решил позаниматься на турнике, который был в парке у школы. Подпрыгнув, я ухватился за турник и тут же стал переваливаться через него, оказавшись вниз головой. Однако турник был плохо закреплен в опорах, которые не выдержали моего натиска, и я, держа перекладину в руках, грохнулся вместе с нею головой о землю. От сильного ушиба я на несколько минут потерял сознание. Очнувшись, я пошел на урок, никому не сказав о происшедшем. Для меня это было еще одним уроком соблюдения правил техники безопасности. В памяти остался еще один случай, связанный с моим одноклассником и соседом по комнате по фамилии Лукашенко. Общежитие размещалось в двухэтажном каменном доме с высоким цоколем. В хорошую ясную погоду мы часто поднимались на крышу дома, усаживались на нее и читали книги. Крыша была пологой и покрытой железным крашеным листом. Как-то раз, когда мы вдвоем с Лукашенко поднялись на крышу, он неожиданно поскользнулся и, скатившись по крыше, свалился вниз на землю. Я быстро спустился к нему, но на месте падения его не оказалось. Рядом с домом, у места, куда по моим расчетам он должен был упасть, была высокая ограда из заостренных сверху досок. Когда я пришел в нашу комнату в общежитии, то увидел товарища сидящим на его кровати. Со слезами на глазах он зашивал иголкой с ниткой свой ватный пиджак, который был разорван под воротником со стороны спины. Как выяснилось, он упал на забор, а острая доска забора попала ему под пиджак со стороны спины, немного поцарапав его спину. Нет худа без добра — повиснув пиджаком на острой доске, Лукашенко остался живым и невредимым. За это он заплатил разорванным пиджаком, из которого он выбрался, расстегнув пуговицы. Только сняв пиджак с забора, Лукашенко понял, что могло быть намного хуже. От перенесенного шока он долго не мог придти в себя. Когда я стал его успокаивать, говоря, что он благополучно отделался от возможно более опасной для жизни травмы, он ответил мне, что плачет он потому, что дома его будет ругать мама за новый пиджак, который он разорвал.
Учась в средней школе, мы читали много книг. Первым писателем, произведения которого, входящие в школьную программу, я прочитал полностью, был Александр Сергеевич Пушкин. Тогда же я до того увлекся чтением, что школьной программы мне казалось мало. Я читал практически все, что мне попадало под руку. Большое впечатление на меня произвел роман, кажется, Эмиля Золя «Углекопы». Из популярных книг того времени мне запомнился роман Дмитриева «Зеленая зыбь» о дезертирах из Красной Армии, прятавшихся в зеленых лесах.
Запомнилась также частушка из этой книги, которую пели дезертиры:


Троцкий Ленину сказал:
«Поедем завтра на базар,
 Купим лошадь карюю —
Накормим пролетарию».

Потом кто-то из местных частушечников добавил свое:

А Ильич ему в ответ:
«Лошадей в России нет –
Всех сожрали белые
Полковнички дебелые»

Вопрошает Левушка,
Буйная головушка:
 «Что же делать нам с тобой,
Пролетарский вождь родной?
 Может, всех их запахать,
 Чтоб Россией управлять?»

Ленин Троцкому в ответ:
«Без дерьма России нет —
Вся Россия грязная,
 Как девка несуразная.
Кто же будет нас кормить,
 Если всех их замочить?»

«Не тужи, Ильич родной,
Ты же сам для них чужой —
Лысый и картавый,
Рыжий да трухлявый.
Завезем народ другой,
Нам по кровушке родной,
 По речам грассистый,
 По мордам пейсистый.
Вон сколько нас по свету
Делает монету».

Тут Ильич заплакал:
«Я на страну накакал —
Сколько русских загубил,
А чужеземцев расплодил!
Но мне Россия — мачеха,
Я на нее всегда чихал».

Он щечки с гордостью надул,
Зевнул, чихнул и... гробанул.
Вот так — совсем не просто
Ссать на Россию с моста.
И даже если с чердака —
Сотрет живьем вурдалака.

Привожу эти частушки не потому, что полностью с ними согласен, а потому, что любая, пусть даже горькая, правда, всегда святей, чем подслащенная ложь.
В тот же период стали издаваться книги со стихами и поэмами Сергея Есенина. С ними нас знакомила преподаватель русского языка и литературы, которая говорила, что этот талантливый поэт пришел на смену Пушкину.
В учебниках по обществоведению было много цитат из выступлений Н.И. Бухарина и А.И. Рыкова.
В то время я приобрел подписное издание комплекта учебников по подготовке в высшие учебные заведения под общим названием «Подготовься в ВУЗ». Все эти учебники я изучал с особым усердием, и они мне пригодились не только в дальнейшем при поступлении в институт, но и в процессе учебы в средней школе.
Во время летних каникул, в июне 1928 года, моя мать дала мне поручение съездить в Москву, чтобы навестить там ее сыновей и моих братьев Михаила и Константина, ее невестку Антонину и маленького внука Юру — сына Миши и Тони. Мать послала им большой глиняный кувшин со свежим липовым медом. В Москву надо было ехать поездом со станции Новодугинская с пересадкой в Ржеве. От Ржева до Москвы я добирался на специальном поезде, который шел на тихой скорости с длительными остановками на всех станциях и полустанках, где поезд загружался молоком, которое крестьяне из ближайших деревень подносили и подвозили для сдачи государству. Такое происходило на каждой станции.
В том году в нашей деревне был небольшой урожай озимой ржи, и поэтому мать просила меня закупить в Москве черный хлеб и привезти его в деревню. Миша в то время был членом правления Краснопресненского райпотребсоюза столицы и задание матери выполнил, закупив хлеб в магазинах своего потребсоюза. Поэтому я вернулся из Москвы с двумя мешками черного хлеба. После этого я еще несколько раз выезжал за хлебом в Москву. А тогда, когда я впервые самостоятельно приехал в Москву, я прямо с Белорусского вокзала пошел пешком по Тверской улице, вышел на Красную площадь, потом через Москворецкий мост на Софийскую набережную. В то время здесь рядом с мостом находился двухэтажный каменный дом красного цвета с белыми колоннами. В этом доме в квартире на втором этаже жила семья брата. Теперь этого дома нет, его давно ликвидировали в связи с реконструкцией этой территории. Когда я зашел в квартиру, там никого не было, кроме матери Тони и тещи Миши Анны Ефимовны. Тогда мы встретились с ней впервые, и, хотя мой приезд был для нее неожиданным, встретила меня она с радостью. Пришел я к родным утром, когда Анна Ефимовна собиралась уходить из дома, чтобы поехать на дачу к Мишиной семье. Если бы я пришел немного позже, то никого бы дома не застал. Мы с ней, не задерживаясь, поехали на дачу, которая находилась в дачном поселке Клязьма по Северной железной дороге недалеко от Москвы.
На даче жили Миша, Тоня, их ребенок Юра, которому тогда еще не было и одного года, и Костя. На даче у старшего брата я проводил меньшую часть времени. Основным из того, что я для себя наметил на время двухнедельного пребывания в столице, было посещение всех высших учебных заведений Москвы. С этой задачей я справился. У меня был справочник с адресами всех вузов и план Москвы. Утром после завтрака мы вместе с Мишей уезжали пригородным поездом в Москву. Он — на работу, а я ходил по вузам Москвы. Чтобы лучше изучить Москву, я ходил по городу только пешком, а основным видом городского транспорта того времени — трамваем — не пользовался. Даже в Тимирязевскую сельскохозяйственную академию, расположенную дальше всех вузов Москвы от центра, я тоже ходил пешком в оба конца вдоль трамвайной линии.
Когда я побывал в Горной академии, у меня сложилось ошибочное мнение, что в нее поступить учиться у меня не будет возможности, так как я — из деревни, а в нее поступают дети тех, кто работает на горных предприятиях по добыче руд полезных металлов и каменного угля. Но случилось так, что мне самому пришлось изменить свое же мнение, когда я сам — выходец из деревни — стал впоследствии горным инженером.
Во время моего пребывания в Москве старший брат достал для меня пригласительный билет на совещание районного комсомольского актива, где с докладом выступал Генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Косарев. Наряду с вопросами тактики комсомольской работы много внимания в докладе было уделено культуре поведения и даже внешнему облику человека. В частности, говоря о прическе волос, он сказал, что не у каждого может получиться такая прическа, какая ему нравится, и, как образец неподчинения волос желаниям самого человека, он сослался на свою прическу. Комсомольский вожак был очень аккуратно, скромно и со вкусом одет. На нем был темного цвета костюм, светлая рубашка и галстук. Косарев на меня произвел впечатление человека серьезного и вызывал к себе, насколько я помню, уважение у многих молодых людей. Известно, что впоследствии он был репрессирован, как, впрочем, и многие партийные и комсомольские активисты первых лет периода после Великой Октябрьской революции. И облик того, запомнившегося мне лидера комсомольцев никак не вязался с тем, что говорилось о нем после того, как он уже был репрессирован. Я помню, как один из ближайших соратников Иосифа Виссарионовича Сталина, секретарь ЦК ВКП(б) Андрей Андреевич Андреев (к слову, мой земляк — родился в деревне Кузнецове, что в четырех верстах от деревни Девяткино) в одном из своих выступлений цитировал Сталина (воспроизвожу это по памяти): «Однажды мне понадобился Косырев — генеральный секретарь комсомола. Мне сказали, что его нет на месте и не знают, где он. Я дал задание найти его, и его нашли. И где ж вы думаете? Нашли его на своей даче, спящим на берегу пруда, пьяным и даже без штанов». Пишу об этом не для того, чтобы в какой-то мере опорочить того, кто остался в моей памяти, а для того, чтобы показать, какая в те времена была обстановка. А любая обстановка, кем бы то ни было создаваемая во все времена, действует на всех, кто в ней находится, особенно на еще неокрепшие умы и души людей юного возраста.
В апреле 1930 года я досрочно окончил среднюю школу. На память о совместной учебе весь наш класс выпускников из 23 человек (16 ребят и 7 девчат) сфотографировался. Вместе с нами сфотографировались четверо преподавателей: русского языка и литературы — Надежда Семеновна Ольховская, химии и естествознания — Людмила Ивановна Кустова, физики — Ян Иоганович Кольбер, директор школы и преподаватель обществоведения и физкультуры Иванов (к сожалению, имени и отчества его я не помню). На снимке нет преподавателя математики Федора Ивановича Кулагина (он в то время болел) и двух агрономов — преподавателей по полеводству и животноводству. Все ученики нашего класса были детьми крестьян и проживали в окружающих школу деревнях. За все время после окончания школы я встречал случайно двух ребят — Мишу Городового и Ваню Гаврилова. Оба они окончили Тимирязевскую сельскохозяйственную академию и работали главными специалистами в Госплане СССР. Тот фотоснимок я бережно храню уже 68 лет.
После окончания школы перед отъездом из деревни я оформил и получил все необходимые документы, а также удостоверение личности, выданное Высоковским Сельским Советом Сычевского уезда Смоленской губернии от 19 июля 1929 года № 142, в котором говорилось, что я — сын крестьянина и что мои родители наемным трудом не пользовались. Удостоверение мне выдали для его представления в учебное заведение. С этим удостоверением я и поехал в Москву набираться знаний.
После моего отъезда из деревни там осталась только мать. 9 января 1931 года она была принята равноправным членом только что организованного колхоза имени 9 января № 2, в 1932 году она уехала из деревни в Москву к своим сыновьям, добровольно и бесплатно передав колхозу все свое оставшееся у нее после коллективизации хозяйство. Так как образования у матери не было, в Москве ей пришлось выполнять черновую работу по найму. Работала она прачкой и уборщицей в различных московских учреждениях, руководство которых неоднократно отмечало ее добросовестное отношение к тому, что она делала. С 1 июня 1947 года ей была назначена государственная пенсия в размере 136 рублей 58 копеек в месяц.
В 1939 году летом, уже работая в Казахстане, я получил свой очередной отпуск и посетил родную деревню, где прошли годы моего детства, отрочества и юности. На железнодорожную станцию Новодугинская на рысаке, запряженном в дрожки, встретить меня приехал председатель колхоза Василий Алексеевич Тарасов. Он же провожал меня обратно до станции после моего двухдневного пребывания в деревне.
В деревне я ознакомился с житьем-бытьем колхозников, поговорил с ними. Они в основном были довольны жизнью, но жаловались на то, что приходится много платить машино-тракторной станции (МТС) за обслуживание колхоза сельскохозяйственными машинами. Животноводческая ферма колхоза находилась в образцовом состоянии, а все коровы были высокопродуктивной мясомолочной симентальской породы. Так что проблем с молоком и мясом у моих бывших односельчан не было. Из деревни я уезжал в хорошем настроении, так как мне тогда казалось, что жизнь в деревне идет нормально. К тому же я и сам в себе испытывал трудно объяснимое словами состояние легкости и света, а голова моя кружилась от освежающего и слегка пьянящего запаха — запаха Родины.
И, вспоминая то время, я понимаю, какие чувства были в душе у Константина Симонова, когда он писал следующие строчки поэтического послания Алексею Суркову «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...»:

Ты знаешь, наверное, все-таки родина —
 Не дом городской, где я празднично жил,
 А эти тропинки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Позже, в 1952 году, когда я вернулся уже из Забайкалья в Москву на постоянное место жительства, ко мне домой пришел тот самый деревенский председатель В.А. Тарасов, который рассказал мне о горестном — в период Великой Отечественной войны наша деревня попала в руки немецко-фашистских оккупантов и при их отступлении были уничтожена. А от деревни осталось совсем ничего — маленькая деревянная банька, которую когда-то выстроил мой отец и в которой мы давным-давно мылись и парились. Конечно, трудно объяснить, почему рукотворный памятник делам моего отца пережил его на несколько десятилетий, пройдя испытания не только временем, но и огнем, но для меня такая грустная весточка была подтверждением того, что мой отец -34-
обладал какой-то непонятной силой даже уйдя из жизни:

Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
 За в Бога не верящих внуков своих.
                К.Симонов
После войны колхозы были укрупнены путем объединения нескольких деревень и стали неуправляемыми. Колхозники, проработав год, в течение которого они ничего не получали, по итогам работы за год оставались еще и должниками. Жить стало невмоготу, и члены колхоза стали активно покидать родные места, отправляясь туда, где можно было найти работу, чтобы хотя бы прокормиться. Сам же председатель колхоза Василий Алексеевич приехал в Подмосковье с семьей, устроился на кирпичный завод и работал там машинистом электровоза, перевозя глину из карьера на завод. Вот так и разваливалась русская деревня, давшая стране не только крестьян, но и все, что было и есть в России.
Заканчивая первую часть своих воспоминаний о жизни в деревне, хотел бы еще немного добавить о своих родных.
Родившийся 1 октября 1904 года мой старший брат Михаил, получивший специальность экономиста в институте народного хозяйства имени Плеханова, быстро дорос до руководящих должностей. Он был заместителем председателя Мособлстройсоюза, председателем правления промыслово-кооперативного товарищества «Техзод» (техническое зодчество), работал на других руководящих должностях. В 1919 году он вступил в ВЛКСМ, в 1922 году был принят кандидатом, а в 1928 году — членом ВКП(б). Погиб он в Великую Отечественную войну в 1941 году.
Младший мой брат Константин родился 17 марта 1915 года в Москве. С 1916 года мы все жили в деревне. Живя со старшим нашим братом в Москве с 1926 года, Костя окончил неполную среднюю школу, а потом фабрично-заводское училище, после которого он работал на заводе и учился в финансовом институте.
В 1941 году он был мобилизован в армию и в 1942 году погиб при высадке парашютно-воздушного десанта в тыл немецкой армии. Похоронен в братской могиле на станции Щебня Залучецкого района Ленинградской области.
Вот и все, что сохранила моя память о моих родных и жизни в деревне, с которой развела меня судьба на долгие десятилетия.