Пожар

Когда раньше Игорь пытался иногда представить себе свою будущую жену, то, конечно, она казалась ему похожей на маму.

Мама была красивая, умная, все умела и никогда не ошибалась. У нее были светлые строго причесанные волосы, зеленовато-серые глаза и неожиданная при ее легкой фигуре величавость движений. Она всю жизнь работала: сначала несколько лет в школе, во время войны — в роно, а потом, после защиты диссертации — в Институте истории. Мама очень гордилась, что ни на год не бросала работу, даже когда Игорь был совсем маленький (правда, тогда была жива бабушка). Но она успевала массу вещей и кроме работы. Дома у них все блестело: натертый пол, полированные столики на растопыренных жеребячьих ножках, стекла книжных полок. Мама искренне презирала женщин, которые, ссылаясь на работу, один раз, вечером, мыли собранную за весь день грязную посуду. Зимой она почти каждое воскресенье каталась с Игорем на лыжах, водила его на все интересные выставки и концерты, сидела рядом, когда он занимался музыкой, и два раза в месяц ходила в школу разговаривать с учителями.

Игорь никогда не слышал, чтобы маме кто-то возражал. Она могла вмешаться в самый яростный спор, сказать своим ясным, спокойным голосом пару слов — и все смолкали. Даже вещи любили ее слушаться: чашки у нее никогда не разбивались, простыни и покрывала с одного взмаха ложились без морщинки, как натянутые, а книги сами раскрывались на нужной странице.

Товарищи в институте подсмеивались над Игорем: “Интересно, мамочка тебя до сих пор ставит в угол?”    Они не понимали, что мать может быть настоящим другом. А он рассказывал ей обо всем, даже о знакомых  девушках.  И мама  всегда слушала его серьезно, не подшучивая, хотя, конечно, была умнее его и сразу видела все их недостатки. Проходило немного времени, и Игорь сам убеждался, что та, которая казалась ему лучше всех, —  самая обыкновенная девчонка, что у них не может быть общих интересов и что она сама вешается ему на шею. А мама всегда говорила, что главное в женщине — гордость. И потом, его мама даже не пудрится, а они все красят и губы, и ресницы, и волосы, правда, иногда очень искусно — сам бы он ни за что не догадался, — но мама сразу видит такие вещи.

Только о Тосе он ничего не успел рассказать маме: ее тогда не было в Москве:  у отца после воспаления начался процесс в легких, и мама, взяв на полгода творческий отпуск (писать какое-то пособие), увезла его в Ялту.

Они познакомились с Тосей летом после второго курса, на практике. Все получилось как-то необыкновенно быстро. Через полтора месяца они поженились и послали об этом телеграмму в Ялту и в Сумы — Тосиному отцу.

Низенькая, быстрая, черноволосая,  Тося совсем не была похожа на маму. Она убегала с лекций в кино, ела пирожки прямо на улице и любила целоваться в метро на эскалаторах. Дома сразу стало очень шумно. Тося хохотала, пела, то и дело что-нибудь с грохотом роняла и, даже сидя на стуле, умудрялась падать вместе с ним. К тому же она обожала включать радио на полную катушку.

Приходя с работы, мама прежде всего выключала приемник, молча ставила точно на  прежнее место придвинутые Тосей к стене тонконогие столики и стирала суконкой с полировки шкафа, который можно было открывать только за ключи, тусклые следы короткопалых Тосиных ладошек.

— Что, опять не так? — изумлялась Тося, а через минуту снова отшвыривала коленом попавшуюся под ноги табуреточку и забывала на подоконнике недопитую чашку чаю. Игорь не раз просил Тосю быть поаккуратнее, не раздражать маму по  пустякам. Тося с готовностью обещала постараться. Но когда Тося старалась, выходило еще хуже: она мыла паркет горячей водой с мылом и все порывалась покрыть полированные столики вышитыми салфетками.

Наверное,  в конце концов мама с Тосей привыкли бы друг к другу, если бы Тося  вдруг не заявила, что у нее будет ребенок. Мама сказала, что это немыслимо: им еще два года учиться, сидеть с ребенком некому, отец после болезни работает в основном дома, у нее тоже важная работа, а при ребенке заниматься будет невозможно; да и вообще они еще слишком молоды, надо сначала стать на собственные ноги, а уж потом заводить детей. Все это было вполне разумно, но Тося и слышать ни о чем не хотела.  Игорь ходил с переговорами от мамы к Тосе (между собой они об этом не разговаривали) и передавал требования каждой стороны. Мама спокойно настаивала, а Тося сердилась и плакала, грозилась уйти и опять умоляла его. Как будто это от него зависело! Она не желала слушать никаких резонов и утверждала, что маме просто не хочется становиться бабушкой и что она боится за свои жеребячьи столики и светлые обои.

И главное, все эти переживания оказались ни к чему. Через месяц Тося заболела вирусным гриппом  и у нее случился выкидыш —  вопрос о ребенке снялся сам собой. Мама тут, конечно, была ни при чем,  но  Тося наотрез отказалась после больницы вернуться домой и жила без прописки в общежитии у девчат. Никакие уговоры не помогали. Мама сказала, что это временный психоз, такое у женщин бывает, что Тося одумается и вернется.

Игорь ждал почти два месяца. В квартире было тихо, как в музее (даже отец иногда не выдерживал и включал радио); блестящие низенькие столики стояли на отлете от стен, чуть наискосок; на спинках стульев не болтались чулки и юбки...  И Игорь не вынес. Он поймал Тосю после лекций, и они решили снять комнату, чтобы жить отдельно.

И вот тогда-то маме впервые изменила ее выдержка. Она кричала, что Игорь — мальчишка, тряпка, что его окрутили как дурака, а теперь за нос уводят из дому. Ну что ж, пусть попробует прожить со своей Дульцинеей на одну стипендию, без папиной и маминой зарплаты. Все равно через месяц прибежит проситься обратно:  он слишком привык к культурной обстановке, воспитанным людям и хорошим вещам, чтобы жить в каком-то сарае. Но он заявил, что им плевать на все это барахло, с них хватит пары стульев и раскладушки, а если уж на то пошло, то через полтора года они начнут работать и купят на свои, а не на папины-мамины деньги все эти шкафы, телевизоры и холодильники.

— И стиральную машину, — издеваясь подсказала мама.

— И стиральную машину! — подтвердил взбешенный Игорь.

Они сняли комнату за городом — это было дешевле — на втором этаже небольшой деревянной дачки, стоявшей у самой станции в сорока минутах езды от Москвы. У них не было даже раскладушки: они расстелили на газетах ватный тюфяк и устроили постель. Старики-хозяева дали им две табуретки и кухонный столик. Это была очень полезная вещь: она служила сразу и столом, и шкафом для продуктов, только сидеть за ним было неудобно — некуда девать колени.

Возвращались они к себе поздно вечером, затапливали голландскую печку и подолгу сидели на полу перед открытой дверцей, глядя на огонь. А по выходным к ним приезжали товарищи — кататься на лыжах. В институте их жилье так и называли — “база Балашовых”.  На Новый год Тосины подруги привезли им в подарок чудесный набор елочных игрушек. Хозяин тут же, на участке  срубил елочку и, воткнув в ведро с песком, поставил им в комнату. Песок можно было поливать, и елка не осыпалась. Она долго, чуть не полтора месяца, украшала их пустую комнату.

Несколько раз Игорь звонил домой, но мама, услышав его голос, вешала трубку. Однажды к ним приехал отец. Он восхищался окрестными видами, с удовольствием ел, сидя на тюфяке, печеную в золе картошку, много смеялся,  пел с Тосей украинские песни и был совсем не такой, как дома. Перед уходом он шепнул Игорю, что мама о его поездке не знает, и попытался забыть на окне пачечку завернутых в белую бумагу денег, но Игорь вовремя заметил.

Как только они начали работать — на одном и том же  авиазаводе,  Игорь в механическом, а Тося в приборном цехе, — оба записались в кассу взаимопомощи, чтобы поскорее купить диван-кровать: спать на полу было все-таки жестко. Но первой вещью, которую неожиданно даже для самого себя купил  Игорь, оказался сервант. Совсем такой, как  у них дома, —  светлый, гладко-полированный внизу и стеклянный, с плавно обкатанными углами вверху. Дома у них за этим стеклом был красиво расставлен синий с золотом  чайный сервиз, подаренный маме сослуживцами после защиты диссертации, о чем говорила надпись на яйцеобразном, гордо задравшем нос чайнике. Его всегда ставили надписью к стенке, но у сервиза и без того был достаточно подарочный вид: самим себе таких не покупают. Те несколько граненых стаканов и разномастных блюдец, которые служили посудой Игорю и Тосе, за стеклом были невообразимы. Их спрятали вниз, а на верхних, застекленных полках Тося разложила их единственную роскошь — елочные игрушки. Получилось оригинально и очень нарядно.

Второй вещью, которую они купили, был книжный шкаф. Он очень подходил к серванту, и они решили, что когда-нибудь потом это будет производить впечатление гарнитура. А пока продолжали спать на газетке, между шкафом и сервантом.

Потом у них появился и диван, и низкое современное кресло с поручнями-полозьями, и блестящий платяной шкаф, правда  поменьше, чем у мамы, двухстворчатый, но тоже без ручек, с двумя остренько торчащими ключиками. На работе Игоря за одно рацпредложение премировали телевизором “Рекорд”.  Не было только тонконогих столиков, слишком уж люто их Тося ненавидела.

Остальные мебельные приобретения протеста у нее не вызывали,  но и азарта тоже.  Пожалуй, четырехлетний Вовка, хозяйский внук, и тот больше радовался новым покупкам. Правда, воспринимал он их по-своему.  Желто-зеленый торшер был для него светофором, хотя ему не хватало очень важного — красного фонаря;  в холодильнике была заперта злая Снежная королева, а повернутое носом к стеклянному книжному шкафу кресло служило кабиной космонавта. Это вообще был очень современный ребенок, и, рассматривая картинку с несомненным колобком, он деловито спрашивал:

— Как ты думаешь, это колобок или просто спутник?

Вовка появился в доме недавно. Его привезла дочь стариков Настя, усталая, рано постаревшая женщина, вернувшаяся с какой-то сибирской стройки, когда умер хозяин, ее отец. Она поступила на фабрику и часто работала в вечернюю смену. Вовка, соскучившись с бабкой, приходил к жильцам. К Игорю он относился с большим интересом, как все мальчики, растущие в семье без мужчин: подолгу  расспрашивал его, какая машина отчего ездит, с удовольствием нюхал папиросные коробки и очень любил смотреть, как тот бреется. Но по-настоящему он расцветал, только когда появлялась Тося. Подхватив его, она кружилась по комнате,  и оба с одинаковым восторгом визжали; потом они валялись на диване, пели смешные песни про шмеля и рыжую корову, дрались подушками и рассказывали сказки: Тося подлиннее и поскладнее, а он короткие и бессвязные, почему-то всегда про собаку Бобика. Иногда он так и засыпал у них на диване, уткнувшись в Тосину подмышку круглой головенкой со светлым удивленным хохолком. Игорь старался в такие минуты не смотреть на Тосю. Детей у них пока (они убеждали себя, что пока) не было.

В  июне цех, где работал Игорь, спешно заканчивал срочный заказ, работали по вечерам и даже в воскресенье, зато среди недели, в среду, дали отгул, а в конце квартала маячила премия. Во вторник, стоя в очереди за зарплатой, Игорь узнал приятную новость: к  Октябрьским праздникам будет принят новый ведомственный дом, в котором он должен получить комнату — в списке он один из первых.

На радостях он пошел на вокзал пешком. Неужели через несколько месяцев у них будет свое жилье и не нужно будет каждый день толкаться в электричках? И денег сразу станет больше, можно будет еще кое-что прикупить, хотя основное у них уже есть. Приедут, устроятся, и можно звать в гости маму.

Проходя мимо витрины электромагазина, где по ранжиру выстроились надменно поблескивающие белой эмалью холодильники, от “ЗИЛа” до маленького “Севера”, Игорь по привычке остановился, хотя холодильник у них уже был.  С краю, между долговязым электрополотером и перламутровым, похожим на рыцарский шлем пылесосом гордо высилась голубая башенка стиральной машины. Под ложечкой шевельнулся озорной холодок: семьдесят пять,  не так дорого, завтра у Тоси тоже зарплата, как-нибудь перевернутся. Он вошел в магазин и попросил девушку в черноатласном халатике выписать стиральную машину — “Вон ту, маленькую, “ЗВИ”.

Домой он приехал поздно, с трудом взволок  по крутой деревянной лестнице завернутый в синюю бумагу и перетянутый бечевками тяжелый цилиндр.

— Тося! — восторженно завопил Вовка. — Дядя Игорь маленькую ракету принес!

Утром Игорь проснулся вместе с Тосей, хотя мог сегодня спать сколько угодно. Но глаза открывать не стал и притворился спящим. Все-таки он немного  обиделся вчера на Тосю. Уж что-что, а стиральная машина это ведь именно для нее. Любая бы жена обрадовалась, а она только поморщилась:

— В прачечную отдавать удобнее, оттуда по крайней мере получаешь все глаженое.

Тося, чтобы не будить его, завтракала на терраске, которая служила  им кухней. Игорь слышал, как осторожно звякала она ложками и вполголоса говорила с Вовкой.

— А ты умеешь фокусы показывать? — допрашивал он. — А вот Сережа  с зеленой дачи умеет. Только он нехороший, Сережка. Он маленькую девочку лопаткой по голове ударил. Разве можно девочек по голове?

— Нельзя, — серьезно говорит Тося, и Игорь почти видит, как вздрагивают смешливые ежики ее бровей у переносицы. — Ты ведь никогда девочек не обижаешь?

— Так у меня же лопатки нет, — вздыхает Вовка.

Тося, не выдержав,  громко хохочет и чмокает его в щеку. Щеки у Вовки такие тугие, что даже звенят.

Игорю тоже становится смешно: действительно, занятный парень. Он уже готов окликнуть Тосю, но она так испуганно-осторожно, на цыпочках, заглядывает в комнату, что он остается лежать не шевелясь. Через минуту топот Тосиных каблуков камушками ссыпается с лестницы. Игорь раскрывает глаза и в последний раз потягивается под простыней, с удовольствием ощущая спиной поролоновую упругость диванных подушек.

В комнате — звонкая утренняя тишина. Желтое солнце слепящим пятном затонуло в маслянистой полировке шкафа, стекает с изогнутых поручней кресла, радужными зайчиками отскакивает от углов  серванта. Мутно-голубой экран телевизора отсвечивает лунным камнем. Торшер,  с любопытством вытянув шею, старается разглядеть свое отражение в поблескивающих стеклах книжных полок. В углу сытым котенком топырит вылизанное брюшко холодильник, а между шкафом и дверью, запутавшись ножкой в бечевке, грузно присела на корточки новая стиральная машина.

Игорь одним прыжком выскочил из постели на теплые половицы, шумно умылся на терраске, выпил молока с хлебом и побежал на пруд. Кажется, впервые за шесть лет он попал на пруд в будний день и даже удивился, как там пусто. Только несколько мальчишек в выгоревших трусах, стоя по колено в воде, ловили сачком воображаемую рыбу. Игорь четыре раза переплыл пруд от берега к берегу и с наслаждением вытянулся на солнечном пригорке, прикрыв голову майкой. Перед глазами ходили бесформенные желтые и багровые пятна, колючие травинки смешно щекотали ноги.

Наверное, он задремал, потому что не сразу понял, в чем дело, когда над ухом раздался истошный ребячий вопль:

— Дядя! Бегите! Ваш дом горит!

Он недоуменно поднял голову, но тут же вскочил и, натягивая на бегу майку,  легким натренированным бегом спортсмена понесся вверх по улице.

Около дома толпилось десятка два женщин и ребятишек. Задрав головы к хозяйским окнам, они махали руками и все разом что-то кричали. На застекленной в мелкую клетку верхней террасе не хватало многих квадратиков, и оттуда, как из форточек, тянулись длинные черные струи дыма. Огня не было видно, только уцелевшие стекла будто отражали далекий закат.

Когда Игорь подбежал, женщины обернулись к нему и зашумели еще громче. Он смог лишь разобрать:

— Ребенок там! Вовка! Рая уже лазила!

Возле колодца плакала, сидя прямо на земле, девушка в обгорелом сарафане,  наверное Рая.

На хозяйскую половину вела внутренняя лестница. Хрустя по стеклам, Игорь взбежал на крыльцо, распахнул двери и тут же захлебнулся плотным, горьким дымом. В тамбуре ничего не было видно. Он нащупал перила и, стараясь не вдохнуть, побежал наверх. Колени обдало горячим, в ушах стучало. Кто-то крикнул ему вслед:

— Там заперто! Не пройти!

Он вспомнил толстую дубовую дверь хозяйской квартиры с каким-то мудреным замков — Марья Степановна боялась воров — и понял: надо пробиваться из их комнаты, там дощатая перегородка.

Он повернул и бросился назад,  стараясь не споткнуться на ступеньках и зажав рукою глаза, которые ело, как мылом. На крыльце он несколько секунд стоял, глотая неправдоподобно вкусный, прохладный воздух и пытаясь что-нибудь рассмотреть сквозь льющиеся по лицу слезы. Потом он увидел ожидающе устремленные на него отовсюду глаза и побежал на другую сторону дома: к ним, прямо на терраску вела отдельная лестница.

У них в комнате еще не было такого дыма: только синеватый туман затянул углы и потолок. Игоря поразило странное шуршание — это сами собой шевелились и скручивались, как береста, отставшие от стен обои. Между досками, заляпанными лишаями засохшего клейстера, красновато светились широкие щели. Когда Игорь шагнул ближе, то увидел, что оттуда просовываются остренькие, почти бесцветные в солнечном свете язычки пламени.

Он нажал на перегородку руками, доски упруго дрогнули, но ладоням было горячо. Тогда он схватил диванную подушку и,  подложив ее под плечо, изо всех сил налег на стену возле шкафа. Доски затрещали, одна из них надломилась, открыв неровную щель, Игорь вспомнил, что на терраске в углу есть топор. Он выбежал за ним, а когда вернулся, в сделанный им пролом с примусным гудением рвалось пламя. Оно уже охватило сверху донизу бок шкафа, а на полу догорала трескучим оранжевым огнем брошенная им поролоновая подушка. От нее расплывались черные смоляные потеки.

Игорь поднял топор и ясно представил себе, как  уберет сейчас последнюю преграду между собой и огненной, прущей на него стеной, и вдруг почувствовал, что не в силах шагнуть туда, в пламя. Да и какой смысл?  Там уже не может быть ничего живого...

Он выронил топор, заметался по  комнате, уже плотно набитой черным дымом, ощупью распахнул шкаф и стал хватать, перекидывая через левую руку, костюмы, пальто, Тосины платья. Они спутали ему руки, Болтающиеся вешалки цеплялись крючками за мебель.  Он спотыкался, хватал еще какие-то вещи, ронял, поднимал уже другие и никак не мог найти дверь. Перегородки между их и хозяйской комнатой уже не было. Игорь бросался из стороны в сторону, не мог понять, на чьей половине он находится, забыл, что ищет.

— Несет! — раздался восторженный крик, когда он показался на верху лестницы, бережно прижимая к груди большой, обмотанный скатертью, одеялом и еще какими-то тряпками сверток. Игорь, шатаясь, спускался по прогибавшимся ступенькам.

— Жив? Обжегся? — спрашивали его, и десятки рук тянулись, чтобы принять у него ношу.

Он ступил на траву, и тут сзади раздался грохот. Все закричали. Он обернулся — один угол крыши нахлобучился и осел, из-под него фонтанами били вверх искры. Игорь отвел глаза и увидел, что люди с ужасом смотрят не на обрушившуюся крышу, а на него самого: куда-то ниже лица, на уровне груди. Он тоже опустил глаза и понял, что держит на дрожащих от напряжения руках замотанную тряпками стиральную машину...