Тётя Сима

       Когда-то она жила под Киевом, в Сквире за «чертой оседлости». Я это точно знаю, так как  Сима была знакома «по Сквире» с маминой тётушкой Фаней. Они жили в том городке по соседству, а когда смогли переехать в Киев, то перезванивались, поздравляли друг друга с праздниками.
       Сима была высокообразованным человеком, она долгое время возглавляла музыкальную редакцию в Республиканском Радиокомитете в Киеве.  Там её называли Серафимой Соломоновной, а я была девочкой, которая часто толклась в редакции, «у мамы на работе».
      Тётя Сима была удивительной, даже чисто внешне. Совершенно дивными, поражающими были её глаза. Они были такими, как у жён фараонов на египетских фресках. Но если те дамы подводили веки тушью, удлиняя таким образом глаза, то тёте Симе не нужно было этого делать. У неё от природы были такие глаза – удлинённые, жгуче-чёрные, с большими выпуклыми веками. Её глаза в косметике не нуждались, хотя она любила припудриться, немного подкрасить губы, наложить тени...
        У неё в то время, когда мы познакомились, не было семьи. Зато её комнату посещали друзья. Тётя Сима следила за собой до глубокой старости. Ухоженные длинные ногти украшали её лёгкие  пальцы. Она была худенькой, небольшого роста. Одни глаза! Сплошная бестелесная духовность. Говорила она каким-то птичьим, щебечущим голосом. Меня называла Любик.
      Она умела очень внимательно выслушивать человека, бывало, строго, но очень тихим голосом отчитывала за что-то сотрудника. В редакции воцарялась тишина. По просьбе моей мамы она пыталась иногда наставлять и меня, наклонялась ко мне низко-низко и заглядывала в душу своими удивительными глазами. Но тут же прекращала свои внушения, когда замечала, что я отгораживаюсь от них.
        Жила у тёти Симы в доме преданная болонка, она встречала посетителей пронзительным лаем. Я всегда боялась собак, не умея в то время отличить радостный лай узнавания от агрессии. Тёте Симе приходилось уводить собачку. Она говорила, что это лохматый яростный комок преданности.
       Давно, в детстве, был со мной случай, когда я проспала свою остановку, не попала на урок в музыкальной школе. Я ехала в трамвае, проснулась в незнакомом месте, вышла на остановке, не могла сообразить, где я нахожусь... И вдруг с ужасом обнаружила, что в вагоне трамвая я оставила свою папку с нотами. А папка была новой, там вытеснена лира, длинные ручки жгутиком. Настоящая папка пианиста. Ноты библиотечные... Я пыталась бежать за трамваем, но не догнала. Маленькая, в зимнем пальто. Холодно. Потом я обречённо пошла, куда глаза глядят, описалась... На миг, помню,  стало тепло, хорошо.
       Я боялась идти домой, в школу – тем более. Кроме того, я всегда плохо ориентируюсь на местности. И тут неожиданно я увидела, что вон там, недалеко, живёт тётя Сима. Я позвонила в дверь... А дальше всё пошло быстро-быстро. Тётя Сима посадила меня на стул, сняла с меня всё мокрое, принесла свой лёгкий шёлковый халатик. Мои вещи сушились, а тётя Сима утешала меня. Она говорила, что в нотной библиотеке сама всё уладит, что позвонит маме на работу, чтобы меня не ругала. Она принесла чай с печеньем, которое у неё всегда хранилось для гостей и имело специфический запах гардероба.
         Я ушла, успокоенная, сухая. Легко нашла дорогу домой. Дома меня не ругали. Страх пропал...
      Как-то мы поспорили с  тётей Симой о том, как пишется слово «конфеты», тётя Сима говорила, что конфекты, а я – без последнего «к». Я не знала, что именно так когда-то писалось это слово, принесла книгу, где было современное написание  слова, и показала тёте Симе. В знак согласия и примирения я получила кулёчек шоколадных конфет.
         Когда тётя Сима вышла на пенсию, её посещали живущие недалеко сотрудница Юля с дочерью Лялей. А когда стало совсем трудно обслуживать себя. Сима взяла двух девушек-квартиранток. Она уступила девицам свою комнату, а сама перебралась на кухню, спала там на небольшой кушетке. Как-то я застала этих девиц, они неумело жарили гренки, в кухне было темно от дыма. Угар. Я стала приставать к тёте Симе, задавая лишние вопросы: «Зачем, почему, как это, уступить свою комнату!» Она только махнула ручкой. Она по-прежнему называла меня Любик и всегда говорила при расставании: «Береги маму!»
         Девиц своих она шутя называла «мои кровопийцы». Они приносили в дом еду, были весёлыми, а тётя Сима ела, как и говорила, по-птичьи, по зёрнышку...
         Когда она умерла, меня не было в городе, а мама тяжело болела. Как часто мне хочется найти её могилу и, как говорил И. Бродский, «поклониться тени»...