Предатель

         Это  случилось  в  начале  восьмидесятых  годов   в  одном  из  пригородных  поселков  под   Алма-Атой.  К  Нюре  Зайцевой  в  ясный  летний  день  приехали  гости:  две  сестры  с  детьми  и  брат  Иван, с  которым  не  виделась  она  много  лет.   Домик  Нюры  стоял  у подножия   горы  и   был  небольшой,  но уютный,  окруженный  аккуратным  палисадником,  в  котором  росли  розы,  а  за  домом  в  саду  спели  сочные  яблоки  и груши.  В доме  с  приездом  гостей  сразу  стало  тесно,  и  гости  разместились кто где,  но  все  были  рады  встрече после  долгих  лет разлуки.
 
         Напротив  дома  возле  колонки,  набирали  воду  соседи,  поглядывая в сторону  Нюриного  дома:  всем  хотелось  посмотреть  на  ее  гостей.  А  Нюра   бегала,  как  шальная,  от   погреба  к  летней  кухне,  накрывая на свежем  воздухе  праздничный  стол.  И  всего ей  казалось  было  мало,  хотя  на столе    уже  дымилась,  источая  аромат,  горячая   баранина  с  картошкой,  шел  теплый  парок от  мант,  горкой  возвышались  пироги,  в  большой  вазе  лежали  румяные  яблоки  и  поблескивали,  запотевшие  бутылки  с  водкой,  а  мужчины  весело  переглядывались  в  предвкушении  застолья.  Но Нюра  все смотрела  озабоченно на  стол  - не  хватает ли  чего?  А  сестра Тоня взяла  ее  за руку  и  сказала  ласково:  « Да  хватит  тебе  суетиться,  Аннушка,  сядь,  посиди,  а  то замоталась  за день  с  нами.   Погоди, еще надоедим тебе».  И  Нюра села  рядом  с  мужем  Василием

-  Ну,  за  встречу,  дорогие гости! -  поднялся  хозяин  дома.  Все  подняли  рюмки, чокнулись  и  дружно  выпили,  закусив  молосольными  хрустящими огурчиками.  Гости  ели,  пили,  разговаривали  -  ведь  так  редко  виделись!  А  теперь  сидели  за  столом  все  вместе.  Антонина  жила  на  Севере,  Надежда  забралась  аж в  Москву,  а  Иван жил  с  семьей  на  Алтае.  Здесь  под  Алма-Атой  было  жарко,  светило яркое  солнце,  но  ничто,  казалось,  не  могло  помешать  веселью.  После  пятой  рюмки  голосистая  Нюра  запела  любимую  застольную  песню,  а  все  гости  дружно  подтянули:

При   лужке,  лужке, лужке,
При  широком  поле, 
При  знакомом  табуне.
Конь гулял  на воле…
Ты  гуляй, гуляй,  мой  конь, 
Пока  не  поймаю,
  Как  поймаю – зауздаю 
Шелковой уздою,
Дам  две  шпоры  под  бока –
Конь,  лети  стрелою!
Ты  лети,  лети,  мой  конь, 
Ты,  как  ветер,  мчися, 
Против  нашего  двора,
Конь,  остановися.


А жара в то лето  восемьдесят второго года  стояла небывалая   даже для  Алма-Аты,  за целый месяц  - ни дождичка. А солнце  испепеляло землю. « Жара  - то какая стоит, - к вечеру  заметил  хозяин, - в огороде горит  все.  Картошку  полить надо,  арык отвести.
      -  Давай,  я  помогу,  -  вызвался  Иван,  уже пожилой,  но еще крепкий,  молодцеватый  подтянутый.
      -  Да  я  сам  управлюсь,  а ты  иди  с  соседом  договорись,  я  от  него  арык отведу.
Иван  подошел  к  забору  соседа,  посмотрел,  поднявшись на цыпочки   -  сосед  пропалывал  тяпкой  капусту.  Иван  крикнул: «  Сосед, подойди,  поговорить  надо»!  Тот  нехотя  подошел  с тяпкой  в  руке,  поднял  голову,  и  они  встретились  взглядом и долго,  не  мигая,  смотрели  друг  на друга.  Первым  опомнился  Иван,  его  как  током  пронзил  этот  волчий,  исподлобья,  немигающий  взгляд.  Где,  он  видел  эти  глаза,  где?
       -   Чего  тебе?  -  спросил сосед.
       - Да  от арыка  твоего воду отвести  на  несколько часов,  огород  полить надо.
       -  Ладно,  -  буркнул  сосед и пошел  с  тяпкой  к  арыку.  Иван  вернулся  к  Василию  сам  не  свой.
       -  Ты  чего  такой?  -  спросил  свояк.
       -  Да   что-то  лицо  его  мне  знакомо  показалось.  Где-то  я  его видел.  Он  тут  давно живет?
       -  Да  лет  десять.
       -  А  до  этого  где  он  жил?
       -   Да  кто  его знает? Живет он один, ни  с  кем  из соседей не  дружит,  бирюк  бирюком  - и  он  ни  к  кому,  и  к  нему  никто.  Правда,  женщина  одна ходит помогать   ему  по  хозяйству два раза  в  неделю.
        - А  завтра  она  придет? 
         - Должна  прийти  часов  в  десять.   Да  чего  он  тебе  дался?
         -  Ты  погоди.  Я  подумаю,  -  ответил Иван. -  А  сейчас  пойдем  поливать,  вода  пошла.  И  они  направились к  грядкам.  Но нечаянная  встреча  с  этим  угрюмым  человеком  оставила  неприятный  осадок  и  не  давала  покоя.

* * * * *

 
Ночью,  лежа  в  постели,  он  искал  в закоулках  памяти,  где он  видел  эти   глаза,  серые, злые,  как  буравчики,  просверливающие  тебя  изнутри,  и  этот большой  мясистый  нос, и  бородавки  справа  возле  крыльев  носа.  Это  лицо  было невозможно  забыть.  Это был он!  Хотя  и  сильно  постаревший,  ссутулившийся -   ведь  прошло    столько  лет!  Но  все  равно  Иван узнал  его  и  все  вспомнил  в  мельчайших подробностях :  гестапо,  низкий   полуподвал, стены  которого  были  забрызганы  кровью,  и  себя,  истерзанного,  избитого  после  допроса.  И  семью  Ядвиги  Новицкой,  приютившую  его  раненого,  после  побега  из  плена.

       Иван,  брат  Нюры,  жил на  родине  в  Сибири,  в   сорок  первом  комсомолец  Иван  в  июле  ушел  на  фронт  добровольцем,  но  вскоре  попал   в окружение   и   раненый  был  взят в плен,  но  бежал  по  болоту  и вышел  к  деревне  Россошь,  там  его  укрыла  и  подлечила  рану  добрая женщина Ядвига  Новицкая.   Но  вскоре  нашелся  предатель  Нестор  Мороз  -  он-то  и  выдал  Ивана.    Немцы  посадили  их  в сарай, закрыли  на  замок,  а  утром  должна  была  состояться  казнь  его  и  семьи  Ядвиги.

Это  была  худощавая  светловолосая  женщина,  с  ясными  синими  глазами,  муж  Ядвиги был на фронте, жила  она  с  отцом  и  дочкой  Ганной ,  девушкой  лет   шестнадцати,  которую  накануне  на глазах  у  матери изнасиловал  немецкий офицер.  Теперь  Ганна  лежала  на куче  соломы, отвернувшись  к  стене.  Иван  слышал ее  всхлипывания  и  винил  себя  за  то,  что  погубил  эту  семью.

           Их  вывели  на рассвете  вместе  с  другими  арестованными  сельчанами  за околицу  два  немца  и   полицай  с  угрюмым лицом  и  волчьим  взглядом  из-под  кустистых  рыжих  бровей  и на  краю оврага  расстреляли, тела  убитых  сбросили  в  овраг,  даже  не  присыпав землей.  Иван очнулся  к  вечеру  и  понял,  что  его  не убили,  а  только  ранили, неподалеку услышал плеск  и журчание  воды,  а  потом   рядом   чей-то слабый стон. Солдат   поднял голову  и увидел  в нескольких  шагах от  себя  Ядвигу,  она  была мертва  и  отец  ее  дед  Алесь тоже,  как  и  другие,  но  стон  повторился,  Иван  пополз на  него  и  увидел,  что  Ганна  тоже  жива,  но тяжело  ранена  в  грудь.


* * * * *

 

        Девушка потрескавшимися, иссохшими  от  жажды  губами  просила: « Пить, пить…»  -  Иван,  превозмогая боль,  разорвал  на себе  рубаху,  перевязал  Ганне  рану,  и  пополз  к  ручью,  что  бежал на дне  оврага.  Напился сам,  и   напоил   девушку  из  маленькой  фляжки,  что  чудом  осталась  при  нем.  И  Ганна  пришла  в себя.  Так лежали они  час-полтора,  потом  Ганна  сказала: « Оставь  меня,  уходи».  Но Иван  не бросил ее.   Осторожно   взвалил Ганку  на  спину   и,  тяжело   волоча  простреленную  ногу,  кое-как выбрался  из  оврага.  Ганка  идти не  могла и,  тяжело  дыша, сказала  Ивану: « Тут  хутор    недалеко,  там   дед  Петрусь  живет – брат  моего  дедушки,  пойдем  к  нему,  места   глухие,  лес  кругом,  немцев нет  -  они партизан боятся».


         И  Иван  километра три  полз,  тащил  девушку на себе,  хотя боль  застилала глаза.  Временами  оба теряли сознание, но,  очнувшись,   Иван  опять  двигался  вперед.  Руки  у него  были  все  в крови – исколол  жесткой  стерней,  ободрал  о  камни,  но  вот  в  чаще  леса,  наконец,  показалась  небольшая  хата  с  пристройками,  вокруг  не  было ни души. Ганна  сказала: « А  ты  подожди.  Я  по- птичьему  свистну  -  он  и  отзовется – уговор  у  нас  был  такой  с  ним,  чтоб  на немцев  не  напороться,  -  и  она   засвистела,  как лесная свиристель.  Вскоре  ей отозвались  из  глубины леса,  и  на  поляну  вышел  приземистый  плотный  мужчина  лет  семидесяти.
 
         Это и  был  дед  Петрусь,  брат  убитого  Алеся. Он  на  руках  перенес  Ганку  в дом,  положил  на кровать,  покрытую  пестрым  рядном. Потом  помог  Ивану.  Старик обмыл  их  раны  отваром  целебных трав,  перевязал  чистыми   холщовыми  тряпицами,  накормил  супом  из  сушеного  мяса  и  кореньев.  И  узнав  о  гибели  брата  и  племянницы,   потемнел  лицом,  помолился  на  образа  в  переднем углу  и  сказал: «  Здесь  вам оставаться  нельзя -  немцы  в любую минуту  могут  нагрянуть,  тогда всем несдобровать  - один  раз  чудом спаслись  -   вдругорядь  не  поможет.  Я  к  партизанам  пойду,  попрошу,  чтоб  забрали вас.  А  если  фашисты  появятся  -  вот  две гранаты   я  для  них  припас, -  и  ушел  незаметно  в чащу  леса,  только  его и  видели.


* * * * *


            Как   медленно тянулась  та  нескончаемая  ночь!  Иван  боялся,  что Ганка  не  выживет.  Она  тяжело  дышала,  прикрыв  глаза темными  бархатными ресницами.  Как  же  хороша  была  девушка  даже  после  этого  кошмара!  А  он  чувствовал  братскую  нежность  к  ней,  истерзанной  фашистами  и поклялся  себе: « Жив  останусь  -   отомщу  за  тебя,  Ганнуся,  и   за мать  твою, и   за дедушку.  За  весь  наш  советский  народ  отомщу,  фрицы  проклятые!»   
      
    
            Под  утро  пришел,  наконец,  дед Петрусь,  да  не  один – с  двумя  дюжими  молодыми  хлопцами,  они  приехали на подводе, осторожно  перенесли  раненых  на телегу  и  повезли  в глубь  леса.  Так  Иван  с  Ганкой  оказались  у партизан,  а когда Иван  подлечился,  ему удалось   уйти  за  линию фронта  к  нашим.

* * * * *


          Дошел  солдат  с 1-м  Украинским   фронтом   до  Берлина,   воевал  он  храбро   и  всю  войну  не  выходила  из  головы  Ивана  мысль  о  синеокой   Ганне.
         После  Победы  решил  он  приехать к  ней  и  посвататься,  а  потом  увезти  к  себе домой,  да  не  застал  Ганну в  живых.  Ее  схватили  в  начале  44-го,  когда  она  возвращалась с  боевого задания,  подрывая  поезд  с  вражескими солдатами  и продовольствием. Девушку  долго  пытали  в  гестапо,  но  она  ничего  не  сказала,  тогда  ее  повесил  по  приказу  немцев  полицай  Нестор Мороз,  тот  самый  человек  с  волчьими  глазами.
           А  весной   наши  войска,  соединившись с партизанами,  освободили   деревню  Россошь,    вернее  то,  что от  нее  осталось -  одни  печные  трубы,  пепел,  зола  да головни  -   село  же  было  спалено  дотла,  как  и окрестные  села.  Полицай  Нестор   Мороз  не  успел  убежать  с  немцами,  и сельчане   хотели устроить  ему  самосуд,  но  его  арестовали,   и  получил  он  свое  по  всей  строгости  закона.  Но  Ганну  было  уже не вернуть. Из  всех  родных   Ганки один дед Петрусь   жив  остался,  он  всю  войну  партизанил  и  поведал  Ивану,  как ждала  его  Ганка: « Любила  она  тебя,   хлопче,  дюже  любила  и  замуж за тебя хотела  выдти,  да не  судьба  ей была  гнездо  свое  свить,  вон,  как  тем  аистам, чье  гнездо  тоже  немцы  спалили.  Погибла  моя  горлинка  от руки  палача  Нестора,  будь  он  проклят».

* * * * *



           Вернулся  Иван  в свою родную  Сибирь,  работал в  колхозе  председателем,  но  долго  не  женился,  пока  не  прислали  к  ним  агронома  Лидию  Тарасову.  Чем-то  взяла   она  его  за  сердце,  женился  Иван,  с ней  до  сих  пор   и  живет   и дети есть  у них,  и  все  в  семье   хорошо.  Но  нет-нет  и  вспомнит  Иван  Алексеевич  фронтовую юность  -   и  тот  расстрел,  когда чудом они с  Ганкой  остались живы,  и  их  первую  любовь  с  несмелыми  поцелуями  в  партизанском отряде, в  лесу  под  яркими  звездами,  и обещание  вернуться  за  ней,  и  рассказ   деда  Петруся    о  ее  смерти,  и  того  полицая  проклятого,  что  лишил ее  жизни…


         « Неужели  это он?!  -  сверлила  мозг  Ивана  эта мысль  и  не  давала  уснуть.  А  утром  он  встал  и пошел  к  соседу. У  того  из  будки  вышел  большой  кобель  породы  немецкой  овчарки  и  начал  неистово  угрожающе  лаять  и бегать по  цепи.   Хозяин  из  дома  не вышел.  Иван  вспомнил,  что  говорил  ему Василий.  Часов  в  десять  должна  прийти к  тому  женщина,  и  Иван  вернулся  и  стал  терпеливо   дожидаться,  поглядывая  в окно.
          А  родня  шумела,  на   улице   женщины  накрывали   на  стол,   Василий  вынес  большой  самовар,  Нюра   с дочкой  Катей  в летней кухне  напекли пирожков  и налепили  вареников  с  вишней.  Все  сели  завтракать,  появился на столе и графин  с крепчайшим самогоном,  чистым,  как  слеза.  Василий  налил  всем по  рюмочке,  а  Иван  вдруг  сорвался  с  места  и побежал   за  ворота,   увидев, как через  дорогу  к дому  соседа  идет  невысокая  худенькая  женщина-казашка  с тяжелой сумкой.


          Иван  подскочил к  ней,  когда она  взялась  за  кольцо калитки.  Опять  залаяла  овчарка  и  забегала  на  цепи,  но  уже  дружелюбно  повиливая хвостом,  признав  женщину,  которая  ее  кормила.
         - Вы  к  хозяину? -  спросила  женщина.
         -  Да.  А   Вы  не  подержите  собаку?
         -  Подержу. Джек! А  ну,  иди  в  будку!  -  приказала она,  и  пес  послушно  полез  в  конуру,  а  женщина  закрыла   дверцу  будки  на  крючок.-  Все теперь  не  вырвется  -  идите  смело,  -  сказала  она  незнакомцу,  а  сама  осталась  на  улице  покормить  кур.

         Иван  пошел по дорожке в  дом,  который  располагался  в  глубине  сада,  где  в  изобилии  росли   фруктовые деревья,  отягощенные  спеющими  под  южным  солнцем плодами.   Иван  вошел  в дом  без стука  и  оказался  в  хорошо обставленной  комнате  с зашторенными  окнами.  На  мягком диване  лежал хозяин,  пожилой  мужчина, почти  старик  с  широкими седыми бровями  и  длинным  носом,  вроде  совсем непохожий  на того  Нестора,  чье  имя  когда-то вызывало ужас  и ненависть  у  односельчан.
          -  Так,  а  вам  чего  надо?   -  беспокойно  забегали  его  тяжелые,  волчьи  глаза-буравчики,  при  виде  незнакомца.  «  Он,  точно  он  -  полицай  Нестор!»  -   эти  глаза  он  забыть  не  мог!
         - А  тебе  не  кажется,  что  мы  знакомы?  -  спросил Иван.
         -  Нет,  я  в  первый раз  вас  вижу,  и    прошу  освободить мое жилище.
         -  А  может,   вспомнишь все-таки,  где  встречались?
         -  Нет,   не  помню.
         -  Короткая  же  у  тебя память,  шкура.  А  службу  в  гестапо  забыл?  А  Ядвигу  Новицкую  помнишь,  которую  с  семьей  за  то,  что  меня  раненого  приютила, немцам  выдал?  Ты  выдал!  Ты!  А   Ядвигу  расстреляли  и деда  Алеся  и  нас  с Ганной,  только  мы  живы  остались  тогда.  Так  ты,  гад, потом  в  сорок  четвертом  с  Ганнусей  расправился! -  Иван  схватил  предателя  за  грудки и  затряс  со  всей  силы.  Он  теперь  не  сомневался,  что  это и  есть  бывший  полицай  Нестор  Мороз,  хотя  время  сильно над  ним  поработало.

    А  тот  уже  опомнился  от  испуга,  вырвался   и  закричал  фальцетом:
      -  Допустим,  я  виноват, но  я  подневольно  действовал    -  приказ  выполнял!   Выжить  хотелось!
     -  А  им  не хотелось жить,  тем  людям,  на  которых ты доносил  и  вешал? -  Иван  снова  кинулся  к  предателю  и  вдруг  увидел,  как  у  того   от  страха   трясутся  руки  и  зубы  стучат,  как  в лихорадке,  и  отпустил  этого  жалкого  человека.   А  Нестор  продолжал оправдываться:
       -  Я  двадцать  лет  отсидел  в лагерях  и  теперь  чист  перед  законом.
       -  А перед  совестью своей  ты  чист?  Скажи,  сволочь,  чист?!  -  Иван  заметил,  что  Нестор обмочился  со  страха.  На  чистом  ковре  расползалась  темная  лужица.
        -  Ах,  ты,  мразь!  Боишься  за свою  шкуру?  Руки  марать  об  тебя не  хочется.  Что  ж,  живи,  раз  совесть тебе  позволяет,   -     и  Иван пошел,   крепко  выругавшись  по- русски,  а  женщина-казашка,  растерянно  стояла  у  порога,  казалось, ничего  не понимая.  Он  прошел  мимо  нее  как,  сквозь стену,  и  вышел во  двор,  где  поскуливала в будке собака.  Ивану  не хватало  воздуха  и  как  ножом  вдруг  кольнуло  сердце,  и  он  рванул  на  себе рубашку,  с  которой  посыпались  пуговицы,  и  только  за  воротами  дома  Нестора  вдохнул  полной  грудью  воздух  и  отдышался.

 
* * * * *
      


            А  улица  была   залита  светом,  пышные  сады  окружали  дома.  Яблони  гнулись  от яблок нового  урожая,  в  воздухе  то   и  дело  расчерчивали  сложные  геометрические
фигуры   легкокрылые  ласточки   и стрижи.  Иван  закурил,  чтобы  успокоиться,  и  пошел  к  сестре  Аннушке,  которая  уже забеспокоилась  и  увидев брата,  ласково  улыбаясь  ему,  певуче  говорила:
      -  Да куда  ты не  позавтракамши    ходил,  Ваня?  А  ну,  иди  скорей  садись  за стол,  я  тебе  горячих  вареников  дам  со  сметаною.
      -    Давай,  сестренка,  да  горилки  побольше  налей.
      Василий  налил    ему  из  граненого  графина  стакан первача,  и  Иван  выпил  залпом,  а  потом  обжигаясь  ел  вареники,  ловил  вилкой  куски   темно-красных  свежих помидоров,  посыпанных  зеленым  луком  и  укропом,   и  крутил  головой,  как  бы  отбрасывая,  словно  видение,  мрачное,  желтое  лицо  испуганного  человека  с  волчьими  серыми  глазами-буравчиками,  и  все похваливал стряпню сестры: «  Ах, как  ты  вкусно  готовишь,   Аннушка,   дай-ка еще добавки».
           -  Да  какого  ляда  ты к нему ходил-то? – допытывал  Василий  свояка.
           -  Надо было,  браток, поставить точку.  А  ну  его! Давай-ка  лучше  еще  выпьем с тобой  ради нашей встречи,  да  споем нашу  фронтовую,  -   и  затянул  густым  басом:

Через  горы,  реки  и долины,
Сквозь  пургу,  огонь  и  черный  дым 
Мы  вели  машины, объезжая  мины, 
По  путям-дорожкам  фронтовым.
Эх,  путь-дорожка,  фронтовая!
Не  страшна  нам  бомбежка  любая,
Помирать нам  рановато-
Есть у нас еще дома дела!