Шары

Девочка была очень крупная.  Ей недавно исполнилось девять, а на вид  давали  двенадцать.  Знакомые,  которые приходили в гости, каждый раз  удивлялись: 
   
    — Леночка! Какая  ты  большая стала!   Скоро  маму  перерастешь!
   
    Маму   перерасти  было  немудрено:   она   была  маленькая,  худенькая  —  “хрупенькая”, как  говорит Николай Кузьмич.
   
    Дома Лене то и дело с упреком говорили:  “Не сиди на полу, ты уже большая”, “Отдай Женечке шарик. Неужели не можешь уступить маленькому?” В школе ее одной из первых приняли в пионеры, хотя ей еще не было десяти. Но это, может, потому, что она круглая отличница.  Ее пятеркам никто не удивлялся, и ее не хвалили за них, как других. Странно было бы, если бы такая большая и разумная девочка училась плохо.
   
    Однажды она слышала, как мама пожаловалась тете Варе : 
   
    — Ты подумай, какая обида! Девка такой гренадер, а парень мелкий растет.
   
    По воскресеньям девочка ездила к папе. У других отцы жили дома, а у нее — на Ленинском  проспекте, у Второй градской.  Раньше он приезжал за ней, а теперь она была большая и ездила к нему сама. Ей казалось, что так было всегда. Только иногда смутно вспоминалось, как  они втроем, с мамой и папой, гуляли по набережной. Она совсем еще маленькая, в белом вышитом платье, а из рук рвутся в небо три ярких, разноцветных, скрипящих на ветру шара —  и тянут  вверх, как счастье.
   
    А может, этого никогда и не было.
   
    Николай Кузьмич относился к ней хорошо, звал дочкой  (а она  его — “Николай Кузьмич”) и иногда, в шутку, старухой. Он и приятелей своих всех звал стариками и старухами.
   
    К отцу она ехала на автобусе или на метро до “Октябрьской”, а потом  — на троллейбусе. Она больше любила ездить на метро. Там у выхода стояла голубая тележка, и унылый вислоусый дядька надувал из баллона  воздушные шары. Она всегда останавливалась, чтобы посмотреть на веселую гроздь голубых, желтых, зеленых и ее любимых — тугих, совсем прозрачных, самых блестящих — фиолетово-розовых шаров. Она уже не помнила, когда ей в последний раз покупали шары, но знала, что, если посмотреть сквозь желтый, — день станет солнечным, жарким; голубой сделает его мутными зимними сумерками, а туго надутая прозрачная  “колбаска”  пищит в руках, как живая.
   
    Сама она не могла  купить себе шар. У нее не было денег: ей давали пятак  на метро и четыре копейки на троллейбус. Николай Кузьмич разговаривал с ней всегда, как со взрослой, и “уважал в ней человека”, но давать детям деньги, он сам  говорил, ему не позволяли принципы: “Скажи, что тебе нужно, и мы все купим сами”.
   
    От метро можно было пойти пешком, а на четыре копейки купить кругленькую цветную резиночку, которую надувают прямо ртом. Но куда же с ней спрятаться? Скажут: “Такая большая, а в шарики играет!”  Она и на санках уже два года не решалась кататься. Может быть, в этом году  ей догадаются подарить лыжи. Сама она, конечно, просить не будет.
   
    К папе она приходила обычно перед обедом. Все удивлялись и шумно радовались, как будто не ожидали ее сегодня, хотя она не пропускала ни одного воскресенья. Ее сажали за стол и начинали кормить всякими вкусными вещами. Здесь не было Женечки, и поэтому она не казалась такой взрослой.
   
    Мать папиной жены, Прасковья Васильевна, звала ее деточкой и всегда за нее заступалась. Когда один раз папа в шутку сказал ей “дурачок ты мой носатый” и девочка, как всегда, когда говорили про ее нос, сделала вид, что совсем не обиделась, Прасковья Васильевна вдруг рассердилась:
   
    — Ну что ты, Петя,  действительно? Очень хорошенький носик.  И вообще  крупные черты гораздо выразительнее. Я, например, всегда жалела, что у Зины такая птичья мордочка.
   
    Девочка посмотрела на тетю Зину, папину жену, и чуть не фыркнула: та, действительно, была похожа на озабоченную веснушчатую курицу.
   
    После обеда папа ложился поперек тахты и доставал  старый растрепанный однотомник Пушкина. Тетя Зина куда-нибудь уходила, она старалась не мешать им с отцом и, кажется, даже немножко стеснялась этой серьезной рослой девочки.
   
    — “Руслана и Людмилу”, — как всегда, просила Лена, и папа каждый раз огорчался:
   
    — Что значит девка! Парень бы обязательно попросил “Полтаву”.
   
    После “Руслана”, чтобы доставить ему удовольствие, она просила “Полтаву”, и он громко, захлебываясь и отстукивая такт по мраморному столику, читал описание полтавского боя, хотя ей гораздо больше нравилось, где про Марию.
   
    Потом они вдвоем шли гулять в парк. Он был совсем рядом, за папиным домом. Папа катался вместе с ней на “колесе обозрения” и на “мертвой петле”, а на  карусель покупал ей сразу несколько билетов, на три круга, а сам оставался за загородкой.
   
    На карусели катались даже взрослые. Они, конечно, не лезли на верблюдов и носорогов, а снисходительно присаживались на скамеечки. И она тоже садилась в какую-нибудь коляску, с завистью глядя на высоченных жирафов. Маленькие на них кататься боялись, и на длинных шеях гарцевали большие мальчишки, даже старше ее, но, конечно, не такие толстые и без очков.
   
    Потом они долго ходили с папой по парку и разговаривали. Мимо них энергичные, решительные мамаши тащили за руки усталых, разомлевших малышей, на пуговицах у которых уныло мотались воздушные шарики.
   
    Если бы у нее был такой шар, нет, лучше   два, три — или шесть!  Она бы забралась в самый конец Нескучного сада, где уже никого нет, привязала  их все за нитки  к длинной палке и побежала бы во весь дух. Они бы бились у нее за спиной и щебетали от ветра (когда шары туго надуты, они трутся друг об друга с коротеньким, птичьим писком).  Она бы перепрыгивала через ямы и канавы, и шары  немножко поддерживали бы ее в воздухе. А если соединить все нитки вместе, привязать внизу платок или ключ и подбросить  шары кверху, они будут спускаться медленно, как парашют, неохотно, и сердце будет тоненько замирать — вдруг все-таки улетят...
   
    Наверное, папа как-то заметил ее взгляд, потому что вдруг спросил:
   
    — Тебе хочется шарик?
   
    Она только молча кивнула. Он похлопал себя по карманам:
   
    — Мелочи нет, вот досада! Ну ладно, в следующий раз. Ты напомни.
   
    В следующий раз она нарочно привела его на это самое место, но тетки с шарами там почему-то не оказалось, и он, конечно, не вспомнил. Им, как назло, теперь очень редко попадались люди с шарами, а ведь прежде  встречались на каждом шагу.
   
    Раньше она всегда  уезжала от отца на троллейбусе, но теперь сказала, что ее укачивает, и стала ходить к метро пешком. Папа обычно шел провожать ее, особенно зимой, когда рано темнело. У метро всегда стоял тот дядька, с шарами. Лена специально показывала отцу на его усы, но тот все равно не вспомнил.
   
    Всю зиму они ходили пешком до метро, даже когда было 27 мороза.
   
    Весной они опять стали гулять в парке, но теперь с ними отправлялась и тетя Зина. Папа сказал, что ей тоже нужен свежий воздух. Она все чего-то зябла, куталась в большой шарф из пледа и была еще скучнее, чем обычно.
   
    Седьмого мая девочке исполнилось десять лет. Она ехала к отцу и старалась не придумывать, что ей подарят, а то потом всегда немного разочаровываешься. Но папа ее даже не поздравил, а сказал, что тете Зине нездоровится, и сразу провел в другую комнату. Потом он все-таки вспомнил, стал  просить прощения, сказал, что после обеда они поедут прямо в “Детский мир” и выберут,  что ей захочется.
   
    В  “Детском мире” она еще ни разу не была: Николай Кузьмич считал, что это непедагогично. Но после обеда они никуда не поехали. Папа голосом веселого хитреца сказал: 
   
    — Знаешь, что я придумал. На тебе деньги и купи сама что захочешь. Правда, так интереснее?   
   
    К метро она пошла через парк. Ее не провожали. У нее было целых три рубля, и она могла купить что угодно: книжку про зверей, которую видела недавно в киоске; куклу-негритяночку, как у Зойки, даже, наверное, бадминтон, и уж во всяком случае — целую кучу шаров, все шары, которые привязаны к палке у того усатого дядьки, и даже те,  которые он еще не надул.
   
    Было еще совсем светло. Солнце светило прямо   на Москва-реку,  и от этого хотелось  щуриться; деревья —  почти прозрачные, листочки маленькие, совсем желторотые; дорожки посыпаны новым красным кирпичом, а скамейки блестящие, только что покрашенные. 
   
    Когда покупаешь столько шаров, то это не стыдно: подумают, что для какого-нибудь детского сада или в школе поручили купить к празднику, для всего класса, к 9 Мая. Они будут качаться на ветру, тянуть вверх. Лишь бы не улететь, как в “Трех толстяках”!
   
    Девочка увидела над толпой у дверей метро радужную, переливающуюся, парящую в воздухе  связку шаров — и с размаху, как на бегу, остановилась.
   
    Как она придет с ними домой?
   
    Мама передернется всем лицом: “Только не скрипи! У меня от них мороз по коже!”, а Николай Кузьмич скажет по-дружески: “Что, старуха? Шариком поиграть захотелось?”  Другое дело, если бы купил сам папа. То, что делает папа, у них дома не обсуждается.
   
    Девочка повернула за угол и пошла дальше, к другому, дальнему метро, “Парку культуры”, по своему любимому Крымскому — она называла его “метрошный”, за то, что он как буква “М”, мосту.  На самой середине, где уголок  от “М” ниже всего и где самый сильный ветер, она наклонилась над перилами, и что-то вырвалось у нее из рук.
   
    Наверное, папа просто не знал, что детям нельзя давать деньги.