Часы

Когда пятилетнюю Галю привезли в Москву (до этого они жили в маленьком военном городке, где служил отец), ее больше всего поразили часы во дворе.
   
    Двор был замкнутый, окруженный с трех сторон серыми, в частых окнах стенами девятиэтажного дома, а с четвертой — глухой кирпичной оградой, вдоль которой росли полные пуха тополя. И прямо в стену дома, над высокими окнами первого этажа были вделаны большие квадратные часы — для всех. Галя уже привыкла к коммунальным квартирам, к общей спальне и столовой в  детcком саду, но общие часы она видела впервые. И главное даже не то, что общие, главное — что они как бы принадлежали ребятам их двора. Гуляя, они то и дело по-хозяйски поглядывали на часы: время здесь умели определять все, даже маленькие. Матери, отпуская детей на улицу, спокойно говорили: "Придешь полпервого" или "Ровно в три —  домой".
   
    Такое было только в их дворе, и ребята очень гордились этим. "Он из двора с часами" — было их адресом, почти паспортом, определяло их место в том большом и еще малоизвестном мире, который начинался за воротами в кирпичной стене, где тополя расступались и был виден кусок переулка.
   
    Однажды зимой Галя возвращалась с мамой домой позже обычного. Кажется, это было после елки в детском саду, потому что запомнился праздничный, пронзительный на морозе запах мандаринов от зажатого в руке мешочка с подарком и жесткое прикосновение накрахмаленной марли к разгоряченной коже —  на елке она была снежинкой.
   
    Было уже совсем темно. Густо шел снег, дымясь в светлых конусах под фонарями. А над черными, потухшими окнами первого этажа (там было какое-то учреждение) сиял до краев налитый светом стеклянный квадрат циферблата. И при виде его переполнявшая Галю радость стала еще больше, еще нестерпимее. Девочка, конечно, не понимала тогда, но именно в тот момент она почувствовала всю огромность времени, ее времени, которое еще все впереди.
   
    Потом началась война. Отец ушел на фронт, а мама с Галей и грудным Шуриком уехали в эвакуацию, в далекое сибирское село. Вещей они взяли совсем немного: летнюю одежду (мама была уверена, что к осени война кончится), Шурикины пеленки и папины часы, которые назывались "наградные". Они были без ремешка, карманные, из черной стали, с непонятными палочками вместо цифр и красивой светлой надписью на обороте.
   
    И вот — эти часы украли. Они лежали на столе возле окна, и кто-то, наверное, просунул руку с улицы и взял их. Галя так хорошо это себе представляла, что ей казалось, она сама видела в окне чужую руку с жадно скрюченными пальцами.
   
    Странно, что пропажу часов она запомнила, а как пришла похоронная на отца — нет. Даже не знает, когда это было, до или после пропажи часов. Может, мама не говорила при ней об этом, считала, что она еще маленькая. Хотя ведь Галя все равно знала, когда похоронки приходили другим.
   
    Самой первой ее получила Валеркина мама. Ее вели под руки две женщины мимо их забора, а она вырывалась и кричала на всю улицу:
   
    — Какое они имели право? Какое право?
   
    И даже семилетняя Галя понимала, что это нелепо: при чем тут право? Фашисты убивают безо всякого права.
   
    А смерть отца слилась в памяти с пропажей часов.
   
    Когда через два года они вернулись в Москву, часов во дворе уже не было. Их сорвало взрывной волной, когда неподалеку упала бомба. На стене остался только слепой серый квадрат. И детям теперь то и дело орали из окон:
   
    — Валя! Юра! — Домой!"
   
    Дома часов тоже не было. Время узнавали по радио или у соседей. Для этого обычно посылали детей. Галя считала себя уже большой и стеснялась, а Шурик ходил с удовольствием. Он был маленький, смешной, круглоглазый. Соседи его любили и не только говорили время, но иногда даже чем-нибудь угощали.
   
    Уже после войны мать купила на толкучке старый будильник, и к соседям ходить перестали.
   
    А когда Галя училась в девятом классе, у нее появились собственные часики. Это было — как чудо. К ним в гости вдруг заехал папин брат, которого Галя никогда раньше не видела. Он служил в Германии и возвращался домой, в Свердловск. И надо же было так случиться, что он попал как раз в Галин день рождения. Ему стало неловко, что у него нет никакого подарка и что он вообще не знал о дне рождения своей племянницы. Тогда он вынул из чемодана маленькие часы на браслетике (наверное, вез жене) и сказал:
   
    — Носи, племянница. Шестнадцать лет — это дата!
   
    Часы были необыкновенно красивые — блестящие, как золотые, с выпуклым стеклышком и фигурными ушками, в которые продевался тоже золотистый витой браслет. Галя надела их и глаз не могла оторвать от собственной руки. А мама сказала грустно и даже как будто с завистью:
   
    — А вот у меня так и не было никогда ручных часиков.
   
    — Ничего, Тоня! Будут. Следующий раз привезу тебе, — пообещал дядя.
   
    Но больше он не приезжал.
   
    Когда на другой день Галя ехала на биологический кружок, то в троллейбусе поминутно приподнимала рукав и взглядывала на часы. Ей казалось, что все пассажиры смотрят на нее и думают: "Вот девушка спешит на свидание". Впервые она мысленно назвала себя девушкой. С этого началась юность.
   
    Дядины часы Галя проносила года четыре. Потом они остановились. Часовщик равнодушно сказал:
   
    — Трофейные? Не берем. Разовый товар — до первой поломки. К ним и деталей нет.
   
     А ей как раз надо было ехать на практику. Они с Колей тогда только поженились. Он дал ей с собой свои часы — большие, громко тикавшие. Это была их первая разлука, на целый месяц. Галя тайком взяла с собой начатый флакон одеколона "Кара-Нова" с танцующей восточной красавицей на этикетке. Им Коля смачивал щеки после бритья, электробритвы у него еще не было. Брился он тогда не по утрам, а на      ночь — для нее. Это была их маленькая тайна. И в далеком уральском городе, где Галя с двумя другими студентками проходила практику на металлургическом заводе, она перед сном растирала на запястье каплю "Кара-Новы" и подкладывала под щеку руку с громко тикающими часами. Так ей казалось, что она засыпает на родной Колиной руке.
   
    В жизни было еще много разных часов. Одни подарил муж — на десятилетие их свадьбы. Они были нарядные, тоже квадратные, немножко похожие на те, самые первые, но неудобные. Муж вообще был непрактичным человеком. Золотые стрелки терялись на золотистом же циферблате, вместо цифр — малозаметные черточки, а браслет постоянно расстегивался. Галина носила их мало. Они считались парадными и обычно лежали в коробке со старыми бусами.
   
    Другие часы ей купил любовник, взамен тех, которые она ему поручила отнести в починку, а он потерял.
   
    — Зато будешь теперь часто вспоминать меня: как посмотришь — так вспомнишь.
   
    Она, действительно, смотрела на часы очень часто. Во всяком случае, если они останавливались, она спохватывалась не позже чем через пять минут.
   
    Эти часы вечно спешили, но, как нарочно, носились долго, хотя с тем человеком они расстались скоро. Он был случайным в ее жизни: просто хотелось досадить мужу, начавшему ей изменять, вызвать его ревность. Не помогло. С мужем они тоже расстались.
   
    Дольше всего она носила свои последние часы, которые купила себе сама, когда стала хуже видеть. Они были круглые, с ясным циферблатом, четкими черными цифрами и стрелками. Продавщица назвала их "школьные", хотя Галина чаще видела такие у старушек-пенсионерок.
   
    Когда Галина Васильевна лежала в больнице, там часов вообще не было. День начинался звуками ранней уборки и голосами нянек в коридоре, потом, еще нескоро, приносили градусники, потом, тоже через большой промежуток, — завтрак, обход, обед... Солнечные лучи медленно переползали с кровати на кровать, по полу, к двери... Солнечные лучи медленно переползали с кровати на кровать, по полу, к двери... Приходили и томительно долго сидели, не зная, о чем говорить, посетители. А после раннего ужина — еще более бесконечная ночь, пока опять не зазвякают ведра в коридоре.
   
    Потом Галину Васильевну привезли домой. Родные делали вид, что все хорошо, что вот она уже настолько поправилась, что ее выписали, но она-то понимала, что отпустили умирать.
   
    Особых страданий она уже не испытывала (ей делали какие-то уколы, говорили — укрепляющие), но силы уходили. Казалось их высасывает, впитывает, нет, не земля — земля слишком далеко, а душный поролоновый матрасик, который ей подстелили для мягкости.
   
    Она лежала не шевелясь и слушала, как тикают часы. В начале болезни, еще до больницы, ее очень раздражало тиканье. Иногда бессонными ночами она вдруг начинала слышать все часы в доме: будильник, стоящий на телевизоре, свои ручные — на прикроватном столике, часы в комнате сына и невестки, у матери... Сколько теперь часов развелось!.. И все, кроме электрических на кухне, тикают вразнобой! Это было невыносимо. Но сейчас она слышала только свой будильник. В кресле дремала появившаяся в последние дни сиделка. Дети заботятся — не жалеют денег.
   
    Вдруг Галине Васильевне показалось, что часы остановились. Повернуть голову не было сил. Она скосила глаза и при неярком свете занавешенной настольной лампы попыталась рассмотреть циферблат. Секундной стрелки на часах не было, и поэтому на взгляд нельзя было определить, идут ли они. Но часы не тикали.  Время кончилось.
   
    Сиделку разбудил какой-то не то всхлип, не то вздох. Она взглянула на больную и все поняла. Привычной рукой она закрыла ей глаза, невольно посмотрев туда, куда был направлен остановившийся взгляд. И почему-то вдруг вспомнила, что в старину после смерти было принято останавливать часы. Но современный будильник не остановишь, он идет, пока не кончится завод.
   
    Прежде чем будить родственников, сиделка вышла в кухню и минуту постояла у окна. Уже светало. В белесоватом тумане чуть проступали очертания соседних домов, голые деревья. Сиделка была немолодая, опытная. Ее часто приглашали к умирающим. И сейчас она не испытывала ничего, кроме чувства добросовестно выполненного долга. Она свое дело сделала, от больной не отходила, закрыла покойнице глаза, а теперь с ней рассчитаются, и она поедет к себе,  спать.
   
    Сиделка по опыту знала, что сейчас в доме поднимется шум — крики, слезы, звонки — вся та печальная и бестолковая суета, которая всегда сопровождает смерть, и невольно оттягивала это мгновение.
   
    В полутемной кухне ярко светились будто подвешенные в воздухе зеленые цифры электрических часов. У них не было стрелок, и они не тикали, только каждую секунду в центре невидимого циферблата вспыхивала и гасла пульсирующая точка.
   
    Выходя из кухни, сиделка выдернула вилку из розетки, и зеленые цифры погасли.