Тюкнутый

Новость в корректорскую, как всегда, принесла Галка Тищенко, она все узнавала первая.

— Ой, девочки! — восторженно завопила она с порога, и все, даже Анна Семеновна, которая принципиально не откликалась на такое обращение, обернулись. А Галка совсем захлебывалась: — Новенький  пришел! Да какой! Во-первых, дядька!  Во-вторых,  старый и лысый!

Новенького, вернее, новенькую, потому что никому в голову не приходило, что это может быть мужчина, ждали уже целую неделю. Ирина ушла в декрет, и Анна Семеновна осталась без пары: ей приходилось теперь только вычитывать да осуществлять, как она шутила, общее руководство их девичьей командой. И, конечно, все набросились на Галку с расспросами: откуда она знает? Где видела? кто он? Но Галка сама ничего толком не знала, видела только, как начальник  отдела, за глаза “Паром Паромыч”, вел его к своему кабинету и говорил:

— А потом провожу вас в корректорскую, познакомлю с коллективом.

Коллектив этот состоял сейчас из пяти человек:  “общей  мамы” Анны Семеновны — старшего корректора, проработавшего здесь почти тридцать лет, и четырех девчонок. Самая опытная из них — спокойная черноглазая Валя Шишкина — работала после техникума уже шесть лет, была замужем, и под стеклом ее стола гордо красовалась увеличенная цветная фотография ее дочки Маринки. В паре с ней сидела изящная и томная Лиля Кирдан, которая чуть не каждую неделю меняла не только прическу, но и цвет волос. Впрочем это не мешало ей быть совсем неплохой девчонкой. Она окончила университет, но нигде не смогла устроиться по своей античной специальности и в конце концов оказалась здесь, в редакционно-издательском отделе при одном из заочных институтов. И, наконец, тут были вездесущая долговязая Галка и “младенец Томочка”, светловолосая, пухленькая, только что без перевязочек. Она не попала в этом году в Полиграфический, и папа, видный юрист, временно пристроил ее  корректором.  И вот к ним-то лысого дядьку! Смех один!

Но досмеяться не успели. В дверь, тяжело пыхтя, вплыл начальник, а за ним немного боком вошел тоже большой, но не такой толстый,  новый корректор, Он был, наверное, старше даже Анны Семеновны, костюм у него топорщился и отставал от шеи, лицо было дряблое, в мягких складках, к очень бледной голове плотно прилипла разделенная зубьями расчески на ручейки желтоватая прядь, а глаза были бледно-голубые, влажные и добрые, как у старой собаки.

— Вот вам новый товарищ, сказал Паромыч , —   Еремин Иван Ильич. Не обижайте его тут. Вас много, а он один. Не заклюете, а? — он приподнял бровки и быстро оглядел всех: это значило, что начальник шутит, — И помогите на первых порах.

Когда Паромыч отчалил, Анна Семеновна перезнакомила  нового с девочками, уважительно представляя всех, даже Томочку, по имени-отчеству, и, усадив за стол напротив себя, дала ему почитать (так и сказала: “почитать”) уже готовую верстку одной рукописи для сборника о гражданской войне. Он надел очки, подпер щеки, затих и очень долго не переворачивал первую страницу. Галка даже фыркнула и бросила на второй стол записочку: “Новый-то аж вспотел!” На голом белом затылке, действительно, выступили капельки. Анна Семеновна нахмурилась.

И тут в новом будто что-то взорвалось. Он вскочил со стула, замахал зажатой в руке полосой и, беспомощно оглядываясь на всех, запричитал растерянным тонким голосом:

— Это что же?  Это ведь уже читали? И редактор пропустил, и автор. А отвечать кто будет?  Ошибка политическая — за это не погладят!..

Он неожиданно быстро обежал стол, бросил верстку перед Анной Семеновной и все тыкал в какое-то место пальцем. Остальные сгрудились, заглядывая  через их плечи, но ничего не видели. В первой верстке, правда, часто остаются опечатки, ее же только считывают с подлинника, а вычитывают уже потом, но здесь, вроде,  ничего не было.  Увидели, только когда новый подчеркнул перенос ногтем — твердо, так, что разрезал бумагу.

— Смотри, смотри сюда, — от волнения уже на “ты” говорил он Анне Семеновне. — За это знаешь куда послать могут?  Разве так переносят? “Бело- гвардейцы  с позором отступили...” А если кто верхнюю строчку не прочтет — что получится?  “Гвардейцы с позором...”  Мы гвардейскими лучшие наши части называем, отборные! Чувствуешь, чем пахнет? Политически неправильно звучит!

Он опять испуганно оглянулся, взмахнул рукой и, схватив верстку, торопливо вышел из комнаты.

— К начальнику побежал! — вслух изумилась Галка. — Тюкнутый какой-то!

Так и пристало к новому прозвище “Тюкнутый”, даже Анна Семеновна ничего не могла с этим поделать.

Было что-то жалкое в его постоянной растерянности. Вечно он волновался, задыхался, ждал подвоха от каждой строчки, хотя за смысловые ошибки отвечал вовсе не он, а редактор. Считывать с ним было мученьем: он хрипел, свистел, торопился, глотал все окончания и через полчаса отказывался читать вслух, говоря, что сорвал голос на фронте. А вычитывал он страшно  медленно,  не укладываясь  ни  в какие нормы — все искал политические ошибки. И, как ни странно, почти всегда находил, особенно когда пошли учебники по праву. А найдя, пугался, даже лысина  бледнела, начинал еще больше суетиться и, захлебываясь, заверять, что не хочет из-за растяп-редакторов отправиться  “туда”... при этом он неопределенно махал рукой в любом направлении.

Почти торжество звучало в его голосе, когда он доказывал:

— Вот, смотри, пишут: “члены антисоветской организации...” А разве это члены? Мы кого членами называем? Член партии!  член ВЛКСМ, член правительства!

Подчеркнув “членов”, он жирно писал на поле зеленым карандашом: “участники” — и только для проформы ставил рядом тоненький вопросительный знак.

Сначала это смешило, потом стало раздражать. Он мог из-за какого-нибудь пустяка поднять целый переполох: шуметь, всем показывать, отрывать от дела, бегать к начальнику, звонить автору, дергать редакторов и всех испуганно убеждать, что он не собирается “класть партбилет на стол”.

Однажды он пришел в ужас от попавшейся в исторической работе фразы:  “Заговорщики собирались в Петрограде на квартире Буткевич”.

— Что пишут? Со-би-ра-лись!  Собираются честные люди, на собрание какое-нибудь, а тут надо: “устраивали сборища”.  Я знаю, сам юристом был.

— А вы и юристом были, Иван Ильич? — невинно осведомилась Галка, которая со всеобщего молчаливого одобрения взяла на себя обязанность изводить Тюкнутого. — Когда же это, интересно?

— Давно, давно, Галина Митрофановна, — сказал Тюкнутый вдруг зазвеневшим голосом и, отвернувшись куда-то к собственной подмышке, вышел из комнаты.

Все засмеялись, но как-то нерешительно, а Анна Семеновна по-настоящему рассердилась:

— Как вы можете, Галя? Издеваться над больным, издерганным человеком! Он вам в отцы годится. И вы же не знаете, что ему пришлось пережить. Какие вы все бессердечные, молодежь!

— А вы знаете, Анна Семеновна? — заинтересованно спросила Томочка. — Правда, откуда он?

— Не знаю, но догадываюсь, — сказала Анна Семеновна и вздохнула: — Слишком вы еще молоды!

И тогда все сразу поняли. Он же из этих, реабилитированных. Как они раньше не догадались? Об этом сейчас столько пишут. Томочка, охнув, побежала в коридор разыскивать Ивана Ильича, а Лиля с горечью проговорила:

— До чего же можно довести человека!

На  следующий день Валя с Тамарой пришли пораньше, застелили стол Ивана Ильича чистой бумагой и поставили на него самый лучший в комнате чернильный прибор — из светлого мрамора, вещь практически бесполезную (все писали авторучками), но красивую. Каждый день они незаметно от нового корректора брали у Анны Семеновны вычитанные им работы и на всякий случай просматривали еще раз: он все-таки пропускал много опечаток.

Даже панический страх Тюкнутого перед двусмысленными ошибками и политически невыдержанными, на его взгляд, заголовками в стенгазете уже не так раздражал. Девушки смотрели на него с состраданием, как на больного, и терпеливо, взрослым голосом, успокаивали, что у автора заметки “Комсомол должен быть впереди” не было умысла поставить комсомол над партией и поэтому не нужно подозревать его в авангардизме (так, кажется?), а редактора в притуплении бдительности . После таких уговоров он немного притихал, но, кажется, оставался при своем мнении.

А в остальном он был ничего дядька. Всех в отделе уже звал на “ты” и без отчества, добродушно ворчал, когда девчонки пудрились: “Брось, говорю, лишаи; пойдут!”,  с удовольствием слушал бесконечные Валины рассказы о Маринке и сам любил похвастаться своей дочкой Любочкой и сыном-студентом. Он теперь совсем не мешал им, и в положенные корректорам каждый час десятиминутные перерывы девчонки, как и до его прихода, хохотали, болтали, ели семечки и примеряли по очереди Лилины туфли и шляпы.

Только один раз чуть все не сорвалось. Случилось это неожиданно. Как-то под конец темного, скучного дня, который тянулся как резиновый, Лиля тихонько замурлыкала над корректурой:

Там, за поворотом Малой Бронной,
Где распахнуто окно на юг...

Она часто напевала за работой, все привыкли и не обращали на это внимания. Но Тюкнутого как током дернуло:

— Ты что поешь? Ты своей головой понимаешь?

— А что? — равнодушно бросила Лиля.

— Так это же Окуджавы песня! Он же запрещенный!

Щеки у Ивана Ильича сразу провалились, а невинные голубые глаза были полны такого ужаса, что девчонки не выдержали и, забыв, что давно сговорились “не доводить нашего”, хором подхватили:

За ее испуганные  брови
Десять  пар непуганных дают...

Очень уж нудный был день, хотелось как-то разрядиться.

Тогда он бросился к Анне Семеновне:

— Анна Семеновна!  Ты женщина серьезная, образумь их, призови к порядку.

— Да успокойтесь, Иван Ильич, — Анна Семеновна жалостливо подняла брови. — Не волнуйтесь так. Ну пошалят девчонки, и все. Да и никакой он не запрещенный. Что в нем вредного?

Но Тюкнутый не сдавался:

— Был бы не вредный, его бы Апрелевский завод выпускал, а не с магнитофона на магнитофон переписывали. — В голосе его таяли остатки испуганной растерянности и все больше погромыхивало: — Знаем мы этих “Черных  котов”! Антисоветчина замаскированная! В газетах пишут, на его вечерах стиляги двери ломают, высказывания допускают, массовые беспорядки. Нездоровые  настроения у молодежи!

Анна Семеновна добродушно-беспомощно улыбнулась:

— Молодежь, Иван Ильич! Что поделаешь! Они нам, старикам,  многое прощают, надо и нам снисходительней быть. Вы же должны понимать, у самих —  дети...

— Дети, говоришь? — с неожиданным бешенством просвистел Тюкнутый. У него, как всегда, когда он волновался, взмокло лицо, по бледному, неживому черепу пошли красные пятна, а на щеках, от скул к подбородку, прочертились резкие, как шрамы, морщины. — Да если бы мой Володька, с-собачий сын, посмел на эти сборища бегать, я б его... — и он выразительно скомкал страницу в лежавшем перед ним справочнике.

— А что бы вы его? — ехидно поинтересовалась Галка, — В угол поставили? или, простите, выпороли?

— Галя! — с упреком окликнула Анна Семеновна и уже примиряюще кивнула Ивану Ильичу:

— Воспитывать их, конечно, нужно. Но вы успокойтесь. С книжкой-то  осторожнее.

Он стал разглаживать помятую страницу. Девушки уткнулись в корректуру. А до конца рабочего дня был еще целый час.

Потом все пошло по-прежнему. Иван Ильич, кажется, даже не подозревал, что ни разу не выполнил норму и что девчата остаются после работы доделывать то, что приходилось на его долю.

Но однажды утром он пришел мрачный и подавленный и молча просидел полдня, глядя на одну и ту же страницу. Когда его спрашивали, что случилось, не болен ли, он медленно поднимал несчастные, недоумевающие глаза  и отвечал: “Ничего”, — глухо и безучастно. Перед самым обедом, когда все убрали работы, а Лиля уже поднесла к губам помаду, Анна Семеновна не выдержала и еще раз спросила:

— Что с вами, Иван Ильич?  Может, мы как-нибудь помочь сумеем?

— Помочь? — крикнул вдруг Иван Ильич тонким голосом, и даже слезы выступили на его расширившихся глазах. — Тут не помочь, понять надо!  За что, я вас спрашиваю!  Жизнь отдали, здоровье... ночей не спали, годами... Меня хоть с завода взяли, из многотиражки, когда мы троцкистскую группу разоблачили, а Федора-то — из института! Может, из него бы ученый вышел. Лучших, лучших тогда в органы брали! Почетом считалось!..

— В какие органы? — не поняла Валя.

— В наши, чекистские, — веско произнес он, уничтожающе глядя на нее. — Карающий меч революции, Дзержинский говорил. Мы свое дело сделали. Сколько врагов, троцкистов одних, раскололи. Крепкие орешки попадались! А на фронте? Легко нам, особистам, было? Федька со “Смершем” до Берлина дошел, раненный дважды, контуженый. А теперь его из партии! Да под суд!  Мы партии такими вот, как Тамарка, служить начали —  а нас под суд!..

— А что он сделал, друг этот ваш? — осторожно спросила Анна Семеновна. — За что его?

— За что? Да за что всех нас... за прошлое. “Превышение  власти!” “незаконные методы!” — как это теперь называется? — “физические меры воздействия!” Посмотрел бы я, как бы они сами с вредителями цацкались... — В голосе его уже не было слез, глаза блестели жестко и сухо, твердые челюсти сделали лицо почти квадратным. — На меры сам прокурор санкцию давал. Меч должен быть острым, — повторил он, — иначе революции не устоять!  Федору-то сначала вроде повезло. В отставку еще до разгона общего ушел, с почетом. Он и на пенсии дачек-садиков себе не позволял. Воспитывал людей, председателем товарищеского суда был. А вот докопались... И из партии! за что?

Но даже Анна Семеновна не смогла взглянуть в его ясные, спрашивающие глаза и повернулась к Вале:

— Пора обедать, девочки, пошли.

Никто не двинулся. Тюкнутый вышел один.

— А мы-то, мы-то хороши! — взвилась Галка, как только за ним хлопнула дверь. — Отогревали, называется, жертву репрессий!

— Девочки, а вы понимаете, что такое “физические меры”? — с трудом, будто у нее замерзло лицо, проговорила Лиля. Губы у нее были совсем сиреневые, хотя помаду она продолжала держать в руке.

И вдруг громко, отчаянно, взахлеб заплакала Тамара:

— Я бы таких расстреливала, живьем, живьем! — кричала она и, зажмурившись, била кулаком по краю стола.

— Ну, Томочка, так тоже нельзя, — задумчиво сказала Анна Семеновна. — Не он же один. И не сам он. Ему приказывали — он делал...

— Да разве такому нужно приказывать? — медленно, по-корректорски отчетливо произнесла Валя.

Больше об этом не говорили. Только испытывали мучительную неловкость, когда он обращался за чем-нибудь и заглядывал в лицо своими ясными глазами. А по утрам не хотелось идти на работу. Томочка демонстративно перестала с ним здороваться, а Галка чуть ли не в глаза звала Тюкнутым. Одна Анна Семеновна по своей неистребимой доброте продолжала просматривать, прежде чем передать в печать, его верстки.

Летом его торжественно проводили на пенсию. Это у них всегда делалось торжественно, особенно когда провожали кого-нибудь из маленьких. Паром Паромыч собрал весь отдел, сказал трогательную речь. Преподнесли на собранные по подписке деньги  ценный подарок.  Желали здоровья, счастья, заслуженного  отдыха, советовали не скучать, заняться посильной общественной деятельностью...

А на следующий день в корректорской впервые за последние  полгода  кто-то засмеялся, почти как прежде.