Выбор

Инга  знала, что соседки по палате ее осуждают. Однажды, возвращаясь поздно из кино, она, пока раздевалась в маленькой передней, нечаянно услышала, как пожилая одесситка Мария Семеновна защищает ее:

— Ну чего вы хотите!  Молодая, красивая, свободная. Когда и погулять, как не сейчас?

— Выбрала бы кого-нибудь одного, с ним бы и ходила, никто бы  ничего не сказал, — непримиримо ворчала хромая Раечка. — А то сегодня с одним, завтра с другим...  Полдома отдыха за ней бегает!

— А вы знаете, что я думаю, — как всегда еле слышно выдохнула Тоня, — просто они ей никто не нужны. Кто-то у нее есть, девочки, в Москве, вот честное слово!

— Если есть, то сидела бы и писала ему письма, оставалась неумолимой Рая, — а то на танцы с одним, с танцев — с другим, на пляж —  с третьим...

Инга усмехнулась про себя: странно, что одна эта наивная и жалостливая старая дева Тонечка поняла ее. Она б и сидела, и писала, с утра до ночи, если б только Сергею нужны были ее письма.

Она шумно повозилась у дверей, и, когда вошла, все уже мирно обсуждали сегодняшнее происшествие на экскурсии: какой-то пьяный из другого санатория по ошибке влез в их автобус.

Инга прожила уже половину срока  в доме отдыха, а ее все время не оставляло чувство, что вместо нее ходит, смеется, кокетничает кто-то совсем другой, незнакомый и даже чуждый ей.

В любой школе в старших классах есть девочка, в которую влюблены все мальчишки, и свои, и из окрестных школ. Она вовсе не красивее, не умнее и даже не доступнее других, но ее неотразимость ни у кого не вызывает сомнений. Инга никогда не любила этих девчонок и вдруг сама, впервые в жизни, оказалась в роли такой избалованной вниманием старшеклассницы. Получилось это как-то само собой. Вот так на танцах девушка может сколько угодно стоять у стены, и никто не обращает на нее внимания, но если вдруг к ней случайно подойдут сразу двое, то тут же ринуться еще пятеро, потому что покажется, что она нарасхват.

Инга уже привыкла принимать это “массовое поклонение” как должное. Может быть, это тоже был способ самоутверждения. На работе она самоутверждалась другим — там она была толковый инженер, хороший товарищ и совершенно неприступная женщина. К этому так привыкли, еще с тех пор, когда у нее был Сергей, что никому даже в голову не приходило поухаживать за ней. Ей и самой это показалось бы диким. А здесь... Кому она здесь нужна как дельный инженер  и  “свой парень”?  Оставалось  быть  неотразимой.

Она не выбирала себе поклонников. Они ее сами выбирали. А она просто одинаково приветливо улыбалась любому подошедшему и отправлялась с ним на пляж,  или на танцы в соседний санаторий, или прогуляться по городу. Это ни к чему не обязывало. Беда была только в том, что  все  ее  поклонники очень торопились. Срок путевки — небольшой, а люди были, как правило,   женатые, ненадолго вырвавшиеся из дому, и они хотели взять за этот небольшой срок от жизни все. В первый же вечер они начинали жаловаться на свое одиночество, а во второй — лезли целоваться. Ингу это даже не оскорбляло, просто было ни к чему, и на следующий день она шла на танцы или в кино уже с другим. При этом она по-прежнему улыбалась и здоровалась, и никто не чувствовал себя окончательно отставленным. Именно  этим  и  возмущалась  Раечка,  да и  не  только она.

Ну уж  это Инга как-нибудь пережила бы. Дотянула бы до конца срока и уехала в Москву, а там... Бог его знает, что там. Последние три года она только и делала, что приучала себя ничего не загадывать. Слишком много когда-то загадывалось.

Не загадывать и не выбирать — тоже жизненный принцип, не хуже других... Впрочем она и раньше  не выбирала. Просто Сергей был первым, кто выбрал ее, а больше  ей  уж  никто и не был нужен,  и,  очевидно,  не будет.

И вдруг ей захотелось выбрать. Захотелось, чтобы именно этот человек, в белой рубашке и со шрамом на шее, подошел к ней. Она почему-то точно знала, что он не начнет со второго вечера обниматься и говорить пошлости и вообще все будет совсем иначе.

Самое интересное, что она даже не помнила его лица. Он случайно сел рядом с нею в кино, уже в темноте, сказал несколько достаточно общих фраз о картине, но именно тех, которые она сама могла бы сказать и ни от кого другого услышать не ожидала. Лица его она толком не видела. От него пахло зеленым луком, и, видимо зная это, он усиленно отворачивался. Инга только и запомнила белую рубашку с закатанными рукавами и шрам под повернутым к ней ухом.

На другой день она поймала себя на том, что задерживается взглядом на каждой светлой рубашке. Но таких рубашек было много — стояла жара, а шрам издалека не разглядеть. Сам он к ней почему-то так и не подошел.

Инга жила эти дни как обычно: ездила на все экскурсии, купалась, вечерами ходила на танцы. И около нее даже прижился один из провожатых, он только приехал и не так спешил, как остальные, хотя уже успел сообщить,  что  расходится с женой и вообще, как теперь ему стало ясно, никогда по-настоящему не любил. А внутри у Инги что-то тихо-тихо звенело — она ждала. Так прошла почти неделя.

В субботу их пригласили на “вечер дружбы”, то есть те же танцы, в соседний санаторий. В их собственном клубе шел в этот день какой-то сравнительно новый детектив, и поэтому к соседям отправились немногие. Ингу сопровождал тот самый терпеливый поклонник,  проявлявший   пока  удивительную     выдержку.

По дороге их немногочисленную группу нагнали еще двое. Инга глянула краем глаза  один был в голубой рубашке, а другой и вовсе в клетчатой. Ингин провожатый вдруг снял пиджак и по-хозяйски набросил ей на плечи. Она удивилась, хотела сказать, что ей не холодно, но промолчала, только усмехнулась про себя.

Соседи встретили их у ворот и повели показывать свою территорию. Оркестра еще не было, и танцы не начинались. В полупустом ярко освещенном клубе маленькая, робкая на вид культурница тщетно пыталась организовать какую-то викторину. Инге даже стало жалко ее, но уж очень не хотелось включаться в эту никому не нужную игру, и она предложила погулять по парку.

Постепенно все куда-то разбрелись, и с Ингой остались только владелец пиджака, все еще висевшего на ее плечах, да те двое, что присоединились по дороге. Один, уже совсем седой, грузноватый, но изо всех сил старавшийся казаться молодым и компанейским, назвался Павлом Степановичем. Он взял Ингу под руку и стал горячо убеждать, что  хоть здесь и санаторий, да еще госплановский, а у их дома отдыха  территория куда лучше, как будто Инга собиралась переметнуться к соседям. Второй шел где-то сзади и молчал. Как его зовут,  Инга  не расслышала, а переспрашивать не хотела.

Только когда спустились к морю и остановились под фонарем, у деревянных перилец нависшей над водой площадки, Инга разглядела круглые светло-карие глаза под упавшим на лоб по-ребячьи выгоревшим чубом, широкие улыбающиеся губы и знакомый шрам на загорелой шее, под самым ухом. Что-то было в этом лице радостно-любопытное, как у мальчишки,  а ведь взрослый мужчина, Инга прикинула — лет на десять старше ее.

Инга не помнила, как сняла и отдала пиджак, куда делся Павел Степанович, весь вечер она танцевала только с этим человеком, имени которого так и не знала. Когда он выходил покурить на окружавшую танцзал каменную балюстраду, она тоже выходила во влажную холодную темноту и смотрела на теплый красный огонек его папиросы. Внизу, между кустами, ломаными светящимися линиями проносились светляки, еще ниже, в полной черноте — шумело море.

Потом они возвращались в переполненный, казавшийся слишком светлым зал и опять танцевали, легко, слаженно, привычно. К Инге никто больше не подходил, никто не приглашал, и оттого она чувствовала странную уверенность: она перестала быть ничьей, стала сама собой, как раньше, как когда-то.

И когда им захотелось уйти из этого чужого, не имевшего к ним никакого отношения зала, они взяли и ушли, вдвоем, никого не дожидаясь.  И долго шли по вымощенной звонкой плиткой дорожке, вдоль которой стояли низенькие, похожие на грибы фонари, освещавшие только эту дорожку и ноги идущих. А выше было темно, черными сводами смыкались ветви деревьев, и мелькали зеленые молнии светляков.

На клумбах журчали маленькие разноцветно подсвеченные фонтанчики, сильно пахли недавно политые цветы, слышалась музыка. Где-то говорили и смеялись невидимые в темноте люди. И во всем этом было что-то праздничное, карнавальное, немножко ненастоящее, как и сам этот весенний приморский город.

Кто-то добрый и веселый вдавил в не успевший затвердеть  асфальт круглые морские камушки, и прямо под ноги им легла размашистая надпись: “Счастливого пути!”

На другой день, спускаясь к морю, Инга издалека увидела своих новых знакомых на средней площадке лестницы, у питьевого фонтанчика. Оба были в тренировочных костюмах,  с ракетками и кого-то ждали. Когда Инга дошла до них, оба шагнули навстречу, поздоровались, и Павел Степанович, будто только и ждал этого, повернулся и быстро пошел вниз, а его товарищ и Инга остались на площадке, растерянно глядя  друг  на  друга  и  почему-то  не зная, о чем говорить.

— Мы ведь так и не представились, — наконец нашелся ее вчерашний партнер. — Я знаю, вас зовут Инга, а меня — Виктор. Давайте знакомиться. Лучше поздно, чем никогда, — и он шутливо протянул руку. 

Кажется, надо было сказать “Очень приятно!” — а Инга зачем-то сказала “Спасибо”. Всегда она путала эти формулы вежливости. И даже прощаясь с Сергеем навсегда и именно желая подчеркнуть, что это навсегда, она по ошибке вместо “прощай”  сказала “до свидания” и третий год казнилась, что это прозвучало жалостливо и с каким-то намеком.

 Но сейчас они оба рассмеялись и побежали вниз, к морю.

— Между прочим, купаться нельзя — шторм, — предупредил Виктор.

— Ну и пусть, позагораем, — сказала Инга.

Мутные волны захлестывали почти весь пляж, до самой стены. Тяжелой массой воды и камней они гулко обрушивались на берег и с шипением отползали, оставляя на голом, вылизанном от гальки песке грязную пену и водоросли. Волны крушили хрупкие пляжные постройки, подламывали грибки зонтиков, уносили легкие пластмассовые улитки-раздевалки. Далеко за полосой прибоя по морю носились смытые с берега разноцветные лежаки. Те, что удалось спасти, были сложены штабелями на нижней террасе, над пляжем. Там сегодня и загорали.

Инга и Виктор разделись и тоже легли у самого края, так что ноги обдавало брызгами, а из-за грохота волн не было слышно ни слова. Инга накрыла голову своей  соломенной шляпой и только в узкую щелочку между ее полями и полотенцем, на котором лежала, видела растрепанные светлые волосы, загорелую щеку и один весело косившийся на нее карий глаз.

К обеду она уже знала, что он  инженер из Ленинграда, кончил Радиотехнический, что у него две чудесные дочки — Аленка и Иришка. Женился он на фронте. Два раза был ранен (он ткнул в шрам на шее и на ногу. Только теперь Инга вспомнила, что он прихрамывает), и у его матери до сих пор лежит похоронка на него. Путевка у него кончается через три дня, страшно обидно. Обо всем этом он рассказывал весело, легко, и было такое чувство, будто они знакомы давным-давно. Инга даже не заметила, как они перешли  на ты.

После обеда  он догнал ее у самого корпуса и закричал, что сейчас уходит машина на перевал, что там есть еще одно место и надо бежать, пока его не заняли.

— А я уже два раза там была, — сказала Инга, но тоже заторопилась и побежала к машине –  вспомнила, что он скоро уедет, и не захотела терять сегодняшние полдня.

— А ты когда уезжаешь? — спросил Виктор, и она поняла, что он подумал о том же самом, но, кажется, так  и не ответила.

По дороге, как всегда, пели, потом наверху всем гуртом фотографировались, лазили на старинную башню, ели невкусный жилистый шашлык, сидя на бочонках перед стилизованным очагом, а Инге запомнилось только одно, как Виктор старался заслонить ее собою от ветра в открытой машине, тревожно и виновато глядя на ее плечи в мурашках. Она так и поехала в одном сарафане, не успев ничего накинуть, а в горах было холодно.

После экскурсии они опять разошлись как чужие по своим корпусам, ни о чем ни уславливаясь и  ничего не загадывая ни на завтра, ни на сегодняшний вечер. И все-таки после ужина Инга не пошла ни на танцы, ни в кино, ни на состязания по бадминтону, куда ее звали, а, кажется впервые, отправилась гулять у себя по территории с соседками по комнате. Они ходили, взявшись под руки,  по аллейке возле корпуса. Инга слушала болтовню Тонечки и одесситки, иногда вставляла несколько слов, смеялась, старалась приноровиться к неровному Раиному шагу, и ей все время чего-то не хватало.

По соседней аллее, отделенной густыми кустами, прогуливалась группа мужчин. Они курили и обсуждали какие-то свои футбольно-международные проблемы. Дойдя до поворота, где сливались обе аллеи, они поворачивали и шли обратно, точно так же, как это делала Инга и ее спутницы.  Инга заметила, что, когда обе группы подходят к повороту, мужчины начинают спорить громче, а женщины преувеличенно-звонко смеяться и сама она делает то же самое, потому что ей хочется, чтобы идущий посередине человек со знакомым шрамом на загорелой шее повернулся и заговорил с ними.

Начала разговор, конечно, смелая одесситка:

— Мужчины! — окликнула она, когда в очередной раз столкнулись у поворота, — Знаете погоду на завтра? Или опять будет штормить и мы будем не сунувшись в воду?

Павел  Степанович стал с готовностью пересказывать завтрашнюю сводку, а Виктор молчал и обрадованно смотрел на Ингу, как будто не ожидал ее здесь встретить.

Тем временем  зашел разговор о вазе. Эта ваза для цветов все время стояла в палате у женщин, а вчера уборщица почему-то унесла ее, и теперь некуда ставить цветы. И именно вчера сосед  Виктора и Павла Степановича выпросил вазу для букета, который приготовил к приезду дочери. Теперь ваза стояла у них в палате, и было необходимо проверить, не та ли это самая. Только поэтому женщины согласились пойти в чужой корпус. Ваза оказалась другая, но мужчины благородно  уступили ее, а Виктор даже сбегал и в нарушение всех правил нарвал под окном роз, потому что строгая Рая вдруг кокетливо заявила, что вручать дамам вазу без цветов просто неприлично. У мужчин нашлась бутылка шампанского. Правда,  закусывать его пришлось какой-то до горечи соленой рыбой и зеленым луком, но все равно всем было весело. Виктор сидел рядом с Ингой, радостно заглядывал ей в лицо и давал  вытирать  липкие  от  рыбы руки своим полотенцем.

Когда с цветами и вазой вернулись к себе, Мария Семеновна сказала:

— Этот Виктор — таки роскошный мужчина, сама бы в него влюбилась!

— Вот с ним и ходи, — разрешила Инге Рая.

На следующий день Виктор подошел к Инге прямо после завтрака, уже без своих приятелей:

— Куда-нибудь пойдем?

— А куда?

— Не все ли равно?

— Все равно, — согласилась Инга, и они пошли в город, потому что купаться опять было нельзя.

 Они долго бродили по  городу, по его набережным, паркам, скверам, посмотрели какой-то документальный фильм, походили по дендрарию, заглянули на выставку кактусов, поели в уличном кафе, потому что на обед опоздали,  и опять пошли бродить по городу, и говорили, говорили...

Виктор рассказал о девушке, с которой дружил еще до войны и которая не дождалась его с фронта, вышла за другого. Может поэтому, он и сам так  женился, с бухты-барахты, в сорок четвертом. А дочки у него хорошие. В честь той, первой девушки, хоть и был на нее сердит, даже назвал старшую Аленкой. Сейчас десятый кончает и уже воображает, что взрослая. А младшая — атаман. Задумали парня — такая и уродилась. В прошлом году в драке сломала руку, так два дня скрывала, боялась влетит. Заметили, уже когда пришлось рукав на ней распарывать: иначе раздеть не могли.

Рассказал еще, что зовут его на работу в Севастополь. Работа интересная, и условия хорошие, да еще юг, море, а нет сил с Ленинградом расстаться. Он дал Инге свой ленинградский адрес, телефон, приглашал заходить,  если приедет,  посмотреть его девчонок.

А Инга рассказывала Виктору о Москве, он ее почти не знал, бывал только проездом, о детстве, об эвакуации, даже о  том, о чем никому не рассказывала: о первой ребячьей влюбленности в учителя математики; о том, как ушел из семьи отец и она до сих пор, уже став взрослой и многое поняв, не может ему  этого простить и ненавидит его вторую жену. Вспомнилось еще множество случаев, казалось давно забытых, то смешных, забавных, то грустных,   Виктору все было интересно.

А вечером сидели у чужого санатория, над морем, на скамейке, как шатром, накрытой свисающими ветвями какого-то южного дерева. Опять летали светлячки. Виктор наловил их и завязал в платок. Они светились даже сквозь ткань и зеленым фонариком освещали кусок теплой розовой ладони, протянутой к Инге.

— Я не хочу, чтобы ты подумала: “Вот, бросается большими словами”, — тихо говорил Виктор. — Не буду бросаться... Скажем так: ты мне очень-очень нравишься...

— Я знаю, — сказала Инга и чуть не добавила: — Ты мне тоже, — но все-таки удержалась.

Вечером, отчитавшись соседкам, где была и что делала, и получив их одобрение, Инга долго лежала в темноте, глядя, как под перевернутой стеклянной полоскательницей догорают зеленые светляки.

Когда утром Инга вышла из корпуса, Виктор уже ждал ее у дверей:

— Куда мы? на море?

До обеда пробыли на пляже. Море было спокойное, но довольно холодное, всего 16 градусов. Из женщин почти никто не купался, но Инга все-таки рискнула. Виктор учил ее плавать, пока оба не посинели. Потом отогревались на берегу. Лежали, подставив спины солнцу, у самой воды, в полуметре друг от друга. Инга одной рукой лениво сооружала что-то из гальки, а Виктор смотрел на нее восхищенными круглыми глазами. За все это время он только и проговорил:

—  Как хорошо!  Лето! солнце! и ты рядом!

Потом он фотографировал ее в воде, на берегу, у лестницы возле фонтанчика, а когда пленка кончилась, сказал:

— Сходим после обеда в город, сдадим проявить. Придется прямо на твое имя, я получить уже не успею. Возьмешь в Москву, там тебе кто-нибудь напечатает.

И обоим стало грустно.

А когда пошли сдавать пленку, наткнулись в городе на афишу: «Ансамбль цыган. Ежедневно. В ночном ресторане “Приморский”».

— Ты когда-нибудь слушала живых цыган? — спросил Виктор.

— Только по телевизору, — призналась Инга. — И  вообще  я  не знала, что у нас бывают ночные рестораны.

— Ну, там пониже написано, что открыто до двух часов, а выгонят, наверное, раньше, так что не такой уж  это  притон,  —  успокоил Виктор. — Может, рискнем?”

— Ну что ж, грехопадать, так грехопадать, — решилась Инга, и они пошли искать это гнездо разврата под столь оригинальным названием.

Идти пришлось чуть не час. По дороге Виктор развивал свои планы. Послезавтра  все трое из их палаты уезжают. Накануне все равно полагается устраивать сабантуй, так вот они его и устроят в ресторане “Приморский”. А Инга пригласит девушек из своей комнаты.

— Так будет удобнее, — пояснил Виктор.

Инге, уже успевшей представить себе  что-то вроде “прощального ужина” по Вертинскому, стало даже смешно: “Господи, до чего же они все осторожные!”

Взяли шесть билетов. Инга решила, что Рая, очевидно, все равно не пойдет, а Мария Семеновна и Тоня, пожалуй, согласятся. Но согласилась только лихая Мария Семеновна, Тоня так и не решилась.

— Если бы он хоть был не ночной... — сказала она (почему-то всех гипнотизировало это слово).

Пришлось Виктору отдать билет кому-то еще из мужчин.

Так как на четырех кавалеров оказались две дамы, то невольно получилось, будто Инга здесь не с Виктором, а с Марией Семеновной, а все мужчины на равных правах ухаживают за ними.

Было очень досадно, они так и не виделись с Виктором до самого вечера. Все последние дни Инга ходила в одном и том же сарафане, некогда было погладить платье, закрутить размокшие в море волосы — жалко было отнимать это время у них с Виктором. Но перед рестораном все-таки пришлось пойти в парикмахерскую, высидеть там очередь на укладку и маникюр, потом улаживать парадное платье, которое она здесь ни разу не надевала и которое оказалось широко. И вот на всю эту ерунду ушел последний день!

А теперь они сидели в шумном прокуренном зале среди ненужных им, чужих, но не настолько, чтобы просто не обращать на них внимания, людей и вынуждены были поддерживать никому не интересный общий разговор, пытаясь перекричать топот и оглушительное пение веселившихся прямо над их головами цыган (столик был у самой эстрады).

Цыгане тоже были какие-то ненастоящие. Хор состоял из грузных, похожих на пожилых евреек крикливых женщин, кутавшихся в пестрые шали. Командовал ими старый армянин с мясистым носом и серьгой в ухе. Время от времени он торжественно объявлял:

— Яша Веселый и Саша Огневой! — и,  выдержав паузу: — Краса нашего ансамбля — Грушенька!

На сцену выскакивали два чернявых лохматых подростка в ярких шелковых рубахах и начинали откалывать лихую смесь из “цыганочки“ с “казачком”, а затем выплывала, подрагивая плечиками и звеня монистами, хорошенькая смуглая девушка, может быть и вправду цыганка. Инге показалось, что она встречала ее на пляже и тогда ее звали Аллой. Все это было похоже на плохую самодеятельность, а больше всего на кукольный цыганский хор из образцовского “Необыкновенного концерта”.

Виктор томился и виновато поглядывал на Ингу. Мария Семеновна, помолодевшая, но, как всегда,  покровительственно-насмешливая, кокетничала с  Павлом Степановичем. Остальные двое откровенно скучали и приканчивали вторую бутылку коньяка.

Наконец цыгане ушли. В зале притушили свет, и под приятно-негромкую музыку начались танцы.

Инга и Мария Семеновна танцевали со всеми своими кавалерами по очереди, но, когда Инга пошла с Виктором, он сказал:

— Не будем к ним больше подходить. Не хочу тебя отпускать.

— Неловко, — засомневалась Инга, — ты же сам их всех притащил.

— И дурак был, — убежденно сказал Виктор. — Плевать на все. Завтра я уезжаю.

Они танцевали теперь все танцы подряд, а в перерывах выходили на галерею, опоясывающую круглое здание ресторана. Он, действительно, стоял на самом берегу и теперь, казалось, висел над черной пустотой, в которой только по шуму набегавших волн да запаху водорослей угадывалось море.

Народу в ресторане становилось все меньше, столики пустели. Усталые официанты толкались между танцующими, собирая грязную посуду. Приятели Виктора с Марией Семеновной ушли, оставив им полбутылки вина и по вазочке с мороженым. Оно уже успело растаять. На эстраде теперь была певица в длинном черном платье. В полутьме ее лицо казалось очень бледным и даже немного сонным. Под ее глуховатый, слегка укачивающий голос Инга кружилась с Виктором в ставшем неожиданно просторным зале, вдыхала пробившийся  наконец сквозь табачный дым прохладный запах моря, видела у самого своего лица грустные, отчаянно-нежные и совсем родные светло-шоколадные глаза и думала, что сейчас все кончится и она долго-долго, может быть всю жизнь, будет вспоминать этот вечер.

Когда они вышли из ресторана, то вдруг почувствовали себя пьяными и, пока  шли по затихшему ночному городу, смеялись и дурачились. Было уже больше трех часов. Чтобы не смущать сторожа, они спустились к городскому пляжу, рассчитывая оттуда перебраться на  свой, санаторный, и уже с моря, через парк пройти к корпусам дома отдыха.

Они совсем забыли, что их пляж отделен от общего довольно высокой стеной. Пришлось разуться и обойти ее по морю. Это тоже было смешно.

Босиком поднявшись по крутому колючему склону, они сели на лавочку возле мужского корпуса. Виктор опять полез на газон и наломал целый ворох роз, тяжелых от ночной росы. Начал накрапывать дождь. Кто-то прошел у центральной площадки и с подозрением поглядел в их сторону.

— Пора идти, — сказала Инга, обулась и встала.

Виктор взял ее за руку и повел в свой корпус. Инга безвольно и как-то бездумно пошла за ним. Только у самой двери палаты она попробовала упереться:

— Ты с ума сошел!

— Ничего, — сказал Виктор, — они все спят. Мы пройдем на балкон.

В комнате было темно, и мужчины, как показалось Инге, преувеличенно-громко храпели. Они с Виктором осторожно пробрались между кроватями и вышли на балкон. Виктор прикрыл балконную дверь, но она тут же приоткрылась, а хлопнуть посильнее они побоялись.

На узеньком балконе стояло два шезлонга. Виктор усадил Ингу. Она блаженно вытянула ноги и только теперь почувствовала, как они устали в этих туфлях на высоких каблуках, от которых она успела отвыкнуть здесь, на юге.  Инга кивнула Виктору на соседний шезлонг, но он только бросил на него свой пиджак; опустился прямо на цементный пол у ее ног, положил голову ей на колени  — и замер.            

Дождь так и не пошел, но небо было черное, без звезд, наверное в тучах,  только где-то далеко-далеко, над морем вспыхивали зарницы. Инга тихонько ерошила жестковатые волосы, пахнувшие солнцем, солью и, почему-то подумалось, степью, хотя ничего степного не было в этом ленинградском радиоинженере.

 Потом он приподнялся и стал целовать ее руки, шею, лицо, а она отвечала ему, уже не думая ни о чем: ни о том, что рядом, за полуприкрытой стеклянной дверью спят (или не спят) чужие люди, ни о том, как будет утром выходить из мужского корпуса, ни о том, что же это вообще с ней делается.

Ушла она не потому, что начало светать, а потому, что по прерывистому дыханию Виктора, по его напряженным рукам почувствовала, как ему трудно.  Он  не удерживал. Они опять прошли между спящими, которые храпели еще громче, и Виктор довел ее до  женского корпуса. А цветы так и остались лежать на скамейке.

Утром, когда проснулись, шел дождь, проливной, беспросветный, какого Инга еще не видела на юге. Они встретились с Виктором за завтраком, но никуда нельзя было пойти, негде побыть вдвоем. Они стояли у окна в столовой, смотрели на толстые, какие-то желтые струи дождя и решали, летная сегодня погода или нет. Виктор сказал, что взлетают самолеты, кажется, в любую погоду, это садятся не всегда. Глаза у него были совсем круглые и печальные. А ей все время казалось, что внутри нее, все заполнив собою, тикают огромные часы, отсчитывая минуты их последнего дня.

Поднялись в гостиную на втором этаже. Она была большая, холодная, с навощенным полом и выглядела пустынной: там стояло только пианино, две  пальмы в бочках и несколько далеко отставленных друг от друга кресел в белых чехлах.

Они сдвинули два кресла, поставив их рядом, чтобы можно было хоть разговаривать, но тут же прибежала уборщица, обругала их, согнала с кресел и опять симметрично расставила их по обе стороны широкой балконной двери.

Деваться было некуда. Инга привела Виктора в свою палату, где по случаю плохой погоды сидели все обитатели. От нечего делать Виктор починил им динамик и настольную лампу, потом Мария Семеновна погадала ему на картах. Вышла дальняя дорога, слезы и напрасные надежды.

Виктор вспомнил, что ему еще надо сдать книги в библиотеку, и Инга тоже потащилась с ним, как привязанная. И тут, наконец,  им неожиданно удалось побыть наедине. Библиотека была еще закрыта, и в полутемном коридорчике перед ней, где стоял узкий деревянный диван,  никого не было.

Они сели. И вдруг Виктор спросил:

— Слушай, если бы мы встретились раньше, ну, допустим, до моей женитьбы или хоть до рождения младшей, ты  бы согласилась быть совсем со мной, навсегда?

Инга подумала: смотря когда раньше, — если бы десять лет назад, то, может быть, и согласилась, а если бы четыре, шесть, восемь лет назад, то, конечно, нет, ей бы и в голову это не пришло. Но она не захотела огорчать Виктора всеми этими сложностями и коротко ответила: “Да”. Он просиял так, как будто от ее ответа сейчас что-нибудь зависело.

Тут пришла библиотекарша,  стала греметь замком, откуда-то сразу набралась целая толпа — в такой дождь только и оставалось что читать книжки.

А сразу после обеда подали автобус, чтобы ехать на аэродром. Человек десять отъезжающих (многих Инга  знала) и те, кто их провожал, толпились под навесом столовой, ожидали шофера. Виктора окружили друзья, у него оказалось много друзей, а Инга стояла в стороне,  как чужая, набросив на плечи Раину болонью,  и делала вид, что просто пришла вместе со всеми проводить очередную группу отдыхающих. Она улыбалась своей дежурной улыбкой, а внутренние часы отстукивали последние секунды.

Виктор стоял растерянный, держа на весу чемодан, и изредка взглядывал в ее сторону, но его тут же заслоняли чужие головы.

Потом пришел шофер, уезжающие сели в автобус, а остальные, помахав им вслед,  разошлись. Инга накинула на голову капюшон и тоже пошла к себе. Ее догнал какой-то человек и ехидно сказал:

— Не вижу слез!

Она узнала “терпеливого” поклонника, может быть, теперь, когда соперник уехал, он надеялся на какое-то продолжение. Инга хотела ответить своим прежним легким голосом: “И не увидите!” — но у нее не получилось, испугалась, что и вправду заплачет.

Последняя неделя в доме отдыха была пустой и бесконечно длинной. Инга ходила повсюду с Марией Семеновной и Раей, Тоня уехала. Все ей надоело, даже море. Поклонники от нее отступились. Видимо появилось в ней что-то от прежней Инги, надежно защищенной от всех посягательств любовью к Сергею. Но на вокзал ее провожала большая компания и, садясь в поезд, она перецеловалась со всеми, и с женщинами, и с  мужчинами. Ей вдруг стало жалко моря, юга, отпуска — было страшно возвращаться в Москву, где ее никто не ждет. Захотелось, чтобы поезд шел долго-долго...

Но поезда ходят по расписанию. Через сутки Инга подъезжала к знакомому перрону Курского вокзала. Немного взволнованная, как всегда, когда подъезжаешь к Москве, она подошла к окну, хотя знала, что ее не встречают. И вдруг увидела Виктора. Он терпеливо стоял у столба. В той же клетчатой рубашке, с поникшим букетом в опущенной руке. И по его усталому, напряженно-ожидающему лицу было видно, что он встречает так уже не первый поезд.