Звон

Поезд уходил поздно ночью. Они вышли из дому, когда уже стемнело, прямо в синий, хрупкий, как весенний ледок, апрельский вечер. Ася дрожала в своем легком пальтишке, надетом в расчете на южную жару. Андрей озабоченно посматривал на нее и даже сам проверил, застегнута ли верхняя пуговица. Он вообще стал очень внимателен после ее болезни.

Они долго ждали на автобусной остановке. Оба молчали. Ася видела, что Андрею жалко ее, вот такую, в летнем пальто и белом беретике с детским помпоном, съежившуюся на чемодане, и все-таки он чувствует облегчение от того, что она уезжает.

Потом ждали на холодном пустынном перроне: мало кто ехал этим неудобным поездом. "Скажи, чтоб я не ехала, скажи, чтоб я не ехала! — заклинала она про себя. — Скажи, что ты меня любишь, что все будет по-прежнему! Не нужен мне этот санаторий. Не отпускай меня!" А Андрей заботливо говорил, что ей надо поправиться, окрепнуть, отдохнуть:

— Ты ведь столько лет вообще не отдыхала. Эти поездки с детьми, эти дачи, ведра, керосинки —  разве это отдых? (Как будто она от этого устала!)   Постарайся отвлечься, ни о чем не думать... (Это значит не думать о нем, о том, что произошло между ними. Если бы она могла!)

Наконец подали поезд. Андрей прошел с ней в купе, пристроил чемодан, достал сверху постель.

— Ну, будь молодцом. Развлекайся и ни о чем не думай, — повторил он перед уходом. Ася привстала на цыпочки, протянула ему лицо. Он поцеловал "в лобик", как ребенка (или покойника), а у нее так соскучились губы.

Потом он стоял на перроне, против окна. Улыбнулся, помахал, поцеловал свою руку, опять помахал и отошел, уплыл вместе с перроном, с огнями, с ночной Москвой. За окном осталась только черная пустота, да тающий осколочек месяца вверху.

Ася так и сидела у окна в пальто, в берете, сжавшись от холода: впервые она уезжала от Андрея. Ей  вспомнилась Лидка Жукова, не подруга, а так... что называется  приятельница. Она всегда ездила отдыхать без мужа, и каждый раз у нее завязывался на юге какой-нибудь бурный роман. Иногда он продолжался потом несколько месяцев и в Москве. Тогда она предупреждала Асю:

— Если встретишься с кем-нибудь из моих, то учти, что в пятницу я ночую у тебя. Ты единственная моя подруга, у которой нет телефона.

 К счастью, врать ни разу не понадобилось, как-то обошлось.

Однажды Лидка спросила напрямик:

— Ты меня осуждаешь?

— Нет, конечно, — сказала Ася. — Как я могу осуждать? Я этого не понимаю, но и не осуждаю.

— Ты и не можешь, — вдруг неожиданно жестко сказала Лида, и глаза у нее стали совсем узкие, — ни понимать, ни осуждать. Ты слишком счастливая. Ты до краев полна своим Андреем и не знаешь, каково это, когда в душе так пусто, что даже звенит.

Когда это было? два года назад? И вот теперь Ася впервые в жизни ехала на курорт одна, сидела в поезде и прислушивалась к тихому звону в ушах, в голове, во всем теле.



Постель она так и не разбирала, просидела в уголке, благо в купе больше никого не было. Утром у нее появился первый попутчик — немолодой, очень волосатый армянин, и пришлось весь день терпеть его липкие ухаживания, хорошо еще, что к вечеру проводница "подселила" к ним двух девушек.

В Кисловодск приехали очень рано. Холодный утренний воздух покалывал в горле, как газировка, но политый асфальт привокзальной площади, буйно разросшиеся на клумбах цветы и завесившая каменные ограды кудрявая зелень говорили, что тут уже лето. Асю поразило неожиданное здесь, в полукольце гор, ощущение простора и ясности. Воздух был такой необыкновенной прозрачности, что весь город, с его легкими белыми зданиями и резными ветвями деревьев, окруженный яркими, до выпуклости четкими горами, казался впаянным в толстое, слегка увеличивающее чешское стекло.

Пока Асю с несколькими другими вновь приехавшими оформили в санатории, разместили по корпусам, пока она побывала у врачей, получила все  назначения, немножко разобралась с вещами — пробежало полдня. После обеда походила по городу. Зеленый и белый, с круто убегавшими вниз улицами, с низенькими белеными домиками у самых тротуаров и затейливо-нарядными зданиями санаториев в глубине парков, он был похож на все южные курортные города, только моря не хватало.

А к вечеру Ася затосковала, тяжело, безнадежно. Хотелось все бросить и пешком уйти домой, к Андрею. Дурацкое положение:  и вместе невозможно, и расстаться нет сил. Да он и не хотел расставаться. "Ты мне тоже нужна", — сказал он Асе. А она не могла так, “тоже”, и уйти но могла. Надо было что-то сделать, на чем-то переломить себя,

Натыкаясь на кровати, она металась по большой общей палате, куда временно поместили всех новеньких. Ее соседки собирались на танцы: выбирали наряды, щебетали, причесывались. Она отвечала на какие-то вопросы, давала советы, что надеть, показывала фотографии детей, а сама только и ждала, чтобы все ушли, чтобы остаться одной и отреветься. Но в последний момент вдруг испугалась этой большой темной комнаты, одиночества, воспоминаний, надела белую гипюровую блузочку с черной юбкой, единственное, что не надо было гладить, и пошла вместе со всеми.

Сколько лет она не танцевала? Пожалуй, со школы. Верное с тех пор, как познакомилась с нетанцующим Андреем. И теперь у нее ничего не получалось: она никак не могла попасть в такт, спотыкалась, наступала на ноги и сама ощущала, до чего она напряжена, неуклюжа, как трудно ее вести. Да и танцевали сейчас как-то по-другому. Промучившись с ней один танец, кавалеры с облегчением отводили ее на прежнее место, благодарили, как положено, и больше к ней не подходили. Она чувствовала себя совсем лишней, ненужной в этом переполненном веселыми людьми зале и потому, отвернувшись от него, стала смотреть в открытое окно. Белая, ярко освещенная лестница торжественно уходила  вниз  и обрывалась где-то у фонтана, а дальше — непроглядная темень парка.

К Асе опять кто-то подошел, пригласил танцевать.

— Простите, я не танцую, — сказала она высокому, не очень молодому человеку в черном костюме и с галстуком, отчего он выглядел важным и немного старомодным на фоне беспиджачных отдыхающих.

— Вы устали?

— Нет, просто не умею, — ответила она и подумала от его имени: “Так чего же ты, дура, притащилась сюда?” 

— Давайте   все-таки  попробуем,   вдруг получится! — предложил он и неожиданно озорно, как-то по-мальчишески улыбнулся. Она пожала плечами, как бы снимая с себя ответственность: мое дело было предупредить, — и пошла с ним.

Наверное, он просто хорошо танцевал, потому что она вдруг перестала судорожно ловить такт, думать о своих ногах и руках, а пошла легко и свободно, подчинившись его настойчивой силе. Они станцевали один танец, другой, третий...  Она была благодарна ему за то, что исчезло мучительное чувство неприкаянности, что к ней никто  больше не подходит и не надо опять спотыкаться и извиняться, что он несет какую-то любезную, необязательную и не требующую ответов шутливо-восторженную чепуху:

— Почему я до сих пор вас не видел, где были мои глаза?.. Вы только сегодня приехали? Тем более чудо. Я никогда не хожу на танцы, а сегодня почему-то пришел и сразу встретил вас... Как вас зовут? Ася? Вам удивительно подходит это имя, вы похожи на тургеневскую девушку. (Ей аккуратно говорили это при каждом новом знакомстве.) А меня — Николай Филиппович. Видите, как важно?.. Хотите, я покажу вам город. По сравнению с вами я здесь старожил. Пойдемте прямо сейчас, еще не поздно.

— Пойдемте, — сказала Ася, — здесь так жарко.

Взявшись за руки, они бочком выбрались из переполненного зала и сбежали по той самой лестнице вниз. Позади играла музыка, за ярко освещенными окнами танцевали черные силуэты, а в саду было темно и таинственно. Колючие влажные кусты хлестали по лицу и ногам. Ася едва поспевала за своим спутником, тянувшим ее куда-то по узеньким тропинкам, посыпанным острыми камушками, которые чувствовались даже через подметки. Они перешагнули невысокий барьерчик, пригнувшись, пролезли под низенькой аркой, спустились по скользкому травяному склону и вдруг оказались на обсаженной каштанами главной аллее городского парка.

Сейчас, вечером, город казался наряднее и праздничнее, чем днем. Искусно подсвеченные фонтаны; причудливые цветники; легкие мостики; выложенные неровными мшистыми камнями гроты; пестрая толпа гуляющих — все это создавало ощущение какой-то маскарадной беззаботности, когда можно ни о чем не помнить и быть немножко не самим собой. Новый Асин знакомый, наклонившись к ней, вполголоса читал стихи. "Вот мы какие! Даже Блока знаем", — насмешливо подумала Ася, но ничего не сказала, потому что все это очень подходило одно к другому: далекая музыка, запах левкоев, узорные дрожащие тени листьев на дорожках, платьях, лицах и с юности знакомые таинственно-волнующие стихи.

К одиннадцати вернулись в санаторий. Заснула Ася мгновенно. А утром Николай Филиппович повел ее в горы. Сегодня он был в цветной рубашке с расстегнутым воротом, звал Асю на "ты" и вообще был моложе и проще, чем вчера. Сначала поднимались по широкой, сравнительно отлогой дороге,  обсаженной цветущими черешнями. Под слабым утренним ветерком они как будто закипали снизу доверху, поднимались, как убегающее молоко, и осыпали мелкие круглые лепестки. Обогнули большую, похожую на стадион овальную поляну, покрытую густой, коротенькой и очень зеленой травой, на которую так и хотелось прилечь. Дальше зигзагами уходила вверх посыпанная песком тропинка с сизыми, будто запотевшими кустами сирени по бокам и заботливо вкопанными на каждом повороте скамейками.

Постояли на выступающей острым мысом площадке, полюбовались горами и рассыпавшимся  внизу городом.

— Ну как,  вернемся? Или есть еще порох в пороховницах? — задиристо спросил Асин проводник.

— Есть еще порох, — ответила она, слегка задыхаясь, и они полезли дальше.

Тут уже почти не было деревьев. Дорога вилась по голому каменистому склону, вдоль отвесной, изрытой темными провалами стены. И сильно припекало солнце. Ася сняла свитер и уже жалела, что пошла в тренировочных брюках, а не в сарафане. Но тут дорога  опять ушла вниз, в зеленые заросли.

На одном повороте они очутились в глубокой полупещере. Сразу стало сумрачно и холодно. Откуда-то сверху капала вода и собиралась на каменном полу прозрачным круглым озерцом. А на его берегу, как в сказке, стоял стол из большого пня, вцепившегося в землю клешнями корней, и два кресла с причудливо переплетенными спинками, сделанные из пней поменьше. Николай Филиппович жестом фокусника извлек из кармана завернутую в газету воблу, и они с наслаждением съели ее за этим столом и запили ледяной водой, капавшей из расщелины.

Прошли еще немного вперед и увидели крутой зеленый склон, на котором лиловели крупные горные ирисы.  Ася осталась стоять на тропинке, а Николай Филиппович полез вниз и набрал целый букет этих крупных цветов  с лилово-бархатными, полосатыми с внутренней стороны лепестками. Протягивая его Асе, он неожиданно спросил:

— Ты меня любишь?

— Конечно, нет, — изумленно сказала Ася и поинтересовалась:

— А что, здесь принято задавать такие вопросы на второй день знакомства?

— Да, это местных туземный обычай, — сказал Николай Филиппович, — не обращай  внимания, я пошутил.

Обратно шли молча. Оказалось, что вниз идти даже труднее, чем вверх: все время хотелось побежать и только большим напряжением мышц удавалось удерживать шаг.

Перед  ужином опять немного походили по городу. Он был весь наклонен в одну сторону. Улицы сбегали с близко подступавших, подковой охвативших город гор и терялись где-то внизу, в синеватой дымке. И от этого все казалось, что стоит только дойти до конца улицы — и там море. Николай Филиппович был  совсем не такой,  как утром. Серьезно и доверчиво он рассказывал, как  ушел в сорок первом из девятого класса на фронт, как попал в окружение под Ельней,  как не мог убить первого немца: “Ранил его в ноги, он кричит, то ли от боли, то ли от страха, а я стою над ним с винтовкой и не знаю, что делать.  Он  в  меня стреляет из пистолета, а я стою — не могу лежачего добить...” — и как в конце войны его батарея расстреляла целую китайскую деревню: “Разведка донесла, что там штаб, а там и войск-то не было, только население. Ты представляешь, что остается после прямого попадания?.. Ну и хорошо, что не представляешь”.

Ночью Асе стало плохо — поднялась температура, страшно болела голова, тошнило – наверное, перегрелась на солнце или нельзя было в первый же день забираться так высоко в горы. На всякий случай ее перевели в изолятор, и она лежала там одна-одинешенька, листала "Героя нашего времени" (здесь все читали Лермонтова) и ждала заказанного на вечер телефонного разговора с Москвой.

Неожиданно дверь приоткрылась, и заглянувшая медсестра сказала:

— Коврова! Вас тут муж разыскивает.

Первая мысль была: неужели ей так плохо, что вызвали Андрея. Но в дверь уже смущенно входил Николай Филиппович.

— Не знаю,  с чего это меня так аттестовали, — оправдывался он. — Я ничего такого не говорил, просто не мог отыскать вас. Знаете, что у вас на дверях написано? — "мужской изолятор".  А я сегодня опять в горах был и, смотрите, что вам принес.

 Он положил на одеяло толстенький букетик пахучих лилово-розовых медуниц. Она  небрежно переложила его на подоконник.

— Вы  не любите  цветы? — Он  был явно обескуражен.

— Просто мне их не во что поставить, — стала объяснять она.

К Николаю Филипповичу сразу вернулась уверенность.

— Это мы сейчас организуем.

Он взял единственный стакан, стоявший у нее на тумбочке, налил воды и поставил туда цветы. "Интересно, а из чего я буду пить?" – подумала Ася.

Она все еще чувствовала себя немного виноватой за эти цветы и поэтому ничего не сказала, когда он пересел со стула к ней на кровать и, наклонившись, оперся руками о подушку. Теперь его лицо было совсем рядом, и она разглядела, что глаза у него голубые с длинными загнутыми ресницами и добрыми лучиками морщинок по углам. Он рассказывал, что открыл в горах, километрах в семи отсюда, чудесное место. Он никому о нем не говорил, ходил туда всегда один, но теперь обязательно покажет его Асе, ей понравится, он уверен. Вот только пусть она поправится, и они туда пойдут.

— А что там? — спрашивала Ася, тоже таинственным полушепотом, а он отвечал:

— Ничего не буду говорить заранее. Сама увидишь.

Это было похоже на какую-то игру, и она не очень удивилась, когда он наклонился еще ниже и как бы мимоходом, продолжая нашептывать о завтрашних планах, поцеловал в щеку и куда-то в плечо. Она отстранила его двумя руками и, прямо глядя в глаза, спросила:

— Скажите, как вы считаете, вот вы сейчас изменяете своей жене?

— Разумеется, нет, — сказал он так убежденно, что она  покраснела от неприличия своего вопроса. А он пересел на стул и вдруг стал говорить, какие у него хорошие сыновья и как он их любит.

Ася вспомнила, что скоро должны дать разговор с Москвой, и встала (благо, она лежала прямо в халате). Ее посетитель тоже встал, загородил ей дорогу и вдруг неожиданно грубо прижал ее к себе, так что она на мгновение ощутила все его тело.

— Не надо, Николай... — и не успела закончить, он закрыл ей рот своими губами. А потом сказал ошеломленно-счастливым голосом:

— Как  ты меня назвала? — и, отпустив ее, опять сел. Она пробежала мимо него, захлопнула дверь и быстро пошла к вестибюлю, где стоял телефон.

Москву дали только часа через полтора. К телефону подошла свекровь. Она долго и подробно расспрашивала Асю о самочувствии, рассказывала о детях, а об Андрее ничего не сказала, и Ася так и не решилась спросить, дома ли он.

Когда она вернулась к  себе в изолятор, там уже никого не было, она заперла зачем-то дверь на ключ и легла. На следующий день ее выпустили, только запретили пока ходить в горы.

Ася не представляла, как они встретятся с Николаем Филипповичем после вчерашнего, а он подошел и заговорил как ни в чем не бывало, и ей оставалось только подхватить этот легкий, дружеский тон.

Весь день она послушно протомилась на территории, а вечером, после ужина Николай Филиппович все-таки сманил ее на горку, правда совсем близко, над самым санаторием, и поднимались они медленно-медленно.

Они долго сидели на скамейке над самым обрывом, под фонарем. Николай Филиппович опять читал стихи, а Ася смотрела на дрожащие внизу огни города, слушала чуть доносившуюся с какой-то танцплощадки музыку и думала, что все это уже когда-то было, только не надо вспоминать когда. Спасибо и за то, что ей сейчас спокойно и почти хорошо, и этим она обязана сидящему рядом человеку. Потом стало холодно. Николай Филиппович набросил Асе на плечи свой пиджак, и они пошли вниз. Фонари здесь стояли совсем  редко,  и местами  они с трудом различали дорогу. 

— Давай посидим, — сказал Асин спутник, подводя ее к прижавшейся к склону, совсем незаметной в темноте скамейке. Они сели. Он обнял ее за плечи, поверх пиджака, и стал говорить то, что, наверное, уже тысячи раз говорилось на этой скамейке: что он не понимает, что с ним происходит, как будто он и не жил до сих пор, а живет только эти три дня; что ему ничего от нее не нужно, только видеть ее, слышать ее голос, знать, что она существует на свете; он раньше и не подозревал, что бывает такое счастье...  “Неправда! — захотелось ей крикнуть, потому что она вдруг почувствовала  обиду  за всех жен  на свете: неужели и Андрей говорил кому-нибудь, что никогда не был счастлив. — Это неправда!" — Но вслух только сказала:

— Давайте лучше помолчим.

— Давай, — откликнулся он с готовностью, — только не зови меня на "вы" и по отчеству, а то мне от этого кажется, что я слишком стар для тебя.

— Ну, что ... ты! — сказала она с усилием, и он стал благодарно целовать ее лицо, волосы, руки.

— У тебя грудь, как у девочки, — сказал он вдруг охрипшим голосом. — Скажи, ты вся такая?

— Хватит. Пойдемте, — сказала Ася, отводя его горячие влажные руки от своих коленей. — И вообще, вам же от меня ничего не нужно, только чтобы я существовала на свете?

— А ты злая, колючая, как ежик.

— Просто я не люблю, когда лицемерят.

— А я и не лицемерю, я хочу тебя, понимаешь? — шептал он, но она уже встала и, оставив у него в руках пиджак, быстро пошла вниз. Он догнал ее, опять набросил ей на плечи пиджак, но под руку не взял, молча шел рядом, и она опять почувствовала к нему благодарность за это.

В вестибюле они пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по своим палатам. Асина соседка Галина Ивановна, пожилая болезненная женщина, уже спала. Ася разделась в темноте и тихонько легла, но ещё долго не могла заснуть, все думала, что же такое с ней случилось, если почти незнакомый человек может прямо сказать ей: "Я хочу тебя". Неужели по ней сразу видно, что она “ничья”. Она даже не чувствовала себя оскорбленной, только безмерно удивленной, потому что никто раньше не посмел бы ей сказать такое.

На следующий день она нарочно пошла завтракать в то время, когда Николай Филиппович, она знала, был занят на процедурах. Потом сама отправилась на лечебную физкультуру, на ванну, потом сидела у себя на балконе с соседкой, терпеливо выслушивая ее жалобы на гипертонию и пьяницу-мужа. Написала письма ребятам, каждому отдельно, с картинками и с полным именем-отчеством на конвертах.

А за обедом они все-таки встретились. Она доедала второе, когда почувствовала, что он на нее смотрит. Некоторое время она еще упрямо не поднимала глаз от тарелки, а потом не выдержала, посмотрела в его угол (он сидел наискось от нее, в конце зала). Он улыбался без всякого смущения, помахал ей рукой. И Асе вдруг тоже  стало легко и весело. "Ну и пусть, — подумала она. — Будь что  будет!"  Из столовой  они вышли вместе.

— Так  куда  мы? — спросил  он. — В  горы  махнем?

— Да нет, слишком жарко, посидим в парке или идемте вверх по реке, вы мне грозились показать какое-то особенное место.

— Тогда надо взять шляпу и темные очки, — сказал  Николай Филиппович. — Вон солнце  как  жарит!

 Они как раз проходили мимо его комнаты, он открыл дверь и пропустил ее вперед.

— А удобно? — засомневалась Ася — Ваш сосед не спит?

— Нет, — сказал Николай Филиппович, — он после обеда всегда гуляет, пополнеть боится.

 Ася вспомнила его круглого, как шар, соседа (их познакомили вчера), и ей стало смешно: куда уж ему дальше бояться.

Она осталась стоять у двери, а Николай Филиппович стал разыскивать свои очки. Он долго шарил в тумбочке, на подоконнике, в шкафу. Так и не нашел, с досадой сказал: "Провалились куда-то!" — и вдруг, посмотрев на Асю, нерешительно предложил:

— А может, не пойдем никуда, просто полежим... отдохнем...

 В ней все замерло — как перед прыжком в воду.

— Ну что ж? Можно и отдохнуть, — сказала она самым легкомысленным голосом, на какой была способна, и сама стала одной рукой расстегивать блузку, другой она еще зачем-то держалась за ручку двери. Кажется, он этого все-таки не ожидал, потому что как-то растерянно  засуетился,  сказал:  "Сейчас, я тебе помогу", — сдернул покрывало с кровати, потом отстранил ее от двери и повернул ключ.

Все произошло очень быстро. Ася даже ничего не успела сообразить. Запомнился только его изумленно-восторженный шепот:

— Ты же правда совсем девочка! Скажи, я у тебя первый? Господи, как хорошо!

 И вот она уже стояла одетая перед зеркалом и закалывала волосы, а он возбужденный, с блестящими, потемневшими глазами, подавал ей одну за другой шпильки и говорил, говорил...

Звуки доходили до нее как сквозь вату или глубокую воду. Она заставила себя прислушаться.

— Я не очень красный? Не догадаются? — спрашивал он. — Мне кажется, что сейчас любой поймет по моему виду, что у нас было...

 Ася внимательно вгляделась в свое отражение. Нет, по ее виду никто ничего не поймет, такая же, как всегда.

— А я не думал, что ты такая смелая. Ты молодец! Давай отпразднуем это событие. У меня есть хороший коньяк.

— Я не пью хороших коньяков.

— Тогда пойдем в ресторан, возьмем шампанского. Надо же отпраздновать!

— Я не одета.

— Ты очень хорошо одета, и здесь никто не одевается в ресторан, прямо заходят в чем есть... И вообще ты теперь моя жена и должна меня слушаться... Прости,  шучу. Это я должен тебя слушаться. Приказывай...

Он первым вышел в коридор, посмотрел, нет ли там кого, и только потом выпустил ее.  А ей было все равно.

На улице парило, собирался дождь, идти вверх было трудно, а Асин спутник болтал не умолкая. Говорил, что завтра они все-таки пойдут на тот родничок, куда собирались, что он ей покажет площадку в горах, где стрелялись Печорин с Грушницким, и что им еще надо съездить в Пятигорск, на место дуэли самого Лермонтова.  Потом  вдруг  спросил,  как-то  вскользь,  не глядя на нее:

— А ты не выдумала?  У тебя  правда муж и двое детей?

— Показать паспорт?

— Не колючься, ежик! Просто мне показалось...

— Что показалось?

— Неважно.

И он опять заговорил о Пятигорске, потом зачем-то рассказал очень грубый анекдот (при ней никогда еще не говорили таких сальностей) и пристально посмотрел на нее. Она  не рассмеялась,  только попросила: “Не надо. Я не люблю такое”, — а сама подумала, что вот теперь при ней можно говорить что угодно. Это, наверное, и есть переход в новое качество.

Когда они подошли к ресторану, начало накрапывать. Они с трудом нашли два свободных места, народу все прибавлялось, многие укрылись здесь от дождя. Ресторан был весь стеклянный и славился видом на горы, но сейчас, когда все вокруг затянуло серыми тучами, потемнело и в зале зажгли свет, это его достоинство пропадало. Было шумно и накурено. Над самой головой грохотал оркестр. Шампанского, конечно, не оказалось. Им подали "Цинандали", до несъедобности жирный шашлык и черствые эклеры. Кругом жевали, пили,  смеялись, старались перекричать оркестр, танцевали десятки оживленных, занятых друг другом мужчин и женщин. И Асю все время мучила мысль: “А что празднуют они?”

Кажется, Николай тоже почувствовал облегчение, когда они наконец вышли на улицу.

— Ну и дождина! — сказал он радостно. — Ты не промокнешь, ежик?

— Нет, —  сказала Ася храбро, — ежи не боятся воды.

 И они побежали в темноте под дождем, по-ребячьи взявшись за руки. Дурачились, целовались, прячась в какой-то беседке, как будто их мог сейчас кто-нибудь видеть, немножко заблудились и вышли не к своему санаторию, а к соседнему... И вот это было по-настоящему весело, хотя здесь тоже было какое-то повторение, может быть, попытка убежать в свои семнадцать от того, что было с ними сегодня.

В вестибюле и в коридоре им никто не встретился. И хорошо. Никто не видел, какие они мокрые и смешные. И пока Ася поднималась по лестнице на свой этаж, она слышала доносившееся снизу, из танцзала старое-старое, еще довоенное танго "Брызги шампанского". И это тоже было, как в юности. Под эти "Брызги" она когда-то училась танцевать,  их всегда крутили на школьных вечерах.

В комнате у Аси никого не было. Наверное, Галина Ивановна ушла в кино. Ася заперла дверь, вымылась, переоделась в сухое. Но почему-то не хотелось расставаться с этим отчаянным ночным дождем. Она погасила свет, открыла балконную дверь, придвинула к ней кресло и забралась в него с ногами.

Брызги летели ей в лицо, дождь хлестал по каменной площадке под балконом, по широкой белой лестнице, светлыми конусами, как душ, лился из-под колпаков уличных фонарей. А вдали, над горной цепью небо раскалывали синие молнии, и оно рассыпалось угловатыми черными глыбами, и невозможно было понять, где там тучи, а где горы. В  дверь несколько раз тихо стучали, но Ася не открыла.

А дальше дни побежали быстро-быстро. Они встречались с Николаем еще до завтрака и шли в горы. Идти было легко. Пахло остывшей за ночь травой и сосновой хвоей. А там, впереди, из-за гор вставало солнце, тоже еще прохладное и ясное, как все вокруг. После ванн и всех утренних процедур они до обеда успевали еще погулять по городу, а во второй половине дня отправлялись куда-нибудь далеко.

Чаще всего они ходили вверх по речушке, названия которой так и не  смогли установить, все называли ее по-разному. Сначала приходилось долго идти по выгоревшим на солнце кривым каменистым улочкам пригорода, где слонялись пыльные собаки, тощие козы и куры, а сидевшие у ворот старухи в черном неодобрительно разглядывали бредущих куда-то без дела редких здесь курортников. Но зато дальше, после небольшого, неинтересного водопада начинались совсем дикие места.

Тут уже не было ни домов, ни людей. Речушка журчала и звенела, петляя между большими черными камнями, а потом уходила в узкое ущелье. Стены его поднимались все круче и выше, тропинка, по которой они шли, становилась все уже и то и дело обрывалась. Тогда приходилось перебираться через речку вброд или прыгая по камням, чтобы пройти несколько метров по другому берегу,  а потом опять вернуться на этот. Иногда скалы расступались и по берегам оказывались веселые солнечные лужайки с невысокой, сочно-зеленой травой. Там можно было лечь на спину и долго смотреть в голубое-голубое безоблачное небо, где парили какие-то птицы. А потом опять по узенькой кромочке, по камушкам, с берега на берег пробираться дальше.

И вот здесь-то и прятался этот родничок, к которому привел Асю Николай. В первый раз она его даже не сразу заметила. Чуть в стороне от мутной, шумной и сердитой речушки, у большого плоского камня было круглое, как тарелка, углубление, до краев налитое совершенно прозрачной и даже на вид холодной водой. Поверхность ее была очень спокойной, почти застывшей, а на дне бешено вихрились, кипели золотые песчинки. Один край у тарелки был ниже, вода переливалась и ручейком сбегала в реку. Ася и Николай напились, умылись и долго сидели на нагретом солнцем камне, глядя на пляшущие в прохладной глубине песчинки.

— Ты, как этот родничок, — сказал Николай. — Прозрачная и ясная. Ты даже не представляешь, Аська, какой ты хороший человек!

 Он набрал белых обкатанных камней и обложил родничок вокруг, чтобы никто случайно не затоптал, не обидел.

А пыльный, прокаленный солнцем и весь пропахший сероводородом Пятигорск Асю разочаровал. Грот, где встретились и пережидали дождь Печорин и княгиня Вера, был замусорен окурками и обертками от мороженого, а в знаменитом провале вместо воспетой во всех путеводителях необыкновенной синевы они увидели что-то вроде мутной голубоватой лужи. Это даже не воспринималось как вода, под белесой пленкой не чувствовалось глубины, как будто просто пролили на каменном полу пещеры несколько ведер разведенного  мела с синькой. Может, если смотреть на все это сверху, в колодец с горы, то оно выглядит иначе, но теперь, когда для удобства туристов прорыли тоннель прямо к поверхности, весь эффект пропал.

Пожалуй, из всех пятигорских достопримечательностей на Асю произвело впечатление только место дуэли Лермонтова. Даже не само место, а мрачные, нахохленные птицы из черного камня, поддерживавшие чугунную цепь, которая окружала памятник. Они мучительно вывернули длинные голые шеи, отвернулись, как будто им тоже тяжело было смотреть на место, где убили поэта.

И еще запомнилось, как совсем поздно вечером они шли к вокзалу по длинной пустынной улице.  Светила полная луна, и каменные плиты под ногами казались совсем белыми, а тени от домов и деревьев ложились на них четкие и синие. Тротуар был выложен квадратами, и хотелось прыгать по ним, как в детстве по классикам. Шаги звонко раздавались в гулкой тишине сонной улицы. Шли быстро, почти бежали, боялись опоздать на поезд. И Николай,  с веселыми, смеющимися глазами, наклонялся к ее уху и все напевал про сбежавшую электричку:

 

И я по шпалам, опять по шпалам...



Потом они ехали в почти пустом вагоне. За окнами было совсем черно, и Ася дремала, приткнувшись к плечу Николая. Он бережно придерживал ее и был сейчас куда роднее и ближе, чем когда они целовались.

Ездили они и на какие-то общие экскурсии, послушным стадом бродили от достопримечательности к достопримечательности и хором горланили в автобусе "Бабку Любку". По вечерам ходили на танцы или в кино. А потом Ася засыпала как мертвая. Некогда было ни оглянуться, ни подумать, что  же с ней происходит. Единственное, что она успевала, кроме Николая, это писать ребятам письма.

Конечно, она помнила об Андрее, об этом нельзя было забыть, как о больной руке или ноге. Просто она нашла наконец положение тела, при котором боль не была такой неотступно острой, осталась, но как будто отодвинулась. И Ася старалась сохранить это положение, не очень удобное, несвойственное ей, но позволявшее по крайней мере не думать все время об этой боли, даже помня о ней, продлить передышку.

Николай много рассказывал ей о себе, о детстве, о фронте, о своих мальчишках, даже о своей неудачной женитьбе, а она ему не могла рассказать об Андрее, об этом она еще ни с кем не могла говорить.

В последний вечер перед его отъездом они долго бродили по парку, ничего не загадывали, ни о чем не уславливались. На клумбе в центре парка, где каждый день меняли выложенную из цветов дату, уже стояло завтрашнее число.

— Это они меня гонят, торопят, — жалобно шутил Николай, — а ты здесь останешься и забудешь меня.

— Не забуду, — говорила Ася, пожалуй, единственное, что она могла ему обещать.

Галина Ивановна уехала днем, а новую соседку Асе еще не подселили.

— Я к тебе приду, — сказал Николай.

— Не надо, я не хочу. Пожалуйста, не надо, — попросила Ася, — расстанемся так.

Но он все-таки пришел ночью, как мальчишка, по балконам, и она его не прогнала.

— Я тебе этого никогда не забуду, — шептал Николай. — Всю жизнь буду тебе за это благодарен. Как мне хорошо с тобой! Ты сама не знаешь, какая ты женщина. Это вроде чуда. С тобой каждый раз, как впервые, и с каждым разом все лучше... Дай я посмотрю на тебя, не закрывайся. Какое красивое у тебя тело! Ножки как стрелочки. Лежи так. Мне нравится твоя поза. Помнишь "Спящую Венеру" из Дрезденской галереи, ты ведь была на выставке? Очень похоже. Положи руку, как она...

 Ася помнила "Спящую Венеру", но она помнила и другую картину из Дрезденского собрания и еще помнила строчки из письма. Андрей писал тогда из Германии: "Был в Дрезденской галерее, но почти ничего не видел. Простоял перед "Сикстинской мадонной". В первый раз заметил, как она легка. Святые по бокам от нее буквально провалились в облака, утонули в них, а под ней они даже не примялись. И как она несет младенца! Прижимает его к себе, чтобы уберечь, как любая земная мать, и протягивает его в жертву людям, потому что она богоматерь". И, как всегда, застыдился своей растроганности, свел все к шутке: "А впрочем, главное не в этом. Главное, что Сикстинка немножко похожа на тебя, только ты, конечно, в тысячу раз лучше..." И вот об этом нельзя, не время было сейчас вспоминать. А "Венеру" Джорджоне Ася тоже помнила и точно повторила ее стыдливый и одновременно вызывающе-чувственный жест. Николай ушел перед рассветом.

А через несколько часов  она провожала его на вокзале.

— Не надо заходить со мной в вагон, — попросил он, — а то неудобно: тут меня женщина провожает, там будет встречать. Простимся здесь.

 Они зашли в прохладное здание вокзала и там поцеловались на виду у всех (благо, вокзал — это, кажется, единственное место, где можно целоваться в открытую). Ася в последний раз увидела совсем близко его улыбчивые глаза с добрыми лучиками морщинок в углах.

— Только не плакать, — сказал он почему-то, — я хочу запомнить тебя смеющейся.

У дверей какие-то старухи продавали сирень. Николай купил целую охапку. Ася думала — для Москвы, а он сунул цветы ей в руки, пошутил:

— Это чтобы ты лишний день меня помнила.

 Сирень вынули прямо из ведра, и вода стекала Асе на подол, капала на ноги. Она  стояла с этой мокрой сиренью на горячем перроне и улыбалась такому знакомому и уже немножко чужому лицу за двойными пыльными стеклами вагонного окна. Рядом громко всхлипывала какая-то девушка в розовой кофточке.

— Ну, дела-а! — сказал проходивший мимо носильщик, — одна плачет, другая смеется...

У Николая было растерянное лицо человека, который собирался что-то сделать или сказать, да так и не решился.

Ася помахала вслед поезду и пошла назад в санаторий. Дорога шла в гору. В ушах слегка звенело то ли от жары, то ли после бессонной ночи. И было странно идти по городу одной.

Ася по привычке выискивала в букете пятилепестковое "счастье" и обрывала цветки губами. Сирень была махровая, "счастья" — много, и Ася сжевала чуть не полбукета, пока дошла до санатория. Хорошо, ей еще никого не подселили, не надо было  знакомиться и разговаривать. Ася приняла ванну, с наслаждением легла в постель и  наконец-то  написала письма маме и всем подругам.



А на другой день полил дождь. Ася подумала, что, если бы они с Николаем договорились писать друг другу, можно было бы начать письмо словами: "Ты уехал и увез солнце..." — и сама рассмеялась над фальшивостью этой фразы.

Каждый день после завтрака она надевала плащ, резиновые сапоги и уходила одна в горы. Бродила там по пустынным мокрым дорожкам, окруженным матовыми от сырости кустами сирени с гроздьями тугих, сжатых в кулачки сизых цветов, и занималась уборкой души. Вспоминала родничок, возвращение из Пятигорска, иногда ту последнюю, сумасшедшую ночь, но чаще почему-то вокзал: "Я хочу запомнить тебя смеющейся..." Она не жалела ни о том, что это было, ни о том, что кончилось, а только смотрела на затянутые дымкой горы, вдыхала холодный, влажный и все равно вкусный, ключевой воздух и слушала тихий звон водяных струй.