Семейная фотография

Старая женщина  жила одна. Муж умер. Дети разъехались.  Она уже давно не выходила из дому, во всяком случае зимой. Хлеб покупала соседка, раз в неделю приезжала дочь, привозила продукты, ну а что-то немудреное  сварить, обслужить себя она еще, слава богу,  в состоянии.

Временами, конечно, бывало тоскливо. Особенно в такие хмурые дни, как  сегодня. За окном — не то дождь, не то снег, стемнело рано:  чуть не в три часа пришлось зажечь свет. Радио надоело, телевизор — тоже. И позвонить некому. Подруг не осталось. Дочь на работе, да и не до разговоров ей — крутится как белка в колесе. Даже когда приезжает, они почти не разговаривают: Катя разгрузит сумки, заглянет в холодильник, прихватит белье в прачечную и чмокает в щеку:

— Пока, мамочка! Я помчалась.

Все понятно — усталая, после работы, беготни по магазинам, муж и дети дома голодные, да еще добираться на другой конец Москвы. Какие могут быть обиды?

Можно было бы позвонить внучкам, но в последнее время Надежда Николаевна стала совсем плохо слышать, особенно по телефону, приходится переспрашивать каждое слово. Старшая повторяет, хоть и с раздражением, а младшая возмущается:

— Ну что ты, бабушка?  Прямо как глухая!

— А я и есть глухая, — виновато говорит бабушка и вешает трубку.

Нет, звонить не стоит. Надежда Николаевна взяла с прикроватного столика конверт из плотной черной бумаги и стала привычно перебирать фотографии внучек, которые ей исправно дарили на каждый день рождения.

Совсем разные девочки.  Первый муж у дочери был кубинец (выскочила еще в институте, через год разошлись), старшая, Лора, вся в него:  смуглая, черноглазая, с роскошной гривой темно-каштановых волос. Глаза громадные, а видит плохо, но очков не носит, чтобы красоту не портить, поэтому смотрит всегда поверх голов и от этого кажется надменной.  А младшая — незамысловатый ребенок: беловолосая, как ленок (они ее и зовут — Алёнка, Лёнка, Леночек), с голубыми изумленно-радостными глазами, веснушками на курносом носу и ямочками на обеих щеках. Старшая отзывается о ней пренебрежительно:

— Сойдет для сельской местности.

А Лёнка смотрит на сестру с восторгом и обожанием,  как,  впрочем, и на весь остальной мир. Она вся нараспашку — навстречу людям, кошкам, деревьям, солнцу...

Дочка тоже всегда носит с собой фотографии и, когда хвастается своими детьми на работе или при встрече со знакомыми, то сначала показывает старшую, а после того как смолкнут все “ахи” и восторги (“Да она у вас настоящая красавица! Прямо как из мексиканского фильма! До чего хороша!”), скромно достает снимки младшей:

— А вот это — ситцевый вариант.

И женщины млеют:

— Какая симпатяшка! Просто прелесть! Так и  хочется потискать!

Алёнка у всех вызывает именно такое желание.

Катя в детстве тоже была аппетитная. Надо бы отыскать фотографии (где-то много было), сравнить.

Надежда Николаевна обрадовалась, что нашлось занятие. Действительно, надо найти старый альбом. С каких пор собирается!

Она придвинула стул к невысокому комоду, расстелила на полу газету и принялась разбирать верхний ящик, битком набитый какими-то пожелтевшими бумажками, старыми счетами за квартиру, никому не нужными справками и расплющенными коробочками с кнопками, скрепками, разрозненными пуговицами и обрывками тесьмы и резинок. Давно пора бы выбросить, да все руки не доходили.

Наконец она извлекла почти с самого дна пухлый обтянутый пыльным зеленым бархатом альбом и бережно отнесла его на диван, под лампу.

В начале альбома шли аккуратно вставленные  в вырезанные двойными дужками уголки фотографии родителей, каких-то полузнакомых  родственников и ее самой, еще маленькой. Они были коричневые, на матовой рельефной бумаге, иногда с узорными краями. Дальше теснились, не влезая в уголки, целые пачки черно-глянцевых, частью уже выцветших, любительских снимков ее школьных и студенческих лет: она тогда  любила  фотографироваться.  Тут  была  она сама — во всех видах — ее подруги, сокурсники, просто знакомые. Фотографий Бориса почти не было. У него был свой аппарат, и это он ее в основном и фотографировал, сначала одну, потом с детьми.  Именно поэтому у них почти нет общих, семейных фотографий. Только на свадьбе их сняли вместе.

Потом и ее фотографии в альбоме исчезли, и остались только снимки детей, иногда целыми конвертами, заложенными между страниц, по годам: “Игорь, 1—2 года”, “Игорь — 3 года”, “Катя — 2 года, 3 года, 4 года”...

Когда Надежда Николаевна доставала конверт с надписью “Катя, 5—6 лет”,  чтобы сравнить ее с теперешней Аленкой, какая-то фотография выскользнула из  альбома  и  упала  на  пол. Она подняла ее, перевернула.

Это оказалась редкая семейная фотография — где они все вчетвером: она, Борис, дети. Они сидят за столиком летнего кафе или ресторана, красивые, молодые, нарядные, и дружно смеются, глядя в объектив. Это они в ресторане на ВДНХ, празднуют поступление Игоря в институт.

Надежда Николаевна тут же вспомнила этот день, один из самых счастливых, а может быть, и самый счастливый день в ее жизни.

В то утро стало известно, что Игоря все-таки приняли. Они уже не очень и надеялись. Конкурс был большой, первый экзамен он сдал на тройку и даже собирался забирать документы, но его отговорили. И правильно сделали: оказалось, на этой первой математике отсеялось столько народу,  что те, кто прилично сдали остальные экзамены, набрали проходной балл. Но вопрос решался долго, результаты объявили не сразу, и Надежда Николаевна уже внутренне приучала себя к мысли об армии. Тогда еще не было такой дедовщины, как сейчас (а может, и была, но об этом не писали и не говорили в открытую), но какие-то слухи просачивались, и армии все равно боялись. Только когда вывесили списки, они вздохнули с облегчением. Недаром Игорь такой довольный на этом снимке.

И Катька — веселая, немножко смешная в своем пышно насборенном капроновом платье ( тогда такие были в моде) и, главное, здоровая. А ведь всю зиму проболела — скарлатина,  потом  осложнение  на почки — уже не чаяли и выходить, но, слава богу, обошлось. Вон какая пампушечка!

Но самое важное — Борис опять с ними.

Перед этим было почти три года отчуждения, о котором Надежде Николаевне и теперь вспоминать страшно. Она долго не могла понять, в чем дело. Привыкла, что у них с Борисом все общее — мысли, чувства, настроение, а  тут — как подменили человека: ходит мрачный, чем-то раздраженный, почти не разговаривает (только “да”, “нет”, “спасибо”), возвращается поздно, ничего не объясняя, то и дело уезжает в какие-то командировки, да и когда дома — будто отсутствует, даже на детей перестал обращать внимание. Спали они по-прежнему — на сдвинутых рядом кроватях, но он до нее не дотрагивался. Она думала, может, заболел и не хочет признаваться или на службе неприятности. Единственное, что не приходило в голову, а скорее, она сама  подсознательно не подпускала эту мысль, что у него — другая женщина.  Когда одна их родственница, с которой она поделилась своими тревогами по поводу непонятного состояния мужа, простодушно предположила: “ А может, он просто влюбился в кого-нибудь?” — Надежда Николаевна только рассмеялась, настолько ей это показалось диким.

Но и после того как  все стало известно (добрые знакомые постарались), она еще долго делала вид, что ни о чем не догадывается. Было  почему-то стыдно. Интересно — ему не было стыдно за свою двойную жизнь, а ей было стыдно признаться, что она о ней знает. Казалось, что это слишком по-бабски — скандалить, упрекать, в чем-то уличать, чего-то требовать. И она  молчала,  старалась выглядеть спокойной, а внутри — все волком выло.

Она отсиживала свои часы на работе, делала самое необходимое по дому — готовила, стирала, убирала, по вечерам тупо смотрела в телевизор, но все это машинально, только по привычке. Даже на детей души не хватало. Она играла с Катькой, ходила на родительские собрания в школу, а сама была далеко. День и ночь она вела бесконечные мысленные разговоры с Борисом — все пыталась выяснить, что же случилось, в чем она виновата, чем эта женщина лучше нее (хоть и глупо так ставить вопрос), неужели он забыл все, что их связывает, неужели  ее любовь, преданность, верность ничего не стоят?

С отчаяния она даже решилась завести любовника. Подруги убеждали, что это самое верное средство: как только появляется соперник — в любом муже просыпается собственник. В Борисе почему-то не проснулся. Он, похоже, наоборот, испытал некоторое облегчение —  должно быть, решил, что теперь они квиты. Хотя, надо признаться, ей стало немного легче. Все-таки приятно сознавать, что ты еще кому-то нужна, кто-то тебя ждет, для него ты красива и желанна,  и можно опять почувствовать себя женщиной. Но сама-то она знала: никто ей не нужен, кроме Бориса.

А муж ничего не говорил и ничего не предпринимал. Так и жили — рядом, но как через стеклянную стену. И в конце концов она не выдержала, сорвалась. Сейчас уже не вспомнить из-за чего, да это и не важно. Зато она наконец высказала ему все, что об этом думает, стукнула, что называется, кулаком по столу:

— Выбирай! Или я, или она. Больше так продолжаться не может!

Она ожидала, что они объяснятся, он примет какое-то решение, наступит любая, но развязка... А он только сказал: “Хорошо”. И что это значило — неизвестно.

Все тянулось по-прежнему, а для нее — еще мучительнее. Теперь она уже ничего не могла сделать — только ждать его решения. Было унизительно чувствовать себя чем-то вроде бессловесного рыночного товара, который сравнивают, оценивают, выбирают и, скорее всего, не выберут.

Эта пытка продолжалась больше двух месяцев, она чувствовала, что сходит с ума. И вдруг — в то самое  воскресенье, после звонка Игоря,  — Борис сказал:

Я остаюсь. У нас все будет, как раньше. Это я тебе обещаю. Но и ты обещай мне — никогда  в жизни не напоминать и не говорить об этом.

Они оба сдержали свои обещания.

И это именно Борис предложил тогда пойти куда-нибудь всем вместе:

— Надо же  отметить такое событие. По-настоящему, в ресторане, с шампанским.

И она поняла, что он имеет в виду не только поступление Игоря.

— Конечно, — сказала она, легко, как будто и не было этих трех лет, — Поедем  на ВДНХ, ребята давно просятся. Там и рестораны есть. На воздухе. Не надо сидеть в духоте. День-то какой чудесный!

––––

Погода, действительно, была чудесная. Солнечно, но не очень жарко, и ветерок поддувает. Игорь сидел с родителями и разряженной сестренкой на открытой террасе летнего ресторана, в тени полосатого тента, ел вкусную еду, пил шампанское, видел торжественные лица родителе (как они горды за него!), понимал, что все тревоги позади, он уже студент и надо радоваться этому — и не мог. До чего нескладно все вышло!

Еще на выпускном вечере они сговорились с одноклассниками после окончания институтских экзаменов собраться всей компанией у Светки Смирновой, отпраздновать. Так получилось, что он сдавал экзамены  позже  всех,  да еще списки  не сразу вывесили. Он

оказался последним.  И ребята ждали, откладывали вечеринку, пока не решится его судьба. Сегодня должны собраться. Он обещал принести магнитофон и пленки: у него самые лучшие записи. Теперь ребята — без музыки. И даже предупредить не сумел. Совсем свинство!

Когда мама высказала эту бредовую идею насчет ВДНХ, он начал возражать, хотел объяснить...  Но тут вошел отец — свежевыбритый, в летнем сером костюме, с перекинутым через шею, но еще не завязанным парадным галстуком:

— Одевайся,  сын.  Поехали.  Катька уже готова. Я тоже.

Значит, отец едет с ними? Игорь уже не помнил, когда такое было. Он посмотрел на взволнованные лица родителей и понял, что этот семейный выход чем-то очень важен для них и отказаться нельзя.

Катька уже стояла у дверей в своем розовом топорщившемся во все стороны платье и с бантом в полголовы — как кукла из коробки, но почему-то с надутой физиономией.

Игорь чертыхнулся и пошел переодеваться.

Чуть не полтора часа тащились на эту идиотскую выставку; потом толкались в плотной возбужденной толпе “гостей столицы”,  кидавшихся от одного павильона к другому; катали Катьку на лошадях, показывали ей племенных кроликов и баранов; потом отстояли длиннейшую очередь в ресторан — и теперь уже не было ни малейшей надежды успеть к ребятам. Оставалось только чокаться шампанским и деланно улыбаться в объектив одного из бродячих фотографов, промышлявших здесь в основном за счет приезжих, жаждавших запечатлеться на фоне фонтана “Дружба народов”.

––––

Катю впервые взяли во взрослый ресторан. Она завизжала от восторга, когда сказали, что  ее берут. Мама надела ей новое платье с оборками, белые  босоножки, повязала бант и даже побрызгала своими духами. Пока родители собирались и ждали Игоря, она выскочила во двор, чтобы похвастаться.

Ребят во дворе было мало — почти все на дачах, но возле соседнего подъезда прыгали в классики три знакомые девочки, а рядом, у песочницы, мальчишки постарше играли в ножички. Катя подошла к девочкам с гордо поднятой головой и растопырив руки, чтобы не помять пышную, немного колкую юбку. Но вместо ожидаемых восторгов — вдруг услышала:

— Тоже!  Расфуфырилась!  И так жирная, а в этом платье — совсем корова.

— Ее, наверно, пирожными откармливают... —хихикнула подлиза Райка из третьего подъезда, — с лимонадом.

— Жиртрест-мясокомбинат! —неожиданно выкрикнул один из больших мальчишек. И оттого, что слова были непонятные, стало еще обиднее.

Катя в слезах бросилась домой. Стала срывать с себя колючее платье, делавшее ее такой толстой, умолять маму дать ей синий сарафанчик, в котором она ходила на елку. Но мама прикрикнула:

— Глупости! Какой сарафанчик? Ты из него давно выросла. Он и не влезет на тебя. Ты же тогда была, как щепка, после болезни.

Это мама виновата! Откормила ее! Никогда  не будет она больше есть пирожные!

Переодеться ей не позволили. Умыли и приказали замолчать и не портить людям праздник. Правда,  на Выставке было так интересно: почти игрушечные красные вагончики, живая лошадка, настоящий самолет, куда можно было лазить...  что Катя забыла про свои беды. Но тут перед ней поставили тарелку с невиданно красивыми пирожными, обсыпанными шоколадными крошечками, и налили в высокий бокал лимонад с пузырьками.
––––

Борис с трудом скрывал раздражение, которое вызывало у него ликующее лицо жены. Небось, чувствует себя победительницей, думает, что это она своим нелепым ультиматумом заставила его сделать выбор. А он не выбирал, это его выбирали —  вернее,  не выбрали, дали отставку. И, самое обидное, именно сейчас, когда он наконец внутренне решился оставить семью, готов был плюнуть на предстоящую загранкомандировку,  на неизбежные неприятности на работе,  даже партбилет, если понадобится, на стол положить, хотя вряд ли до этого бы дошло. Наверное, это он сам  виноват: слишком долго тянул. Зоя устала ждать, надоела неопределенность их отношений, вот и решила устраивать свою жизнь, пока молодая.

Но жене об этом знать необязательно. Пусть хоть кому-то будет хорошо. Она всегда эгоистично приписывала другим собственные чувства.  Вот ведь и сейчас наверняка считает, что он тоже счастлив.

––––

А через два столика сидел другой человек, постарше, уже начинающий седеть. Он встретил их в метро и из необъяснимого любопытства потащился за ними на Выставку. Он впервые видел любимую женщину с мужем и детьми и сразу понял, что для него все кончено, никаких надежд. Но от этого он только сильнее любил ее. Никого в мире не было  для него сейчас дороже, желаннее, нужнее.

Она как будто почувствовала его взгляд, обернулась, и по ее глазам он увидел, что она это знает.

––––

Надежда Николаевна отложила фотографию и вздохнула. Как же они все были счастливы в тот день! Как было хорошо! Борис вернулся, Игорь поступил в институт, Катька здорова... и что-то еще...  было ведь что-то еще... Но что именно, она так и не вспомнила.