Два счастливых дня

Надя проснулась рано-рано. Несколько минут она глядела  на теплую солнечную полоску, протянувшуюся по дощатому потолку прямо у нее над головой, потом обвела глазами палату. Все ребята еще спали, но на стульчике возле каждой кровати лежало нарядное, разглаженное платье и широкая капроновая лента. И тогда Надя сразу вспомнила, какая радость ее разбудила — родительский день!

Она вскочила и в одной майке и трусах, босиком  выбежала на террасу. И сразу озябла. Было так рано, что даже нянечки еще не встали. Трава на лужайке перед домом была не зеленая, а какая-то серая, и листья на кустах как будто запотели. И от этого еще праздничнее  горели только что покрашенные грибки-мухоморы и яркие-яркие, будто смотришь через синее стекло чешского трамвайчика, скамейки,  песочницы, лесенки. Наде стало так радостно, что она затопала изо всех сил ногами и закричала на весь корпус:

— Вставайте, сони-спросони! Вставайте! Скоро родители приедут!

И ребята вскочили, зашумели. Пришла Вера Николаевна  и стала сама причесывать девочек и завязывать им банты. А мальчишки надели белые рубашки и красные  трусы, и их тоже всех причесали мокрой    щеткой.

Потом, нарядные и причесанные, ребята долго  слонялись по террасе,  украшенной гирляндами из листьев и еловых веток, и по столовой, где  была устроена выставка лучших работ. Там была Надина зеленая тарелка из папье-маше, разрисованная белыми ромашками, и салфетка с красной звездой и кремлевской башней — самый трудный рисунок! Вера Николаевна так и сказала: “Надюша Рогова — серьезная девочка. Я думаю, она справится”. И Надя все вышила впередиголкой и сегодня обязательно покажет маме.

Из-за того что встали очень рано, завтрак никак не наступал (а родителей, сказали, пустят только после завтрака), но все равно было весело, потому что впереди был целый  день, а это самый счастливый день за все лето.

Нет, вообще таких дней  два. Второй — в самом конце, когда едут домой. Тогда тоже встают рано. Полдня волнуются, в последний раз обходят все любимые места, заглядывают в кукольные домики, на спортплощадку, бегают к общей эстраде. А после обеда все садятся в автобус и поют:

Прости-прощай, наш  край Красково...

А когда приезжают в знакомый, но уже ставший непривычным переулок, про который все ребята из их сада говорят, что он, как кочерга, там уже толпятся родители. И они подхватывают ребят со ступенек автобуса прямо на руки, как маленьких, и все  шумят,  и смеются, и пахнет Москвой и бензином... Но это потом, осенью. А сегодня еще родительский день.

В этот раз Надя ждала его как никогда, потому что в прошлые годы мама с папой приезжали и просто так, в воскресенье, а в это лето не были ни разу. И все из-за того, что весной у мамы родились девочки, двойняшки, совсем одинаковые, Танечка и Лерочка. Надя их толком и разглядеть-то не успела. Запомнился только самый первый, очень суматошный день, когда мама вернулась из роддома.

Поперек большой кровати положили два почему-то очень толстых в ногах свертка, в голубом и красном одеяльцах с бабочками. Они были величиной с Надину куклу Катю. И, когда она про это сказала, веселая тетя Мара, их соседка,  взяла Катю, надела ей чепчик, тоже завернула в одеяло и положила между девочками. Тут как раз пришел папа и испугался:

— Что? Трое? Почему сразу не сказали?

 И все очень смеялись.

А какой-то лысый дядька с маминой работы все дразнил Надю, что теперь папа с мамой ее любить не будут, потому что  у них есть две новенькие дочки, и говорил:

— Зачем тебе столько сестер, да еще одинаковых?  Ты одну в мусоропровод выбрось.

Потом стали приходить разные гости с подарками и погремушками, и все говорили Наде:

— Вот видишь, теперь у тебя сразу две сестренки!

       А Надя хмуро отвечала:

— Зачем нам столько? Я одну в мусоропровод выброшу.

И все каждый раз смеялись, пока мама не рассердилась:

— Сколько можно повторять одну и ту же глупость?

 Как будто это Надя придумала! 

Надя совсем обиделась и ушла на кухню, там тетя Мара  накормила ее своими котлетами и киселем. Потом ее отправили к бабушке, а потом с детским садом на дачу.

Надя только сейчас сообразила, что мама и папа приедут, наверное,  не  одни, а с близнецами. Вот здорово! Все будут завидовать, особенно девчонки.

Но папа приехал один. Он сказал, что девочки сильно заболели и мама осталась с ними.

— Что я вижу, Надежда? Слезы? — спросил он подозрительно.

— Нет, просто мошка в глаз попала, — мужественно  ответила Надя.

Она рассказывала  папе всякие дачные новости, он говорил “да-да, конечно”, а сам не слушал. Надя показала ему зеленую тарелку и салфетку с Кремлем, но ему больше понравился макет футбольного поля, который сделали мальчишки. Там были воротца, обтянутые марлей, и футболисты из желудей и шишечек.

Потом папа кормил ее на скамейке абрикосами и клубникой с сахаром из банки и говорил, чтобы она не обижалась, что, когда девочки поправятся, мама обязательно приедет, а сейчас ему тоже надо уезжать, потому что маленьким совсем плохо и маме одной с ними трудно. Он уехал, даже не дождавшись концерта, на котором Надя должна была читать стихотворение “Мы с Тамарой — санитары”.

И сразу все померкло, потому что  у других праздник еще не кончился. В этот день даже не было мертвого часа, и ребят отпустили с родителями за территорию. Надя слышала, как они кричат и смеются у речки, и некоторых даже пустили купаться, хотя это и запрещено.

На даче остались только Надя и Ромка Матвеев, к нему вообще никто не приехал. Он играл в капитана на большом фанерном пароходе, который тоже покрасили в ярко-синий цвет и убрали разноцветными флажками. Ромка стоял на самом верху, на капитанском мостике и  командовал: 

— Право руля! Лево руля!

 Надя поднялась к нему по лесенке. Обычно мальчишки гнали ее с парохода, но сегодня даже гнать было некому. Она дала Ромке два абрикоса и конфету “Мишка”, и ей сразу стало веселее, потому что она не самая несчастная. Они немножко поиграли вместе. Надя  была  старший  помощник  капитана  и тоже кричала:

— Право руля!

А потом был концерт, и ей хлопали за стихотворение, а потом все родители уехали, и уставшие, объевшиеся ребята стали лениво хвастаться друг перед другом привезенными гостинцами и рассказывать, что у кого дома. И Надя рассказала, что у нее заболели сестренки. Они двойняшки, совсем одинаковые, даже мама их различить не может, и, чтобы не перепутать,  их перевязывают разными лентами: Танечку голубой, а Лерочку розовой.

— А когда купают? — спросила вредная Нелька Гущина, и пришлось соврать, что, когда купают, им на ручку тоже привязывают ленточку.

Всем это очень понравилось, и Надя опять почувствовала себя счастливой.

А потом время побежало быстро-быстро, как всегда после родительского дня.

Они ходили на Большую поляну,  так она называлась, и играли там в прятки в высокой траве, а один раз попали в грозу, а один раз на них чуть не напало стадо. Впереди шел страшный черный бык, а Вера Николаевна  была  в  красном платье. Все ребята закричали:

— Красное! Красное! Бросится!

 И Вера Николаевна присела в траву, стащила через голову свое красное платье и осталась в синеньком лифчике и трусиках. И тогда все смело прошли мимо стада, и бык не бросился.

А потом мальчишки съели кислый цветок с клумбы, и  всем, у кого был зеленый  язык,  давали касторку. А потом поймали Нельку Гущину, когда она бросала в игрушечный колодец колбасу. Она ее не любила и за завтраком  прятала в штаны, а после выбрасывала. А потом няня Нюша обварила ногу, и все ее жалели. А потом был прощальный праздник, и всем из старшей группы давали “Подарок первокласснику” — такую большую коробку с нарисованным букварем, а в ней — тетрадки, карандаши, простые и цветные, настоящая ручка,  пенал, счетные палочки и даже зеленый ластик, хотя всем известно, что в школе стирать ни за что не разрешают. А потом они в последний раз обежали всю территорию, посидели в кукольном домике, сняли флажки с парохода, сели в автобус и запели:

Вы отвыкайте наши ножки,
Да от красковской вы дорожки,
И привыка-а-айте, наши ножки
Опять к московской мостовой...

В Москве, как всегда, когда приезжаешь с дачи, было удивительно много  людей и машин. Возле двухэтажного  розового дома в переулке, как кочерга, толпились родители. Надю встретили оба, и мама, и папа. Они ее целовали, тискали и дома сразу стали кормить, хотя она уже обедала на даче. Были ее любимые пирожки с бульоном и шницель в сухариках. Она ела и рассказывала про быка, про Нельку, про праздник, а мама с папой молчали и смотрели на нее.

Потом папа обнял маму за плечи и сказал:

— Посмотри, Саша,  какая у нас большая и хорошая дочка —  совсем взрослая. 

— Конечно, — сказала Надя. — У нас в этом году даже  спальня отдельная от мальчишек. Только они все равно приходили подушками драться.

— Да, это доказательство! — засмеялся папа, а потом вдруг оглянулся на маму, перестал смеяться и сказал Наде:

— А где наши маленькие? Ты даже не вспомнила.

Надя чуть пирожком не подавилась. Ну как она могла забыть! Это все потому, что, когда она приезжала с дачи прошлые разы,  никаких сестер еще не было.

— Как где? Спят, наверное, — закричала она и побежала за ширму.

Там рядом с ее кроватью стояла широкая, двойная коляска. В ней лежала кукла Катя в белом капроновом платье, а в ногах были аккуратно свернуты два одеяльца, голубое и красное.

— Умерли наши пичуги. Нет их больше. Похоронили... — сказал папа.

Наде хотелось спросить, как их похоронили, в разных гробиках или в одном. А если в одном, то рядышком или головками в разные стороны, “валетом”, но она понимала, что спрашивать об этом нельзя.

За столом заплакала мама, тоненько, привычно и как-то устало,  как  будто   плакала уже давно-давно.

Наде было жалко маму, а сестер...  Она никак не могла вспомнить их лица. Вспоминалась только кукла Катя в чепчике и распашонке с зайчиком. Ей все эти грудняшные одежки были как раз. Интересно, куда дели одежки?  Но об этом тоже нельзя было спрашивать.

Надя молча стояла рядом с папой, смотрела на одеяльца с бабочками и повторяла про себя: “Умерли... их нет... не будет...”  И вдруг поняла, что у них никогда не будет родительского дня, что они не проснутся рано утром от радостно-тревожного ожидания, не выбегут босиком на террасу с еще запотевшими стеклами и не увидят ярких грибков и синих-синих скамеечек. И тогда она заплакала — горько, отчаянно, навзрыд, как плачут в самом начале.