Ломберный стол

Когда Никитка был маленький, он любил играть под бабушкиным столом. Там было темновато от свисающей желто-коричневой скатерти с бахромой, уютно,  и там его никто не трогал – это был его домик. Там жил только он и его лев.

Дело в том, что стол был необыкновенный. Во-первых, он назывался непонятным красивым словом – «ломберный». Во-вторых, он бывал разный: чаще – узкий, продолговатый, он стоял под окном, почти весь занятый швейной машинкой, но когда его выдвигали на середину комнаты  (обычно на бабушкин день рождения), снимали скатерть и что-то быстро делали с крышкой – он как будто взмахивал крыльями и становился большим и квадратным. Верх у него тоже был странный: деревянный только по краям, а посередине – толстая зеленая материя в рыжих остроносых подпалинах (бабушка сказала – от утюга). Поэтому на нем неудобно было рисовать – карандаш рвал бумагу и утыкался в мягкое. Разложенный стол накрывали клеенкой, а сверху  белой, нарядной скатертью, доставали из буфета темно-синие чашки с золотыми ландышами, и вся семья садилась праздновать. И главное – у него было не четыре ножки, как у всех столов, а только одна, но зато толстая (маленький Никита едва обхватывал ее руками), черная и блестящая, как мамино пианино. Широкая вверху, она плавным изгибом сужалась книзу и заканчивалась четырьмя львиными лапами. Лапы были совсем настоящие – с круглыми утолщениями на концах пальцев, там наверняка прятались острые когти, убранные до времени в подушечки. Лак на кончиках лап кое-где облупился, и светлые полоски на этих выпуклостях тоже напоминали о когтях. Маленький Никитка садился верхом на одну из лап, опираясь спиной на гладкую толстую ножку, и тихонечко, чуть замирая от страха, поглаживал пальцами спрятанные, безопасные для него когти своего ручного льва.

Пока Никитка ходил в детский сад, его часто возили к бабушке на Серпуховку. Он без конца болел. Маме давали бюллетень только на три дня, а потом она укутывала его потеплее и везла на такси к бабушке, где он и добаливал еще неделю или две. Никите нравилось ехать на машине и нравилось жить у бабушки. Она была веселая, шумная и покладистая: разрешала сколько угодно ползать по полу, не заставляла есть суп, охотно заменяя его блинчиками, квашенной капустой или просто хлебом с колбасой, о чем дома нечего было и мечтать. И еще она с увлечением играла с ним в разные игры и подолгу сама читала ему. Дело в том, что Никита научился читать в четыре года, чем родители очень гордились, но тут же перестали читать ему книжки: прочитывали полстраницы, а потом говорили: «Ну, дальше давай сам». А у него, очевидно, еще слишком много  сил уходило на сам процесс чтения, и следить за смыслом он уже не поспевал, поэтому пропадал весь интерес. А бабушка читала ему сама, подолгу, часами, и не надоевшие детские книжки (их у нее не было), а взрослые, толстые, без картинок, но все равно интересные: про Каштанку, щенка Белолобого, работника Балду и про дореволюционного мальчика, тоже Никиту. А когда она уставала возиться с ним, то без всяких церемоний говорила: «Всё. Надоел ты мне! Иди в свою пещеру, играй сам». И он тут же залезал под стол.

Потом Никита вырос, пошел в школу. Болел он теперь редко, да и когда болел, к бабушке его уже не возили. Он даже любил оставаться дома один. Было уютно лежать весь день под одеялом, жевать что-нибудь вкусное и запоем читать книжки – лучше всего про путешествия, приключения, клады… К двенадцати годам он уже прочитал «Остров сокровищ», «Графа Монтекристо» и «Двенадцать стульев». И вот тут его осенило. Ломберный стол! Идеальное место для тайника. Это не современные растопырки на трех ножках. Бабушка говорила, что стол достался им после революции, когда их подселили в буржуйскую квартиру. Там была ещё какая-то мебель, но бабушка перевезла в свою однокомнатную только этот стол.

Никита уже знал, что «ломбер» – это карточная игра. Играли в нее наверняка люди небедные. И, как все богачи, они после революции, конечно, прятали свои сокровища от большевиков. Надо быть последним дураком, чтобы зашивать драгоценности в стулья, когда есть ломберный стол. Такая  толстенная ножка не может быть пустой, она прямо-таки предназначена для тайника. А ведь над ней, под самой столешницей, приделан ещё какой-то плоский ящик: Никита помнил, как вечно стукался об него головой.

Надо было срочно ехать к бабушке, для начала – на разведку.   

Вечером, за ужином  он с лицемерным вздохом заявил, что очень соскучился по бабушке, надо бы ее проведать – человек пожилой, может какая помощь нужна. Родители, не избалованные такими проявлениями человеколюбия, изумленно переглянулись.

– Ну давайте  в следующее воскресенье все вместе съездим, – предложила мама. –  Порадуем бабушку, она давно зовет.

– Я пас! – тут же отказался папа. – Обещал Николаю помочь с пристройкой на даче, пока еще погода сносная.

Он вообще, как заметил Никита, избегал поездок к теще.

– Да что я один не съезжу? – сказал Никита. – Занимайтесь своими делами. И воскресенья ждать не надо. Завтра мало уроков, я и съезжу. Отвезти чего-нибудь?

Бабушка и вправду обрадовалась ему. Стала тискать и целовать, как маленького, и тут же бросилась печь его любимые блинчики. Пока она возилась на кухне, Никита заглянул под стол и постучал костяшками пальцев по ножке и ящику под столешницей. Ящик отозвался гулко – там явная пустота, а вот от ножки – звук какой-то тупой, оно и понятно: она же гораздо толще.

После блинчиков с абрикосовым вареньем, которое бабушка берегла для него с лета, Никита ударился в воспоминания.

– А помнишь, баб, как я к тебе маленький приезжал? Мы еще в «горячо-холодно» играли и домики из спичек строили.

– Ну да. А потом ты  забирался под стол и сидел там в духоте под пыльной скатертью, – рассмеялась бабушка, заглотнув крючок. – И чего ты так любил там сидеть? Главное даже без игрушек…

– А там  у меня был лев. Понимаешь? это была моя пещера, а я охотник, который убил льва. Очень мне эти лапы тогда нравились. Только головой всегда об ящик грохался. А что это за ящик, в нем что-нибудь есть? – искусно, как ему казалось, направлял разговор Никита.

– Что-то есть. Я и сама уже не помню. Ерунда какая-нибудь. Впрочем, подожди, там ведь был альбом с карточками. Сейчас покажу, какая я  молодая была, а мама – маленькая. Тебе ведь интересно? Только машинку помоги снять. Спина болит – сил нет: ни нагнуться, ни поднять ничего…

Никита с готовностью снял и поставил на пол швейную машинку, сдернул знакомую с детства коричневую с желтыми узорами толстую скатерть (теперь из такой материи только шторы шьют), а  бабушка повернула сложенную столешницу поперек, и под ней действительно открылся неглубокий ящичек, набитый какими-то пожелтевшими бумажками – старыми рецептами, жировками, квитанциями, пересыпанными разноцветными стеклянными шариками от разорванных бус. Бабушка разгребла бумажки и достала толстый фотоальбом в голубом, тоже пыльном, бархатном переплете.

Никите не терпелось поглядеть, что там на дне ящика, нет ли отверстия, ведущего  в ножку стола, но вместо этого пришлось чуть не два часа  рассматривать скучные выцветшие снимки каких-то незнакомых ему родственников, ну и, конечно, самой бабушки – худой, черноволосой, с непривычно короткой прической; бравого военного дедушки, умершего еще до Никитиного рождения; и маленькой мамы, во всех видах – от голого, лежащего на пузе младенца с погремушкой во рту  до выпускницы в белом платье и с огромным, как  пропеллер, бантом на затылке.

– Ну, знаешь теперь, какая твоя бабка раньше была? – с гордостью спросила бабушка.

– Да, красивая! – с уважением сказал Никита, даже не очень подхалимничая: бабушка и правда была красивая, почти как мама.

– А что с этим будем делать? – спросил он, указывая на бумажный хлам в ящике, когда они кончили смотреть.

– Да оставь, я потом разберусь, – сказала бабушка.

– Ну да! как ты будешь со своей спиной еще раз открывать, давай уж сразу разберем.

Он  расстелил на диване газету и стал выгребать туда содержимое ящика, пододвинув мусорную корзину, чтобы бабушка сразу выбрасывала все ненужное.

Скоро ящик опустел. Изнутри он был белый, некрашеный, и на совершенно ровном, гладком дне не было никакого намека на потайную дверцу или отверстие, ведущее внутрь подозрительно объемистой ноги. Никита постучал по дну над ножкой, но по звуку ничего определить не смог.

– Как ты думаешь, а в ножке что-нибудь есть? – решился спросить Никита.

– Чему там быть? Просто деревяшка.

– А зачем такая толстая?

– Фасон такой, – сказала бабушка. И Никита решил пока дальше не выяснять. Надо прийти сюда еще, когда бабушки дома не будет, и проверить.

– Как мы хорошо с тобой посидели, – сказал он перед уходом. – Можно, я буду иногда приходить? Ты когда дома бываешь?

– Конечно, приходи, – обрадовалась бабушка. – Вы так редко теперь приезжаете. Я сижу тут одна как перст. С тоски даже в «группу здоровья» записалась, по средам и пятницам хожу – с трех до пяти. А остальное время я дома. Приходи, посидим, у меня где-то еще карточки были.

– Интересно, – думал Никита в метро по дороге домой, – почему говорят «один, как перст»? Пальцев ведь целых десять. И как хорошо, что она записалась в эту группу, значит, по пятницам и средам ее дома нет, с трех до пяти. Надо прийти в это время.

В ближайшую пятницу Никита забежал после школы домой, достал из отцовского чемоданчика, с которым тот ездил на дачу к дяде Коле, нужные инструменты, засунул на дно портфеля, переложив  плотным полиэтиленовым пакетом, чтобы  не брякали, и отправился к бабушке.

Он все точно рассчитал: пришел в тот момент, когда бабушка уже обувалась в передней, чтобы идти в свою группу.

– Никитка? – удивилась она. – А я ухожу. Я же предупреждала. Забыл?

– Забыл, – виновато сознался Никита. Только я все равно бы пришел. Я ключ потерял, не могу домой попасть. Можно, я у тебя посижу, пока мои не вернутся?

– Ну что ты,  Никитушка, спрашиваешь? Только я ж обед не готовила. Хотя каша есть, гречневая, и молоко в холодильнике, – захлопотала бабушка и потопала в сапогах в кухню, доставать кашу.

– Да не надо, баб, не беспокойся. Я в школе обедал. Я просто посижу здесь, почитаю. А то на улице холодно.

– Конечно, конечно, – сказала бабушка, посиди. Но каши тоже поешь. Рассыпчатая вышла, как ты любишь. А к полшестому я вернусь. Ты меня подожди.

– Да ты не торопись, я подожду, – заверил Никита. –  Ты иди, иди, а то опоздаешь.

Бабушка наконец ушла, а Никита достал сумку с инструментами и полез под стол.

Еще в прошлый раз он понял, что сверху, через ящик, внутрь ножки добраться будет трудно (над этим местом как раз проходил толстый брус, куда был вделан мощный винт, на котором вращалась столешница), и решил пилить саму ножку, вверху, под самой крышкой. Он был уверен, что ножка полая, а значит, стенки не такие уж толстые.

Первой неожиданностью стало то, что ножка оказалась не просто покрашена черной краской, как он думал, а облицована чем-то вроде очень тонкой лакированной фанеры, сухой и ломкой. Она стала трескаться и откалываться длинными щепками, как только он начал пилить. Под нею было простое белое дерево. Никита пилил его, пилил – и все без толку: тонкий, явно непригодный для такой работы лобзик  гнулся и застревал в узкой щели, крошилась и сыпалась на пол черная облицовка, он уже натер и поранил пальцы, а никакого отверстия не открывалось, будто он пилил гигантскую деревянную толкушку для картошки. Тогда он попробовал долбить долотом и через какое-то время выковырял небольшую ямку, но зато отколол длинную, до самого низа, и широкую полосу черной фанеры. Стол был изуродован окончательно.

 Никита понял, что здесь работы не на один день, придется приходить еще несколько раз, чтобы добраться внутрь (что там есть тайник, он ни минуты не сомневался). Надо, чтобы бабушка ничего не заметила. То, что он расковырял под самой столешницей, она, пожалуй, не увидит – скатерть длинная, а у нее спина болит, ей туда не нагнуться. Но вот белый скол по всей длине ножки, до самых львиных лап, ясно виден даже от двери. Надо было заметать следы преступления. Тем более, что уже полпятого.

Никита собрал на совок и выбросил опилки, потом даже протер пол под столом мокрой тряпкой и стал прилаживать на место отколовшуюся полосу. Хорошо, что щепка отлетела целиком, не поломалась. К счастью, он нашел в кухонном буфете большой тюбик клея «Момент». Он обезжирил склеиваемые  поверхности одеколоном, потому что спирта или ацетона, которые требовались по инструкции, у бабушки не было, смазал  клеем и, положив липкий тюбик на полиэтиленовую сумку от инструментов (их он побросал в портфель просто так), крепко прижал щепку обеими руками. Стараясь прижать ее по всей длине, он придвинулся ближе и нечаянно наступил коленом на тюбик. Из расплющенного тюбика фукнула струя клея и растеклась лужицей по паркету.

Обескураженный Никита даже не услышал, как открывалась дверь, и вздрогнул только от бабушкиного крика:

– Никита! Что ты делаешь? Чем это пахнет?

Она как была, прямо в пальто рухнула на диван, даже не на диван, а на его твердую деревянную боковинку, охнула, схватилась за поясницу и с ужасом уставилась на пустой тюбик и голубой полиэтиленовый пакет на полу. Потом неожиданно проворно вскочила, вытащила Никиту из-под стола и начала трясти его за плечи, бессмысленно повторяя: «Нюхал? Нюхал? Нюхал?» Лицо у нее было багровое, а глаза круглые и почти белые. Никита ничего не понимал.

Она запихнула его в кухню и заперла на защелку, потом распахнула балконную дверь, выбросила пустой тюбик и пакет прямо на улицу и стала звонить маме на работу.

– Приезжай! – кричала она незнакомым пронзительным голосом. – Хватай любую машину и приезжай. Немедленно! И Юрий пусть едет!

Наверное, мама  правда схватила первую попавшуюся машину, потому что появилась буквально через четверть часа. А следом ввалился папа. Пока их не было, бабушка, так и не сняв пальто, бестолково металась по комнате и нечленораздельно причитала.

Кажется, родители решили, что что-то случилось с самой бабушкой. Никита видел сквозь стекло кухонной двери, как они все толклись в прихожей и мама все спрашивала: «Мама, что с тобой? Что? Да скажи ты, что случилось!», а папа бубнил: «Надо “скорую”, “скорую”!»

– Да не со мной! С вами случилось! – закричала бабушка, сжимая руками голову. – Что вы за родители? Бросаете ребенка одного! На целый день! Не следите! Вы что, газет не читаете? телевизор не смотрите? Каждый день пишут, как подростки нюхают клей, бензин, всякую гадость! Как их находят с пакетами на голове!.. И ведь ко мне пришел! И специально сегодня! Хорошо, нас раньше отпустили. А приди я позже… Что бы я тут застала?..

Видимо, она так ясно представила себе скорченный под столом труп любимого внука с голубой сумкой на голове, что вдруг захрипела, упала на колени, а потом прямо лицом на линолеум. Папа бросился вызывать «скорую», мама, плача, пыталась перевернуть тяжелую бабушку на спину, а Никита съежился на полу, чтобы его не было видно за деревянным низом двери, и лихорадочно соображал, что лучше, сознаться про стол или пусть уж думают, что нюхал клей, может, пожалеют, что мог умереть.

Бабушку увезла «скорая». Мама поехала с ней и потом целый месяц дежурила в больнице: бабушку разбил паралич. Отец выпорол в тот вечер Никиту, как сидорову козу, и сказал, именно сказал, серьезно, без крика:

– Еще когда-нибудь узнаю, что нюхаешь, или пьешь, или колешься – убью собственными руками. Лучше двадцать пять лет отсидеть, чем иметь сына-наркомана. 

И Никита ему поверил. 

Потом бабушку выписали домой и на носилках подняли на пятый этаж. Мама и папа ездили к ней каждый день, по очереди, а Никиту она видеть не хотела. Так ему сказали родители. Хотя откуда они могли знать – бабушка ведь не говорила, только мычала.

Постепенно все как-то устроилось. Достали инвалидную коляску, чтобы бабушка могла передвигаться по квартире и даже гулять на балконе. Нашли женщину, Полину, которая согласилась ухаживать за больной. Она приехала откуда-то из Зарайска, и мама все боялась, что бабушка из благодарности пропишет ее и оставит ей квартиру.

Добраться до тайника теперь не было никакой надежды.

Впрочем, Никита теперь все реже вспоминал о бабушкином столе. Было просто некогда. Чтобы максимально загрузить сына и отвлечь от воображаемой дурной компании, родители записали его сразу в несколько кружков при Доме пионеров и в спортивную секцию. Да еще два раза в неделю стала приходить домой англичанка. От кружков он, правда, скоро отбоярился, кроме фотографического, который ему самому нравился, а вот спортом увлекся всерьез. У него здорово получалось: тренеры хвалили, через год начали посылать на соревнования.

В восьмом классе отец подарил ему хороший фотоаппарат «Зоркий» вместо простенькой «Смены», и он научился делать настоящие художественные портреты  и пейзажи. Один, осенний, с переплетающимися черными ветками на фоне закатного неба, даже взяли на выставку. А когда он сделал большой, в коричневых тонах портрет Лариски, которая давно ему нравилась, остальные девчонки из класса обзавидовались. Лариска из благодарности сходила с ним два раза в кино, но на том все и кончилось – она  дружила с Денисом из 10 «Б».

Никита взрослел, и ему самому уже было неловко за ту глупую историю с бабушкиным столом. Никаких сокровищ там, разумеется, не было. А что ножка толстая  – так у ломберных столов фасон такой. Он же тогда  чуть не до середины допилился  – и ничего, сплошная деревяшка. Только бы Полина во время уборки не обнаружила  расковырянную ножку. Впрочем, говорят, она тоже пожилая и очень толстая, так что вряд ли полезет под стол. Если бы Никите вдруг удалось сейчас остаться одному в бабушкиной квартире, он не стал бы дальше пилить, а просто замазал черной тушью те места, где отодрана облицовка, чтобы было не так заметно. Но это было невозможно. Бабушка из дому не выходила – речь у нее почти восстановилась, но нога действовала плохо, а дом был без лифта

Школу Никита закончил хорошо, почти без четверок. К этому времени у него уже был первый юношеский разряд по самбо, что, кстати, помогло ему поступить в институт: конкурс в МАИ был большой, он недобрал двух баллов, но его все равно взяли – спортсмены везде нужны.

На  третьем курсе Никита неожиданно для всех, и даже для самого себя, женился на Оксане. Она была из Харькова и тоже училась в МАИ, только на другом   факультете – экономическом. Поселились у Никиты, в его бывшей детской. А через год у них уже был Женька – существо громкоголосое и требовательное. Его кроватка, манеж, коляска заняли всю их 12-метровую комнатку. Заниматься Никита ходил в читальню.

И за все эти годы Никита ни разу не был на Серпуховке: мама боялась, что, увидев его, бабушка все вспомнит, разволнуется и у нее может случиться повторный инсульт. Она и умерла без него – он был на практике в Красноярске. Мама рассказала, что ее похоронили на Миусском кладбище, рядом с дедушкой. Полину бабушка у себя не прописала, но оставила ей все вещи.

– Я только альбом с фотографиями забрала. Это же наше, семейное, – сказала мама. – Хотела еще синие чашки взять на память. Помнишь, те, с ландышами? Но Полина не отдала. Она вообще жадная оказалась. Все тряпье к себе в Зарайск отвезла, а мебель продала.

– И ломберный стол? – неожиданно для себя спросил Никита.

– Да кому такая рухлядь нужна! Ты знаешь, я его попробовала открыть – так там все сукно молью съедено. Сплошной рассадник! Выбросят будущие жильцы или маляры, когда ремонт будут делать.

– А я бы его взял. Он мне нравился, – сказал Никита.

– Это куда же? – поинтересовалась мама, обведя взглядом их комнатушку. И так повернуться негде. Да и не позволю я эту заразу в дом тащить, к маленькому ребенку. Вообще-то другие бабки жилплощадь внукам оставляют, – вздохнула она.

– А квартира  что, опечатана? – спросил Никита.

– Да пока нет. Полина еще не все барахло вывезла, но требуют освободить поскорее.

Больше они об этом не говорили.

На следующий день Никита снял с гвоздика у двери длинный металлический ключ (теперь таких и не делают) и отправился на Серпуховку. В синей спортивной сумке с надписью «Аэрофлот» погромыхивали инструменты.

Он прекрасно понимал всю глупость этой затеи. Никакого тайника там, конечно, нет. Он и не надеялся. Но почему-то ему было необходимо в этом убедиться, проверить.

Примерно через час он с неловкой улыбкой, бочком, будто стесняясь самого себя, выходил из бабкиной  квартиры, оставив на полу груду раскуроченных досок. Он же заранее знал, что не найдет там ничего, кроме трухлявой деревяшки и тучи моли! Но в душе что-то тоненько и противно ныло. Может быть,  разочарование?..

Значит, все-таки надеялся.