Конец закрытого города

Повествование это состоит из многих, разрозненных во времени частей, но все они, кроме последней, читаются как один день, потому что уже ничто в положении этих людей не имеет смысла. Даже время.

                                       «- Кто там, в углу за ширмою?
                                       - Пилат, от радиации он отмывает руки».

                                       Колючка. Какое сегодня число?
                                       Каблук. Тридцать второе. Завтра будет минус первое.
                                       «Бочка меда»

***
Старушонка с узлом заговорилась было, но потом вдруг по-кошачьи прыснула в подворотню.
В одном из окон поспешно задернулась штора, и тут же в дыру, пальцем проделанную в выцветшем ситце, высунулся любопытный зрачок, полный ужаса, отвращения и любопытства.
По улице шел киевец.

Его угловатая, скошенная к затылку голова ритмично, в такт шагам, покачивалась на тонкой шее. Зрачок за окном с болезненным удовольствием смаковал красные бегающие глаза, треугольные острые уши, вывернутые ноздри и уродливый синегубый рот.

Крысиные глаза киевца стрельнули по шторе, и зрачок пропал. Женщина за окном билась в припадке.

Шустрая бабка вынырнула из-под другой подворотни, оглянулась и шмыгнула в подъезд.

Шел третий час дня. Улица перед домом старухи была пуста, лишь изредка, держась середины, пробегали, озираясь, люди.

* * *

49-й жевал молча.

Все его внимание было поглощено кусками еды на тарелке. Лариса вроде бы сосредоточилась на вязании, но из-под ресниц следила за ним.

Последние два года, когда 49-й стал совсем взрослым, ее не покидал страх.

Глаза ее раз за разом невольно останавливались на его ослепительно белых под темно-синими губами клыках. Строение зубов у 49-го почти такое же, как у людей, только клыки длиннее и смыкаются по бульдожьи, заходя друг за друга.

49-й наелся, его потянуло в сон. Он подошел к дивану, неуклюже завалился на него и сунул уродливую голову на колени Ларисе. У нее вздрогнуло где-то внутри, но она только выше подняла руки с вязанием.

49-го Лариса называла Лешенькой. Когда она рожала, было уже сорок восемь таких, как он, но она не знала, что родит сорок девятого. Впрочем, она и не знала тогда, что он 49-й.
Первого мальчика-мутанта мать встретила младенческим криком. Его смуглое тельце было нормальным, впрочем, как и у всех остальных, только лицо…

У Ларисы помутилось в глазах, когда она увидела своего Лешеньку. Но она подавила крик и сделала все, что могла. По крайней мере, 49-й не уходит из дома туда, где живет большинство киевцев, как их здесь называют, и по-тому он почти не агрессивен. Правда, иногда Лариса его боится.

Первого мальчика мать оставила в доме ребенка. Рождались мутантами почему-то только мальчики, хотя еще неизвестно, кто потом родится у этих девочек, что вроде такие, как все.

 49-му идет двадцать первый год, значит, со дня этого кошмара прошло уже больше двадцати лет…

 Лариса думает и вяжет, вяжет. Главное, не раздражать его, если их не раздражать, то на людей они не бросаются.

Пока стало ясно, что рождение "первого" не случайность, больше года успело пройти. Время тогда было такое, что не любили выносить сор из избы. Их города на карте нет, если бы одна "их" женщина не родила в Киеве, информационный вакуум продержался бы дольше.

 Конечно, знали многие, те, кого называют «кто надо». Потом вдруг стали знать все. И тех, кто родился, стали называть киевцами.

Лариса думала, что с первыми поступили слишком жестоко. Сложись всё иначе, может, и не пришлось бы закрывать город.

Она была первой матерью, которая решилась взять своего ребенка домой. А ведь это могло бы стать спасением.  Мутанты оказались агрессивны от природы, и в доме ребенка эти качества развивались быстрее, а без того слабое умственное развитие затормаживалось. Но в детдом попали почти все мутанты, и, когда им исполнилось по полтора-два года, их стало невозможно держать с нормальными детьми. Дети боялись их уродства, и от этого озлобленность мутантов росла. Только опять слишком долго делали вид, что никакой проблемы нет.

Ничего нет. Ничего не было, ничего. Ничего.

Судорога стянула горло Ларисы. Она задыхалась, стараясь подавить рыдания, крупные слезы стекали за белый, галстуком, ворот блузки.

Потом в городе открыли специнтернат. На долгие годы упоминания о детях-мутантах растворились в панигеричном вое прессы. Навидавшаяся журналистов, Лариса представляла их с лицами киевцев, хитрыми и озлоблен-ными, ищущими подвох в каждой дрожи тела. Какое им дело, любила она своего или нет?

Лариса знала, что ни одна капля не попала на 49-го, но он почему-то проснулся, посмотрел ей в лицо, и губы его дрогнули, обнажая клыки.

— Что ты, Лешенька, спи.

Красные глазки подозрительно вглядывались в ее лицо.

— Да что с тобой сегодня? Тебя обидел кто-то? Что ты волнуешься? — усталым, глухим голосом произнесла Лариса, опуская руку на голову 49-го.

Ему всегда нравилась эта скупая ласка, почти единственная в их арсенале, но сегодня он был явно встревожен чем-то. Правда, синие губы сомкнулись, но глаза оставались в беспокойном движении.

Лариса отложила вязание и начала ласкать его уродливую голову, стараясь не смотреть на нее. За все годы, что они прожили вдвоем, она так и не смогла привыкнуть к тому, что видела, хотя научилась различать выражения его лица-маски.

49-й потянулся пальцами к ее щеке. Руки у него почти, как у человека, только ногти не розовые, а синие. Он потянулся, дотронулся до щеки, еще мокрой, и тут же отдернул руку. Лариса улыбнулась ему. 49-й привстал, двумя-тремя неловкими движениями удобнее пристроил голову на Ларисиных коленях, но глаз не закрыл, а стал изучать узор от воды, словно причудливый рисунок, украшающий потолок.

Специнтернат открыли в их городе. Прошло еще около десяти лет. Прошло  так как, вообще-то, должны идти годы. С женщин взяли подписку. И стало тревожно тихо. У бабки Веры пачка газет, и в каждой — свои слухи. Эти страшные дети, вроде бы, больше не рождались, но они росли.

Лариса и 49-й прожили бок о бок больше двадцати лет, он был ее ребенком, и все же она не смогла подавить в себе страха. Она представляла, как могли чужие люди обращаться с чужими детьми. Да и вообще, много ли любви достается на долю детей из интерната?

Первым пропал 8-й. На следующий день его нашли — он еще не умел прятаться под городом, а на улице был, как на ладони. Взрослые шарахались от него, дети — бросали камни. 8-го с триумфом доставили в интернат, но пер-вый побег принес опыт и цель.

49-й встал.

— Приходи пораньше, я буду тебя ждать.

Остатки разума мутантов ушли на то, чтобы выжить под городом.

* * *
Выходить вечером не решался никто. Немногие, оставшиеся в городе, в основном, старики и старухи, засветло запирали двери. Но днем нужно было как-то добираться до еще работающих магазинов, и те, кто способен был переменить место жительства, селились поближе друг к другу и к магазинам, как средству существования. Но когда годы уже обвели твой возраст в черную рамку, переселиться бывает слишком трудно, и люди ютились и по окраинам, почти в одиночку, в вымерших домах.

Когда солнце покраснело, из канализационного колодца, щурясь, вылез Ушан, а за ним — Ехидный и еще четверо. В том уютном местечке, где жили они теперь, раньше тоже обитали люди с нечеловеческим именем — бичи. Последнего бича Лохматый поймал и съел года три назад. Может, и не последнего, и тот, кого съел Лохматый, был вовсе и не бич, но в этих тонкостях здесь никто не разбирался. Все были голодны.

Ушан родился здесь, под землей. И он ещё рос.

Те, кто пережил «трудный» возраст, голод переносили легче, младшие — тоже. Но подростки с трудом дожидались блаженных часов, когда  с вертолетов начнут сбрасывать пищу.

Ушан осознавал, что они вышли чересчур рано, но голод гнал, и компания подростков  двинулась на развалины центрального универмага.

Бетон отдавал последнее солнечное тепло. Их грязные тела в изодранной одежде жались к нему. Наконец, в воздухе загудело, и синяя стрекоза вертолета выпустила из лап тяжелый сверток.

Сверток упал на территории клана Лохматого. Подростки тоскливо завыли.

Конечно, прозвище Лохматому дали не мутанты, из них лишь некоторые выговаривали отдельные слова, а большинство не имело ни имени, ни клички, ни номера.

Второй пакет с едой  упал ближе, и подростки бросились к нему. Они успели, никого постарше рядом не оказалось. Ушан, рыча, порвал пакет. Его клан, озираясь, набивал продуктами прорехи в одежде, все были готовы удрать в любую минуту.

* * *

Лариса всегда ждала 49-го. Когда его не было, ей казалось, что она его любит.

Один раз, два или три месяца назад, она чуть не погибла.

49-й всегда выходил после заката и скоро возвращался. Но в тот раз его не было всю ночь. Тогда случилось что-то, и вертолеты перестали сбрасывать пищу. Мутанты начали голодать. Лариса не знала, как они относятся к 49-му. Он не мог ей объяснить. И она боялась за него, ведь ее мальчик жил не с ними, был сыт и чисто одет.

Всю ночь сознание рисовало Ларисе страшные картины, как голодные киевцы терзают труп ее Лёшеньки. Наконец, она не выдержала, вышла из квартиры, спустилась и распахнула дверь подъезда. (Когда 49-й уходил, она не запирала его).

— Леша! Лешенька! — крикнула Лариса несколько раз в темноту. Подождала и крикнула еще.

И тут из-за угла показалась стайка горящих красных глаз. Мутанты увидели женщину и на перегонки бросились к ней.

Как она успела запереть дверь подъезда и взбежать на свой, третий этаж, Лариса не помнила.

После этого случая, ей временами кажется, что квартира кишит киевцами. Тогда она звонит по телефону соседке из квартиры напротив — бабке Вере.

Бабка живет с 15-летней внучкой, тоже Веркой, Веркой-беспутной, как называет ее бабка. Родных у Верки, кроме бабки, нет. Зато есть какой-то нехороший психиатрический диагноз, но девчонка она не такая уж плохая — так говорит про нее бабка. Сама бабка уже год как не встает, но по телефону говорить может долго.

Кроме бабки, в соседнем доме - спившаяся, но еще не старая баба, а через дом — старик со старухой. Верка-беспутная бегает обычно от скуки то в один, то в другой дом, несмотря на истошные бабкины крики.

Лариса вдруг уснула, словно провалилась куда-то. Спицы выпали из тонких жилистых пальцев. Голова упала. Или же ей все это привиделось, потому что очнулась она с телефонной трубкой в руках, дрожа и отбиваясь от чего-то черного, что надвигалось на нее со всех сторон. Чернота была похожа на ничто, и всё, весь её смысл заключался в этом слове «ничто». Ничего не было, и это несло в себе весь ужас небытия.

Лариса инстинктивно вцепилась в телефонную трубку. Телефон всегда рядом с ней на столике, только протяни руку.

Откуда-то слышался скрипучий тонкий визг. Она дернула головой направо — в стену, влево — к окну — черной полоске между шторами. Сердце глухо забилось в горле, она, защищаясь, вздернула руку с трубкой к лицу и… услышала знакомый голос, голос бабки Веры. Еще ничего не соображая, она прижала трубку к голове.

— Верка, Верка-беспутная! — орала в телефонную трубку бабка Вера. — Верки у тебя нет? Слышишь?

— Да слышу я, — полушепотом, словно потеряв вдруг от нервной усталости голос, выдохнула Лариса. — Слышу, — шипела она, пытаясь прорваться сквозь бабкины крики. — Слышу, — и опять через паузу, — слышу.

— Слышишь? — наконец, догадалась бабка Вера.

«Слышу, — подумала Лариса. — Ночь. Истерика. Слышу».

— Леши нет дома, — говорила она в телефонную трубку, и ее тихий треснувший голос почему-то казался ей громче бабкиного крика. Она говорила и говорила, отводя глаза от черной щели в неровно задернутой шторе.

«Истерика со мной, истерика, — било в ушах. — Или это ничего. Ничего же нет. Наш город называется никак — его нет на карте, сына зовут никак — у него нет имени, он — никто. Она тоже никто. И ничего вокруг нет. Ночь. Истерика. Ночь. Истерика. Ночь».

— А-а, — крикнула она тихо в такт своим мыслям. — А-а, — уже погромче. — А-а! — Крик приносил ей облегчение. — А-а!

* * *
Раздувшийся от пищи Ушан с трудом втянул круглое, неповоротливое тело, состоявшее, казалось, на три четверти из туго набитого живота, в трещину, куда уже успел забраться шустрый Шестипалый. Ушан в другое время укусил бы Шестипалого, но сегодня он был слишком сыт.

Ехидный, самый зоркий, оголил клыки и заверещал, как случалось с ним в приступах ярости. Ушан высунул голову и увидел темную фигуру, квадратную и страшную, но со знакомой головой.

Теперь уже весь клан завизжал. Они были испуганы и удивлены, словно дикие обезьяны, увидевшие своего «цивилизованного», наряженного в одежду людей, собрата. Проходя мимо них, 49-й тоже оскалился, и оборванные, визжащие тени исчезли.

49-й, несмотря на все опасения Ларисы, по городу передвигался свободно. Ровесники узнавали его по запаху, а молодежь, рожденная неизвестно от кого, и неизвестно, до или после закрытия города, боялась. Возможно, их матери жили когда-то с ними под землей, и их съели тогда, перед закрытием города, когда озверевшие ровесники 49-го ели всех без разбора, а эти, тогда еще слишком маленькие, чтобы есть, остались трусами навсегда.

49-й открыл дверь подъезда, но домой не пошел, а все той же бесшумной походкой двинулся вверх, в пустующие квартиры под крышей, куда его потянуло то ли предчувствие, то ли запах, хотя запахом, дразнящим и молодым, был пропитан весь подъезд. Но сегодня этот запах закрутил у него все внутри и потянул вверх, откуда он бил с особой свежестью.

Не без труда одолев грязные, забитые мусором, лестницы, 49-й, наконец, установил точное направление запаха.

Он осторожно толкнул одну из дверей и отпрыгнул, увидев, что оттуда пробивается свет. Он не ожидал света и испугался, но запах ударил струей, закружил.

Он просунул голову в дверь, повертел ей. Испуг пропал. 49-й увидел знакомое — чистенькую, обставленную мебелью комнату и в углу — обладательницу запаха. Он шумно вздохнул.

Верка-беспутная — это она, влекомая женским инстинктом, отбила себе угол у развалин, — обернулась, в беззвучном крике открыла рот, но тут же узнала 49-го и, хотя была недовольна его вторжением, спросила почти дружелюбно:

— Чего пришел?

49-й просунул голову поглубже, Верка фыркнула, и он медленно протиснулся.

— Чего смотришь? Скучно мне, глупый. Я, может, жить хочу, а разве с вами, такими, можно? Иди сюда, что ли. Ух, и рожа у тебя противная! О! Какая рожа!

***
К бабке Вере Лариса приходила чаще всего перечитать газеты.

Бабка хранила обширный газетный архив. И Лариса читала еще и еще раз, хотя не только знала уже старые статьи наизусть, но и понимала -  только так всё это и могло происходить.

Сначала, первые год или полтора, пресса питалась только слухами.

Слухи, сплетни, уклончивые ответы официальных лиц. Потом паника, шум, чтобы эта тема поскорее набила оскомину. Лет через 15 - новый газетный взрыв. И трупы, трупы по утрам, если их не успевали убрать одни или сожрать другие.

И журналисты, караулившие её в подъезде.

Все это было зря. Все "меры" – зря. Они просто растягивали время.

Прошлое Лариса помнила очень смутно. Какими-то обрывками. И, лучше всего - цвет этих обрывков.

Странно белая, сияющая с утра палата, яркий свет. Белый халат сестры.

— У вас мальчик, только понимаете…

Грязный, залапанный стол, тараканы из щелей в полу, красные, как сырое мясо, пятна на лице алкоголика-соседа. Мутные глаза из черно-белого телевизора.

— Собственно, сам термин «эпидемия», мне кажется, не отвечает, так сказать, моменту дня. Конечно, невозможно отрицать наличие определенных фактов, но все сведения, которыми буквально забиты газеты, это попросту преувеличения, основанные на слухах...

Черное.

— Наши медики в данный момент изыскивают методы…

Серый день.

— Вы не могли бы рассказать нам…

— Нет.

— А если…

— Нет.

— Но вы же даже не слушаете меня!

— Нет.

Красное и черное.

Медленная агония. Мародеры. Погромы. Озверевшие от предчувствия смерти солдаты. Солдаты должны были охранять город, но стали первыми жертвами.

Днем, казалось, земля отдавала водкой, ночью, в свете костров, она уже пахла кровью.

Потом все стало бесполезным. Солдат вывели. Город закрыли. Кто мог — уехал.

Кто-то не мог.

Свет есть. Говорят, электростанции охраняют, и рабочих возят туда на машинах. Каждый день. Может быть, там недалеко. Телевизор, правда, сломался. А радио работает.

Свежих газет бы… Почту, наверно, уже привезли, но идти за ней страшно.

Леша вчера пришел рано утром и принес большую пачку сухарей. Он раньше никогда ничего не приносил. Словно он что-то понял. И у нее сразу затеплилась надежда, что он все же понимает ее. Понимает, как страшно ей идти в магазин. Хотя идти сегодня нужно. И Леша, даже если он поймет, пойти не сможет, его просто не впустят туда.

И она решилась. Хорошо бы с Веркой, но Верки опять нет.



Лариса шла, прижимаясь к домам, заглядывая в подворотни. Говорят, не ходят они днем. Да мало ли, что говорят.

«Ничего. Я же знаю, чувствую, что со мной не может ничего случиться. Нужно только идти прямо. Сначала цель — вот до этого столба. Пока я иду к нему по прямой, со мной ничего не может случиться. Главное — не сходить с тротуара. И с прямой - ни шагу. И смотреть на столб. И по сторонам, конечно».


Наконец, показалось серое одноэтажное здание. Стеклянные братья этой старой кирпичной коробки все там, в кучах мусора и битого стекла.

Лариса постучала в окно.

— Лена, открой, это я.

Оглянулась по сторонам.

Одни двери, другие, наконец, она в магазине. Прилавок — баррикада. За него так просто не попадешь. За прилавком — неухоженная, испитая старуха — Леночка Ивлева. Она рада Ларисе до слез.

— Давно никого не было?

— Со вчера. Хлеб черствый. Да ты все равно бери, когда привезут еще. У меня печенье еще осталось. Дать? Ты постой маленько. Как ты? Леша как?

«Леша» она произнесла с таким теплом, что Лариса не смогла не ответить. Она рассказала про сухари и про то, как страшно стало ей по ночам. Слезы сами вливались в голос, но после этих слез — много легче.

Наконец, она, озираясь, вышла. Тяжело нагруженной, ей казалось, что обратно идти еще опасней.

Она почти дошла до дома, когда прямо из поваленной бетонной трубы на нее выскочило что-то, пронеслось, было мимо, но остановилось, крикнуло и помахало рукой.

Старушонка. Старушонка в пестрой юбке с узлом в руках.

Лариса вздохнула. Страх вдруг ослаб, и она увереннее зашагала дальше.

* * *
Над бесформенной грудой кирпичей и железобетонной арматуры, за которой грели свои грязные тела подростки, неожиданно показалась голова Лохматого с шикарной гривой, похожей на крашеную серебрянкой паклю, и с заросшими кустами волос ушами.

Любопытный Рыжик с визгом скатился вниз. Шестипалый первым бросился к щели, но выскочивший из-за большой бетонной плиты взрослый киевец преградил ему дорогу. Шестипалый оглушительно завизжал, Ушан огрызнулся на него, и он замер, перебирая в воздухе руками, словно стараясь прикрыть нежный, голый под изодранной одеждой, живот. «Чего визжать, — думал Ушан. — И так ясно, что они попались». А солнце было такое яркое…

Шестипалый продолжал так же беспомощно загребать руками, когда Лохматый спустился вниз. С ним было много других. Они вели себя не так, как если бы хотели съесть Ушана и его клан. Они вели себя по-другому. Они звали.

За развалинами церкви укрылось три клана. Самые смелые подростки вытащили из черного нутра здания тяжелый квадратный ящик со стеклянной стенкой, уже выпотрошенный кем-то изнутри. Они взобрались с ним повыше и сбросили вниз. Ящик весело загрохотал, но старшие обозлились вдруг и надавали затрещин. Подростки обиженно затаились, и лишь изредка доносилось их повизгивание.

На дороге показалось что-то большое, черное, с белой полосой на боку. Оно пылило, пыхтело и двигалось. Подростки заволновались. Лохматый же поднял обломок и швырнул навстречу чудовищу. И тогда все, как сумасшедшие, вдруг начали почему-то швырять на дорогу все, что находили тяжелого. Зверь заметался, он боялся подойти к ним и готовился удрать. Тогда они с ревом бросились на него, сжимая в руках первое попавшееся оружие.


— Дим, смотри, очумели они, что ли?
— Жрать хотят, твари. Разворачивайся.
— Смотри, оттуда тоже бегут. Сейчас дам газ, а ты стреляй.


Что-то загрохотало, как перед грозой, а потом затряслось быстро и страшно. Перепуганные подростки бросились врассыпную. Ушан дольше сопротивлялся страху. Он видел, как, хватая руками воздух, побежал через улицу Шестипалый и уже почти добежал до угла, как вдруг что-то ударило его в спину, кувыркнуло, и он, даже не успев вскрикнуть, ткнулся лицом в асфальт.

На шум из-за угла выскочило странное существо: фигуру высокого парня в ковбойке венчала уродливая голова киевца. Его маленькие красные глазки вспыхнули, он прыгнул вперед, но тут его опрокинуло, и черно-белое чудовище пронеслось по нему, со свистом пожирая воздух.

* * *
Позвонила бабка Вера.

— Ты радиво включала? Говорят, выселять нас будут. Чиризвычайный комитет по городу заседает. Дальше, говорят, некуда. А не поеду я. Уже дожила. Верку что - заберёшь?

— И я не поеду. Лешеньки опять нет. Куда я без него?

— Может, и переживем. Бабы мы с тобой. Не реви, дура. Кто знает, что будет, а мы переживем.


Леша не вернулся.


Как-то днем, сидя у окна, Лариса услышала шум — вроде как громкий голос кричал что-то.

Она распахнула окно — в воздухе висело гудение вертолета и голос из него непонятно ревел в рупор.

Она догадалась включить радио, услышав же, бросилась к бабке Вере.

Дверь была отперта. Не успев удивиться этому, Лариса вбежала на кухню. Там громко ревело радио, а бабка, держась одной рукой за подлокотник кресла, другой трепала за волосы Верку-беспутную. Лариса взвыла с порога:

— Вера, что ты!

Бабка оттолкнула Верку и тяжело развернулась к Ларисе.

— Уезжать надо, слышишь? Всех вывозят, газом травить будут! — Она дико взглянула на Верку. — А эта, пустоголовая, брюхатая от твоего Лешки. Дитё у нее будет, слышишь? Брюхатая она! Брюхатая! — орала бабка. И, склонившись перед белой полоской радио, навзрыд плакала Верка.


В окно почему-то постучали. Лариса, тяжело опершись на подоконник, выглянула вниз и поняла, что стучат не в их, а в самое нижнее окно. Стучит маленькая пестрая старушонка. Стучит и машет снизу, а она, не замечая своих слез, все плачет и плачет.