Амулет... Зеленый дом

Зелёный дом

Тому, кто не знает, каково это — сидеть много часов подряд почти без движения в тесной тележке, согнув ноги, сгорбившись и обхватив руками бочонки с водой, про-сто повезло в жизни. Это с точки зрения того, кто в этой тележке едет. Но можно пред-положить, что если бы ему пришлось бежать рядом с тележкой, он держался бы друго-го мнения.
Глебу сначала было очень даже неплохо, когда ещё в Тухлой балке ему предло-жили занять «место для тихоногих». Но едва тележка тронулась, бочонки «ожили» и начали толкаться, а вместе с ними пришло в движение и остальное содержимое, да и самого пассажира бросало из стороны в сторону.
А прибавьте к этому кота, лежащего на коленях, поначалу такого лёгкого, но как будто на глазах набирающего изрядный вес. Кстати, ему ведь тоже было не очень-то уютно, его тоже беспокоила тряска, и как иначе он мог держаться, если не запуская когти в толстые джинсы мальчика. Тут-то и выяснилось, что на самом деле они не та-кие уж и толстые — своя кожа, наверное, потолще будет, ¬но она, в отличие от джинсов, болит.
К тому же, не забывайте о голоде, он ведь может мучить и сам по себе, а тут ещё в таких условиях. От голода в первую очередь страдает настроение, оно падает, а вме-сте с ним ухудшается и самочувствие. Ну, голод — ладно, вряд ли стоило спасать мальчика только для того, чтобы потом уморить его голодом в безрадостной местности. Принимая во внимание это очевидное соображение, Глеб мог рассчитывать, что его рано или поздно накормят, тем более что еда лежит здесь, совсем рядом, в этой же тележке.
А вот ночная прохлада — более серьёзное неудобство. Она подобралась, когда крупная тряска (по бездорожью) сменилась мелкой тряской (по хорошей дороге на плохих колёсах), когда небо потемнело и выступили звёзды. Ночь в сентябре — не то, что в июле! Особенно на голодный желудок. Холод любит подбираться исподволь, сначала его не замечаешь, потому что больше думаешь о еде. А встречный ветер, как бы между прочим, забирается всё глубже и глубже в короткие рукава и в штанины, го-лые руки покрываются «гусиной кожей». Ты ёжишься, — пока ещё бодренько так ёжишься, как свежим утром, отбрасывая тёплое одеяло, — озираешься, отвлекаясь от голодных мыслей, и вдруг замечаешь, что едва различимые в сумерках деревья раска-чиваются от ветра. И ты, глядя на них, думаешь: а не надеть ли джинсовую курточку?
Поначалу она неплохо согревает. Ты забываешь о ночном ветре. Очевидно, ты не знаешь о его коварстве! Он твёрдо решил пронять тебя даже через курточку. Холод проникает сквозь самые маленькие дырочки и очень скоро добивается своего — ты дрожишь, как листья на этих тёмных деревьях. У тебя зуб на зуб не попадает, а руки в карманах так трясутся, что если бы ты захотел сейчас выпить лимонада, то наверняка расплескал бы полстакана.
В такой ситуации опасно говорить — как бы не прикусить язык! Но ты доведён уже до крайней степени замерзания, поэтому решаешь рискнуть своим языком, своей мальчишеской гордостью, мнением друзей, которые на тебя смотрят и Бог знает, чем ещё.
Ты просишь хриплым голосом уставшего, озябшего и голодного Глеба Калини-на:
— Д-д-дядя Г-григорий! Я так з-замёрз! Дядя Григорий!
— Что, устал? — Григорий повернул голову. — Озяб? Потерпи, скоро уже.
Он с трудом говорил, тяжело дыша — устал от долгого бега. Его ноги в плетё-ных башмаках тяжело топали по асфальтовой дороге, а спина всё больше горбилась, но зато ему не было холодно.
— Но я не могу больше! — взмолился Глеб.
Григорий остановился, и сразу, как по команде, тележка встала, Серый Вихрь повернул морду назад, он тоже тяжело дышал, высунув язык. У Глеба под курточкой заворочался Никифор, он искал, где бы высунуть голову. Глеб негнущимися пальцами расстегнул верхнюю пуговицу, кот выставил помятую мордочку с сонными глазами. На плече у мальчика встряхнулся зяблик — он давно уж прикорнул возле правого уха.
— Ладно, вылезай, разомни косточки, — сказал Григорий, потом как-то подоз-рительно посмотрел на Глеба и добавил: — Тебя ведь, небось, кормить надо. Свернём-ка с дороги, будь она неладна!
На обочине Глеб вылез из тележки и ему стало ещё холоднее. Зяблик тотчас пе-релетел на плечо своему хозяину, а кот спрятал голову и заворчал:
— Что за нужда была вылезать из тележки посреди дороги! Тут не лечь и не сесть, холод собачий! Ночь, тем более, а вам всё не сидится спокойно на месте. Где нам тут, посреди дороги, устроиться?
Глеб возмутился про себя: мол, хорошо тебе лежать на мягком, так не «мякал» бы, грел бы лучше! „Могу ведь и скинуть тебя на асфальт, посмотрим, что ты тогда скажешь“. Конечно, он такого не сделал, только поудобнее перехватил руки в карманах на животе. Это движение отозвалось Никифору чувствительными тычками, и он яростно заворочался, показывая своё недовольство. Что ж, его можно понять: он лежал теперь не на коленях, а на костлявых руках, и ему нужно было держать равновесие, чтобы не вывалиться из-под куртки.
Еле переставляя затёкшие ноги, Глеб вслед за Григорием и волком сошёл с до-роги и сквозь жиденькие лесопосадки выбрался к пшеничному полю. Здесь ветер дул ещё сильнее, и Глеб повернулся к нему спиной, пока Григорий озирался, прикидывая, где бы остановиться. Ох, до чего же было холодно! Ветер обжигал шею, несмотря на поднятый маленький ворот курточки. Оставалось только терпеть из последних сил и ёжиться, пряча дрожащую голову в плечи.
— Нету здесь подходящего места для отдыха, — сделал вывод Григорий. — На-до идти дальше, в Весеннюю рощу. Ещё версты две по дороге. — Он посмотрел на Глеба. — Э-э, да ты, и впрямь, совсем озяб! Ладно, остановимся в этих тополях, надо тебя накормить.
Неподалёку отыскали сносное место, кое-как закрытое с трёх сторон кустами акации. Григорий быстро собрал сухих листьев и веток, какие нашлись поблизости, и развёл маленький костерок при помощи кремня. У него это получилось с первого раза — высеклась хорошая искра и листья вспыхнули, а от них занялись и ветки.
Глеб сел на корточки и протянул руки к огню. Блаженство! Тем временем из те-лежки был выгружен берёзовый кузовок, небольшая колода и холщовый мешочек. И вот что там содержалось: хлеб из лебеды (не очень приятный на вид, но обладающий чудесным аппетитным запахом), пареная тыква (уже нарезанная крупными кубиками), ячменная каша (уже готовая, с маслом — только подогреть), морковь, репа и брюква (сырые), пучок свежей зелени (надо же, нисколько не завяла!), мёд, молоко и огромная деревянная ложка.
В глиняный горшок с кашей была свалена тыква, добавлена ложка мёда, и всё это поставилось в золу у огня; когда огонь прогрел один бок горшка, запах усилился, горшок повернули. Большая хлебная лепёшка была разломлена на четыре части и сло-жена на мешок, который послужил скатертью. Здесь же разложили сырые овощи и зе-лень. Крынку с молоком тоже поставили к огню.
Пока всё это готовилось, Глеб усердно грыз морковку, надеясь сбить аппетит, но достиг прямо противоположного результата. Пробовать сырую репу или брюкву он не решился, а когда кончилась морковь, взял хлеб и, сильно сомневаясь в своих действиях, откусил кусочек. Да, вкус не очень — пресно, привкус странный. Но голодный желудок требовал хоть чего-нибудь съедобного — пришлось глотать и откусывать вновь.
— А ты в мёд макай, сытнее будет, — посоветовал Григорий.
Да, так гораздо питательнее и вкуснее, убедился Глеб, когда попробовал. Он ос-тановился, съев два куска из четырёх и притупив этим чувство голода.
— А каша ещё не готова?
Григорий молча повернул горшок, открыл крышку и помешал. Должно быть, скоро. Вон ведь как опахнуло! Вкусная, наверное, кашка.
Никифор оценил продукты сразу, как только их вынули, и хлеб ему явно не по-нравился, но он всё же ещё раз подошёл и понюхал, а потом устроился неподалёку от горшка, глядя на него и облизываясь. Зяблик трудился над большой крошкой, которую получил от хозяина в первую очередь. Волк спокойно лежал рядом с Григорием, его жёлтые глаза отражали пламя костра.
Наконец каша подогрелась. Леший голыми руками взял горячий горшок и по-ставил Глебу. Слюнки так и потекли во рту голодного мальчика, будто он и не съел перед этим два ломтя хлеба! Он взял ложку и неуклюже зачерпнул тёмно-золотистую массу. Каша оказалась совсем не горячей, но приятно согревала желудок, и вскоре теп-ло разлилось по всему телу. Мальчик торопливо ел, а кот с беспокойством провожал каждую ложку. Глебу стало стыдно. Он поднял глаза на Григория и спросил:
— А можно дать моему коту?
— Ты оставь ему, он потом доест, — ответил тот.
— А ты как же, дядя Григорий, и твой волк? — догадался Глеб, отчаянно ругая себя за эгоизм.
Леший впервые за всё время улыбнулся и ответил своим низким с хрипотцой голосом, который, оказывается, мог выражать не только сдержанную неприязнь, но и добрую заботу:
— Ты ешь, ешь, не тушуйся. Мы ведь ради тебя встали. Наша еда ждёт дома, в Лещинном лесу. Я пока что не голоден, Серый Вихрь кашу не ест. А ты что, зелень-то не пользуешь разве? Она хороша с хлебом и брюквой. Да и репку бы погрыз.
Глеб замялся:
— Да я… Они, вроде бы, не варёные?
— А что, не ешь такие? Попробуй! Надо было перед кашей.
Отказываться не годилось. Глеб опустил ложку в горшок и взял кусок хлеба. Ес-ли бы он знал, что пучок травы состоит из молодой крапивы, листьев одуванчика, ща-веля и сныти, то не решился бы откусывать. Но впотьмах не разберёшь, да и на свету, говоря по совести, он вряд ли узнал бы все ингредиенты, потому что никогда в жизни этим не интересовался. Лук, укроп, петрушка — вот и весь набор зелени, которая попа-дала в пищу юного городского жителя, обычно в искрошенном виде в составе салатов. А теперь Глеб откусил уже знакомый хлеб, потом зелень и ощутил приятный кислова-тый вкус. И быстро съел весь пучок. Потом принялся за репу и брюкву, а когда вернул-ся к каше, то чувствовал себя уже таким сытым, что смог проглотить лишь несколько ложек.
Наконец подошла очередь Никифора, который, как всякий дисцип-линированный кот, терпеливо ждал, когда поест человек. Глеб придвинул ему остывший горшок. Он сунулся было, но тотчас отстранился и попросил:
— Отъешь, пожалуйста, эту нелицеприятную тыкву, добрый мальчик. Тыква претит моему аппетиту. Я бы и кашу не стал, но она, кажется, на молоке, не правда ли, многоуважаемый Григорий?
— Да, она на молоке, ты не ошибся, — подтвердил леший.
— Ну тогда я поем. Хоть чем-то существенным наполнить мой несчастный же-лудок! — болезненно рассуждал кот, пока Глеб выуживал кусочки тыквы, стараясь раз-глядеть их в свете костра.
Глеб решил покормить кота из ложки, которая по объёму была не меньше сред-ней поварёшки, и, зачерпнув, увидел, что каши осталось совсем мало. Пришлось Ники-фору вылизывать горшок, а потом долго умываться, потому что каша прилипла к его шерсти даже за ушами.
Оставалось ещё молоко. В крынке было не меньше, чем в двухлитровом бидоне. Такого вкусного молока Глеб никогда не пил. Хорошо, что он уже наелся до отказа, а то ведь на молоко были и другие претенденты: сколько-то отпил Григорий, а остатки поделили между котом и волком.
Разомлев от еды и тепла, Глеб мог мечтать лишь об одном — чтобы этот привал длился до самого утра. Настолько приятно было сидеть на траве, прислонившись к де-реву, глядя в огонь, протянув к нему ноги, а руками поглаживая кота на коленях! Он даже расстегнул курточку, хотя в вышине шумели и качались от ветра деревья, и хо-лодная осенняя ночь покрывала стёкла городских окон капельками отпотевшей воды. Город остался где-то там, за полями. Он щерился тёмными дырами в свете полной лу-ны, обступая безжизненной громадой одинокого старца. Каково ему там сейчас?
Костёр медленно затухал. Глеб слушал шорохи ночи и думал о Староборе. Голо-ва его клонилась всё ниже, пока подбородок не уткнулся в грудь. Он очнулся на секун-ду, бросил сонный взгляд на костёр и повалился на бок.

Долго спать не пришлось. Под утро с дороги донёсся топот. Глеб спросонья ма-ло что понял, только увидел в свете луны фигуру Григория, прильнувшего к стволу тополя. Леший сделал мальчику знак не двигаться. Когда топот стих, явился волк, который, видимо, ходил на разведку, и они с хозяином о чём-то посовещались. Всё было тихо, и Глеб снова уснул, заметив, что опять стало прохладно.
Теперь он проспал до утра и проснулся от холода. В посадках держался утрен-ний туман. Солнце стояло уже высоко, но от этого было мало толку. Хорошо хоть ветра нет, как вчера.
— Дядя Григорий, а что это было ночью? — спросил Глеб, еле продрав глаза.
— Троглодиты. Пять голов. Бежали, как очумелые. Не то гонцы, не то охотники. Из города, видать, — ответил леший.
— А может, это за нами?
— Да нет. Погоня малым отрядом не бегает, да и где им распутать мои следы! Не бойся.
— А сколько нам ещё до твоего леса добираться?
— Если бы не эти, и если бы мы вышли с рассветом, то к вечеру бы добрались.
— А чего же мы ждём? И не опасно ли нам идти по этой дороге? Вдруг там за-сада!
— Да нет, нет. Какая засада! Зяблик ведь не сова, давно уж всё разведал.
— А и верно! — засмеялся Глеб. — Зяблик.
Тут он, кстати, и прилетел, будто услышал, что о нём говорят. Сел на плечо мальчику, моргая своими озорными глазками, и что-то чирикнул. Погладить его было одно удовольствие — какой он крепенький и тёпленький! С таким не попадёшь в заса-ду и не заблудишься. А эти троглодиты — просто случайная банда, бегут по своим де-лам, ну и пусть бегут.
— Кабы не ты, Глеб, я б догнал их, тут бы им и конец, — мрачно сказал Григо-рий. — А так, пусть бегут. Подождём, пока уйдут подальше, а заодно проверим, нет ли ещё кого следом. Хотя, так и так нам скоро в дорогу. Поешь-ка вот тыковки, да попей водички. Задерживаться слишком нам тоже не след. И костра разводить больше не бу-дем: шляются тут по дороге.
Потом поразмыслил о чём-то и ещё добавил:
— С дороги я не сверну. Трудно будет тянуть поклажу по бездорожью. Пойдём, как шли, авось к завтрашнему утру доберёмся.
Глеб уже знал, что такое ночёвка в осеннем лесу. Как же без костра? Но делать нечего. И до ночи ещё далеко, авось как-нибудь… Он нашарил в кармане часы без ре-мешка, они показывали десятый час. Без аппетита пожевал холодной тыквы, заел хле-бом, замазал остатки мёда, запил холодной водой. В животе даже с холодной еды нача-лись химические процессы, выделилось кое-какое тепло, кровь забегала побыстрее. Юный путешественник немного согрелся и повеселел, он готов был продолжить путе-шествие в тележке. Поклажи немного поубавилось, к тому же, Григорий додумался вы-грузить непочатый бочонок с водой, от этого в тележке стало попросторнее. Глеб залез, как только впрягли волка. Некоторое время ждали Никифора, который где-то разгули-вал. Он явился со стороны поля, облизывая усы. У мальчика мелькнула неприятная до-гадка:
— Никифор, неужели ты кого-то съел?
Тот сначала устроился на коленях, а потом ответил:
— Доброго мальчика интересует моё меню? Мышка-полёвка — вот и всё, что мне перепало. Меня ведь не учили родители охотиться, я не умею мышковать как сле-дует. К тому же, мне совсем не безразлично мнение достопочтеннейшего, несчастного Старобора, а он всегда укорял меня за охотничий инстинкт. Его э… концепция, его, так сказать, кредо, что ли — «все должны жить» — нашло во мне откровенного сторонника. Я, например, ни за что бы не поднял лапу на птичку. Ну подумай, мальчик, зачем губить, к примеру, нашего славного зяблика? Съешь его — и не на-ешься, а зяблика-то уже нет! Живя у людей, я научился есть всякую пищу, могу съесть и хлеб, и кашу, и суп. Вот только овощи мне что-то не по душе. Не принимает душа — и желудок не принимает. Молочко люблю, творожок, сметанку, а особенно сливочки. Но, говоря о главном, нет для меня ничего лучше рыбы.
Сказав так, Никифор облизнулся и задумался. А тележка тем временем выехала на дорогу, и опять замелькали бесконечные деревья. Глеб смотрел, как вьётся серая лента дороги, как подминают её сильные волчьи лапы. Он вроде бы ни о чём не думал, а просто чувствовал что-то тоскливое, уходящее, увядающее — грусть какая-то, что ли, а может, тягучая усталость. Солнце за деревьями поднималось всё выше, вокруг стано-вилось веселее. Вдруг на повороте поток солнечного света упал на дорогу, высветив мельчайшие трещинки и камешки. Впереди, насколько видел глаз, убегал в размытую даль светлый жёлто-зелёный коридор, и откуда-то с полей донеслась восторженная песня жаворонка. В безветренной тиши она звучала так бодро и радостно, что мальчик встряхнулся, прогоняя тоскливую полудрёму, и восхищённым взором окунулся в сияющее небо. Там, в густой, бесконечно нежной, изысканно нарядной и недоступной синеве летели белые птицы. Были они белее облаков, и выше облаков парил их торже-ственный строй, неторопливо-грациозными взмахами крыльев провожая уходящее ле-то. В лёгком, неуловимо-правильном ритме изгибалась белая вереница в прозрачных небесных потоках, сохраняя свою изначальную гармонию.
Так же прекрасен и неповторим полёт отжившего листа, оторвавшегося от вскормившей его родной веточки, чтобы проделать неизведанный, единственный в жизни, короткий, печальный путь до земли. И только от воли чужого равнодушного ветра зависит, куда занесёт его: на жёсткую неласковую пустошь, чтобы бесцельно скитаться вместе с пылью, пока не выпадет первый снег, или в холодное озеро, чтобы бесследно исчезнуть в тёмной глубине, как в ином мире, или на мягкую знакомую зем-лю у корней, где среди своих родственников — таких же листьев — можно спокойно ждать наступления зимы, согревая друг друга и вспоминая зелёный май, весёлый июнь, тёплый июль и тихий август.
— Зря ты, всё-таки, съел мышку-полёвку, — ни с того ни с сего сказал Глеб. — У неё, наверное, были детки. Все должны жить.
Кот ответил:
— Да ведь и я о том же думаю. Но с другой стороны, питаться-то ведь надо. Я и хозяину так же отвечал.
— А он что?
— А он — вот как ты: все, мол, должны жить.
— Баловство это, — вклинился Григорий. — Жизнь есть жизнь, и каждый живёт по-своему. Что же мне, волков, лисиц, сов тех же изгнать из моего леса за то, что охотятся? Или брюквой кормить? Нет, коли родился волком, охоться, а зайцем — бере-гись. От того прямая польза лесу. Я даже злых духов держу — в узде, конечно. Ибо всё, что было до нас, после нас должно и остаться. Не моё это дело — мир менять, да и не ваше. Хотя, людям я не указ. Но и они пускай в мои дела не лезут.
— А как же слабые? — возразил Глеб. — Вот, хоть зяблик ваш, к примеру! А птенцы — как же их не защищать? А дети других: зайчата, лосята…
— Ну, ты повернул! — усмехнулся леший. Но не стал разводить дискуссию, а только добавил: — Зяблик, говоришь? Ну, его-то так просто не съешь!
— Но ведь Старобор думает по-другому, а он твой друг, дядя Григорий, и не че-ловек совсем.
— Так Старобор и живёт по-другому. Эх, старый друг, каково тебе сейчас там? Говорил я ему: перебирайся ко мне. А он: судьба, мол, у меня такая — с людьми жить.
Путники надолго замолчали. У всех в памяти стоял образ старого домового, му-жественного и мудрого. Дорога, прямая, как линейка, казалась бесконечной, всё дальше унося Глеба от «своей-несвоей» квартирки и её добрых сказочных жильцов.
Облака наплывали и уплывали, изредка закрывая солнце, которое незаметно, как часовая стрелка, отсчитывало время. Смотришь на него — кажется, что повисло без движения, но чуть забудешься, отведёшь глаза, а потом замечаешь, что тени легли уже под другими углами. Вот жаркий диск взобрался на самую вершину неба, в зенит, а потом, не спеша, покатился под горку, к западу и к закату. С течением времени менялось всё вокруг: поворачивались вслед за солнцем подсолнухи, целое поле которых подступило в одном месте вплотную к дороге; меняли свои маршруты пчёлы и муравьи; грибы выставляли из-под листьев подросшие шляпки; листья, трава и облака приобретали новые оттенки. Только путешественники на неизменной дороге всё так же стремились в одном направлении, изредка перебрасываясь случайными фразами; устало поскрипывала тележка, тяжело шлёпал Григорий, да где-то вверху шелестели крылья неутомимого зяблика.
У Глеба опять, как накануне, затекли ноги, заболела спина, начали слезиться глаза, чесалось то тут, то там, ногам было жарко в плотных кроссовках, шея горела от солнца, а растревоженный тряской живот всё настойчивее требовал пищи. Мальчик уже не раз предлагал лешему сделать остановку, но в ответ получал только предложе-ние потерпеть до какой-то Малиновой Пади, в которой-де он, Григорий, обычно оста-навливается. А уж где она, эта Падь, и сколько до неё ещё страдать — не известно. Глеб набрался терпения, но, как оказалось, напрасно, потому что поездка вдруг сама собой закончилась очень неприятным образом — сломалась тележка. Может быть, она обиделась на неблагодарного мальчика, который постоянно елозил, чесался, пинался и думал о ней не очень хорошо? На ровном месте треснула ось, колёса разъехались, пас-сажиров хорошенько тряхнуло, а дно тележки заскребло по дороге.
Григорий был очень раздосадован, но ему волей-неволей пришлось устроить привал. Впрягшись в тележку, трое путешественников, которые покрупнее, отбуксиро-вали поклажу к ближайшим деревьям и сели на траву, чтобы перевести дух. Хозяин осмотрел ось и сказал, что сделать ничего нельзя — тележку придётся бросить и про-бираться пешим ходом. А поскольку всю поклажу они бы всё равно не унесли, то был дан сигнал: наедаться «от пуза». В трапезе теперь участвовали не только свои двуногие, четвероногие и пернатые, но также кое-кто из местных: мухи, пара шмелей, семейка уховёрток, целая орда муравьёв (они, правда, не ели, а затаривались — муравейник был где-то поблизости), поползень с подругой (очень скромные птички), одинокая стрекоза, дюжина кузнечиков и суслик (весьма осторожный малый — он так и не подошёл, дождался, пока ему бросили кусок тыквы).
Было тепло. Пахло подопревшими за прошлую ночь берёзовыми листьями. Объ-евшись, Глеб растянулся на траве, глядя в небо. Берёзы легонько покачивали своими тонкими верхушками. Даже и не подумаешь, что это середина сентября, и что твои ро-весники сидят в школе, а скоро октябрь, дожди, первый снег… Папа с мамой приходят домой, а сына нет, что они делают унылыми вечерами, которые раньше целиком были отданы ему, что они чувствуют? С ума ведь можно сойти! Одна надежда — Старобор, он и успокоит и посоветует. Да и у него вон проблемы — может быть, уже и нет на свете доброго старика.
Пока мальчик предавался меланхолии, Григорий быстро перебрал оставшуюся поклажу, распределил по штукам самое нужное, наполнил водой баклаги, а остальное сложил в укромном месте и забросал листьями. Одна штука была приготовлена для Глеба — его собственный школьный ранец, забитый до отказа. Сам он взял большой холщовый мешок, заполненный наполовину, и закинул его за спину.
— Ну, вставай! Негоже медлить. Пойдём напрямик, полем, — проронил он, по-правил мешок на плече и тронулся, не дожидаясь мальчика.
Глеб тяжело поднялся, взгромоздил на себя ранец и двинулся следом. Звери бе-жали налегке: волк рысил где-то сбоку, а кот держался Григория, мешаясь под ногами. Путники быстро пересекли лесополосу и углубились в заросшее жёсткой травой поле, в самый жар, в безветрие, в царство верещащих насекомых и цепляющихся за штаны колючек, в перепаханную когда-то людьми, а ныне забытую и ссохшуюся землю.
Комья и рытвины были скрыты в траве, и ноги как нарочно попадали туда, куда не надо. Штанины сразу покрылись сплошной коркой колючек, пыль поднималась от каждого шага и тянулась следом, прилипая к влажной коже. С трёх сторон была видна граница поля — линия деревьев в пыльном мареве, а с четвёртой стороны поле слива-лось с небом, и казалось, нет ему конца; именно в том направлении и двигался Григо-рий. Идти поначалу было просто трудно: ноги плохо слушались с непривычки, сытый отяжелевший желудок наполнял тело вялой ленивой дремотой, глаза щурились от солнца, которое жарило прямо в лицо. Скоро желудок переварил остатки пищи, вся энергия перешла в ноги, они отяжелели, распарились, а на пятках и под складками сбившихся носков начали гореть первые потёртости, если не мозоли. Ранец оттягивал назад, приходилось горбить спину, и Глебу думалось, что он взбирается по какому-то отлогому бесконечному склону. А ноги переставлять было всё труднее, они дрожали и цеплялись за полевые силки, расставленные самой природой — сплетённые длинные травы, полусухие, но крепкие, как проволока. Пот заливал уставшие от света, слезя-щиеся глаза. Плечи жгло огнём — лямки ранца, казалось, давно прорезали куртку, фут-болку и кожу, и добрались до самого мяса. Голова отупела от усталости, в мозгу воро-чалась, толкаясь в виски, лишь одна мысль: только бы не отстать от хозяина, только бы не отстать. За два-три часа ходьбы Глеб раз тридцать прикладывался к своей баклаге, пока она не опустела, но вода не приносила облегчения, испаряясь, видимо, прямо с языка. Да у него и не было возможности попить как следует, потому что спина Григо-рия быстро удалялась — так скорее же, глотнуть пару раз, сунуть баклагу в ранец, и дальше, чтобы не отстать. Он бы очень удивился, если бы узнал, что леший идёт впо-ловину медленнее чем обычно, щадя своего подопечного, непривычного к таким делам, как пешие прогулки. Он помнил только недовольный голос хозяина, когда тот был расстроен поломкой тележки, поэтому ни за что не решился бы попросить его сделать привал. Да и то сказать, Григорий — леший сердитый, хорошо ещё, что не прогоняет, разве он будет нянчиться с малознакомым мальчиком!
И Глеб молчал. Тащился кое-как, одурев от природных неудобств, глядя под но-ги, спотыкаясь на каждом шагу. Шёл-шёл, да и наткнулся вдруг на широкую спину ле-шего. Протёр глаза и осмотрелся. Они стояли перед длинным пологим спуском. Внизу синела мелкая речушка. Поле широким клином спускалось к ней, его границы справа и слева значительно сблизились. Сзади смутно виднелась та лесополоса у дороги, от ко-торой они стартовали — не так уж много прошли, как казалось. За рекой раскинулись желтеющие луга, местами росли группы деревьев. Низко над горизонтом стягивались серые тучи, и вечернее солнце медленно погружалось в них.
— Хорошую петлю мы срезали! — с улыбкой сказал Григорий; Глеб посмотрел ему в глаза и невольно улыбнулся в ответ.
— Вон, — объяснил леший, — за теми деревьями проходит дорога, по краю по-ля, и за рекой сворачивает в нашу сторону. Стало быть, мы опять выйдем на неё где надо, а там и до дома рукой подать. Знаю, что устал ты с непривычки, но отдыхать не советую — потом не встанешь. А там, видишь, дождь собирается. Укроемся в ближайшем лесочке и заночуем. На-ка вот, хлебни из моей баклаги, и вперёд. Авось тут полегче будет: под гору всё-таки.
Глеб с радостью согласился: ему важнее было расположение лешего, чем привал на голом бугре. И захотелось окунуть уставшие ноги в прохладную речную воду. Вся компания немедля тронулась в путь. Глеб подумал, насколько легче идти, когда ви-дишь цель! Река манила свежей прохладой.
Расстояние преодолели в каких-нибудь полчаса и окунулись в шелест рогоза. Глеб снял обувь, носки и вброд перешёл реку, а потом ступил на мягкую траву.
На закате укрылись в крошечном берёзовом лесочке, который Григорий наметил ещё с пригорка. В небе уже громыхало. Быстро темнело. Они споро соорудили шалаш и разложили запасы, чтобы успеть поужинать до дождя. Как только упали первые капли, Глеб завалился спать. Рядом пристроились Никифор и зяблик, а леший с волком замешкались снаружи. Гроза пронеслась быстро, а потом на всю ночь зарядил нудный осенний дождик. Шалаш промок насквозь, только листья, служившие постелью, оставались сухими, но от земли шли влажные испарения, и было холодно.

Глеб Калинин проснулся на рассвете, потому что его бил озноб. Лицо горело, а руки и ноги были как лёд. С двух сторон его грели Григорий и волк, но это не помога-ло. Он выбрался из тесноты и сел. Согреться было нечем: всё уже было надето, все пу-говицы застёгнуты. В такой сырости даже костёр не развести. Руки не гнулись от холо-да, можно было попробовать согреть их горячим дыханием — внутри как будто рабо-тала домна, и раскалённый металл заменил кровь, — но дыхание улетучивалось лёгким облачком, а ногти оставались такими же синими, и рукам становилось ещё холоднее.
Серый Вихрь поднял голову и пристально посмотрел на дрожащую спину маль-чика. Тотчас зашевелились и остальные.
— Гррригорий, Грришенька! — спросонья заверещал зяблик.
Григорий поднялся, стянул с себя рубаху и вылез наружу. Подошёл к стройной молодой берёзе и прижался к стволу. Его тело было покрыто зеленовато-бурой шер-стью, а руки голые, как у людей. Суровое лицо лешего выражало в этом момент бес-предельную радость, он блаженно улыбался, как ребёнок. Но вот взгляд его упал на Глеба, он нахмурился и озабоченно спросил:
— Ты, никак, захворал, сынок, а? Простыл что ли?
— Да нет, — через силу ответил Глеб. — Холодно только очень. И нос не ды-шит.
— Вон как! Стало быть, захворал. А нам ещё идти полдня. Что же нам с тобой? Для начала мы напоим тебя горяченьким. Разведём огонь.
— Так сырое же всё, — возразил мальчик слабым голосом.
— Уж как-нибудь! Здесь, конечно, не моя земля — была когда-то моей, а теперь не моя. Но лес, какой бы он ни был, лешего никогда не подведёт.
И действительно, минут через десять запылал костёр. От него исходило такое живительное тепло, что Глеб не только сразу согрелся, но даже повеселел, простуда отступила куда-то в носоглотку и там скреблась, наполняя нос и горло болезненной тяжестью. Зато в голове стало посвежее. Он три раза с удовольствием чихнул, высморкался, прокашлялся и подумал: хорошо бы позавтракать горячим!
Григорий осмотрел оставшиеся припасы и решил сварить грибную похлёбку. Жареные грибы, коренья и кое-какие травки — вот и вся заправка, но какой вкусный получился суп! Его забелили сметаной, посыпали свежей зеленью, и дали больному на пробу. Пока Глеб ел, леший насобирал кучку подберёзовиков, нанизал на пруток и за-пёк над золой, посолив и полив конопляным маслом. Прикончив свою долю горячего и выпив травяной чай, Глеб в придачу сгрыз четыре морковки и почти забыл о болез-ни. Волк и кот ходили на охоту, но вернулись ни с чем — у них было мало времени, хозяин торопил в дорогу. Им тогда накрошили остатки хлеба, размочили в грибном бульоне, и они на пару очень быстро расправились с этим, до блеска вылизав супный горшок.
День ещё как следует не разгулялся, часы показывали без четверти девять, когда компания покинула гостеприимную рощу. Глеб шёл налегке, его ранец с учебниками покоился в мешке Григория. «Налегке» ещё не значит «легко» — ноги-то гудели ещё со вчерашнего дня, да и болезнь дала о себе знать насморком, кашлем и тяжестью в голове, как только загасили костёр. Можно было бы сказать, что Глеб едва переставлял ноги, но это слишком слабо. На самом деле он едва не падал, несмотря на частые оста-новки. У него даже пропал аппетит, глаза застилала колючая темень, сердце как будто перекочевало в голову и настойчиво било в виски: топ-стоп, топ-стоп. Сначала он спрашивал, сколько ещё идти, намечал себе ориентиры и радовался, когда достигал их. Но дальше открывалась такая же нехоженая земля, и он падал духом. Скоро он уже ни о чём не думал, только брёл, опустив голову, держась за руку лешего.
Они шли часов пять лугами, а потом выбрались на дорогу. Было за полдень, и до Лещинного леса оставалось всего ничего. Вновь потянулись деревья лесополосы, только не веселые, как вчера, а унылые и мокрые. Небо, серое и беспокойное, уже несколько раз проливалось моросящим дождём, одежда промокла насквозь.
Никифор тоже еле переставлял лапы, его шерсть впитала в себя столько влаги, что потяжелела, наверное, раза в три. Он брёл, опустив усы и волоча хвост по асфальту, и выглядел так жалко, что Григорий взял его на руки. Вскоре, правда, кот попросился обратно на землю, потому что лешему трудно было нести его и одновременно прикрывать ладонью от ветра зяблика, сидящего на плече. Зяблику тоже было не весело, он быстро истратил запасы бодрости и сидел, нахохлившись, распушив пёрышки, чтобы удержать побольше воздуха, нагретого маленьким горячим тельцем.
Только волк бежал по-прежнему ровно, подняв нос и внимательно осматриваясь по сторонам. Именно он и заметил первым подозрительные тёмные фигуры впереди на дороге. Шерсть его вздыбилась как щетина, в глазах зажглась кровавая ненависть — он узнал троглодитов. Компанию как ветром сдуло с дороги. Притаились в кустах и долго вглядывались сквозь моросящий дождь, пытаясь разобрать, что делают враги посреди дороги в такую скверную погоду.
Фигуры не шевелились, и их было мало, поэтому Григорий осторожно двинулся вперёд. Они приблизились к месту и увидели четырёх мёртвых троглодитов, застывших в таких позах, как будто смерть настигла их прямо на бегу, их тёмные лица (или морды) выражали тяжкую муку.
— Похоже, их загнали до смерти, — сказал Григорий. — Это те самые. Хотел бы я знать, что они делали у самых моих владений. И где пятый?
— Это не охотники, — рыкнул волк. — Падаль!
— Этого кто-то полоснул по спине. Глубокая рана, — заметил его хозяин. — Не нравится мне это. Что-то тут не так. Я чувствую чьи-то мерзкие козни.
Глеб впервые в жизни видел мёртвые тела. Ему было жутко, смерть витала над этим местом. Он не старался что-то понять, не чувствовал удовольствия от вида пав-ших врагов, напротив — ему было жалко их. Он смотрел на фигуры и представлял, как им было больно. Троглодиты выглядели отвратительно. У одного на шее было ожере-лье из чьих-то зубов — очевидно, военный трофей, — владелец вцепился в него двумя руками, будто сопротивляясь удушью. Ещё один умер, схватившись за живот. Сбитые в кровь мохнатые четырёхпалые ноги свидетельствовали о долгом пути, которого не выдержали даже башмаки из дублёной кожи.
— Собаке — собачья смерть, — сказал Григорий, плюнув на одного из мертве-цов, и двинулся дальше. Глеб побрёл следом.
Часа через два, когда путники уже подходили к лесу, и Глеб уныло размышлял про себя, чем мокрый холодный лес может быть лучше мокрой холодной дороги, оты-скался пятый троглодит. Они бы не заметили его в придорожных кустах, если бы не волчье чутьё. Серый Вихрь страшно зарычал и набросился на врага, который делал слабые попытки подняться и приготовиться к защите. Огромный зверь с ходу вцепился ему в горло зубами, повалил и поставил передние лапы на грудь.
— Стой! Стой! Не убивай его, пожалуйста! — не понимая самого себя, закричал Глеб.
Волк на секунду выпустил жертву и с удивлением посмотрел на мальчика. По-том примерился вновь прикусить окровавленную шею, но Глеб уже подбежал и схва-тил его за загривок, пытаясь оттащить. Ему, конечно, в жизни не удалось бы заставить волка даже пошатнуться, но тот не стал связываться и оставил троглодита.
— Что это ты удумал, Глеб! — недовольно буркнул Григорий. — Нечисть должна гнить под опавшими листьями, пока сама земля не покроет мерзкие кости. Не коснётся их никто из добрых существ, так они и сгинут сами собой в тёмной могиле времени.
— Но ведь он ещё жив!
— Значит, ему не повезло, как остальным, потому что мы воздадим ему живому за его зло.
— Но ведь он ничего нам не сделал, к тому же он, бедняга, и так умрёт, навер-ное.
— Не сделал!? — леший, как безумный, схватил мальчика за плечо и затряс. — Вот, значит, кого спасал Старобор — он жизнь отдал за тебя, а ты жалеешь троглодита!
Глеб потерял равновесие и упал на траву, с ужасом глядя на разгневанного Гри-гория. А тот вывернул из земли камень и навис над троглодитом — сейчас разобьёт ему голову! Тогда мальчик вскочил и повис у него на руке:
— Не надо, дядя Григорий!
Леший стряхнул назойливого мальчишку и занёс камень. Глеб смотрел на него во все глаза и видел искажённое злобой лицо доброго лесного хозяина, это лицо каза-лось ему чужим и безобразным.
Но Григорий так и не ударил, выражение его лица вдруг изменилось, злоба ус-тупила место усталому сожалению, и тоскливая грусть отразилась в его зелёных глазах. Он отбросил камень и отошёл к ближайшей берёзе. Постоял немного, прижавшись к ней лицом, а потом обернулся и сказал:
— Троглодиты сожгли мой дом, замучили всё моё семейство. Из тех зверей, ко-торые жили со мной, и которых я любил как детей своих, осталась только волчица Хмурая Тень — прабабка Серого Вихря. Я доживаю свой век, как высохший дуб.
Глебу стало стыдно:
— Прости, я не знал. Но… ты говорил, что всё должно остаться. А этот трогло-дит, может, и не виноват вовсе?
— Его вина одна — он служит злу. Посмотри на него: это медвежьи клыки, это волчьи, это троглодитские когти, а тут, посмотри, горловые косточки людей. Многих погубил он на своём веку! И вот знак, что это не простой солдат, а закоренелый пред-водитель проклятых бандитов: видишь, железный череп, — леший грубо сорвал пере-численные атрибуты и бросил под ноги. — Посмотри ещё сюда: этот нож испил много крови, — он поднял огромный тесак.
Глеб принял нож и чуть не выронил из рук — такой он был тяжёлый. Каменную рукоятку уравновешивало длинное, расширяющееся к боевому острию лезвие, покры-тое зазубринами и царапинами, но тщательно заточенное и отполированное. Учитывая длину этого ножа, — сантиметров под сорок — его легко можно было назвать корот-ким мечом.
Троглодит, который сначала готовился твёрдо встретить смерть, видимо, терял остатки сил, он часто впадал в беспамятство и тогда жалобно просил пить.
Григорий понял, что жить врагу осталось недолго. Он подхватил свой мешок, направился к дороге и бросил через плечо:
— Пойдём. Он сдохнет без нас.
— Дядя Григорий, а у нас не осталось хлеба? — робко спросил Глеб.
Когда он увидел медленно разворачивающегося лешего, то не ждал ничего хо-рошего, и ни за что бы не поверил, что хозяин развяжет мешок, чтобы бросить врагу две последние лепёшки и баклагу с остатком воды.
Они двинулись дальше: впереди Григорий, сильно обиженный, за ним волк, и, шагах в десяти от них, мальчик с котом. Глеб нёс троглодитский тесак и думал о войне, хотя ничего, в сущности, не знал об этом предмете ни в том мире, ни в этом. Никифор как-то неопределённо рассуждал о сложностях жизни, но Глеб его почти не слушал.
Вскоре они достигли, наконец, места, где Лещинный лес дубовым клином выходит к дороге, а она, словно испугавшись мрачной чащобы, круто сворачивает вправо и уходит дальше, в поля.

Когда путники вошли под сень молодых крепких дубков, то сразу почувствова-ли живительный воздух здорового леса. Пахло дубовыми листьями, грибами и травами. Ветер стих, и дождь почти прекратился. Холодный подозрительный горизонт заслонили близкие, спокойные деревья. Гнетущая тишина дороги, в которой пугающе громко раздавались собственные шаги, сменилась ласковым шелестом листьев. Капли дождя успокаивались в кроне, скапливались на ветках, а потом тихо стекали по ство-лам или бесшумно падали на травяную подстилку, которая впитывала и воду, и шаги, и усталость, и грустные мысли. Лес — не просто особый мир, это источник жизни. В лесу нет места ничему застывшему, холодному, мёртвому. Даже засохшие деревья, упавшие от старости, продолжают жить, пока муравьи не растащат труху по своим муравейникам. Принеси в лес камень, брось его на полянке, и сразу он оживёт — покроется лишайником, потеплеет, и поселится в его трещинах весёлый насекомый народец, а под ним обязательно появится норка.
Григорий сразу преобразился, как только ступил на родную траву, теперь с лица его не сходила улыбка, а глаза искрились привычным счастьем, которое испытываешь не изредка, урывками, а всегда, если живёшь с любимыми существами на любимой земле, где знаешь каждую веточку, и каждый листочек радуется тебе. Он уделил доб-рый взгляд каждому дереву, и деревья радостно признали его, потянулись к нему мок-рыми ветками, а те, которых он коснулся рукой, словно посветлели и позеленели. Вдруг откуда-то сверху донёсся первый пронзительный крик лесной птицы, его тотчас подхватили со всех сторон, и вот уже целые стаи больших и маленьких, жёлтых и се-рых птиц слетелись, выражая свою радость, к хозяину. Они кружились над головой, прыгали по веткам, прыскали из-под ног, стараясь задеть Григория крыльями. Плечи, голова и руки лешего сразу превратились в большой насест, птицы толкались, подси-живали и задирали друг друга — так им хотелось выразить свои чувства. Неугомонная свита сопровождала путников всю дорогу до Лещинных Хором, которые прятались в глубине леса, у истока лесного ручья в густом и запутанном орешнике. Чуть позже присоединились те, у кого не было быстрых крыльев, и Григорий посадил Глеба на могучего красавца-лося, он гордо нёс свои прекрасные рога над волками и лисицами, медведями и зайцами, которые оказались поблизости в тот момент и сбежались, чтобы встретить хозяина леса.
Лось остановился у зарослей лещины, разросшихся так густо, что они казались сплошной зелёной завесой, в которой терялся и взгляд, и голос. Но перед Хозяином деревья сразу раздвинулись, открывая ровный проход. За ореховым туннелем была чу-десная поляна с большим холмом, в котором и было устроено просторное жилище.
Глеба с Никифором отвели в отдельную земляную пещерку, тёплую, сухую и тихую. Глеб огляделся, почувствовал себя дома, снял мокрую одежду, счастливо вздохнул, набрав полную грудь лёгкого душистого воздуха, и завалился спать в кучу мягкой лесной травы. А в эту минуту с вершины холма взвились в небо два сокола, их послал Григорий узнать о судьбе Старобора.

В глухую полночь проснулся Глеб от предчувствия близкой опасности. Будто чьё-то ледяное дыхание коснулось его головы. В круглое окошечко заглядывала убы-вающая луна, призрачно освещая комнатушку. В бледном свете даже собственные руки выглядели жутко. Никифор метался по комнате, обнюхивая углы и подвывая не своим голосом, как волк или одичавшая собака. Мальчик вжался в угол, втянув голову от страха. Ему сразу вспомнились рассказы Старобора о демонах и бесах. Он нащупал ру-кой талисман, непривычно горячий и светящийся в темноте. Ледяная жуть наползла так плотно, что казалось, тело опустили в прорубь и сверху придавили льдиной, стало трудно дышать. Глеб рванулся, будто бы вверх, и начал отчаянно барахтаться. Но кто-то невидимый схватил его за голову, где-то внутри прозвучали непонятные зловещие слова, тело вытянулось в струнку и вмиг окоченело. Теперь мальчик мог только смот-реть в одну точку, прямо на луну. И от луны к его голове протянулись незримые нити, они опутывали сознание, выворачивая память и вызывая отвратительные жуткие обра-зы, которые разбредались по голове, забивая собой светлые просторы детской души.
Вдруг свет луны мигнул и погас, это Никифор вспрыгнул на окно. Талисман к руке мальчика вспыхнул, разгоняя по всему телу живительное тепло, и Глеб ощутил, как рвутся в его голове страшные оковы и рассеиваются призраки. Он дёрнулся изо всех сил, почувствовал, что вновь овладел своим телом, вскочил и бросился вон из спальни. Он бежал наугад по тёмным коридорам, натыкаясь на бревенчатые стены, по-ка не вырвался в светлый просторный зал, полный разных существ; увидел Григория и упал ему в ноги, лихорадочно дрожа и выкрикивая какие-то бессвязные фразы.
Григорий вскочил с места и обнял мальчика, укрыв его своим зелёным плащом. Глеб вспомнил, как мама укрывала его стёганым одеялом в холодную зимнюю ночь, и беззвучно заплакал, уткнувшись в грудь лешего. Он мучительно старался сдержать слё-зы, презирая себя за слабость, но не мог оторваться от надёжных рук Хозяина Лещин-ного леса; слушал медленный стук его сердца и старался выбросить из памяти ночной кошмар.
По всем хоромам, в каждый закоулок, в погреба и подворье были посланы луч-шие ночные следопыты — совы и летучие мыши. От лесного дворца во все стороны полетели крылатые гонцы и дозорные. Спустя какой-нибудь час весть о злодействе достигла самых отдалённых окраин, и даже в ближайших лугах забеспокоились редкие обитатели, пряча детёнышей, засыпая изнутри входы и выходы своих нор, или, наобо-рот, взмывая в ночное небо, — кому как казалось безопаснее. В северной Пожарной глуши заворочались духи пепла, в трясине под старыми соснами забурлили пузыри бо-лотного газа и поднялся до самых сосновых вершин смрадный туман, зашевелились гнилые корни, открывая потаённые укрывища болотных тварей — носителей изначального зла, которым нет дела до Тьмы и Света, они созданы самой природой в незапамятные времена, чтобы душить и топить, рвать и губить всё живое; природа создала и прокляла их, осудив на вечную самогрызню за то, что не смогли они подняться выше своих погибельных инстинктов.
До утра у Лещинных Хором собиралось лесное воинство — грызущие, клюю-щие, жалящие и разные другие воины Светлого Зелёного знамени. Серый Вихрь привёл свою стаю — две дюжины волков; встали в строй раздобревшие на летних разносолах медведи-одиночки; матёрые вепри — ударная гвардия — расположились табуном в ближайшем дубняке на спелых желудях. В трапезном зале, который кроме своего прямого назначения выполнял также роль судебной палаты и тронного зала, собрались суровые лесные воины-люди, вооружённые луками и копьями, а вперемешку с ними стояли лешие — всё семейство в пятнадцать душ во главе с молодым (по лешим меркам, конечно) Вуколой Горемыкой. Вукола со своей женой Березницей и пятерыми малолетками сорок лет назад лишились собственного леса и сгинули бы где-нибудь в Великой пустоши, если б не приютил их Григорий. Теперь сам Вукола (двухсотдесятилетний детина), Березница и все их дети, включая шестилетнюю Иголочку, готовы были постоять за родной лес.
Когда солнце осветило взбудораженный лес, Григорий уже знал, что случилось. Местные злые духи в страхе перед гневом Хозяина сознались, что в лесу побывал Смерв, что он хотел захватить тут мальчишку для Черного Стража, но у него ничего не вышло и он бежал нынешней ночью по направлению к городу.
— Так. Смерв Чёрный Колдун, значит! — мрачно произнёс Григорий. — Стало быть, это его козни я почуял на дороге. Только он один и мог меня выследить. Теперь не будет нам покоя.
Стоящие вокруг глухо зароптали. Послышались призывы отомстить злым духам и городским троглодитам за то, что лезут, куда не надо.
Дух лесного тлена Гнилозём (главнейший из местных духов) взмолился:
— О, справедливейший и мудрейший Хозяин наш Григорий Дубовая Глава! Не губи! Клянусь, мы не искали встречи со Смервом и не помогали ему. Многим из нас без леса не жить, да и лес твой без нас — что зима без мороза, что лето без грозы. Так и день без ночи — не день вовсе.
— Вы не предупредили меня.
— Мы не слуги твои, о Хозяин! А если б не мы, то и не знать бы тебе о Смерве. Пощади нас!
— Скройтесь с глаз! — распорядился Григорий, и когда духи удалились, обра-тился ко всем: — Чую я грозные времена. Враги наши сильны, как никогда прежде. На людей надежда плоха — далеко они, люди-то. Смертная тень осенила друга моего Ста-робора. И просил он меня позаботиться об этом вот отроке, явившемся к нам будто бы из мира Людей и отмеченного будто бы рукой Провидения, будто бы от него что-то зависит в нашей вечной борьбе со Злом. Зовут его Глебом. И мне добром будет па-мятно это имя. Однако вы должны знать, что помощь этому отроку навлечёт на всех нас тяжкие испытания, а может, и погибель. Что скажете?
В зале повисла тишина. Присутствующие смотрели на Глеба — его к этому вре-мени одели в просторные штаны и рубаху, которую надо было подпоясывать верёвкой. Все понимали, что возможен только один ответ. Его за всех дал Вукола:
— Мы не оставим тебя, Хозяин. Повелевай, пойдём за тебя хоть в болото.
— Я знаю это, — кивнул Григорий. — Расходитесь по домам. Авось, ещё не скоро придётся воевать.
А Глебу он сказал:
— Впредь ничего не бойся в моём лесу. Будем беречь тебя, как молодую по-росль, что проклюнулась нежданно перед самыми холодами. Знай, однако, что ты и без нас под защитой — талисман Старобора сбережёт тебя от злых духов и бесов, где бы ты ни был. Без него ты бы не пережил эту ночь. Но помни, всякий талисман будет бес-силен, если сломлена будет твоя воля, если затмение постигнет твою добрую душу. Будь твёрдым и смелым, верь в себя и в Добро.
— Прости меня, Хозяин! — всхлипнул Глеб. — От меня тебе одни неприятно-сти.
— Не бери в голову, сынок. Эти неприятности не первые и не последние на мо-ём веку. А забот ты мне прибавил, это точно. Как прикажешь дальше-то быть с тобой? Куда нам тебя? Люди-то ведь далеко, до них не просто добраться. Живут они, говорят, где-то в Великих Лесах, которые будто бы ещё остались на востоке. А может, и не только там, но там обитает их Хозяин — чародейный старец Василий Доброе Солнце.
— Это какие люди? Ваши, что ли? Мне ведь, дядя Григорий, надо к своим роди-телям, в мой мир.
— Дороги туда я не знаю.
— Как же быть-то? — опечалился Глеб.
— Не знаю. А раз я не знаю, стало быть, надо найти кого-нибудь помудрее меня. Поживи у нас недельку-две, а то и поболе, пока не ляжет снег — куда тебе идти в рас-путицу, — погуляй по лесу, отдохни, а там посмотрим.
„Ничего себе! — подумал Глеб. — Когда это он ляжет, интересно? Месяца через два?“
Ему стало так тоскливо, как будто он навсегда утратил что-то очень дорогое. Опустив голову, побрёл он обратно в свою комнату. В коридорах было светло от раз-вешанных по стенам факелов и пахло сосновой смолой. В просторных горницах с рас-пахнутыми дверями играли солнечные блики, слышалось пение птиц. Честно говоря, Глеб опасался возвращаться в свою спальню, но беспокоился о Никифоре, который, как ни крути, спас его от лунного колдовства. А вот, кстати, и сам он — сидит на лавке под факелом и лижет лапу.
— Добррый, добррый мальчик! — затянул кот, соскочив на пол и выписывая круги под ногами. — Скверная была ночь, безрадостная, неприятная, опасная и непо-нятная. Нет нам житья в этом мире. Лучше бы я не ждал тебя из школы, не мечтал бы о твоём бутерброде. Тогда не попался бы на глаза гадкой Анфиске, и тебе не пришлось бы спасать меня от неё. И не попали бы мы в тот злополучный подвал в самое неподходящее время. А, следовательно, не попали бы и в этот тёмный мир, и, соответственно, не разбудили бы Черного Стража, который, разумеется, не стал бы чинить зло благочестивому Старобору. А теперь вот как нам попасть домой?
— Котик! Ты, значит, в порядке? Тебе ничего не сделалось от той колдовской луны! — обрадовался Глеб. — Иди ко мне. Скажи-ка, как ты догадался заслонить лун-ный свет? Ты ведь этим спас меня.
— Разве добрый мальчик не знает? Он же сам велел мне вспрыгнуть на окно!
— Да?! Когда это?
— Когда отважно боролся с кем-то таинственным и жутким в своём углу.
— Да я не боролся. Это, говорят, был какой-то Чёрный Колдун, ты знаешь, кто это?
— Нет, не знаю такого.
— И говоришь, я тебе велел запрыгнуть на окно? Что-то не помню.
— Это, безусловно, так и было. Я ведь находился в здравом уме, хотя в таком кошмаре это было трудновато.
— И что я сказал?
— Ты сказал очень странным голосом: „Погаси луну“. Я и прыгнул благополуч-но на окно.
— Надо же, совсем не помню!
Глеб потом долго размышлял над этим эпизодом и нашёл только одно объясне-ние: талисман — именно он приказал коту погасить лунный свет; видно, тот колдун как-то использовал лунную энергию, — вызывает же луна приливы, например. Кто знает, какие штучки можно выделывать с помощью колдовства над обычными объектами природы! Тут и стулья разговаривать умеют, может, и грибы начнут в футбол играть.
Потянулись бесконечные дни. Сентябрь кончался. Всё прохладнее становился ветер, всё меньше листьев оставалось на деревьях, всё реже показывалось солнце. Сра-зу после того случая с луной Глеба поселили в горнице Григория, мальчик ни днём, ни ночью не оставался один, его страхи вскоре забылись, и ожидание беды уступило место беспросветной тоске по дому. За две недели лесной жизни Глеб перезнакомился со всеми местными знаменитостями, перепробовал все дары леса в сушёном, мочёном, варёном, пареном, солёном, засахаренном, копчёном, свежем и даже заможжевеленном виде. Он удил рыбу в бобровой заводи, ходил по грибы, по орехи и по жёлуди, помогал Григорию лечить больные деревья, судил молодого волка за нарушение правил охоты и много ещё чем занимался. Но постоянно думал о доме.
Велик был Лещинный лес, хотя, по словам Григория, площадь его сократилась в три раза за двести лет и особенно сильно — за последние полвека. Лес горел, засыхал на корню и гнил в болоте, но это всё мелочи. На месте пожарища вырастали новые за-росли, да такие густые, что приходилось прореживать; болото, насытившись, отступа-ло, и на пригорки вокруг него высыпали молодые берёзки. Хозяин холил свой лес, де-ревья были здоровые, могучие, и не брал их ни жар, ни холод. Главные враги леса — люди, которые безжалостно вырубили сквозную просеку для линии электропередач, опустошили огромные площади под поля и под фундаменты зданий наступающего го-рода. Хотели провести дорогу прямо сквозь лещинное сердце леса, но встали стеной вековые дубы, и дорога свернула — дешевле было проложить лишние километры в обход. Издавна славился этот лес лещинными орехами, крупными и крепкими. Были тут богатые места рыбные, грибные и ягодные, целые поляны засажены отличными травами-медоносами, и дикие пчёлы работали — только поспевай вынимать мёд из бортей. Именно об этом лесе и рассказывал Старобор, тут он познакомился с Григорием и жил с ним по соседству много веков, пока не грянула беда и не развела их в разные стороны, превратив зелёные просторы в дикую пустошь.
Глебу стыдно было за людей своего мира, и тем более любопытно было позна-комиться со здешними людьми, которые называли себя лещанами. Жили они в малень-кой деревушке на южной окраине. Жили тихо и мирно. Их предки появились тут четы-ре века назад — погорельцы из старых деревень, уничтоженных войной, — распахали заброшенную землю, развели скот, брали дары леса и платили ему любовью и уваже-нием. Никакой техники эти люди не знали, жили по-старинке, письменность забыли за ненадобностью, а верили в лесных духов и передавали из поколения в поколение ска-зания о своих героях, которые когда-то помогли защитить лес от тёмной нечисти.
Лещане приняли гостя открыто, но не особенно радушно. Глеб гостил у них три дня, пока его лосю Дуброгу не надоела ячменная солома и он не запросился обратно в лес. Люди работали с восхода до заката, спеша закончить уборочный сезон. Старики говорили, что до холодных дождей осталась неделя. За это время нужно было полно-стью убрать с полей солому, провеять зерно, собрать урожай овощей. Женщины, сво-бодные от полевых работ, были заняты скотиной, молодёжь уходила в лес за грибами и травами. Глеб «отметился» и тут, и там, но скоро понял, что только мешается под нога-ми. У него была ясная цель: выяснить, не знают ли местные люди, как можно попасть в тот мир, или кто другой может помочь в этом деле. Но лещане были неразговорчивы.
Пожилой пасечник Евсей вынимал соты из колоды, где содержалась большая пчелиная семья, когда мальчик остановился, чтобы поздороваться.
— Здравствуй, дедушка.
— Здравствуй и ты, отрок, — ответил лещанин, не поворачивая головы; янтар-ный мёд огромной густой каплей стекал в глиняный горшок, сверкая на солнце. — От-ведаешь медку?
Глеб сглотнул слюнки:
— Хотелось бы. Спасибо. Это дикие пчёлы?
— Нет, зачем же. Это наши пчёлы, а дикие живут в лесу, находят дупло и живут.
Пасечник дождался, когда мёд вытек, убрал пустые соты в колоду, потом за-черпнул деревянной ложкой из горшка и протянул мальчику. Глеб ещё у Старобора впервые попробовал настоящий мёд и теперь с наслаждением вылизал ложку. Дома он относился к мёду как к лекарству, мог его съесть только по принуждению. А здешний мёд — не чета тому, ешь его, и словно оживает у тебя внутри летняя цветочная поляна.
— Дедушка, а ты всю жизнь здесь живёшь?
— Да. Живу, мёд жую, молоком запиваю, — неожиданно усмехнулся Евсей.
— И не скучно тебе жить на одном месте всю жизнь?
— Не скучно ли? Хе-хе! Нет, не скучно. А ты почему спросил? Тебе скучно у нас разве?
— Да нет, конечно, — замялся Глеб. — Я вот всё выспрашиваю, не знает ли кто из ваших дорогу в мой мир, да никто говорить не хочет.
— Это, брат, тебе должно быть известно, как ты к нам попал. Где вход, там, на-верно, и выход. А из нашей деревни вообще нет никаких дорог.
— Вы, значит, так и живёте: к вам никто и вы никуда? Типа родовой общины? Даже ни с кем не торгуете? Натуральное хозяйство у вас, наверное, да?
— Как, как ты сказал? Ты говорил бы по-нашему, а то ведь не каждый тебя пой-мёт.
— Да я вот слышал, что где-то вроде бы живут какие-то другие люди. Как бы мне к ним попасть, ты не знаешь?
Глеб смотрел на пасечника, ожидая ответа. Старик внешне, кажется, совсем не изменился: всё те же уверенные движения и добродушно-спокойное лицо. Но до чего же холодный стал у него голос, когда он после долгой паузы ответил:
— Знаю, отрок, что ты уж не первый день пытаешь нас такими словами. Не был бы ты гостем Григория, давно бы уж и нашим гостем перестал быть. Хочешь гостить — гости, но о том не будет у нас с тобой разговора.
Он повернулся спиной, собираясь опорожнить новую колоду, но не заметил, что горшок уже полон, и мёд выплыл через край, потёк по горшку на землю.
Глеб ретировался, недоумевая, чем так раздосадовал старика.
„Не все в этом мире добрые да приветливые. Звери — и те добрее людей. А лю-ди какие-то странные. Разве я неучтиво спросил? Или обидел чем-нибудь? Все тут как нарочно скрывают что-то. Они живут дома, а как другим домой попасть — им и дела нет. Если б я мог вернуться к Старобору, разве бы ходил тут и выспрашивал?“
Он уселся на тёплое место под сосной и задумался. Выходило так, что пути из этого леса ему не было. Он предполагал, что между его миром и этим есть какие-то та-инственные проходы, единственный известный был ему недоступен из-за Черного Стража, а где искать другие? Если бы такой проход был поблизости, Григорий бы на-верняка знал и не стал бы скрывать. Что же делать дальше? Сидеть и ждать неизвестно чего или самому искать неизвестно где? Может быть, Страж когда-нибудь оставит Ста-робора в покое, и проход освободится? А может, Старобора-то уж и на свете нет…
„Одна надежда — на Григория. Как скажет он, так и сделаю“, — решил Глеб.
Сзади хрустнула ветка. Глеб обернулся и увидел идущего к нему молодого ле-щанина. Он приближался как бы таясь, часто оглядываясь по сторонам. Подошёл и присел рядом.
— Если решишь идти к светлым людям, то будешь не один, — сказал он, разжи-гая в сердце мальчика угасшую было надежду. — Ты бы отправлялся назад в Лещин-ные Хоромы. Не ко двору ты здесь у нас пришёлся: говорят, ты принёс нам беду. А я навещу тебя, когда закончим страду, тогда и поговорим.
— Кто ты? — Глеб схватил парня за руку, потому что тот уже поднялся, чтобы уйти.
— Зовут меня Гаврила. Гаврила Евсеич. Ну, прощай пока что.
В тот же день Глеб, ни с кем не попрощавшись, покинул неприветливую дерев-ню. Дуброг мягко ступал копытами по опавшим листьям. Погода стояла тёплая — теп-лее, чем в сентябре, который только что закончился, и мягче даже, чем в ином августе, который хоть и значится летним месяцем, но иногда разводит настоящую осеннюю слякоть. После двух холодных сентябрьских недель деревья в лесу сохранили мало зе-лени и теперь красовались своими жёлтыми и красными нарядами. Листьев на ветках оставалось ещё очень много, у деревьев был целый месяц в запасе, а то и больше, что-бы как следует подготовиться к зиме. Среди молчаливых и неподвижных (на наш взгляд) лесных обитателей тоже есть свои торопыги-непоседы и тихони-тугодумы: вон, рябины и липы уже растеряли половину своего наряда, а карагач до самого рождества простоит с озябшими мелкими листочками. А сосна, как мудрый философ, неторопливо смотрит со своей высоты как течёт жизнь и слушает небо; что весна для неё, что осень — мелочи природы, не стоящие внимания. И ель такая же на первый взгляд, только ближе к земле, а на самом деле — несносная болтушка и сплетница, приветит под собой муравейник и разнесёт по всему лесу мелкие муравьиные тайны. Жаль, нет в этих краях могучего властелина хвойной породы — кедра. Но зато много дубов, а они тоже солидные и серьёзные, основательно врастают в землю и меряют жизнь не десятками лет, а сотнями.
В Лещинных Хоромах тепло и тихо. Круглый год зеленеет трава в залах и гор-ницах, цветут одуванчики и вьются по стенам плющи, питаясь добрым лесным волшебством. В круглых окошках нет стёкол, но холодному ветру, дождю и снегу тут путь закрыт.
Гаврила явился через шесть дней. Это время Глеб высчитал, как Робинзон, по-ставив насечки на палке, которая служила ему посохом и орудием в грибной охоте. Задним числом он отметил все дни со времени неудачного посещения подвала, насечек набралось порядочно, и сколько их ещё будет — неизвестно. Лещанина сопровождала девушка, высокая и рыжеволосая, в меховой куртке и меховых штанах, с охотничьим ножом на поясе. Они привезли Григорию осенние дары (за которые тот отдарил втрой-не) и преподнесли Глебу целый горшок мёда. И вот что узнал Глеб из разговора с ними.
Лещане, оказывается, прекрасно знали о людях своего мира, которые живут на востоке в обширных лесах. Живут и ведут долгую, почти безнадёжную борьбу с силами тьмы. Люди эти сильны своим духом и чародейством, их мудрецы вполне могут знать о неведомых путях между миром Земли и миром Людей, потому что неведомое для них — открытая книга, из которой они постигают тайны мироздания. Можно подумать: ну что ж, живут где-то там и пусть себе живут, кому надо — вспомнит о них добрым словом за то, что они такие светлые да мудрые, а кому не надо — забудет, живя собственными заботами.
Однако для лещан это очень больной вопрос. Вроде бы хотят они жить сами по себе, не вмешиваясь в чужие дела и себя не выставляя напоказ. Но в недобрые годы — то через десять лет, то через двадцать, — объявляется в этих местах старик. Всегда один и тот же, в зелёном ветхом плаще с капюшоном, на том же коне, что и сто лет на-зад. Говорят, скитается он по миру, не зная пристанища, и объезжает племена людей, живущих обособленно, как лещане. Как он находит дорогу, не поймёшь, потому что старик слепой — глаза у него то ли выколоты, то ли выклеваны.
Он въезжает в село (обычно под вечер), останавливает коня на вечевом поле и поёт о прекрасной далёкой земле, о человеческой любви и доблести, о могучих витязях и мудрых правителях. Голос его имеет такую власть, что, когда он уезжает, молодёжь теряет покой. Лучшие из лучших уходят вслед за ним и никогда не возвращаются. Он приезжал этим летом, и теперь девятнадцать юношей и девушек (в самом цвету!) сго-ворились покинуть родной лес, не страшась ни долгого пути, ни чужих мест, ни тьмы, ни погибели. Их уговорили только повременить до осени. Теперь время пришло. И че-рез три дня отряд отправляется на восток.
— Мы с Ольшаной тоже пойдём, хоть наши родители против. Можем взять и тебя, — объявил Гаврила.
Глеб не знал, что и думать. Хотя бы представить, где эта прекрасная земля!
— А далеко это? — спросил он.
— Нам такой вопрос и в голову не приходил. Зачем это! Мы знаем, куда идём — это главное. Там война. Прекрасный мир в опасности. Мы нужны нашим братьям, они ждут нас. Ну так что, готовить на тебя запас?
Глеб замялся. Ему, правда, хотелось бы пойти за счастьем с этими прекрасными людьми, но не уведёт ли его эта дорога в сторону от цели, не закроет ли путь домой? Добро им тут рассуждать о битвах и славе, а ему-то, школьнику двадцать первого века, разве место в этом мире витязей и чародеев? Да ему бы и родители запретили: мол, подрасти для начала.
— Я должен спросить Григория, — ответил он, опустив глаза и почему-то крас-нея.
— Вот как, — сказал Гаврила и этим ограничился.
А Ольшана взяла мальчика за руку и, когда Глеб поднял глаза, улыбнулась ему:
— Ты, всё-таки, подумай. Если решишь идти, то найдёшь меня в доме кузнеца. Только решай скорее — десятого октября проводы. Мы выступаем в полдень.
И они ушли. А Григорий-то был тут как тут.
— Мал ты ещё для таких дел, — веско сказал он. — Полюбили мы тебя, Глеб, и я не хочу, чтобы ты сгинул понапрасну. Живи у нас, пока не будет мне ясного знака насчёт тебя. Может, сами что решим, а может, кто подскажет. Старобор либо другой кто, надёжнейший и мудрейший, поможет тебе.
— Старобор! — лицо мальчика сразу прояснилось от этого имени. — Есть, раз-ве, надежда? Может, Зяблика послать, пусть разузнает!
— У Зяблика крылья не те, чтобы осилить такое расстояние. Я посылал соколов, Ветерка и Пернатку, да мало что они разузнали. Ничего мне не ведомо о судьбе Старо-бора. А ты оставайся.
Глеб согласился с решением Хозяина. Но было ему тяжело, как будто что-то не так повернулось в жизни.
Разговор этот был седьмого октября. А через день, девятого, Глеба вызвали в су-дебную палату. Глеб явился. В зале, где обычно весело и шумно, никого не было на этот раз, кроме самого Хозяина и старика в зелёном плаще. Увидев нежданного посетителя, мальчик вытаращил глаза, его сердце застучало часто-часто. Что-то зловещее привиделось ему в этой сгорбленной фигуре. Но старик обернулся, откинул капюшон, и Глеб увидел пустые глазницы, мягкие старческие морщины, высокий лоб мудреца и ласковую улыбку в обрамлении благородной седины.
— Не бойся, Добрый Отрок! — возгласил Григорий. — Подойди к нам.
Старец, едва касаясь, ощупал голову у виска, лицо и плечи Глеба. Глеб послуш-но стоял, и в голове его крутился глупый вопрос, который всё-таки вырвался наружу:
— Ты слепой, дедушка?
Старец тихо засмеялся и ответил:
— Я слеп и немощен на вид, но не суди по виду много! Я тот, кому весь мир от-крыт, где нет пути — мне есть дорога.
Отсмеявшись, он набросил капюшон и уже другим голосом, серьёзным и пе-чальным, добавил, или пропел:
— Я много видел на веку, глаза мне мало б что открыли. Я чую радость и беду, я помню то, о чём забыли. Мне мало видеть, чтобы знать, и чтоб понять, мне мало слы-шать. Я должен душу угадать, почувствовать, как сердце дышит. Твоя душа как свет ясна, а сердце мечется в тревоге. Я охраню тебя от зла и выведу к твоей дороге.
— Ты, значит, всё обо мне знаешь? Ты поможешь мне! — воскликнул Глеб, чуть не подпрыгнув от такой радости.
Старец промолчал, только кивнул головой.
— Кто ты, дедушка?
— Он — Прокл Отшельник, так его звали в старину, — ответил Григорий. — А ещё его именуют Слепым Провидцем и Вечным Скитальцем, а кто-то знает его как Светлого Монаха или Светлого Колдуна. Я не виделся с ним двести лет, хотя знаю, что он захаживал в мои владения и позже. Знался ты, Прокл, я помню, и со Старобором. И тебе ведомо, я думаю, о беде, которая с ним приключилась. Некоторые считают, что виноват этот Добрый Отрок, но я в то не верю.
— Старобор, Старобор! Добрый друг, Старобор! — печально пропел Прокл, а потом тяжело вздохнул и обратился к Глебу: — Все сомненья отбрось и готовься к пу-ти. Нам, хоть вместе, хоть врозь, нужно к цели идти. И скорей — на восток, не теряя ни дня. Ты как лёгкий листок перед бурей огня. Не уйдёшь — пропадёшь, не успеешь — сгоришь. В путь со мною пойдёшь завтра в полдень, малыш.
Глеб до вечера просидел в палате, слушая разговоры, обедая-полдничая-ужиная в весёлой компании леших, а потом до упаду играя в их любимую игру — жмурки. Он не обижался, что ему почти всегда приходилось «жмуриться», и что озорная Иголочка колола его сосновой веткой и ускользала в последнюю секунду. Красный от смеха, сы-тый и весёлый, он только к полуночи добрался до своей постели. Но едва лёг, как его подняли, потому что он забыл вместе со всеми облиться ключевой водой перед сном. Вытершись докрасна, он надел рубаху и босиком отправился спать. Лежал и наслаж-дался теплом после ледяной воды, и совсем было уснул, да тут вдруг Никифор, явив-шийся ещё позже молодого хозяина и жаждавший промочить горло, уронил со стола глиняный кувшин с водой. Глеб вскочил и расхохотался, а кот посмотрел исподлобья и недовольно пробурчал прямо стихами:
— Ночь-полночь, а мальчику спать невмочь. Чего тут смешного — вода вот раз-лилась, лапы мне замочила. И напиться-то даже удовлетворительно не успел, а тут ещё смеются — аж в ушах свербит.
— Да ладно, не ворчи! Иди ко мне — поглажу.
Но кот не подошёл — устроился в другом углу. Глеб раскинул руки, до слёз зев-нул, так, что в ушах захрустело, и уснул.