1. кафе талантливых лизоблюдов

Я встретил его в кафе «Пегас»... Это было привилегированное кафе, оккупированное, в основном, литераторами, куда я не так давно получил доступ, и теперь вот обладал привилегией – пить дешевый коньяк, тогда как на всем остальном пространстве огромной Империи бушевал идиотский Горбачевский антиалкогольный закон:  смерды зверели, бились в очередях и давили друг друга, чтобы получить хоть каплю живительной влаги…  И то была одна и единственная моя привилегия в их уютном и чинном советском эстонском мире, где они прекрасно устроились, люди гомонившие рядом…

   Я пропивал последние деньги, которые, правда, много раз до того или были,  или становились последними, но каким-то необъяснимым, непостижимым образом появлялись и появлялись вновь.  Однако,  тогда, когда за моим столом возник тот индус, мне, действительно, больше уже ничего не светило, и то был, как говорится, финиш,  и дальше плыть было некуда...  И я, помнится, заказал ему, предварительно порывшись в карманах, пятьдесят грамм такого же коньяку от всего сердца и безо всякой подспудной фальшивой мысли, или расчета на некий ответный жест с его стороны:  «Летс  дринк фо фриендшип, дие фриенд…  -  ты, скорее всего, оказался здесь совершенно случайно, и пропустили тебя, видимо, из-за некоего почтения к иностранцам, а ты вон какой фиолетовый, сразу видно, что иностранец…  Наверное, ты  - турист,  и скоро уедешь в свою страну голоногих,  и пускай у тебя останутся хорошие впечатления и о нашей стране, и об этом средневековом городе с его булыжными мостовыми, с его башнями и черепичными крышами,с его шпилями,  рвущими облака,  и чайками в небе;  пусть у тебя останутся приятные впечатления и об этом «стойле Пегаса»,  где Пегасом, кажется,  и не пахнет»…

     А вокруг создавало шум, лопотало, и расхаживало «великолепное» эстонское общество, его взбитые сливки - известнейшие поэты, писатели, переводчики и, конечно, актеры, которые,  вживаясь в чужие произведения, начинают думать,  что и они на этом празднике жизни чего-нибудь стоят.  И еще там были художники – все,  как на подбор,  в бородах-бородищах, а также киношные и театральные режиссеры, дымящие модными трубками, как паровозы, и тоже - «талантливые» и  «гениальные»,  «непревзойденные». Безусловно, их "звездность" была относительной и лучилась лишь до известных пределов, ограниченных этой маленькой аккуратной республикой, то есть уже всего через сотню веселеньких верст, где начиналась безбрежная метрополия, об их наличии (как бы это так выразиться по- политкорректнее, по-толерантнее,  по-поливалентнее)… об их столь  активном существовании очень мало кто ведал, или догадывался еще…   

     Но, тем не менее, и,  несмотря на столь своеобразное, и региональное, и даже, можно сказать, инкубаторское положение, это совсем не мешало им быть очень важными и надутыми, и лосниться наподобие той колбасы, что изготовилась на их бутербродах (она, эстонская колбаса, была плоть от плоти родная национал-патриотка, сугубо национальный продукт, и, казалось, лелеяла  те же крамольные мысли, и оттого балдела, и обильно потела, и шибала газами в нос, но, как и ее поедалы,  делала это как можно хитрее и незаметнее, потому что невдалеке, и уж полвека, маячил великий советский медведь – он растопырил когти, он сверкал стеклянными хризопразами, он разинул  хайло... Он был уже полудохлый,  но все еще страшный)... 

     И вот, эти деятели искусств, от патлатых юнцов до седых крестных отцов, националисты до мозга костей, блюли чистоту национальных рядов,  и старались не смешиваться с инородцами, с такими, как я.  Но все это, опять же, не мешало нашим колбасофилам иметь у себя советские ксивы, справки, что они не придурки, и удостоверения, что они не засранцы, но наоборот, «национальные» художники и  писатели, и даже лауреаты;  и не мешало им отдыхать в лучших санаториях и пансионатах, и получать подачки от коммунистов, а пропартийной верхушке, без зазрения совести, за счет Комитетов дружбы с народами, совершать путешествия в дальние страны, и, в том числе, в Индию…

     Окружение, конечно, меня нисколько не задевало, не трогало совершенно (или почти совершенно), и ничего не значило для меня… Я сам только что вернулся издалека.  Я как бы очнулся от долгой погони… Я смаковал дешевый, но ароматный и очень приличный коньяк, курил сигареты «Таллин», и, раскручивая сквозь слабый алкоголический флер ленту событий в обратную сторону, пытался понять, когда же началась та сумасшедшая череда случаев и случайностей, длинная цепь приключений, совершавшихся как бы по заранее известному плану – так странно легко одно переходило в другое и цеплялось за третье – где было место самым разнообразным несусветным явлениям, но, в основном, какому-то дикому исступленному обоюдному чувству желания любви, пережившему уже сто двадцать пять кульминаций, но не завершившемуся еще и тогда, когда я встретил индуса по имени Рам в том кафе графоманов под громким названием «Поэтический конь»,  и приходил к выводу, что это началось все же, когда

     … возле моего дома, откуда из квартиры на четвертом этаже без особых усилий я мог наблюдать удивительную изменчивость моря, красочные закаты, маневры подводных лодок, а ночами рождественские огни гигантских землечерпалок, углублявших фарватер, где, слушая музыку ветра, я утверждался в свободе, в один из погожих июльских дней, прямо под окнами, притормозил и остановился, будто сдох, крытый брезентом, нагруженный под завязку, транспорт с отборными помидорами. Известно также, что тот многотонный невозможно усталый и запыленный грузовик сделал не то восемь, не то даже все десять тысяч километров, пересек и пустыни, и полупустыни с солончаками и без, двигаясь то строго прямо, то где-то в объезд, то невозможно петляя, и был он из Таджикистана, где высятся уходящие чуть ли не в космос Памирские горы.