Преображенский

Эта ночь прошла в полубредовом состоянии. Я просыпался несколько раз, а сколько конкретно уже и не вспомню. Мне было жутко и тошно в ту ночь.
Я засыпал в одной комнате и просыпался в другой. Ложился на тахту и открывал глаза, лежа на ковре, накрывшись каким-то рваным пледом. То бил озноб, то становилось дьявольски жарко. Просыпаясь с прилипшей к телу одеждой, мне приходилось каждый раз заново разбираться, где же я нахожусь. В ту ночь мне снились недобрые сны. Добрые сны вообще редко меня навещают. Я люблю спать без снов. Те сны не были страшными, если подразумевать именно кошмары. Нет, они были скорее зловещими, угнетающими. Какая-то непонятная смесь порнографии, психоделии и фантастики.
Как ни крути, рано или поздно ты проснешься и уже не сможешь заснуть. Хотелось уснуть как можно на долгий срок, хоть еще на целые сутки, но уже не получалось. Я встал, подавляя тошноту, и направился в ванную. Из зеркала смотрел полумертвый разбитый псих. Волосы не причесывались, не приглаживались – пришлось как следует намочить голову. Вода из-под крана была не очень холодной, и это было досадно. Пил ее жадно. Пил много и быстро, понимая, что мне станет хуже. Так и случилось – меня снова будто всего обожгло, казалось, желудок вот-вот вырвется изо рта, как лягушка. Как стало понятно через полчаса, я отрубился на этот раз на кухне возле окна.
Оправка. Хорошая оправка – вот что могло привести меня в форму сейчас. Это мой единственный выход, пожалуй, единственное спасение. Я грезил об облегчении своего гнусного состояния. Закрылся в сортире, хотя квартира была абсолютно пуста, и некого было стесняться. Не видно было даже ни единой мухи, ни одного таракана. Тусклый свет лампочки как-то заискивающе моргал. Только не перегори, сволочь, не сейчас, думалось мне, пока опорожнялся пузырь и кишечник. Лампочка не погасла.
Все стало по-другому, когда я вышел из туалета. Нет, мир не стал лучше, он просто обрел очертания, наверное, потому что очертания обрел я сам – меня перестало мутить, шатать и пот больше не тек в три ручья. Головная боль почти унялась. С облегченным вздохом я поставил кипятиться чайник. Господи, два дня насмарку. Слова, мысли, ощущения этих дней слились в какую-то уродливую пластилиновую субстанцию. И все кадры не в фокусе. Было так много и не было ничего. Меня было чересчур много.
Непонятная тоска, неразрешимая грусть доводили до тихого отчаяния. Оно было не так уж велико, но оно было и было очень ясным. Было и немного страшно, и немного противно, и немного безразлично.
По радио заливался то Макаревич, то Розенбаум. И на какой-то песне даже захотелось всплакнуть, глядя на множество антенн, которыми были утыканы крыши района – они напомнили мне кресты, могилы. Мысли о смерти, что вдруг какое-то дорогое существо умрет. Но ни слезы не вышло наружу. За окном на соседнем доме ветер рвал провода, погодка будто подогнана под мое состояние. Я машинально заварил чай, съел какую-то залежавшуюся конфету и несколько галет. Голод совсем не мучил, просто надо было что-то засунуть в себя, чтоб не было этой страшной слабости. Дурно не стало. Физически не стало, но на душе была по-прежнему какая-то липкая плесень.
Я вспомнил бомжиху, которую видел вчера. Бомжующие женщины всегда вселяли в меня брезгливый страх. Бомжи, а именно мужчины, таких ощущений не вызывали. Тем более, что не так широка черта разделяющая их и тех, кто их презирает. Я не хотел презирать их. Я мог бы оказаться среди них, сложись на то свои причины и обстоятельства.
Мама, как безумен мир… люди говорят одни вещи и, почти сразу, опровергают сказанное своими действиями. Известно, люди не любят натыкаться на свою неправоту, они не любят, когда кто-то тыкает их носом в их же заблуждения. Крайне мало кто будет благодарен, если ты убедишь его в чем-то, с чем он не согласен. Не лезь, не пытайся, не доказывай, не учи.
Мною была усвоена одна золотая фраза: «Ну, что ж… Вам виднее». Пожалуй, это оптимально. Это подходит. Не меняй никого и не позволяй напыщенным ребятам манипулировать тобой. Ну, кто не хочет быть сильным?
Я почувствовал себя еще лучше. Я даже рискнул закурить сигарету. Пускал дымок, и он плавно вылетал в форточку. Мне с детства нравилось смотреть на дым сигарет. Ненавижу курить на ходу. Ненавижу суету. Особенно, если она касается, курения, алкоголя, книг, музыки. Спешка – это, возможно, болезнь XXI века, болезнь моего поколения, болезнь больших городов. Я постараюсь не заболеть. Постараюсь оставить все самое главное на своих полках, на своих местах. Может быть, через много лет я даже останусь самим собой. Наверное, единственный смысл жизни – чувствовать ее течение… ничего, пройдет этот день и мне станет лучше.
Но до чего же ужасна была та бомжиха. Ее раскрасневшееся, размалеванное чем-то лицо, выбитые зубы, измятая кепка, прикрывающая плешивую голову. Спасибо, Боже, что я не родился женщиной. Я бы, скорее всего, стал именно такой бабой и стрелял мелочь у подпитых молодчиков. Да стрелял бы ее у кого угодно. И ничего кроме, запустения и мерзость, скорби и убожества, цинизма и грязи. Черный юмор как спасение от крайней безысходы.
Доводилось общаться, даже порой немного выпить, с оборванцами, попрошайками, сумасшедшими, уголовниками. Все это были мужики, а это совсем другое дело. Нищета, пьянство, сумасшествие, презрение, одиночество – это я, может, и пережил бы как-то. Хотя, пока не попробуешь, не узнаешь…
Я решил не думать об этом. Не думать сейчас лучше ни о чем. Ни о дурных снах, ни о той женщине, ни о потерянных днях, ни о провалах в памяти. Но где-то внутри все равно будто кто-то намусорил. Все не плохо, все не хорошо, но и не плохо. Немного погодя, сгреб бутылки, прибрался, проверил газ, воду, свет и выбрался наружу.
Напротив подъезда прямо на газоне сидели два мужичка с одной литровой банкой «Три Богатыря». Они безучастно подняли глаза и снова принялись лениво что-то бубнить друг другу. Не только я, оказывается, никуда не спешу. Вздохнул, зашел за угол, поплелся по улице, через дорогу, через «зебру», через стайки людей, не обращавших друг на друга никакого внимания.
Мне вдруг показалось это всё каким-то странным старым фильмом. Интересным фильмом о неинтересной жизни. Я улыбнулся, глядя будто бы со стороны на себя, на всех остальных и на всё окружавшее. Стало спокойнее, гораздо спокойнее…
Почти одновременно со мной к троллейбусной остановке подошел, покачиваясь, помятый человек. Небритый, в трениках, в замызганном свитере, костяшки на правой руке разбиты до крови, на ногах резиновые сандалии. В мутных пьяных глазах, читался вызов вперемешку с тоской. Я старался не смотреть в них.
- Браток, - обратился он ко мне.
- Да, - ответил ему, слегка напрягшись.
- Будь добр сигаретку, а?..
- Пожалуйста, - я полез в карман.
- Не-не, вот ту, которую куришь.
- Да я тебе могу и целую дать…
- Не-не, браток, не надо.
- Хорошо, - отдал ему наполовину выкуренный бычок.
- Спасибо, - улыбнулся он, будто бы ему сделали значительный внезапный подарок.
- Да не за что. Я тебе бы и нормальную целую дал бы…
Он собирался уже уйти, но вдруг дернулся обратно ко мне.
- Слушай, а ты местный?
- Ну, допустим.
- Пожалуйста, побудь со мной немого. Мне плохо просто очень… я близкого человека потерял сегодня.
- Да ты что.
- Ага, еще двести тысяч проиграл. Побудь рядом немного. Мне живой человек сейчас нужен очень. Я тебе денег дам, - вкрадчиво говорил он.
- Да какие деньги, с ума сошел что ли…
- Ну, будь ты русским пацаном. Я тебя прошу.
- Побуду, конечно. Не вопрос. Только вряд ли чем-то помочь смогу. Я сам не богатый… давай присядем тогда уж.
- Давай… да что ты! – засмеялся тот в ответ. – Какая помощь от тебя? Ты ж пойми, ты ****юк для меня… не обижайся, так в тюрьме к младшим обращаются – это в порядке вещей.
- Мы не в тюрьме, - спокойно ответил я, не очень мне нравилось начало этой беседы. Рядом прошла компания человек пять.
- Меня Леха Преображенский зовут. А ты не парься, если кто сейчас к нам полезет, я им всем ****ьники разобью и сосать заставлю… - несмотря на угнетенное состояние, он был самоуверен и немного развязен.
- Ну, это уже лишнее, - усмехнулся я.
- А в тюрьме я успел посидеть. Много где побывать успел. В хоккей играл в сборной, не так уж давно.
- Преображенский, - я повторил его фамилию. – Как тот профессор прямо.
- Какой еще профессор?
- Ну, у Булгакова.
- А, ну, может и как профессор. Не важно. Ты лучше скажи, что мне делать?
- Да я б сказал, если знал, - ответил ему, глядя на очередной уезжающий троллейбус.
- Дочку я теперь свою не увижу. Жена не позволит… теперь уже точно, сказал он, скорбно повесив голову на грудь.
- Старайся, не отчаивайся. Надо стараться не чувствовать себя потерпевшим.
- Как-как? – резко воспрянул Преображенский, вытаращив глаза. – Вот что. Запиши мне это.
- Записать? – смутился я.
- Ну, да, - он достал записную книжку и подал мне. – Вот тут напиши эту фразу.
- Да не вопрос, - я написал.
- И автограф, и дату поставь… пожалуйста.
- Как скажешь.
Он убрал книжку и снова ушел в себя:
- Эх, двести тысяч… скажи мне простую фразу: «Леша – ты хороший».
- Леша – ты хороший, - машинально, но по возможности выразительно произнес я. – Полегчало?
- Ага, - улыбнулся Алексей Преображенский, доставая из кармана треников несколько тысячных бумажек. – Пивка может?
- Не светил бы так деньгами… какого пива? Ты ж уже готовый.
- Да плохо мне просто.
- Да понимаю…
- Э-э-х, - вздохнул он. – Всё разговоры, разговоры.
Преображенский вдруг замолк, поблек, совсем загрустил. Только жестом попросил у меня еще сигарету – я дал. Неизвестно какой уже по счету автобус проехал мимо. Проехал без меня.
- Как часто они тут ходят? – снова подал печальный голос Алёха.
- Не знаю, а что?
- Да вот думаю, сигануть под колеса ему или все же не стоит, - так надломлено и трагично засмеявшись, что я подумал: «Да и прыгнет, правда».
- Не надо, Лёх.
- Почему это?
Я помолчал немного, щурясь от ветра, подумал и ответил:    
- Понимаешь, дурное дело не хитрое. Это ты всегда успеешь. А нашей гуманной общественности, полагаю, очень по кайфу, когда такие, как мы, спиваемся, скуриваемся, старчиваемся, гнием где-нибудь в Богом забытом месте или вот, например, руки на себя накладываем. Можно по-всякому сгореть, но что-то не хочется мне никому доставлять такую радость. Пока что, во всяком случае. И тебе я тоже не советую. Говорили мне про одного малого, он повеситься решил, уже почти повесился, но его откачали. Знаешь, как он теперь жизнь любит? Нет, он лучше жить не стал, просто…
- Дай пять, - тихо произнес Преображенский в ответ тоном, не принимающим возражений, я протянул руку, и он долго ее не отпускал, глядя куда-то вверх. – Знаешь, ты мне послан небом сегодня.
- Все может быть. Не знаю.
- А я знаю зато. Знаю… надо что-то менять мне.
- Не играй больше, вот что.
- Не играть?
- Ты же можешь?
- Могу.
- Ну, так в чем проблема?
- Хорошо, не буду больше! – довольно воскликнул Преображенский, с таким видом, будто делал мне одолжение. – Раз ты говоришь – я не буду!
- Ну, вот и чудесно, - улыбнулся ему, и почему-то захотелось что-то оставить на память. Наверное, чтоб подкрепить его оптимистический порыв. Я достал из тощего кошелька свои убогие рисунки на клочках разнообразных по цвету и размеру бумажек.
- Так ты еще и художник? – вытаращил глаза Преображенский, рассматривая всю эту несуразицу.
- Угу, ***жник.
- Не, не… не гони, мне нравится. Дай посмотрю.
- Хочешь – бери.
- Жалко, небось?
- Дарю.
- Спасибо, - он был доволен, как ребенок. – Давай и я тебе подгончик сделаю.
Преображенский задрал свитер, выставив на обозрение свою именную футболку.
- Как оно, а?
- Ништяк. Только не стоит.
- Да ладно, бери.
- Правда не стоит. Не обижайся. Спасибо, но это не стоит.
- Ну, смотри, - он не обиделся.
- Мне пора. Мне уже давно, в общем-то, пора. Хер знает, сколько мы тут просидели.
- Тогда удачи тебе.
- Тебе тоже.
- Стой, - он снова достал из кармана записную книжку, молниеносно накарябал номер на последней странице и, вырвав ее, вручил мне.
- Вот. Держи телефончик мой. Если что, звони. Леха Преображенский. Усек?
- Спасибо, - я взял бумажку и прыгнул в подъехавший троллейбус.
Пока ехал, вспоминал – забавно, я в раннем детстве считал себя отмеченным Богом, особенным, умеющим помогать и спасать. Смешно. Рассматривая кривенькие цифры, подумал, что, скорее всего завтра, а, может, и сегодня он проснется, попытается вспомнить, что все же было. Найдет мои убогие рисунки, частично что-то поймет, восстановит в памяти, кинет их в ведро. А, может, я совсем и не прав в своих догадках.
Разницы, вообще-то, нет – бумажку с номером я потерял не то через день, ни то через два. Да и, конечно, вряд ли бы когда собрался позвонить.