Маленькая драма

                )
                Акт первый
 
   На сцене слева стоит обшарпанный диван. На нём сидит писатель в цветастых трусах, с нахальной рожей, худой и небритой. Справа письменный стол, заваленный рукописями. За ним, задрав ноги в кедах, сидит элегантный продюсер. Рядом стоит очаровательная блондинка и всё время глупо улыбается.  В центре сцены торчит фаллос, в  человеческий рост, с бабочкой и в тирольской шляпе с пером. Писатель и продюсер говорят по телефону.          

Писатель:  Рудольф Михайлович, здравствуйте! У меня есть прекрасный сценарий…
Продюсер: Чёрт с вами! А у меня нет времени.  Даю вам пять минут. Излагайте!
Писатель: Это были мои первые слова, когда меня мама рожала…
Продюсер: Что вы несёте?
Писатель: Так… Ничего… Дежавю… Смутные воспоминания… Итак, Португалия, Лиссабон, камера панорамирует вдоль идиллического пейзажа, воробьи щебечут, бездонное голубое небо, плывут облака, похожие на женские груди и всё такое прочее, и объектив замирает на мрачном здании старой лиссабонской тюрьмы.
Продюсер: Постойте, постойте… Где я вам  возьиу облака, похожие на женские груди?
Писатель: По многолетним наблюдениям лиссабонской метеослужбы,  все облака над Лиссабоном поразительно похожи на женский бюст, иногда они принимают форму пениса, но очень редко!
Продюсер: Плевать я хотел на ваши груди, бюсты и пенисы…
Писатель: Не плюйте в колодец… Если  не хватит бабок на Португалию, съёмки можно провести в Сочи. Там строят снежные холиы в виде женских грудей для скоростного спуска горнолыжников. Не поймите буквально! Можно использовать сочинские холмы вместо лиссабонских облаков. Простите за ремарку. Я продолжаю. Итак, с поднебесных грудей или холмов камера уходит в сторону и плавно скользит по кирпичной кладке тюрьмы, замирает на решётке маленького окошка. За решёткой, в камере-одиночке, заключённый трахает начальника тюрьмы…
Продюсер: Я не расслышал, что он делает?
Писатель: Ничего особенного, заключённый оплодотворяет начальника тюрьмы, как кобылу. На стенах оранжевые зайчики. Звучит музыка. Полонез Огиньского. В лиссабонско-сочинском небе светит солнышко, по улицам гуляют счастливые загорелые люди и ни о чём таком даже не подозревают. Затем крупным планом молодая мать кормит огромной грудью ребёнка. Чистая символика! Надеюсь, вы понимаете…Потом снова решётка, камера-одиночка, чекист, изверг-надзиратель, акт оплодотворения заканчивается, занавес падает, чекист кончает. То есть наоборот!
Продюсер: Откуда взялся чекист? Какой к чёрту ещё занавес? Я не из Большого театра…
Писатель:  Заключённый, милейший, интеллигентный человек, был чекистом, раскрытым португальской контрразведкой. Занавес символизирует чекистский пенис. Он,  извергу читает стихи Пушкина «я вас любил, любовь ещё, быть может, в моей душе угасла не совсем…»
Продюсер: Не продолжайте, я их знаю… ничего не понимаю, кто их читает, чекист или его пенис?
Писатель: Когда говорят чекисты, пенисы молчат!
Продюсер: Как бы то ни было, сочтут за порнографию!
Писатель: Не проблема! Не беда! Пусть чекист и начальник тюрьмы просто и невинно целуются, как борцы за мир, чтобы не было войны. А чекист кончает в тюремную робу. Эта сцена очень символична. Наполнена экспрессией и одновременно тихой грустью. Спонтанной, разумеется… В каждом человеке-самце сидит бык, которого каждый из нас, самцов, старается прикончить. Убить! Растерзать! Но не может! Тут психологическая драма. Чекист, как Гамлет, страдает в смысле быть или не быть и  от отчаяния мастурбирует. Кормящая мать с ребёнком на руках с грустью на него смотрят. В доме ни крошки, а отец семейства на-те вам…гребёт не туда… Подлец! Известное дело – интеллигент!
Продюсер: Позвольте, откуда взялась кормящая мать?
Писатель: Она единоутробная сестра чекиста. Инцест! Падение нравов! Жестокий век, жестокие сердца!
Продюсер: А куда подевалась та, огромной грудью?
Писатель: Утонула. В Средиземном море при загадочных обстоятельствах. А её малютку спасли дельфины.
Продюсер: Какой ужас! Так, так… Что же дальше? 
Писатель: А дальше полный бардак! Грянул 93-ий. По улицам Москвы ползут танки с торчащими фаллосами. Цветёт сирень.   Идут финальные кадры. Объектив кинооператора, как… неважно, как… направлен на мавзолей. Слышен бой курантов. Конец первой серии.
Продюсер: Революционной романтики маловато…
Писатель: Не проблема! Из мавзолея выходит Ленин, живее всех живых, под руку с Надеждой Константиновной. Неподалёку виляет задом Инесса Арманд.
Продюсер: Отлично! Сколько их у вас, серий?
Писатель: 74! По числу лет старушки.
Продюсер: Какой ещё старушки?
Писатель: Советской власти.
Продюсер: А, хорошо, я переговорю с Русланом Каземировичем. Может, он сам и сыграет роль чекиста. Позвоните завтра…. Да, эй, как вас там… А как вы назвали сериал?
Писатель: Бой быков.
Продюсер: Отлично! Да, чуть не забыл. Вы, случайно, не сексуальный маньяк?
Писатель: Случайно – нет, закономерно – был! До пятнадцати лет! Пока не изнасиловал во вторник родную бабушку по отцовской линии. После чего отец меня стерилизовал, попросту говоря, отрезал  яйца садовыми ножницами. С тех пор я пою в церковном хоре, а на досуге пишу сценарии.
Продюсер: Замечательно! Ваш отец мулпый человек. Я могу быть спокоен за женскую половину съёмочной группы. Звоните!
Писатель: Обязательно позвоню! Прщайте!

   Фаллос неожиданно падает. К нему подбегает блондинка, берёт на руки и бережно, как младенца, уносит со сцены. Появляются два санитара в белых халатах с носилками и пьяный милиционер, еле на ногах держится. На писателя надевают смирительную рубашку. Он не сопротивляется. Продюсер ухмыляется.
               
                ЗАНАВЕС