Рождение

Он родился седьмого мая две тысячи десятого года в двадцать три с хвостиком. Пять часов назад он еще икал в утробе матери, а теперь дергал ножками, комкал пальчики, и из них получались крохотные, но уже грозные кулачки. «Покричать что ли?» - что-то внутри него задалось таким провокационным вопросом, задалось и само приняло решение. Единогласное. И в тот же миг маленькие легкие выдохнули криком, продолжительным, беспокойным, неугомонным криком. Окна родильного блока по привычке прикрыли уши ладонями. Подобное движение им удалось отработать до автоматизма. Они прекрасно знали о том, что еще немного и крик прекратится, оборвется, как чья-то закатившаяся за горизонт жизнь. И они терпеливо ждали, улыбались и показывали на малыша пальцем.

Порой они задавались вопросом: «А не лучше было бы им жить в каком-нибудь другом месте: в офисном здании или квартире, институте или загородном коттедже (именно этот последний вариант прельщал их больше всего)»? Ведь тогда они не слышали бы этого колючего крика изо дня в день и спокойно бы спали по ночам. Но каждый раз, когда новорожденного клали на родильный стол, и его слепой взгляд падал на их любопытные лица, они дружно отвечали про себя: «Пожалуй, мне и здесь живется не плохо».

Тем временем наш герой, героечек, продолжал жалобно и громко взывать к справедливости. Миловидная и усталая акушерка уже успела помыть ему спинку, ножки, ручки, вытереть и положить на родильный стол. Сероватый, почти белый кусочек не до конца отрезанной пуповины ненавязчиво пристроился рядом. Еще совсем недавно малыш потягивал из пуповины «сок», словно лимонад из трубочки, а теперь кусочек их когда-то совместной с мамой плоти грустно, безжизненно свисал обрывком из прошлой жизни, уютной, теплой и сытой. Пуповину уже можно было окончательно отре`зать, ведь новая жизнь малыша уже перерезала старую. «Чик» ножницами - и у младенца появляется прошлое. Еще совсем не обжитое, тесное и серое оно переливается внутри него мутными воспоминаниями, которые совсем быстро покинут сознание. Их выбросит, как будто волной на берег, и они останутся лежать здесь, рядом с перерезанной пуповиной.

Если бы малыш уже мог бы думать и видеть, он непременно бы задался вопросом: «Что это за нечто склонилось надо мной, да все пялится и пялится?». Еще не скоро он поймет значение слова "отец". Он пока не знает своего отца, этого склонившегося усатого дядю в дурацкой шапочке, улыбающегося также горячо, как солнце, и из последних сил сдерживающего слезы.  Но он сразу же почувствовал свою маму, когда его положили ей на грудь. Такое знакомое тепло, такой причудливый запах и тот же мягкий голос, рассыпчатый, как снег.

Он засыпает, сонно шевелит губами, а у его отца в голове кружится, как юла, одна и та же мысль: «И у меня, и у него жизнь только начинается».

Его мама пригрела последние, так быстро промелькнувшие минуты жизни у себя на языке как спелые и сочные ягоды черешни. Она сомкнула зубы, и сок брызнул во все стороны … ее теплые губы и рот, в виде двух уютно лежащих друг на друге скобок (вот таких {}), стали бордовыми от счастья.