Дверь сквозь ад

Небеса превратились из безмолвной синевы, скрывающей в себе Бога, в жужжащее и грохочущее существо, извергающее из себя смерть. Вокруг много дней уже было одно и то же – прокопченные обломки стен, груди битого кирпича и разодранного нечеловеческими силами бетона. Кое-где попадались еще кусочки прошлой жизни этого города – там нога споткнется об линялый детский кубик, в другом месте из-под ботинка вылетит потерявшая свой облик пластмассовая кукла, а иногда даже наступишь на чью-то вправленную в рамку фотографию.
Однажды попался игрушечный пистолетик, я его поднял и с улыбкой рассмотрел перед глазами. Да, братец-пистолетик, ты когда-то служил какому-то мальчишке, радостно убивая понарошку все живое, что появлялось перед тобой. Но не мог даже помыслить о том, что твоими стараниями когда-нибудь наступит настоящая война, в которой тебе не найдется места, и ты бесхозным и бесполезным будешь валяться у мертвой руинной груды! Другой раз под ногами блеснул орден, полученный на очень давней войне, из участников которой уже никого не осталось в живых. Орден, наверное, был последним, кто помнил своего хозяина и тот день, когда под гул дальней битвы и копоть военных небес он лег на грудь своего героя. Тот ответил положенными словами «Служу Советскому Союзу!».
Сколько битв видел этот кусочек металла после! Но его холодное спокойствие, наверное, передавалось и хозяину, и тот шел вперед тверже, чем его сослуживцы, не имевшие наград. Так он вместе с орденом и дошел до победы, и прошел сквозь нее, ступил в дальнейшую серую жизнь, за которую наград уже никто не давал. И все равно железная твердость ордена хоть чуть-чуть, да передавалась каждому его дню, до самого последнего, до смерти, побороть которую не смог даже и орден…
Очередной взрыв, и куски и так неживого, темного здания, обреченно рушатся вниз. Им, похоже, все одно, торчать в остатках стены или покоиться на разбитом асфальте, но людей они все-таки могут побить, хотя, конечно, и без своей вины. Мертвое вины не имеет…
Мертвый город можно представить живым, но ведь фантазия никогда не нарисует его таким, каким он был прежде. И никогда в меня не впитаются мысли его жителей, которые летали над их головами между этими двумя улицами, где мы теперь держим оборону! Конечно, здесь и парни с девчонками навсегда расставались, и дети из-за игрушек ревели, может кто-то и умирал. Обычно, от старости, или от сердечного приступа, а кого-то и машина могла переехать…
Те смерти сперва собирали вокруг себя сперва толпы безучастных зевак, а потом – такие же толпы слезящихся родственников. Конечно, смерть в то время, когда все кругом живет, даже деревца на газоне и жучки, что иногда пробегают под ними! Теперь нет ни зевак, ни родственников, и смерть сделалась обычной, как прежде – пирожок возле уличного лотка. Ведь теперешняя смерть – она уже не среди жизни, а среди смерти же. Даже прежде зеленые деревца бесполезными сухими палками торчат из земли, которая ныне более похожа на свалку.
Быть может, этот город похож на Первый Рим, когда в него ворвались гунны или на Второй Рим, Константинополь, когда его стены преодолели подкупленные крестоносцы. Но он – не Третий Рим, не Москва, хотя сейчас все мы искренне желали бы Москве, которая давно уже не Третий Рим, принять именно такой облик…
Да, этот город – Грозный, прежде простая точка на карте, о которой прежде мы ничего не слыхали. Ни названий улиц, ни о людях, которые в нем жили. Все литературные произведения, написанные позже смерти Лермонтова, обходили эти места стороной, и нам они представились как раз такими – мертвыми и убивающими.
Нам выпала такая доля – оказаться в краю, где все мертво, и несет свою смерть дальше. И нам чудилось, будто вся земля теперь стала такой и нет нигде больше живых городов, где кто-нибудь бы просто так шел по улице, не шарахаясь от руин, из которых в любое мгновение могут выпрыгнуть смертельные свинцовые пчелы. Но нет, иногда попадали замусоленные газетенки из тыла, и на фотографиях, украшавших их страницы, были изображены вполне тихие улочки, где не лежало ни одного, пусть даже собачьего трупа.
Еще оттуда смотрели рожи, сплошь – нерусские. Не такие, как у наших врагов (хотя видели мы их редко, чаще противник нам показывал недобрые дела рук своих), но и не такие, как у нас. Делалось ясно, что тыла у нас уже нет, и там, за нашей спиной, царит мир чужих, как и перед нашим лицом. Тут сам по неволе сделаешься философом, и изречешь что-то вроде «Русский народ живет лишь когда ищет. Ищет Бога или земную правду. Но как только он перестает искать, его самого всегда найдет царство смерти!». Кто опровергнет эти слова, если подтверждение их – прямо здесь, вокруг меня и моих бойцов!
В детстве я обожал фильмы про войну. Хорошие тогда фильмы снимали, душевные! Вот людской вал из тысяч зеленых солдат идет на серые вражьи укрепления, плюющиеся на все четыре стороны огненно-металлическими плевками. Скошенные невидимой косой люди падают, но те, кто устоял на ногах, продолжают шагать вперед, быть может – в свою единственную смерть. Иначе нельзя, ведь в спину, и ласково и властно подталкивают распростертые ладони Матери-Родины, а в небесах видится раскрытый глаз Божий.
После тех фильмов я и решил сделаться тем человеком, который убеждает солдат идти вперед, говоря им про Божье Око и руки Матери-Родины. И сам идет впереди них, подставляя свою грудь под первую пулю, которую он обязан НЕ ИСПУГАТЬСЯ даже за мгновение до неизбежной смерти. Так  представлял я себе свою будущую службу. Про Божье Око и ладони Матери-Родины в фильмах, конечно, ничего не говорилось, о них рассказал мне дед, сам прошедший сквозь войну. Конечно, по бумагам значилось, что люди тех времен в Божье Око не верили, но все это – сплетни тех, кто на войне не был. Где вы видели, чтоб человек без веры лез в самое смертельное горло, и выходил из него живым, как это было с моим дедом?!
Родители не хотели видеть меня в казенной военной форме, и потому мне пришлось идти в университет. Но после того, как я вышел за его порог, я тут же отправился записываться офицером – контрактником. Не из каких-то там соображений о «патриотизме», а просто оттого, что такой путь для себя я нарисовал еще в самом детстве. Теперь я и шел по этому пути, и он привел меня в этот мертвый мир, где не чувствуется ласковых рук моей матери-родины, которая, должно быть, лежит уже связанная, избитая и изнасилованная. Никто нас нигде не ждет, ибо для нас осталось во всем мире лишь одно место, пропитанное смрадными трупными и дымными ветрами…
Снова послышался гул дальней перестрелки. Идти было некуда, но идти было надо. Так велело какое-то особенное чувство войны, которое сильнее всех приказов вместе взятых, хоть генеральских, хоть маршальских. Куда?! Всего лишь из наших развалин в те руины, которые были впереди. Зачем – никто не ведал, ведь едва ли в тех едва державшихся стенах было что-то лучшее, чем в этих. Вряд ли и за ними что-нибудь светилось или сверкало… Наверняка дальше был такой же частокол заусенцев убитых стен, среди которых кое-где разбросаны зловонные цветы мертвых тел, уже лишенные и нации, и возраста, и пола, и, главное, своих душ. Их кровь впиталась в камни, протекла до земли, встретилась там с семенами травинок, которые падали туда еще до того, как на их родное пространство ступила пята войны. Нет оттуда пути домой, в тихие полузабытые города и городки, которых, поди, и самих уже нет, как нет самой России. Нет, наверное, и пути на небо, мне давно уже кажется, что с этой битвы души в небеса не взмывают, а бродят среди руин до самого Конца Времен. Не знаю, как другие, но я с самого первого дня своего пребывания здесь ощутил какую-то страшную, свинцовую запертость небес…
Подтверждением моей догадки были появлявшиеся по вечерам полупрозрачные людские фигуры, серые от въевшейся пыли. Их морщинистые лица были одинаковы, и не несли на себе следа принадлежности к какому-нибудь народу. Они шарились по руинам,  будто что-то искали, быстро переносились от одной развалины к другой. Днем мы их не видели, словно мертвый город растворял их в себе. На всякий случай мы по ним стреляли, ведь этим существам руин было безразлично до наших пуль. Но среди них мог запросто укрыться и враг, подкрадывающийся к нашему укрытию, а это для нас было уже не безразлично.
Впрочем, врагов среди них не было, ведь после наших обстрелов нигде не осталось ни одного мертвого тела. Интересно, что будет с этими сущностями потом, когда мертвый город кто-нибудь отстроит, и он снова станет полон жизни?! Вплетутся ли они в жизнь его потаенного дна, полного особой городской нечисти, вроде чердачников, подвальников, парковиков, или уйдут отсюда в иные края?! Как они отнесутся к людям, когда те перестанут пахнуть железом и смертью? Будут страшить их, или, наоборот, спрячутся подальше, чтоб не напугать ненароком?!
Рассуждения эти, конечно, праздные. Кто восстановит этот город?! Враги, дикие обитатели гор, едва ли смогут это сделать, а Матерь-Родина едва ли теперь будет в силах разорвать свои путы. Нет, этот мир теперь создается навечно, до Конца Света, и мы в нем – все более и более лишние, как, впрочем, и наши враги, ведь у них с нами все же есть одно сходство – они тоже живые.
Руина, лежащая перед нами, казалась мертвой. Изрядно прокопченная, принадлежавшая ранее неизвестно чему – может, университету, может – жилому дому, возможно – школе, но, может, и тюрьме, она казалась удивительно холодной. Холоднее, чем все вокруг. Словно, жизнь навсегда вырвалась из нее вместе с огнем, который когда-то сломил ее каменную волю. Но стоило кому-то из нас шевельнуться в том направлении, сделать пару шагов в ту сторону, и мертвые провалы окон оживали, разражаясь просто свирепейшей, саблезубой стрельбой. Ладно, были бы там лишь автоматы с пулеметами. Но они, видать, там находились только для шума, основной же удар мастерски наносился невидимым снайпером. Причем снайпер был каким-то особенно злобным, он не сразу убивал людей, а расправлялся с ними в духе пыточных палачей прошлого. Вернее, в своем дьявольском искусстве он их намного превзошел, ибо орудовал со своей жертвой на значительном расстоянии. Сперва он пробивал пятки, потом – коленные чашечки, потом – руки, затем обязательно всаживал пару пуль в самые нежные места и в живот, и только потом, в зависимости от желания, пронзал сердце или голову. Уберечься от него не мог помочь ни быстрый бег, ни какие-нибудь замысловатые прыжки-кувырки. Нужные места он всегда находил безошибочно, словно умел править пулями прямо в полете.
Когда жертва получала первую пулю, все снимали фуражки и шапки. Принимались молиться, кто-то дрожал мелкой дрожью, кто-то едва удерживался, чтобы не броситься туда. Страшно было представлять себе смерть в полном одиночестве, когда никто даже не пытается придти на помощь, все отреклись от тебя, и бросили одного со смертью в этой прокопченной пустыне…
 Но все одно крики убиваемого приходилось слушать, сжимая свое сердце в железные тиски, ибо побежавший на помощь стал бы очередной добычей свирепого снайпера, едва ли своими воплями облегчив участь спасаемого. Ничего другого сделать было нельзя. Впрочем, мы уже все хорошо знали, и из наших в добычу злому снайперу давно никто не попадался. Разве что пару раз он разделался с несколькими командированными из других подразделений, в числе которых был и артиллерийский наблюдатель. Его тело лежит там и сейчас, растаявшее до серовато-белых костей. Тогда, будто бы в отместку, наша же артиллерия молотила тогда по нам два дня подряд, и просто чудо, как мы остались живы. Спас удивительно крепкий подвал, в котором, похоже, и вправду прежде было бомбоубежище. Правда, совсем для иной войны.
Мы дивились тому страшному снайперу. Дивились его странной меткости, отрицающей все законы природы, а также странной даже для войны жестокости и запредельной выносливости. Столько времени безвылазно сидеть в холодных руинах, будто все его тело уже впитали в себя камни, и остались лишь руки, торчащие из них и сжимающие снайперскую винтовку! Пулеметчики и автоматчики там, в руинах, меж тем менялись, это хорошо чувствовалось по разному «почерку», однако снайпер оставался бессменным.
Бойцы часто рассуждали о неведомом снайпере. Разумеется, он был не здешним, ибо прыгучая кровь того народа, который стал нашим врагом, не позволила бы ему столь долго лежать в странной спячке на одном и том же месте. Все сходились на мысли, что он – какой-то наемник, скорее всего – финн или эстонец, бывший охотник, которому привычно терпеть и холод, и голод, и неподвижье. И только наш санитар, Леша, почему-то высказал мысль, что там не снайпер, а снайперша.
- Понятно - лежит, понятно – ждет, тут ни х… не поймешь, мужик там или баба. Но разве вы не чуете, что какой п…ц творится с ней, когда она стреляет! Натуральная истерика бабищи, которую никто не е…т! И не будет мужик, тем более охотник, шкуру добыче портить, он – чик, и все! Истинно говорю – баба! Эх, пойти бы, да вы…ть ее гранатой в то место, а потом в п… и оставить с выдернутой чекой, чтоб рванула! – огрызался он.
Солдаты его поддерживали, но только все же не могли смириться с мыслью, что за угрюмой прокопченной стеной обитает смерть именно в женском обличье. Что-то не вязалось в мыслях, или не хотело вязаться… 
На мертвый город опустились сумерки, и среди руин снова закопошились малопонятные существа.
- Вася, ты бы прошелся по ним пару разочков, - сказал я пулеметчику.
- Можно и пройтись, патронов хватит, - бодро ответил он, и припал к своему «инструменту». Раздался грохот, показавшийся веселым на фоне всеобщего безмолвия.
Искрящиеся струи сновали по улице, но призракам руин не было до них дела. Они все так же молча копались в грудах никому кроме них не нужного хлама. Зачем тем, кто не живой, вещи с этого света? Оставалось только лишь гадать.
Одно из привидений внезапно повернулось и медленно поплыло в нашу сторону. Его руки были высоко подняты над головой, а ноги как будто не касались земли. От неожиданности Вася прекратил огонь. Лицо странного и страшного существа выглянуло уже из амбразуры, которую мы соорудили из мешков с песком в проеме давно ослепшего окна, похожего теперь на прикрытый глаз покойника. Было ясно, что он – не чечен, иначе его тут же прошила бы автоматная или пулеметная очередь, война давно научила нас сперва стрелять, а потом уже думать. Но, конечно, не был он и нашим. Это было существо совсем иного мира, и сомнений в том быть не могло.
Тело грузно ввалилось в наше убогое логово, показав свою плотность, что еще более нас удивило. Но я все же бросил в него вопрос, не рассчитывая на слышимый ответ.
- Ты кто?!!
- Смертник! – ответил он вполне по-русски, хотя и хрипло.
Впрочем, такой ответ все равно нас сильно удивил. Конечно, он указывал на то, что сказавший его – не призрак, ибо тот не может быть смертником, ведь его смерть уже состоялась. Но ведь все мы – по большому счету смертники и есть, однако никогда так себя не зовем. Каждый из нас еще надеется отсюда когда-нибудь выбраться, куда-то вернуться, хотя возвращаться многим и некуда. По большому счету, весь русский народ сейчас – смертник, и в то же время применения этого слова рождает бурю негодования, от которой кулаки наливаются кровью. А тут взял да запросто сам себя и назвал – смертник!
Я окинул незнакомца взглядом. Худенький, высокий, вокруг глаз – следы от когда-то носимых очков (где уж им, хрупким, выжить здесь, где крошится камень и рвется сталь?!) В глазах отчего-то читается глубоко засевшая ученость, или стремление к ней, это уж кто что увидит. Пальцы как будто сами собой продолжают сжимать между собой перо, так и ложатся аккуратненько. Ни дать ни взять – студент, уж его-то я найду без ошибки, сам ведь таким был…
Отощавший, одичавший студент, да еще зовущий себя смертником, помещенный среди руин был до того нелепой, чужой фигурой, что я не знал, о чем его спрашивать. Не походил он на романтика, который сдуру бросил институт и городскую жизнь и рванул туда, где приключений на все возможные части тела – больше. Нет, тут что-то другое, но как об этом спросить?
Неожиданно нашелся Вася:
- Как ты понял, что здесь мы, русские?
- Русский пулемет стреляет протяжно, словно пулеметчик русскую песню поет. Сам может не думает про то, но где-то в душе поет. А чечены – те что-то подобное лезгинки танцуют вместе со своими пулеметами! – прохрипел он.
- Ну… - почесал затылок Василий, словно что-то припоминая.
- А если бы тут чичи были, ты бы чего тогда?  - спросил я.
- Дальше бы с ними ходил, - махнул он рукой в сторону амбразуры, отчего сделалось ясно, с кем – с ними…
Мы налили «гостю» спирта, которого у нас было запасено изрядно – прежде мы брали спиртзавод. Он его пил, и с каждым глотком мы убеждались, что он сделан из мяса и крови, как все мы. Но что-то в незнакомце было все-таки не то. Может, сумасшедший? Да, оставшийся здешний русский, который от всего случившегося сошел с ума… Нет, не похоже, уж больно уверенно он шел к нам, сделав невозможное – пройдя целым и невредимым в самую смертельную часть поруганного города… Хотя, говорят, Господь таких бережет.
Меж тем странный человек много раз намекал мне глазами о том, что желает поговорить со мной с глазу на глаз. Скоро такая встреча получилась – мы оказались в той части руин, где был мой «рабочий кабинет» (все же я был сейчас за командира!). Солдаты заняли свои места – кто на отдых, кто на караул, в этих руинах ими давно не надо было ничего приказывать, за меня это делал глубоко сидящий в них инстинкт. Наша развалина снаружи вновь притворилась спящей.
- Тебя как зовут-то? – спросил я.
- Смертник. Это единственное мое имя. Прежнего я сам себя лишил, считая себя его не достойным… Оно же все-таки от имени святого…
- А роду-племени ты какого?
- Смертник, - твердо ответил он, - Только к этому племени я и могу себя приписать. Иного – мне больше нет, ни один род меня не примет…
- Зачем к нам пожаловал?
- Чтоб погибнуть. Хочу получить от Вас задание (ведь Вы здесь – командир?!), которое будет стоить этой жизни. И все…
Неожиданно меня взяло зло. «Сумасшедший, или комедию ломает, хотя это место менее всего похоже на театр комедии… Но всяко надо его отсюда как-то убрать, он здесь – лишний!»
- Раз ты – так, я тебе отвечу. Какого черта ты, гражданское лицо, шляешься по военным объектам, коим является сейчас и это место?! И говорить о себе не желаешь, что наводит на подозрения! Потому я могу принять только одно решение – сдать тебя в особый отдел, где тобой будут заниматься специально обученные для этого люди! (Хотя какой тут к черту особый отдел!).
Лицо незнакомца неожиданно сморщилось, будто он хотел заплакать, что меня уже окончательно сбило с толку. Ведь те, кто попадают сюда, а тем более называют себя смертниками – те не плачут, а кто плачет – тех здесь нет, и смертниками они себя никогда не обзовут… 
 Но вместо слез из него вылетел лишь тот же хриплый, словно доносившийся сквозь рассохшийся гроб, голос:
- Видно, настал час моей исповеди, которую я не смог произнести ни одному священнику. Воля Ваша, товарищ старший лейтенант, можете после нее меня сразу убить на месте и закопать здесь же, в битый кирпич. Но, думаю, в любом случае, Вы так не сделаете! 
- Отчего? – само собой вырвалось у меня, хотя стрелять неизвестного смертника я и не собирался.
- Потому, что вместо меня вам придется посылать куда-нибудь на смерть своего солдата, у которого и родители, и родной дом все же где-то есть, и, может быть… Может быть, любимая, - последнее он сказал шепотом, словно через какую-то труднопроходимую преграду – Потому, оставив мне эту штуку, чем-то похожую на жизнь, до того времени, как я выполню Ваш приказ, Вы спасете своего бойца!
«Больно уж разумно рассуждает… Нет, верно не сумасшедший…», сообразил я.
- Ну, рассказывай, - сказал я, демонстративно откладывая пистолет подальше. Сроду никого не приходилось допрашивать, даже пленных, а он ведь и не пленный… Ну, будем считать, что я не допрашиваю его, что он сам все рассказывает… В конце концов никогда не поздно будет выбросить его обратно к призракам – и греха на душе не будет, и совесть чиста останется, ведь он же там и был!
- Да, была у меня другая жизнь, наверное – хорошая. В ней я стал студентом экономического факультета Университета. В то время, как бывшие мои одноклассники получали пахнущие канцелярией листки бумаги, именуемые военкоматовскими повестками, и уходили с ними в дыру неизвестности, у меня все было прочно и ясно, как тротуар под ногами. В кармане лежал студенческий билет, где говорилось, что я – будущий экономист! Значит, я все мог знать не только о своем «сегодня» но и о «завтра»! Ведь экономист – главная в мире фигура, как включишь телевизор, так кто-то из них обязательно там выползет! Значит, и я когда-нибудь, наверное, в телевизор заползу, а там уже настоящая жизнь, не то что моя (которая теперь осталась навсегда потерянным прошлым). Когда я праздновал свое поступление, у двух моих друзей в карманах приголубились повестки в армию, им больно было смотреть на меня, а мне – на них. Будто стеклянная стенка между нами упала, я ничего не мог им сказать, а они – мне. Но вскоре жизнь все разрулила – праздник кончился, они пошли в армию, а я – на учебу. Там уже свои друзья, новая компания, и новая жизнь, дорога которой никогда бы не привела сюда…
Но, как это всегда случается, было в жизни и одно слабенькое место. Очень слабое…   
Был в те времена будущий смертник как бы это сказать… Девственником. Это обстоятельство его мощно угнетало, примешивая к каждому мгновению его жизни какую-то неуверенность. Ведь что казалось бы может быть проще, чем познакомиться с девушкой? Ребята глупее его, страшнее его, слабее его хвастались своими любовными подвигами, а ему приходилось в это время лишь краснеть и скрывать свой завистливый взгляд. Вопросов на эту тему он боялся как огня и старался перевести разговор на что-то другое.
И однажды он наконец решил, что для любовных побед ему не достает в жизни значимости, то есть того, что в лихие 90-е именуется крутизной. Не надо объяснять, что было «крутым» в то время, когда излюбленной песней и старых и малых сделалась «Таганка, все ночи полные огня…»
Так случилось, что в то же время и в том же доме жил бывший зэк Толя, личность темная и молчаливая. С ним тогда и решил подружиться бывший студент. Сделал он это просто – встретил Толю с бутылкой водки и предложил выпить, на что сосед охотно согласился.
Говорил Толя сперва мало и неохотно. Из его слов студент понял, что жизнь Толи изменилась после того, как он порезал какого-то человека, судя по словам нового приятеля – не очень хорошего. Вроде бы так выходило, что он даже доброе дело сделал, убрав с земного лица человечка, от которого кроме плохого ожидать все одно – нечего, но из-за этого ему пришлось долго скрываться. О том, как он скрывался, Толя рассказывал с жаром, было похоже – что это самая интересная часть его жизни. Деньги у него были – их он забрал у плохого человечка (разумеется, резал он его не из-за них, но не пропадать же добру!). С их помощью он выправлял себе документы, снимал квартиры, и колесил по всему большому пространству Родины. Названия городов сменяли друг друга: Казань, Уфа, Архангельск, Холмогоры, Саранск. Городов он перевидал множество, причем больше доводилось глядеть на их грязную и обшарпанную тыльную сторону. В каждом взгляде, обращенном в его сторону, ему поначалу чудился взор казенного человека, жаждущего оборвать его вольную жизнь.
Деньги в конце концов иссякли, хотя их остатки он и растягивал, как последние капли воды в сожженных небесным пламенем песках. Но настал-таки день, когда последние медные капли иссякли, и пришлось-таки думать о дальнейшем житие-бытие. Впрочем, особенно размышлять было не о чем. Устраиваться на какую-нибудь работу оставалось сильно рискованно, потому оставалось только промышлять кражами, в чем у беглеца не было ни малейшего опыта. Воровал восновном на дачах, впавших в зимнюю спячку, а летом – в квартирах, погрузившихся в дачное забытье. На счастье Толи в те годы множество дверей еще оставались деревянными, и для их сокрушения не требовалось быть мастером взломного дела.
Но вскоре такая жизнь неожиданно оборвалась. «Баба сдала», закончил свой рассказ Толя и со вкусом осушил очередной пьяный стакан. Поведывать о своей судьбе дальше Толику не хотелось, а студент боялся спрашивать. Впрочем, он уже был доволен. Ведь будущий смертник впитал в себя жизнь, которая текла так далеко от его школьно-студенческих дней. Значит, и причастился к ней, и сможет когда-нибудь при случае выдать какой-нибудь ее кусочек за часть собственного жизненного пути. Вдобавок еще познакомился с таким человеком, дружбой с которым можно будет где-то щегольнуть, а где-то кого-то и напугать. Все-таки с бывшим зэком подружился, и не с каким-нибудь мошенником, а с настоящим убийцей! Это слово делало из низенького и худосочного Толика грозного великана, рядом с которым студент чувствовал и себя каким-то большим, будто часть величия, сокрытого в таком сочетании букв передавалась и ему…
С тех пор студент частенько стал бывать у своего нового друга. Тот сделался веселее, и стал даже обучать будущего экономиста кое-каким житейским премудростям. Например – искусству выжить в чужом городе, куда попал одетым не по сезону и с одними лишь дырами в карманах. По словам Толика, это было несложно. Свою речь Толя обильно разукрашивал малопонятными словечками чужого, и потому чертовски интересного мира, которые студент с большой жадностью впитывал в себя. Иногда к нему в гости приходил человек похожей судьбы по имени Витя, и тогда обучали студента они уже вместе, поглощая при этом принесенную радивым учеником водку.
Студент поражался, какие глубины, какие кишки жизни открылись ему сейчас, и ведь он не узнал бы о них даже от самых мудрых своих профессоров – те, поди, о той жизни и сами знают лишь из бульварных газеток да детективчиков в мягких обложках. А сколько он еще всего узнает от своих новых друзей, чего не ведает ни один ученый академик!
Внимая каждому слову своих «наставников» студент не замечал крохотных ухмылочек в уголках их ртов. Это уже после он их припомнил, а, может, мысленно пририсовал, предавая им сходство с определенными потусторонними существами. Но тогда все было интересно. Студент чуял, что его наставники могут запросто решить любую проблему, которая для него чудится вовсе не решаемой, и при том сделать это по-легкому,  без всякой мозгозаклеивающей мудрости.
В тот, последний день студента новые друзья и подошли к больному месту студентика – женскому вопросу. Говорили Толя и Витя на эту тему друг с другом, а студент оставался красным украшением столового угла. Но, как он не желал всеми своими силами отвести мысли собутыльников от себя, их взгляды все равно обратились к нему.
- У тебя-то как с этим, а?! – подмигнул Толя.
- Или никак, братец?! – усмехнулся Витя.
Студент вздрогнул. Конечно, будь он в компании парней, он бы что-то выдумал. Но тут ему показалось, что мысли его видны для «наставников» как линии на их собственных ладонях. Потому осталось лишь кивнуть головой. Впрочем, он был почти уверен, что здесь его не поддразнят, не посмеются, а, наоборот, посоветуют какой-нибудь быстрый и правильный выход из конфузливого положения. Он не ошибся.
- Ну, это мы поправим! Сейчас врежем по сотке, и пойдем поправлять! Верно, Витек, - бодро сказал Толя, усмехнувшись прямо в поднесенный стакан.
- А то нет! Надо же братишке помочь! – поддержал его дружок.
С тем они и вышли на улицу, где щедрый по такому случаю студент взял еще бутыль.
- Бабы они такие. Сами на передок все слабы, только одного этого и ждут. Но они же все – дуры, оттого самим невдомек, чего им надо! – поучал Толик.
- А ты чего прежде, им о своих науках п…здел?! – захохотал Витя, - Ой, дурак! Ой дурак! Ну, ничего, сейчас Толик тебя уму-разуму научит! Так, Толик?!
- Чего же не поучить?! – ухнул Толик, и быстро повернулся. Где-то рядом звенели колокольчики девичьих голосов.
- Смотри, смотри! – толкнул студента в бок Витя.
Толя двумя шагами настиг девчоночью компанию.
- Ой, барышни!.. – начал было он, но не успел закончить. Звон голосков тут же превратился в визг, и девичьи тела тут же рассыпались как стайка мальков под руками нетрезвого рыболова.
Толя подошел к друзьям.
- Ты чего, думал с пер-рвого р-раза?! Чик – и готово?! Не-е, братец! Так дело не пойдет! Во-первых надо еще опрокинуть, а потом… Все тебе будет!!! – браво отчеканил он, опережая все вопросы.
Опрокинули. Дальше прогулка превратилась в настоящую охоту на женщин. Азарт от новоявленных друзей быстро перешел и к студенту, и вскоре он уже чуял себя страшным хищником, бегущим за очередным женским стадом. Ясное дело, оно безнадежно рассеялось, лишь где-то вдали недоступно цокали женские каблуки и слышались оживленные голоса.
- Бля, вот што я скажу, - заплетающимся языком выдавил Витя, - Мы – вроде зверюг, волчищ?! Так?! А они тогда – типа овец?! А ты или ты когда-нибудь слыхали, штоб волки вот так, разом, на х…, за всем стадом?! Нет? Ни х…?! Во, то-то и оно! Волк – зверюга хитрый, он потерявшуюся овечку ищет, чтоб потом ее…
Друзья согласились. Как говорится, «на ловца и зверь бежит». Вскоре попалась им и «заблудшая овечка», которую «стая» окружила в одном из городских дворов.
Студент плохо запомнил этот эпизод. После ему казалось, будто сам он откуда-то наблюдал за своим телом, которое шевелилось помимо его воли, словно выполняя чужие указания. Разум стаи оказался сильнее его ума, ее воля подвинула его волю. Теперь воля и разум студента могли возмущаться движениями его тела сколько угодно, но это уже ничего не меняло. Все равно как гнев бунтующего перед экраном человека против  заэкранного и зазеркального мира…
Девушку придушили, обратили в лохмотья ее одежды. Потом Толя преподал студенту наглядный урок, который тот под комментарии «учителя» тут же повторил. В студенте продолжало бурлить ощущение дикой охоты, и во время самого акта ему казалось, будто он просто-напросто закалывает копьем раненную тушу. Но пламя охоты выплеснулось куда-то наружу, и студент стал понемногу остывать. Вместе с холодом улицы в него возвращались отсутствовавшие разум и воля. Пьяный туман тоже понемногу рассеивался, оставляя мерзкую росу тягостного похмелья.
- Братва, а девка-то уже того… Не дышит… - спокойно сказал Витя.
- Кончилась, выходит! Слышь, студент, мы ее кажись того, убили! – с долей искусственного веселья сказал Толя.
- Убили… - прошептал студент, и в этом его единственном слове сквозил такой ужас, что приятели тут же принялись его успокаивать.
- Да ты не ссы, студент!  Главное сейчас трупешник спрятать, чтоб не нашел никто. А потом просто помалкивать надо, и все будет зае…сь! Что-нибудь придумаем… Толик, кажись у тебя бензин был?
- Стоит на балконе.
- Вот, студент, беги к Толику, возьми у него бензин и одеяло, и тащи сюда. Да не бзди, если и ментов увидишь – иди мимо!
Студента уже тискала могучая лапа страха. Чтоб ее отодвинуть, надо было что-то делать. И он бросился выполнять поручение. Когда он несся к дому Толика, то подумал, что очень хорошо, что он так и не увидел лица жертвы, и вообще смотрел на нее только со стороны ее мягкого места. Так можно даже убедить самого себя в том, что то и не женщина была вовсе, а, например, свинья. Конечно, и в этом случае он все равно не сделал ничего хорошего, но все же не так жутко…
С этими мыслями он и притащил бензин с одеялом, после чего отошел в сторону и плотно закрыл глаза. Приятели завернули тело в одеяло, оттащили его к торчавшей невдалеке помойке, плеснули бензином, и бросили спичку, после чего Витя мрачно сказал:
- Все! Съ… надо!
 Завернутое в одеяло тлеющее человеческое тело не походило на помоечный предмет. Но студент этого не заметил – он не смотрел в ту сторону. Тем временем поблизости блеснула хорошо знакомая мигалка, не вселившая в друзей ни капли радости. Компания уносила ноги. Сначала бежали все вместе, а потом не сговариваясь прыснули в разные стороны. Студент примчался домой, где догола разделся, и долго мылся под ледяными струями душа, а потом упаковал свою одежду, и, переодевшись в новое, быстро отнес ее на помойку. Эта процедура на мгновение принесла покой, с наружи он сделался вроде как другим человеком, которого ночью не было в том пространстве, где теперь медленно тлеет женское тело… Мгновение прошло, и страх вместе с отвращением к самому себе снова взялись за студента. Сознание и воля вернулись в его нутро тяжелым железным ежом.
Ночь превратилась в черный комок страха. Студент обратился в слух. Каждый шорох, каждый скрип на лестнице порождал в нем дрожь. Мысли о казенных людях, которые смоля сигареты и в десятый раз проверяя указанный в бумаге адрес, уже заходят на лестницу, не давали ему покоя. Он уже прекрасно понимал, что несут ему эти сиволапые личности в своих пожелтевших от курева пальцах. Несут они одно, что называется одним из самых коротких слов русского языка – ад. Конечно, он понимал, что кроме ада что в жизни, что после смерти, ему ожидать теперь нечего, но… Когда преисподняя чуется каждой жилкой, каждой клеточкой души и тела, все равно начинается бунт и страстное желание ее избежать… Любой ценой!
Студент оделся и раскрыл окно, чтобы в случае чего - прыгать. Шансов, конечно, немного – пятый этаж. В случае чего надо либо разбиться насмерть, либо – уцелеть и удрать, но ни в коем случае не калечиться. Как это сделать – он не знал.
Мысли лезли одна на другую. Студент извлек из шкафа нож и несколько раз подносил его себе к горлу, но будто какая-то невидимая рука всякий раз останавливала его руку. Все просто, инстинкт самосохранения, идущий не от Бога, и не от дьявола, как и сам нож…
Хотел помолиться Богу, но остановил себя. Ведь молитва, идущая от такого, как он, Его может лишь только оскорбить, и тогда…
Оторвавшиеся от ножа и горла руки искали себе работу. Тем более, в стороне лестницы уже что-то скрежетало. Или ему только мерещилось?
Студент усердно набивал свой рюкзак. Когда голова сделалась лишь инструментом душегубства, лучше слушаться своих ног. Те куда-нибудь да уведут, а когда идешь, уже не так боишься и того, что вокруг, да и самого себя. В дороге можно встретить свою смерть, а, может – чудесное избавление от того, что свершилось. Хотя он и не верил, что просто работая ногами он вдруг родится заново. Но дома он мог дождаться лишь казенных людей, которые при всей их невзрачности всяко страшнее смерти. Несмотря на свою молодость, студент чувствовал конец пути, по которому они его поведут – та же петля на шее или перерезанное своими руками горло, только уже среди жуткого мира, земного ада. Эх почему они не могут расстреливать на месте?! Тогда бы он их обязательно дождался, и принял бы от них свинцовый привет…
Тем временем рюкзак был готов, и студент вышел в кухню. За столом уже сидели родители.
- У меня каникулы начались, я хочу денег заработать, в стройотряд записался! Сегодня уезжаю, - протараторил он, предвосхищая ненужные вопросы.
- Ой-ой-ой, - всплеснула руками матушка, - Что же ты раньше не сказал? Да и зачем тебе туда? Деньги у нас есть!
- Ничего, пусть сынок приучается к самостоятельности, - парировал отец, - Хотя что не предупредил – это ты не прав! Куда едешь-то?
- В Кувакино, - первое, что пришло на ум студента.
- Далековато…
- Ничего, пусть Россию посмотрит!
- А что такой бледный? – задала все-таки неподходящий вопрос мама, но отец поспешил на него сам ответить.
- Влюбился! Все ты к нему, как к маленькому, а он – влюбился, и со своей девушкой в стройотряд едет. Так?
- Так, - тихо ответил студент и кивнул головой.
Он вышел за дверь. В это мгновение студент понимал, что видит родителей в последний раз. Но они этого, конечно, знать не могли, и просто прощались со своим любимым, хоть и чрезмерно самостоятельным сыном. А скоро им скажут, что он – ужаснейшее чудище из всех, которые приходили на свет. Они, конечно, не поверят, станут переживать. И будут себя терзать, напрасно представляя раз за разом себе своего сыночка, такого милого сыночка, который играл в кубики и машинки. Того ребенка давно уже нет, он вырос, а это ведь то же самое, что и умер. Но они хотели видеть в нем того малыша, и, наверное, видели-таки его, то есть студент стал его символом. Таким знаком, указующим на когда-то бывшего младенца он, конечно, останется, если они и узнают о содеянном им. Но это уже и на волосок не изменит его судьбу…
Слезы закрыли ему глаза соленым туманом, но он шел-таки сквозь него, уверенно отворачиваясь от людей, в облике которых чудилось что-то казенное. Так он и дошел до вокзала. В голове проплыла карта великой страны. Столько земли, столько квадратных метров, на которых он мог бы стоять! Но… Как бы земля не сбросила его сама с себя, почуяв, кто он есть, ведь у нее же имеются поры, которые ловят всякий запах… Или, может она все же заберет его в себя, и там в своих глубинах его переправит, и он выйдет из ее недр совсем-совсем новым, как тот младенчик, память о котором так любят родители, и о котором он вроде должен бы им напоминать?!
Студент уже куда-то ехал. Дорога вроде бы знакомая… Ах, да! Этим же путем они ездили в тот давний поход, когда он был еще с душой и телом того самого младенчика! Но зачем он ворошит прошлое того безвинного малыша, который всяко не есть – он?! Да, они же тогда нашли заброшенную деревню, и даже в нее забирались! Ее покинутые, поеденные гнилью домики тогда, на закате, показались страшными даже его родителям, и смелый отец сам первый предложил закончить экскурсию и вернуться к лодке. Действительно, там, в кинутых избах что-то шевелилось, шуршало, двигалось. Невидимое, и оттого еще более страшное.
Но теперь ему самому бы просить этих невидимых существ, чтобы они его не испугались, ведь он сам – много-много их страшнее! И умолять, чтобы они выслушали то, о чем ужасно говорить людям…
С такими думами студент и приехал на нужную станцию. Потом нашел на речке лодку, которую нерадивый рыбак забыл посадить на железную цепь. Дальше осталось только лишь оттолкнуть челн и предоставить дело реке...
Река несла его среди своих журчащих струй, качала на перекатах. И в мыслях студента под действием этого надчеловеческого покоя и движения одновременно возникла  осторожная мысль о том, что, быть может, и он сможет когда-нибудь получить здесь свое прощение?! Ведь не закрыты же пока лес и река от него плотной шторой, сквозь которую нет хода солнечному свету?! И река несет так же, с тем же плеском и шепотом, что прежде, когда он был маленький и невиновный?!
Речка долго перекатывала студента вместе с его лодочкой по своей шелковистой спинке. Наконец, лодочка своим носом нашла нужный берег, приткнулась аккуратно у деревушки. Вот и говори потом, что у твердых вещей нет мыслей и памяти! Ведь лодочку-то эту в той деревушке когда-то давно и сколотили…
Студент нашел подходящую избушку и скрылся в ее нутре, снова нырнув в клубок своих мыслей. Он сам не помнил повторял он их про себя, шептал вслух голым занозистым стенам, или рассказывал кому-то невидимому, но очень внимательному. Тот даже что-то отвечал, но столь невнятно и непутево, что слова невидимого что были, что их не было – все едино.
Стены избушки сохранили следы прошлого пребывания людей, но какие-то почти незаметные, невнятные. Царапины ноготком, ни то женским, ни то детским, и ничего более, в остальном изба относилась уже совсем к другому миру. От того времени студент запомнил лишь свой шепот, и ничего более. Что он ел, как грелся в пришедших промозглых осенних ночах – он не знал, или не помнил, или не всякому человеческому существу нужны пища да обогрев.
Однажды в конце дня его зацепили голоса явно человечьего происхождения – громкие, звонкие, быстрые. Он выглянул из своей избенки и увидел запоздалых осенних туристов, которые зачем-то остановились рядом с мертвой деревушкой. Один из них собрал сухих веток и пробовал разложить костер. Неожиданно дунул ветер и унес бумагу, которую так и не удалось поджечь. Ее, конечно, можно было подобрать, но другие туристы отчего-то посмотрели по сторонам, махнули руками, после чего они все отправились к своим лодкам. Не понравилась им, видать, мертвая деревня в качестве места для привала.
Когда лодки скрылись за поворотом осенней реки, студент подобрал газету и почему-то с жадностью стал читать, роняя из глаз слезы по тому миру, который он оставил, и который теперь если его и ждет, то только с мертвыми кандалами. Из пахнущих типографской краской страниц он узнал, что где-то в России идет война, на которой уже много кто погиб.
Внезапно движение снова заполнило его тело. Ведь за время обитания в мертвой деревушке ему ничуть не сделалось легче, но теперь он нашел то место, где сможет сбросить с себя постылый камень, имя которому – его жизнь. Только бы туда добраться!
Как-то он добрался, где на товарном поезде, где пешком. Людей он избегал настолько, что не садился даже в электрички и попутные машины. Когда его ноги ступили на землю, по которой ходила война, студент уже почти потерял плотность своего тела, и более походил на тех невидимых существ, с которыми жил в той конченной деревушке. Обитатели руин, ни то живые ни то мертвые, приняли его за своего, и, бродя с ними по разбитым дорогам, он отыскивал себе место для окончательной потери плоти. И вот, как будто нашел…
Я понял, что в вопросе студента от меня требуется такая малость, не сделать которой я не могу. Я дал ему трофейный автомат и связку трофейных же гранат, указал на руины, в которых засел снайпер (или снайперша, сейчас это не имело значения) и промолвил короткое «иди». Ни малейшей надежды на его победу у меня не было, но совесть была чиста.
Я смотрела на себя в широко раскрытое зеркало. Все тело было покрыто рубцами, похожими на шкурку вареного яблока. Уцелело лишь лицо, бледное и потемневшее, как старая фотокарточка, хранящая память о прошлом.  Смотреть на себя мерзко, думать о том, что я – это я, еще отвратительней. Прошлые дни слились в сгусток боли, и в них я перед своими глазами не видела ничего, кроме окровавленных кусков мяса размером с горы, которые со всех сторон надвигались на меня, чтобы задушить своей остывающей плотью.
Последнее мгновение, которое мне запомнилось из прошлой жизни – это навалившаяся со всех сторон и задавившее мое тело тьма. Она обратило тело в похожую на красный кисель массу боли. Боль была снаружи, и боль внутри, и хотелось скинуть эту массу болезненных мясных, кожаных и прочих тряпок, что на меня налипла.  Потом появились люди в белых халатах, они что-то во мне лечили. Сшивали новую плоть, которая будет ходить по этой земле.
Потом приходил мрачный человек и показывал какие-то фотографии. От него я и узнала, правда с большим трудом, что сила, скрутившее мое тело относилась к миру людей, и имела даже человеческий облик. Да, трое существ мужского пола, двое – гадкие, а третий… Прежде я бы сказала, что он – симпатичный, моего возраста паренек. Но, осознав, что сгустки тьмы тоже относятся к человечьему роду, я впала в истерику. Срывала с себя бинты и повязки, рвала болезненную, едва наросшую кожу, выбила окно в своей палате. «Государственный» успокаивал меня тем, что двое уже пойманы, а третий трусливо дрожа ожидает своей участи, и я могу ускорить возмездие, которое, несмотря на благозвучный приговор суда, сделается не менее страшным, чем моя беда…
А я чувствовала, что если тот парень смог сотворить со мной такое, то остальные человечьи существа сотворят и подавно. Неожиданно вернувшийся разум нарисовал мне картину будущей жизни, в которой, увидев меня, точно такие же существа, как те, что на фотографиях, будут втихомолку посмеиваться надо мной, либо наоборот – выливать свои капли змеиной жалости. Нет, не желаю я оказаться в такой жизни, и в этом мире у меня более нет своих, если уже моя плоть стала как будто и не моя! 
Более я ничего никому не говорила. Я только раздумывала о том, насколько я не умею убивать, но имею страстное желание. Желание… Оно – сердцевина, душа любого дела, оно – четвертый элемент Святой Троицы, София, без которой никогда бы не возникло все видимое и слышимое…
Я уже знала, что быстро и в совершенстве научусь делу лишения жизни. Нужен только посредник, что-то железное и тяжелое, помогающее посылать от моего сердца рои смертоносных пчел.
И я узнала, что есть сейчас место, где – война, и оно совсем близко. Там ей дадут то, что она ищет, правда те, кого здесь именуют чужими. Но если здесь ее превратили в сгусток боли те, кто как бы «свои», значит своих быть в этом мире не может, и остается лишь спешить к тем, кто вложит в уверенные руки то, чего они жаждут – оружие!
Я двинулась в путь, по дороге раздумывая о том, что буду не просто уничтожать, а убивать жестоко. И все долгие и тревожные деньки, пока искалеченная девушка была в пути, она подобно ядовитой яблоне растила в себе плоды лютых смертей…
Сменилось несколько поездов, и рассветная дымка извергла из себя горы Кавказа…
Руки жизни заплетали косы из судеб. А тем временем в опустевшей квартире сидели на кухне Михаил Иванович и Любовь Андреевна. Все, что им теперь оставалось – это тоскливо смотреть друг на друга. Их брак сделался вроде черного камня, из которого уже выпали семена зла. Но признавать этого они отчаянно не хотели, и потому все время говорили о том, кого с ними не было – о сыне.
- Ясно, менты дело парню шьют, - говорила Любовь Андреевна, вливая в свои слова материнскую ярость, - Девчонку, конечно, жаль, но он-то при чем?!
- Заметут парня! В тюрягу посадят, чтоб по бумажкам своим отчитаться, гады! Если какая революция произойдет, я их первым резать пойду! – сжимая кулаки говорил Михаил Иванович, - А парень правильно сделал, что удрал, молодец! Все одно мы бы ему ничем не помогли! Где бы мы его не спрятали, мусора все бы адреса нашли! Только как мы его найдем, где он?! Люба, прислушайся, может его сердце услышишь?!
Любовь Андреевна прислушивалась, слышала биение своего же сердца, и принимала эти удары за пульс потерянного сына. Она поглаживала свое тело, которое, конечно же, никогда не могло породить какое-то страшное создание. Из ее чрева мог явиться лишь безвинный младенчик, которого она когда-то и держала на своих слабеньких ручонках… Проклятая казенщина видит страшилище в каждом человеке, она и виновна во всех их бедах!!!
Много раз супруги рвались, чтобы ехать на поиски сына, и тут же останавливались – куда? Еще больше раз они порывались к частным сыщикам и адвокатам, и тут же замирали у входной двери. Их останавливала мысль о том, что вдруг сыщики и адвокаты откопают-таки то, что это – правда. Друг другу они, понятно, этого не высказывали.  И оставалось им лишь смотреть по-прежнему друг на друга и ждать… Ждать, что как-нибудь все само собой…
Время от времени им в телефон звонили казенные голоса с расспросами о сыне. «Не приходил ли он?» Супруги со злостью бросали трубку, пока однажды насмерть не поломали телефон. Тогда звонки сами собой прекратились…
Я всего этого, конечно, не знал. Я только видел перед собой огрызающиеся огнем руины, к которым полз маленький, почти невидимый среди убитых камней человечек. Невидимый снайпер окружал его тело огненными гвоздями выстрелов, но ни один из этих гвоздиков так и не пришпилил его к мертвой улице. Это, конечно, ни о чем не говорило, ведь у снайперов тоже имеются свои хитрости и свои причуды. В победу смертника я не верил, да по большому счету мне было все равно насчет его жизни и смерти. Он не вызывал во мне и горсти сочувствия, ведь из его нынешней жизни у него не было иного выхода, кроме смерти. Если он выйдет победителем, мне придется о нем что-то думать, куда-то его отправлять или тайком выводить. Но если он погибнет, не выполнив задачи, то завтра погибнет кто-то из моих солдат или я сам. Так что оставалось лишь отстраненно судить за этим странным судом, в котором я не был ни судьей, ни свидетелем, ни присяжным. Как будто суд вершили самые небеса!
Студент лихо подполз к развалинам и лихо нырнул в их нутро, что могло говорить о том, что небеса придумали для него наказание более страшное, нежели простая смерть. Там его схватят, а дальше… Даже отрезанная голова на этой войне никого уже не устрашит…
Я перекрестился и отвернулся от амбразуры. С ним все кончено, это ясно. Остается лишь гадать, искупил он свою большую вину, или она так и осталась висеть камнем на его потерявшейся душе? Но, как бы то ни было, он теперь достоин того,  чтоб за него помолиться…
Из фляги потекла в стакан огненная вода. Но тут Леша меня дернул за рукав:
- Смотрите, смертник!
Бледно-лунное тело махало рукой из черного проема умершего строения. Будь это в мирные дни далекого детства, где-нибудь в центре родного Петербурга, его можно было бы испугаться до смерти. Но тогда не было таких тел, а ныне они уже никого не страшат…
Смертник махал рукой, приглашая нас к себе. Куда он может позвать нас, кроме как на погибель?! Мертвец никому прибавить жизни не может…
Но Леша последовал его призыву и пошел туда. «Стой, Леха!», крикнул я, но было поздно. Он уверенно шагал к руинам. Схватив автомат, я выскочил за ним. Леха был уже там, возле избитых стен, и я тут же оказался возле него. Бежать обратно было поздно, теперь нас скорее разделают, если мы кинемся назад. Потому остался один путь – вперед.
Мы пролезли в исколотый проем, проползли по черному, страшному коридору, с трудом поднялись по обрушившейся лестнице.
Наверху мы споткнулись о два мертвых тела. Я посветил фонариком и увидел их суровые лица, покрытые густой шерстью. На нашего смертника они ничуть не походили. Возле одного лежал автомат, возле другого – гранатомет. Мои руки сами собой сначала закрыли им глаза, а потом подняли с груд кирпичной крошки трофеи. Еще я успел увидеть аккуратность входных отверстий, поставленных, словно печати, им на лбы и груди. Так ровненько мог пришпилить только лишь снайпер…
Длинными прыжками мы бросились к окошку, что выходило на нашу сторону. Снайпер мог быть только лишь там. Но его там не было, не живого не мертвого. Остался лишь тонкий, непонятный аромат, который, если бы не это время и место, был бы безошибочно определен чем-то засознательным, как запах женщины…
Размышлять было некогда. Снайпер ведь все-таки куда-то исчез, и вполне возможно, что его холодный взгляд сейчас следит за нами сквозь ледяной глаз оптического прицела. Потому – мгновенный прыжок на другую сторону, где в стене зияла похожая на семиконечную звезду пробоина.
Сквозь ее кирпичные края я увидел, как через сухие заросли расстрелянного садика продираются две фигуры. Одна из них – женская, даже молодая. Только со спины ее лица было не видно. Я лишь успел подметить ее мягкую, кошачью походку, которой немного мешала хромая нога. А рядом прозрачной тенью летел смертник, и было ясно, что идут они вместе.
Давно привычные к обитанию среди руин, они быстро растворились на их фоне, не оставив за собой и дымка. Мои бойцы тем временем заполняли собой руину. Задача была выполнена, и кто-то уже разливал спирт. У меня же на душе сделалось немножко пусто. Еще одна встреченная мной судьба улетела куда-то в сторону, навсегда ушла из моей жизни. Зато осталась война, и нас ждут новые бои и новые руины.
Конечно, ничего о дальнейшей их судьбе я не узнал, и то, что снайпершей была некогда искалеченная смертником девушка, я всего-навсего придумал. И вся их жизнь была моей выдумкой, видно слишком уж я впечатлительный человек. Впрочем, ничего узнавать, или придумывать я, конечно, уже не смогу – с той войны никто из нас не вернулся…

Товарищ Хальген
 
2010 год