Монтанари

               
 
 В этом  месте  горный ветер, сталкиваясь с адриатическим, всегда приносил
резкое изменение погоды. За какие-нибудь полчаса его тихие напевы в
каминной трубе превращались в гомерический хохот и стон, плетёные кресла
патио улетали вмести с белыми полотнищами белья. Вслед им, срывались с
веток разбиваясь о камень, спелые плоды инжира, а весёлые помидоры, без
которых паста - не паста, лопались от негодования. Если хозяйка не успевала
распознать его приближение, многие её осенние труды, улетали вслед этому
разгульному бродяге.
- Синьора Кармелита, у меня начинает разбаливаться  всерьёз голова. - Граци, граци, сеньоре. Оджи?, испуганно спрашивала она. И успокаивалась, если в ответ звучало - Домани. И, тем не менее, она неслась со всей, не свойственной её возрасту прытью, спасать плоды своих трудов. Она знала, что если у сеньора Джорджио разболелась голова, менее чем через сутки прилетит шквальный ветер с моря, ударится о своего горного соперника и начнётся - бой двух драконов. Иногда эти битвы  заканчиваются резким, градусов на двадцать, похолоданием.
Тогда вся жизнь в палаццо замирала и сосредотачивалась в самом тёплом месте дома, - на кухне. Приносили с собой эти ветра и явное чувство стариковского раздражения и беспокойства, столь непонятное молодым. Начинали болеть старые раны, грозя открытием новых. Столь приятный в жару итальянский мрамор и травертин кухни, как и белые плечи камерьеры, казались теперь никчёмной роскошью. Вместо столь любимого хозяином белого семидольче Санта-Лючия из Венето, на столе появятся густые и крепкие напитки, грозя  открытием тех самых, новых ран. И, когда, наконец, покряхтывая, хозяин спустится к столу, Клементина не сможет оградить его от этих возможных, новых напастей. А ведь у него были две операции на сердце, больные прокуренные лёгкие и этот упрямый характер горца.
 Монтанари, настоящий монтанари, всегда думала сицилийка Кармелита.
Настоящий потомок этих бесшабашных гарибадьдийцев. Недаром он держит у
себя в мастерской, наверху - этот их хлам, ржавые кремневые пистолеты.
Красную рубашку надел, - и все девки его. Знаю, знаю, ворчала хозяйка. Всё знаю.
- Джорджио, салуте! Салуте, синьоре Давиде! В крепкой, узловатой руке хозяина бутылка, другой он опирается  на дубовую столешницу длинного стола, за которым может разместиться вся его немалая семья. - Ке оре. - Чинкве э мэдза. - Бене.
В шесть должны прийти двое из его четырёх сыновей, поговорить о делах .
- Прэсто. А пока их нет, Давиде произносит - Фрэско, и многозначно кивает на
бутыль. Кармелита пожимает плечами и начинается неторопливый ужин,
изредка прерываемый разговором и лёгким покашливанием хозяина.
Мой чин-чин, Давиде подхватывает крепким - Салуте.
И, если я, поднимаю бокал неловким движением человека, который не хочет
причинить хозяину лишних неприятностей, то сам он - держит прозрачное белое, высоко и с достоинством. - Бене лавораре, и Давиде кивает в сторону мастерской, где я уже почти три недели привожу в порядок его коллекцию икон, а заодно знакомлюсь с его собственным эпическим творчеством.
Иного слова я не могу найти для всего того, что он создал за многие годы.
Приехав из горной деревеньки Меззано в Венецию, он предпочитал и сейчас
оставаться там, наверху, в доме своих предков, но внимательно, взором моряка и художника, наблюдать за несообразностями века. Свои переживания и размышления оставляя упругим материалам - холстам, камню, металлу, фаянсу и даже самому незамысловатому трэшу. Под его рукой весь этот разнородный материал приобретал орлеровское значение, вспыхивая и искрясь разнородным смыслом. Над всем этим обилием форм и красок парил единственный вышний образ - Троицы, а рядом, как бы присматриваясь к входящему, скромно прибывал Святой Серафим Саровский. Этот эпический художник, Давид Орлер, прошедший через все искушения итальянских пост-измов, сохранил чистоту восприятия и видения мира. Обычно искусствоведы называют это примитив-измом.
Когда же ты попадаешь в понятный тебе мир всей жизни художника, каковым
 является его мастерская - тут возникает он сам, каким он себя задумал и сделал.
 Вот его ответ современному оболваниванию человека рекламой - человек, как
капля раскрашенного модуля-пазла, цепляется за себе подобных, составляющих людские волны всего человечества и куда-то течёт. Раннее, миндальное дерево у моря, действительно пахнет миндалём со светлой, женской кожей. Море беспокойно, как и тревожен, горизонт.
Игра фактур и форм имеет всю глубину чувств художника. Зимний ноктюрн в
Меззано с заснеженными и зачарованными снегопадом звездами и заснеженной луной. Ты стоишь, и утопаешь в этом тихом, вечернем очаровании, вместе со звёздами.
У Давиде все холсты крупные, добротные, как и он сам, требующие ответного
внимания и участия, как требует этого любой серьёзный, мужской разговор.
Наводнение в Салерно, спасение утопающих при наводнении, впечатляет розовой наготой. Сам Орлер, тогда моряк - видел свой труд и события, именно так. Orler del Fiordaliso- навечно отмечен левый угол холста его памятью*. 
Почему материал основы столь прост, а краска - синтетическая эмаль.
 А почему вода - везде вода, два водорода и кислород. И в грязной луже,- и в море. Хотел сказать - чистом, но вспомнил нефтяные реки у берегов вечнозелёной, цветущей Флориды. Как говорил Рембрандт, - Напишу и грязью - тебе, Саския, - бриллианты. А великий Тициан любил мазнуть по холсту - пальцем, но как...
 Оставим великое - великим.
- Салуте, Юррый, пытается Давиде произнести моё имя, и переходит снова на
-Джорджио.- Салуте, синьоре Давиде... Джорджио, ты был у Сан-Николо.
- Йэри, синьоре, с трудом нашел, на Лидо. Поклонился и помолился Чудотворцу, которого так любят и здесь, и в России. Давным-давно, венецианские моряки, привезли часть его остий из Бари, и упокоили на острове Лидо, в базилике бенедиктинского монастыря Сан-Николо.
 - Бене, бене...
А ещё я видел там живой символ Венеции, так я это воспринял. И, что же это,
Джорджио?
- Когда шёл по набережной, в первый раз, на Лидо, то услышал плеск волн Лагуны,- и пошёл на этот звук. - В Венеции - всё плещется, Джорджио. Да, синьоре, - и лев Святого Марка, на знаменах, и волны точат основания  зданий, и сложно поймать кистью небо в воде. Всё плещется и искрится, как это белое Венето, наливаемое крепкой рукой моряка-художника. Искрятся глаза маэстро Давиде, когда он начинает вспоминать свою выставку в Санкт-Петербурге, северные монастыри и простых людей России, которым так тяжело живётся в этой дивной, святой стране.
 - На сем камне..., помнишь слова Учителя, о Петре. - Поставлю
церковь свою и врата ада не одолеют её. - Конечно, синьоре.
В Венеции - всё из камня и крепко стоит на камне. Есть надежда...
- И на морёной лиственнице, из которой сделана вся крепь дебаркадеров.
- А лиственница - из России, добавляет Маэстро. Хотелось бы в это верить! Всё течёт и меняется, как время. Но сама Венеция - незыблема.
 Хотелось бы в это верить. - Бене!

 Давиде Орлер - почил в Марконе в 2010 году, на восьмидесятом году жизни,
так и не воплотив в жизнь свою мечту,- не создав Музей Русской Иконы в Венеции.
Рад, что пытался ему в этом скромно помочь. 

 *монтанари - горец
 * Marina Fiordaliso - известная певица Италии, которую обожал Орлер.
 http://www.youtube.com/watch?v=fecJgPT2fUA; Памяти Давиде Орлера, художника-моряка(1930-2010)- https://m.youtube.com/watch?v=x1i1gHataeA.