Вечер у Клэр Г. И. Газданова

ВВЕДЕНИЕ


«Вечер у Клэр» (Париж, 1929) – первый опубликованный роман Гайто (Георгия Ивановича) Газданова (1903-1971). Произведение принесло автору успех: почти все эмигрантские издания отметили выход романа; о нем пишут критики, в том числе такие известные, как Георгий Адамович и Михаил Осоргин. М. Осоргин посылал роман «Вечер у Клэр» А.М. Горькому в Италию, и тот тоже оценил его очень высоко.
 Этого «раннего» Газданова сравнивали с Прустом, Достоевским и Кафкой, что само по себе говорит об уровне писателя. «Вечер у Клэр» к тому же считают автобиографичным произведением, в котором нашла свое отражение необычная судьба Гайто Газданова. Критики называют «Вечер у Клэр» романом-воспоминанием. «Его память в мельчайших подробностях сохранила прошлые события – даже не сами события, а эмоциональные слепки событий, и уже на них наслаиваются новые происшествия, истории, герои, сюжеты, и память писателя дает им необычное освещение: пронзительно печальное, ироническое, трагикомическое. Основа, на которой вышивает жизнь свои узоры, остается прежней, тонкая ткань воспоминаний не рвется: “Все, что я видел и любил, – солдаты, офицеры, женщины, снег и война, – все это уже никогда не оставит меня…”» (С. 403)
Мое знакомство с творчеством Гайто Газданова началось именно с романа «Вечер у Клэр», и надо сказать, что этому произведению действительно можно удивиться: сочетание прекрасного слога и как будто неумения выстроить сюжет производят волшебное впечатление некоторой недосказанности, недоговоренности. Хочется разгадать эту загадку. В этой работе будет сделана попытка расшифровать то, что может быть заведомо не поддающимся расшифровке.
Текст цитируется по следующему изданию: Гайто Газданов. Вечер у Клэр. Ночные дороги. СПб, 2000, С. 5-154. Также используется статья И.Е. Ерыкаловой «Струящееся время» – там же, С. 403-410.
4

«СВИДАНЬЕ ВЕРНОЕ…»


Хотя в названии романа фигурирует единственное число «вечер…», уже в первом предложении речь идет о «целых вечерах», которые просиживает у Клэр герой. Ясно, что мы должны встреть в тексте такой единственный вечер, который бы оправдал заглавное его упоминание. Скорее всего, это то самое «свиданье верное» эпиграфа из «Евгения Онегина». У А.С. Пушкина героиня употребляла «верное» в значении ‘предопределенное Судьбой’, и история ее отношений с героем романа строится как невозможность соединения: сначала она просит любви, которой не захотел дать ей ее избранник, потом Евгений Онегин просит любви у дамы, которая дать ее не может. У Гайто Газданова же «верное» по видимости действительно означает ‘любовное’ – такое свидание, которого его герой искал долгих десять лет (С. 16-17) и которое происходит в самом начале романа, на девятой его странице (С.15).
Вся история парижских встреч «я» с Клэр и рассказана на этих девяти страницах, т.е. занимает чуть более 5% текста (весь текст романа составляет около 150 страниц). Их отношения описаны как непростые: герой не просто зачарован героиней, она  представляет для него нечто идеальное, «недостижимый образ». «Я» не может сопротивляться власти над ним его «мечты о Клэр» (С. 17). Герой, уходя от героини, «всякий раз неизменно опаздывает к последнему поезду метрополитена» и вынужден проделывать очень долгий путь до своей гостиницы пешком, но следующим вечером снова отправляется к ней (С. 7-8); и он «боится шевельнуться, так как малейшее движение может оскорбить грусть» героини (С.11); и он «вновь преодолевает искушение приблизиться к Клэр» (С. 11), так как «такое долгое ожидание» считает безнадежным (С. 15).
Герою кажется, что Клэр смеется над ним: она «смеется», когда с серьезным лицом «перечисляет все его погрешности против элементарных правил приличия», и не желающий огорчать ее герой уж готов  «просить у нее прощения»

5

(С. 9); «улыбка ее ясно говорит: mon Dieu, qu’il est simple! (Боже, как он  прост!)»  (С. 10); она «насмешливо соглашается с доводами» героя, и оттого, что она так легко уступала ему в этом, его «поражение становилось еще более очевидным», а Клэр с подчеркнутым пренебрежением «не скрывает своего смеха» по отношению к «поражению» героя, «просто забавляется» над ним: «ее развлекало то, что я ничего не понимал в такие моменты» (С. 11); она видит все неловкие попытки героя избежать ее насмешек – и смеется и над этими попытками тоже (С. 12-14). Создается впечатление, что героиня «смеется до слез» над такой «настоящей Саламандрой», «счастливым обладателем» коей она вдруг оказалась, которая ее действительно «никогда не оставит» и оставить не сможет. Но это не так. Причина этой «веселости» героини откроется позже, и корни ее скрыты в их «несовместном» прошлом: Клэр, возможно, мстит герою за бывшее его пренебрежение ею. Пушкинская ситуация («Евгений Онегин»), похоже, повторяется и в романе Г. Газданова. 
Повтор пушкинского сюжета заметен и в том, что герой явно небезразличен Клэр. Страсть выдают ее «туманные глаза, обладавшие даром стольких превращений, то жестокие, то бесстыдные, то смеющиеся, – мутные ее глаза» (С. 15), которые «становятся блестящими», «делаются темными и преступными» (С. 10), «мгновенно темневшими» (С. 12), «из серых почти черными», которые и искушают, и ужасают героя (С. 15). «Самые невинные фразы» в ее устах «таят в себе двусмысленность» (С.10), и герою становится от этого «не по себе» (С. 13).
Отношения «я» с Клэр представлены как игра женщины с мужчиной, причем мужское начало отличается «почти полной беззащитностью в сфере чувств» (С.406), тогда как женскому присуще всеведение. Так, она «прекрасно понимала, почему я встал и вышел из комнаты», и в ее всегдашний смех примешивается жалость к герою (С. 12).
Общение женщины и мужчины описано как разговор на женском языке, который мужчина не понимает. Характерно в этом отношении их обсуждение «раз навсегда о чем-то задумавшейся» (С.8) горничной героини, для меланхолии которой герой не видит никаких причин:  «Разве нужно так много времени, чтобы
6

понять эту простую вещь? – Вы всегда слишком прямо ставите вопросы, – сказала Клэр. – С женщинами так нельзя. Она задумывается потому, что ей жаль, как вы не понимаете?» Эта горничная, «под пенсне которой скрыта трагедия какого-то женского Дон-Жуана» (С. 9), конечно, является полной противоположностью «я», мечтавшего о встрече с единственной для него женщиной десять лет «и не забывавшего о ней нигде и никогда» (С. 17). Героя удивляют возможности женского интонирования «пошлой» «веселой песенки», которую, оказывается, можно петь «с тоской» (как поет ее горничная), или же «придавать словам песенки самые разнообразные оттенки – то вопросительный, то утвердительный, то торжествующий и насмешливый» (как это делает Клэр), и это беспокоит героя (С. 13). Противоположностью «я» является и сама Клэр, «смеющаяся до слез» над верностью героя-Саламандры (С. 10), принадлежавшая не только мужу, но и другим (С. 17). 
Различие женского/мужского начал усугубляется в романе Г. Газданова  подчеркиванием национальных признаков героев – тем, что Клэр француженка, а «я» русский. Французское, в представлении героя, есть нечто неглубокое, «несерьезное», «ненастоящее», ему «не хватает самого главного». Так, например, героиня «отнеслась к несчастью горничной с участием – потому что с Клэр ничего подобного случиться не могло, и это сочувствие не пробуждало в ней личных чувств и опасений» (С.13-14); печаль героини заканчивается тем, «что она замечала на своем мизинце плохо срезанную кожу у ногтя», в то время как герой, напротив, боится даже шевельнуться, дабы не «оскорбить ее грусть» (С. 11-12). Разговоры о подвижниках, протопопе Аввакуме, искушении святого Антония не занимают Клэр, «предпочитавшую другие темы – о театре, о музыке; но больше всего любившую анекдоты, которых знала множество – чрезвычайно остроумные и столь же неприличные» (С. 10). Именно различие национальных «остроумий» почему-то акцентировано в романе. Так, французское остроумие герой называет «легким» (С.13), русское же остроумие Клэр считает «специальным» (С.9).
«Русскому» свойственна какая-то неустроенность и неуверенность в жизни– в противоположность «французскому». Когда герой ежедневно пешком добирался
7

до своей гостиницы, «всезнающие глаза под роговыми европейскими очками провожали его полквартала» (заметим, что и горничная «носила пенсне и потому не походила на служанку»), а французские «деловитые старухи в лохмотьях обгоняли» его, «перебирая слабыми ногами» (С. 7-8). Все это, а также сравнение огней над Сеной – с морем, покрытым иностранными кораблями, уже с самого начала романа создает эффект «русского в чужой стране».    
Клэр в романе также изображена «всезнающей» француженкой. Она выговаривает герою за то, что он «вчера опять явился в рубашке с разными запонками, что нельзя, как <он> это сделал позавчера, класть перчатки на ее постель и брать Клэр за плечи, точно <он> здоровается не за руку, а за плечи, чего вообще никогда на свете не бывает, и что если бы она захотела перечислить все <его> погрешности против элементарных правил приличия, то ей пришлось бы говорить… пять лет» (С. 9). Герой вечно за что-то извиняется перед ней: на протяжении 7 страниц романа он просит (хочет попросить) у нее прощения 4 раза, 2 из которых – на одной странице(!) (см. С. 9 – 2 раза; С. 12, С. 15).   
Зато у Клэр нет очков. У Клэр есть только темнеющие от страсти глаза. И потому, даже выговаривая герою «с серьезным лицом», она смеется не над героем, а над своими же словами – над тем, что их можно воспринимать действительно серьезно (С. 9). «Все диалоги с Клэр написаны как поток сознания самого героя. Клэр – второе, чувственное его «я», живущее в том же ритме, существующее с той же пульсацией токов и слов» (С. 406).
Поэтому то, что казалось невозможным соединить, соединилось; свиданье, по всей видимости, стало «верным». Но это не так.
Восприятие Клэр героем до этого «вечера» было очень целомудренным, несмотря на его неловкие попытки сближения. Он видит у героини только ее глаза; взгляд «я» даже не опускается ниже. Герой, сидящий на кровати «совсем близко к ней», лежащей под одеялом, и голова ее лежит на его коленях, – этот герой смотрит, как Клэр «гладит рукой одеяло то в одну, то в другую сторону», и видит просто одеяло (С. 11-12). Можно сказать, что «я» видит только «chemise rose» (розовую рубашку) и не замечает, что «внутри нее – женщина» (С. 13).
8

В этот же «вечер» все изменилось. «Двубортный застегнутый пиджак» героя оказался, наконец, не просто расстегнутым, но и снятым. «Ледяной запах мороженого» изо рта Клэр «необыкновенно поражает его». У героини, оказывается, есть не только глаза, но и грудь, и ноги (С. 15), и «такое законченное тело» (С.16) – «белое, покрытое в трех местах такими постыдными и мучительно соблазнительными волосами» (С. 17). Действительность вторглась в «мечту о Клэр» героя, и ему жаль, что он «уже не может больше мечтать о Клэр, как мечтал всегда» (С. 17). «Призраки с обрубленными кистями сидели в двух креслах, стоявших в комнате; они были равнодушно враждебны друг другу, как люди, которых постигла одна и та же судьба, одно и то же наказание, но за разные ошибки». Клэр вся принадлежит жизни, она никогда «не переставала оставаться собой», и это свойство ее натуры таит для «я» «непобедимое очарование» (С.16). Зачем было такой Клэр желать героя, «не способного ощутить подлинного существования», «слишком равнодушного к внешним событиям» (С. 19), не «отличающего усилий <своего> воображения от подлинных, непосредственных чувств». Для «я» его вечный разрыв с реальностью есть «постоянная несамоуверенность»; «болезнь, создававшая ему неправдоподобное пребывание между действительным и мнимым» (С. 18). Зачем было такому герою разрушать свою мечту действительностью. Мечта может быть только недостижимой, и теперь герою надо будет постараться создать «иной образ Клэр», который бы снова стал для него мечтой (С. 17).
Гайто Газданов в какой-то мере настраивает читателя именно на такое продолжение книги. Впрочем, чуть ранее он предлагает еще несколько линий развития темы: «Но во всякой любви есть печаль – печаль завершения и приближения смерти любви, если она бывает счастливой, и печаль невозможности и потери того, что нам никогда не принадлежало, – если любовь остается тщетной» (С. 17). По какому же из этих путей двинется роман? Ни по первому, ни по второму, ни по третьему. Это все обман читательского ожидания. Автор так и оставляет героев лежащими в одной постели, где Клэр «отдается власти сна», а «я» – воспоминаниям обо всей своей жизни до этих вечеров с Клэр.
9

«ВСЯ ЖИЗНЬ МОЯ…»


Дальнейшее повествование романа представляют собой воспоминания героя о своей жизни в России. И хотя «парижские вечера» также описаны в прошедшем времени, они по отношению к дальнейшему «прошедшему» выглядят как настоящее время. Внутри воспоминаний есть свои градации, представляющие собой как бы воспоминания в воспоминаниях. Так, герой по отношению к какому-нибудь событию вспоминает «сейчас», как он вспоминал его «раньше».
Воспоминания героя музыкальны. Об этом заявлено сразу же по их началу: «В тот вечер мне казалось более очевидно, чем всегда, что никакими усилиями я не могу вдруг охватить и почувствовать ту бесконечную последовательность мыслей, впечатлений и ощущений, совокупность которых возникает в моей памяти как ряд теней, отраженных в смутном и жидком зеркале позднего воображения. Самым прекрасным, самым пронзительным чувствам, которые я когда-либо испытывал, я обязан был музыке; но ее волшебное и мгновенное существование есть лишь то, к чему я бесплодно стремлюсь» (С. 17). Значимым для героя является также окрашенность событий. Таким образом, именно «память чувств, а не мысли» (С. 20) является содержанием его воспоминаний. Тем не менее, текст, за исключением небольших отступлений, имеет четкую направленность: «из детства во взрослую жизнь».
Герой описывает свое «внутреннее существование» посреди (зачастую и «вопреки», С. 24) подлинного» (то есть «внешних событий» и того «жизненного опыта», который он называет «запасом соображений и зрительных или вкусовых ощущений» и в котором видит «животное» начало). Внутреннее существование героя иногда полностью заслоняло собой действительность, и тогда «гул и звон стояли в ушах, и на улице становилось так трудно идти, так трудно идти, как будто я с моим тяжелым телом пытаюсь продвигаться в том плотном воздухе, в тех мрачных пейзажах моей фантазии, где так легко скользит удивленная тень моей головы» (С. 19).
10

Самое раннее воспоминание героя оказалось связанным со «странными звуками», «похожими на тихое урчание, прерывавшимися изредка протяжным металлическим звоном, очень тонким и чистым» (С. 20-21). Этот «звон внезапно задержанной и задрожавшей пилы» будет услышан героем много позже, практически за пределами повествования, в музыке заморских островов, «протяжной и вибрирующей», и «божественная сила звука» переносит героя то в «Петербург с замерзшей водой», то на прекрасные острова Индийского океана из рассказов его отца, то на корабль из России, где «я» сидит, закутавшись в шинель и думает о «ровном песчаном береге», «пальмах, женщинах оливкового цвета и сверкающем тропическом солнце», и «желтый туман волшебно клубится и исчезает» над всей воображаемой его жизнью (С. 153).
Это воспоминание вводит в роман тему смерти – действительной или возможной, но «никогда не бывшей далеко» от «я», так как не только реальные события, но и «пропасти, в которые повергало меня воображение, казались ее владениями». «Иногда мне снилось, что я умер, умираю, умру; я не мог кричать, и вокруг меня наступало привычное безмолвие, которое я так давно знал; оно предостерегало меня» (С. 56).
Со смертью же оказывается связанным второе из событий, возвращающих героя в его детство: рассказ о сироте и пожаре, так странно воплотившийся в судьбе самого героя. Пожары и сиротство, введенные рассказом из детской хрестоматии, продолжены темой отца, так любившего пожары и умершего, когда мальчику было восемь лет (С. 21, 25). «Ледяное чувство смерти охватило» героя; смерть стала ассоциироваться с колокольным звоном, которого отец не переносил; но колокола все-таки звонили на его похоронах. «С отцом погиб я, и мой чудесный корабль, и остров с белыми зданиями, который я открыл в Индийском океане». «Желтый свет», «невыносимое солнечное пламя» (С. 31-32) сопровождают его состояние близящейся смерти. Песок, хрустящий под ногами мальчика в садике лечебницы (С. 22), начинает представляться как «огромное пространство земли, ровное, как пустыня, и видимое до конца. Далекий край этого пространства внезапно отделяется глубокой трещиной  и бесшумно падает в
11

пропасть, увлекая за собой все, что на нем находилось. Наступает тишина. Потом беззвучно откалывается второй слой, за ним третий; и вот мне уже остается лишь несколько шагов до края; и наконец мои ноги уходят в пылающий песок; в медленном песчаном облаке я тяжело лечу туда, вниз, куда уже упали все остальные. Так близко, над головой, горит желтый свет, и солнце, как громадный фонарь, освещает черную воду неподвижного озера и оранжевую мертвую землю» (С. 37).
Любопытно, что весь этот комплекс ощущений, олицетворяющих для героя понятие «смерть», повторяется в полном объеме при покидании им России: горящая Феодосия, и «фосфорический песок», сыплющийся на море, и «отцовские» острова в Индийском океане, «желтый туман», и «звон корабельного колокола» (С. 151-153). Однако для героя это уже не состояние близкой смерти, а вход в «неизведанную жизнь, поднимающуюся над горячим песком и проносящуюся, как ветер, над пальмами» его воображения. Это его дорога к Клэр.
  «Дорога к Клэр» начинается еще до их знакомства; герой ощущает близость «новой эпохи жизни», которой «предшествует стремление к перемене и тяга из дому»: «Она вот-вот должна была наступить; смутное сознание ее нарастающей неизбежности всегда существовало во мне». И «то, к чему постепенно и медленно вела меня моя жизнь, к чему все, прожитое и понятое мной, было только испытанием и подготовкой», воплощается для героя в сидящей на скамье для публики Клэр (С. 63-64). Песок, «оранжевая мгла, пересеченная зелеными молниями», ее «чистый женский» голос, который «казался уже знакомым; казалось, что я его где-то уже слыхал и успел забыть и вспомнить», являются для героя свидетельствами предопределенности их встречи. В героине с самого начала появления ее в жизни героя замечается ее всегдашняя насмешливость и умение вести двусмысленные разговоры. Это действительно Клэр их «парижских встреч». Однако любопытно, что «парижскую» Клэр герой видит целомудренными глазами, в этой же он сразу замечает «длинные розовые ногти, очень белые руки, литое, твердое тело и длинные ноги с высокими коленями (С.65). В присутствии этой героини ему чудится, что он «погружается в огненную
12

и сладкую жидкость и видит рядом с собой тело Клэр» (С. 68), тогда как в его любви к «парижской» героине физическое влечение лишь угадывается. В четыре месяца разлуки герой «готовился только к встрече с ней и забывал обо всем остальном»; он ждет ее везде и «представляет себе диалог, который  произойдет между ними». «Я с бессознательным вниманием смотрел на снег, точно искал ее следы. Я ждал, что вот-вот послышатся шаги, взовьется снежная пыль и в белом ее облаке я увижу Клэр» (С. 70). «Я ждал – и обманывался; и в этих постоянных ошибках черные чулки Клэр, ее смех и глаза соединялись в нечеловеческий и странный образ, в котором фантастическое смешивалось с настоящим и воспоминания моего детства со смутными предчувствиями катастроф». Смерть вновь приближается к герою, существование «я» становится «призрачным»; «опять оранжевое пламя подземного солнца осветило долину, куда я падал в туче желтого песка, на берег черного озера, в мою мертвую тишину» (С. 71). Во время своей долгой болезни «я» видит героиню в центре мироздания, в котором «все (и «я», ставший «романтическим персонажем», «неподвижным ее спутником», и дома, город, и Россия) – это вещи, окружающие Клэр» (С. 73).
И вот опять идет снег. В герое опять «вдруг появилось ожидание какого-то события» – он оборачивается и видит в «желтом облаке» лисьего воротника Клэр. И опять «наступила та тишина», сопровождающая болезненные состояния героя; вокруг него встал «снежный туман», «и все, что затем произошло, случилось помимо <него> и вне <его>» (С. 77). Вечер, проведенный не у Клэр, и стал той «душевной катастрофой» (С. 55), в результате которой в течение десяти лет герой «нигде и никогда не мог забыть гневное лицо Клэр – сквозь снег, и метель, и безмолвный грохот величайшего потрясения в <его> жизни» (С. 79). «Моя страна» становится для героя «страной Клэр», и он не думал (в конце романа) о том, что покидает родину, «и не чувствовал этого до тех пор, пока не вспомнил о Клэр» и пока Клэр не «скрылась за огненными стенами» (С. 151).
Так «зимняя Клэр» превращается в «мечту о Клэр», «игру теней, живущих в воображении» (С. 82). И если ослепительно белый снег оказался вблизи «рыхлым и грязным» (С. 23-24),  а орел, смотревший, не мигая, на солнце, –  старым (С. 75),
13
       
то и для любви герою требуется в человеке «нечто недосказанное», чтобы «создавать себе иллюзии» (С. 83). Его «чувство к Клэр отчасти возникло и потому, что она была француженкой и иностранкой» – то есть «принадлежала к другому миру, в который нет доступа» (С. 81).
Призрак Клэр мог войти в комнату героя, как только он думал о ней (С. 87). Власть героя над своим воображением «была неограниченна, он не подчинялся никому, ничьей воле; и долгими часами создавал искусственные положения всех людей, участвовавших в его жизни, и заставлял их делать то, что хотел» (С. 22). И когда, «окруженный синей ночной водой и небом, которое так близко, как никогда», герой вдруг вспоминает, что Клэр француженка, он начинает мечтать, как встретит ее в Париже. «Страной Клэр» теперь становится Франция, местом действия – Париж, с «иной» площадью Согласия, которая «всегда существовала во мне; я часто воображал там Клэр и себя – и туда не доходили отзвуки и образы моей прежней жизни, точно натыкаясь на неизмеримую воздушную стену – воздушную, но столь же непреодолимую, как та огненная преграда, за которой лежали снега и звучали последние ночные сигналы России» (С. 151-152). Герой уходит в свое «внутреннее я» и начинает вести «иное существование. Тысячи воображаемых положений и разговоров роились у меня в голове, обрываясь и сменяясь другими». «Свиданье верное» стало «самой прекрасной мыслью» героя, «и опять недостижимое ее тело являлось передо мной на корме парохода». Во влажной тишине этого путешествия звонит колокол, и этот звук соединял «огненные края и воду, отделявшие меня от России, с сбывающимся, с прекрасным сном о Клэр» (С. 153-154).
Вот уж воистину дорога к Клэр в романе «стелется» не по воде, а «над землей» (С. 71). Такое окончание ставит под вопрос «реальность» описанных в начале произведения «парижских встреч» героя с Клэр. Эти встречи могут осмысляться как потенциальные, живущие в воображении героя. Автором утверждается зыбкая почва реальности и действительность «иного мира», где люди встречаются, разговаривают, любят друг друга, видят сны и вспоминают прошлую жизнь.
14

ЗАКЛЮЧЕНИЕ


Такое прочтение романа может подтверждаться отсутствием малейшего описания  тех  десяти  лет,  о которых так часто говорит  герой.  Корабль плывет в
неизвестность, корабль везет безумца, ушедшего в свой мир грез, и колокол звонит по нем.
Герой «парижских встреч» по сравнению с его же воспоминаниями выглядит условно, в воспоминаниях же он обретает свою плоть и кровь. Сначала находится утерянное во Франции имя – Коля (С. 27); отец (Сергей Александрович, С. 27) дает ему отчество, и окончательно герой воплощается с приобретением фамилии – Соседов (С. 43). Несмотря на неоднократно упоминаемое одиночество героя воспоминаний, мы видим его в окружении множества самых разных героев: это и его многочисленные родные, и его вторая семья, преподаватели и соученики, и просто незнакомые люди. Герой здесь «проводит огромное количество жизней» (С. 152), пересекает огромные пространства: упоминаются Россия с ее северной столицей и южными Таврией и Крымом, Кавказ с его Кисловодском, Украина с многими большими и малыми городами, Минск, Тимофеев… Но все это «громадное земное пространство» оказалось возможным «свернуть, как географическую карту», и очутиться в каком-нибудь «сказочном Шварцвальде» (С.75-76). «Сквозь снег и черные поселения России, сквозь зиму и войну» герой перемещается в свои «необыкновенные страны, напоминающие гигантские аквариумы, наполненные водой и музыкой» (С. 131).
Несостоявшийся вечер у Клэр вносит в повествование ноту сожаления об утраченных возможностях. И даже «залога всей жизни» не хватит найти в мире единственную женщину, стоящую посреди (С. 39). Потому так самозабвенно и слушает герой пророческие слова печального романса: «А счастье мне во сне лишь только снится,/ Но наяву не вижу никогда» (С. 135).