Смотритель маяка

Маяк был белый - круглая башня, слегка сужающаяся кверху, оканчивающаяся смотровой площадкой и окружённая металлическими перилами. На самой же вершине находился электрический фонарь, свет от которого многократно усиливался с помощью хрустальной линзы.

 К маяку примыкали, крытые красной черепицей и обитые белой рейкой, хозяйственные постройки: сарай, кладовая и небльшая мастерская. А рядом возвышался просторный трёхэтажный дом - жилище смотрителя - семидесятилетнего, седобородого, хромого, сутулого старика. Обычно по утрам, стоял он на каменистом берегу, вдыхая солёный воздух и прищуриваясь от ярких бликов с морской глади,стоял и смотрел вдаль, пытаясь разглядеть название какого-нибудь сухогруза, пускающего пар на горизонте.

 Днём он, обыкновенно, сидел в зашторенной гостиной, расматривая огромную, пожелтелую, с рваными краями, с поблекшей розой ветров в уголку, карту древнего мира, которая висела на стене. Или же доделывал, скруполёзно выполненный макет испанского корвета шестнадцатого века, стоявшего на каминой полке, где можно было заметить крохотные пушечки, иллюминаторы, штурвал и верёвочные лесенки.

Одет старик был в несвежую, линялую тельняшку, в парусиновые пыльные брюки, у которых  одна штанина была закатана, а на второй, внизу прилипла засохшая колючка. На тыльной стороне его загорелой ладони была татуировка ввиде маленького синего якоря, а также инициалы, написанные готическим шрифтом.

Когда-то он тоже ходил в море - служил боцманом на большом торговом судне, перевозившего товары во все концы света от Кейптауна до Сингапура. Но в последние годы он сильно сдал - мучительно болели ноги и, в конце концов, под напором врачей  ушёл со службы, поселившись так близко от моря как это только возможно.

 Поздно ночью, лёжа в холодной постели, слушая музыку волн за окном, старик переворачивался, кряхтя и вздыхая, с боку на бок и чувствовал быстрый раздражающий бег крови по венам. Смотритель лежал и вспоминал о своих приключениях - о том, как однажды их корабль был захвачен сомалийскими пиратами, и как он, превозмогая неотвязный страх, всё время косясь в сторону "калашникова" в руках одного из бандитов, с лоснящейся, чёрной кожей, пытался повлиять на ситуацию, ведя переговоры с суровым главарём. Помнил во всех подробностях, как они были освобождены, изнурённые и голодные, военно-морским "сторожевиком"(они сидели в гулком сыром трюме, напряжённо прислушиваясь то к редким, то к частым выстрелам снаружи и неистово молились, шепчтя пересохшими губами строки из Евангелия).

 А бывало, старик лежал и думал о своём сыне, с которым он не общался уже много лет. Старался припомнить черты его лица, тембр голоса, его слова и жесты. До него, конечно, доходили слухи, что сын его стал "большим человеком" в столице, что у него пятикомнатная квартира, дорогой автомобиль, красивая жена, маленькая дочка. Но всё это было такой, лишённой чётких деталей, абстракцией, что он редко на этом сосредотачивался, ощущая лишь смутную обиду, увеличивающую мрачность мыслей и безысходность одиночества.

 Его не оставляла мысль о том, что вот, жизнь его подходит к концу, а он так и не совершил ничего значительного, нужного. Что-то, что перевернуло бы мир и оправдало все его страдания: смерть любимой супруги, долгие и скучные штудии учебников по мореходству, оскорбления сослуживцев, болезнь и, наконец, это бесконечное уединение. В юности он неплохо писал стихи, рисовал, но кому это было нужно. Если кто-то и хвалил его, то только с какой-то корыстной целью. Со временем заметив это, он стал раздражителен, угрюм, задумчив.   

 Пытаясь примириться с собственной судьбой, он пробовал обращаться к религии, вчитываясь в замусоленную, в кожаном, коричневом переплёте Библию с позолоченным крестиком на корешке и с серебристыми застёжками, которую нашёл в брошенных вещах предыдущего смотрителя. Но, как только смысл псалмов начинал доходить до его разумения, складываясь в более или менее связную систему, у него, тут же, появлялась  крамольная мысль, что его просто "водят за нос".   
               
 Конечно, спасением от тоски мог бы оказаться алкоголь, и, действительно, иногда, он напивался до беспамятства(особенно в хмурые ветренные вечера), но на утро всегда испытывал отвращение к самому себе, так как с молодости относился к пьяницам с презрением и снобизмом. А иногда, впрочем очень редко, он испытывал почти мазохистское  удовольствие от собственной униженности.

 Как-то, одним таким ненастным вечерком, старик сидел у камина с трубочкой табаку во рту и расслабленно, созерцательно, наблюдая за потрескивающим огоньком и призрачными кольцами дыма, он размышлял о том, что и сейчас продолжает играть важную роль, добросовестно исполняя свои обязанности смотрителя, и эти мысли немного грели его неуёмную душу. Однако, тотчас же, ему приходило на ум, что JPS - навигация кораблей уже давно, и не безуспешно, вытесняет старые маяки.

 Вот так, иронизируя над своей наивностью, он просидел до полуночи. Чувствуя, как затекли ноги,он хотел уж было встать из мягкого, обтянутого розовым потертым бархатом, кресла и идти спать, как вдруг его дальнозоркий взгляд различил в полумраке комнаты, на полу, в дальнем углу краешек портрета, заваленного грудой старых вещей. Это был снимок его жены в перламутровой, с небольшой трещинкой рамочке, сделанный много лет назад на одном из пляжных курортов. 

Он помнил, как она весело смеялась, перебегая от одной кабинки к другой, а он пытался "догнать" её объективом своей фотокамеры, желая запечатлеть её детскую непосредственность. Но, всякий раз, что-то, да мешало - он не мог угнаться за ней - то в кадр попадала одна её рука, то одна нога, то часть её нежного плечика, осенённого прядкой, блестевших на солнце, каштановых волос. Добежав до одного укрытия, она лукаво улыбаясь, выглядывала из-за него, и вот, когда уже объектив был точно наведён, и палец тянулся к кнопке, она срывалась с места и стремительно неслась к следующей дощатой перегородке. Раздосадованный, больше не принимая свою затею всерьёз, заразившись её весельем, он слепо щёлкал фотоаппаратом. А много позже , проявляя эту, как он думал, испорченную плёнку, к своей радости обнаружил один наичудеснейший кадр, как нельзя лучше воплотивший все его мечтания - чёткий, яркий, солнечный и живой.

И теперь своими морщинистыми, дрожащими пальцами, он нежно гладил глянцевую поверхность фотопортрета, а в уголках его, с красными прожилками на белках глаз заблестели мелкие слезинки. Внезапно он встал, взял свою с резиновым набалдашником трость и накинув на плечи серый брезентовый с заплатами бушлат, вышел из дома направившись в сторону маяка. По небу быстро неслись дымо-образные облака; ветер с хлёстким дождём яростно бил в лицо, усиливаясь с каждой минутой. Тёмно-синяя поверхность моря пенно вздымалась, обрушиваясь миллиардом брызг на скалистый чёрный берег. Время от времени ослепительная молния прорезывала горизонт и на мгновения обнажала подробности живописного пейзажа, изображающего жуткую стихию.

Старик уже был на внутренней железной, винтовой лестнице, почти наверху, с усилием карабкаясь и вяло размышляя - "Как это я совсем позабыл, что барометр предсказывал шторм, засиделся, задумался". Вдруг где-то внизу звякнуло разбившееся стекло. Он остановился, повернулся и начал спускаться, вышел на улицу и побрёл к мастерской. "Надо бы связаться по рации с Николаем, с соседнего острова, спросить, как он там" - подумал старик, хотя тотчас же вспомнил, что маяк там давно заброшен, а Николай уехал к родственникам в Воронеж.

Войдя внутрь мастерской, он с трудом закрыл дверь, включил свет, снял мокрый бушлат и, подойдя к сейфу, вытащил из него охотничье ружьё. Тщательно проверил затвор - ружьё было новенькое - всё в масле, перезарядил, нервно вставляя красненькие продолговатые цилиндры, а потом сел на пол у верстака и сунул дуло себе в рот. Лампочка на потолке начала мерцать и погасла. Он сидел и дрожал. В полной темноте. Воображая, как пуля разнесёт его внутренности и не мог себе этого представить. За окном гремел гром, шквальный дождь нарастал. Дверь, неожиданно, с сильным стуком, распахнулась, впуская непогоду в помещение. "Господи! Как страшно!...Страшно и холодно...А фонарь так и не включён...Пусть и другие страдают как  я!...Уже всё равно." - думал старик, судорожно, перебирая пальцами по стальному стволу.

Старик очнулся от того, что кто-то тряс его за плечо. Он разлепил глаза и увидел, в ярком просвете дверного проёма смутный силуэт. Чёткость зрения, постепенно, восстанавливалась и через несколько секунд он узнал...
- Анатольевич, ты жив? - прогремел голос начальника береговой охраны - крупного, коренастого мужчины лет сорока с белыми, короткими, редкими волосами и карими глазами, - Ты чего маяк не зажёг? Буря то какая была! Здесь что делаешь? Ружьё ещё рядом? На охоту что-ль собрался? - ехидно усмехнулся здоровяк, - Катер ночью потонул, девчёнка с ними лет девятнадцати. Понёс же их чёрт знает куда в такую погоду! Два часа уже ищем. В этот момент во внутреннем кармане пиджака начальника запиликал телефон.
- Ну что, нашли уже? - говорил он кому-то в трубку - Только двоих? - и после долгой паузы, с изменившимся лицом и голосом - Ты уверен? Ошибки быть не может?...Хорошо, понятно!
Он отключил телефон, спрятав его в карман, но не во внутренний, как обычно, а, почему-то, в карман брюк.
- Дело такое, Анатольевич!...Паршивое, воообщем-то дело...Чёрт, не думал что...Короче девчонка эта, тело её только что вытащили...ВНУЧКА твоя, к тебе, наверное, ехала...