Я не прощался

Даже суетливая Москва на миг замедлила своё движение. Но тут же снова замельтешила. В водовороте суеты свои приоритеты.

Только пух метёт и метёт! Укрывая белым саваном тротуары, наваливая сугробы у стен. Заметает вход в ЦДЛ. Здесь двери настежь. На тротуаре и на проезжей части телекамеры. Журналюги отслеживают випов.

А в фойе некролог:
«Не стало выдающегося поэта, почётного члена десяти академий мира…». Много чего перечислено. А для меня – глоток свободы и смысла.
Но Андрей улыбается со своего портрета.

На сцене гроб и море цветов. Большой черно-белый фотопортрет на полу весь в цветах.
Приглушенная музыка. Люди вереницей идут вдоль стены большого зала, поднимаются на сцену, кладут к гробу цветы. Многие крестятся на тело как на икону или на церковь. Странный все-таки обычай – креститься на гроб с покойником! Или это не обычай? А что?
За гробом выстроились уже десятка два венков, и продолжают нести новые.
Камеры  ожили, задвигались, ловя кого-то в прицел. Защелкали, замигали вспышками фотоаппараты.
А, понятно, Швыдкой вышел на сцену.
Константин Кедров прошел, сел в первом ряду. Слепой с белой тростью и с пожилым поводырём осторожно поднялись по ступенькам. Малышка с косичкой в белой блузке, ведомая бабушкой. Женя Бунимович в черной безрукавке…

Светло-коричневый гроб под белой тканью.
Андрей в сером серебристом шарфике. Я бы его не узнал, хоть и видел по телевизору, что он был уже очень плох последнее время. И нос выпрямился! Он же всегда курносый был.

Всегда немного неказистый при жизни поэт предельной самоотдачи, всемирно известный интеллектуал – под белым покрывалом с серебристой аппликацией православного креста – почти неузнаваемый… 

А в фойе на втором этаже его двойной портрет.
«Фотолетопись ЦДЛ. Автор Михаил Пазий».
Андрей совсем молодой – черно-белое фото – перед Андреем Андреевичем пожилым академиком в фиолетовом пиджаке и с бокалом в руке. Смотрят друг на друга с некоторым недоумением и неловкостью. Словно оценивают, прикидывают возможности и результаты друг друга. Вот так встреча! С разницей в полвека. Бывает же!
Фотожизнь: черно-белая юная, разноцветная зрелая и вот снова черно-белая на большом портрете в цветах.

А внизу оживление – Олег Табаков появился – в одной руке корзина с цветами, а в другой большущий букет. Маленький толстенький, идет, самого не видно в белых цветах.
Ой, не знают наши люди меры ни в чем. И в цветах тоже. Словно величиной букета измеряется дань уважения. Огромные букетища тащат! Выносить их не успевают. Берут прямо со скатертью эти снопы и уносят. И тут же новые горы цветов вырастают. И снова уносят. Много их одна на другой лежат - черные скатерти на низком столике.

А люди всё идут, молодые и старые, мужчины и женщины, знакомые и незнакомые лица. Алексей Симонов, Кирилл Ковальджи, Вероника Долина, Ясен Засурский, Леонид Рошаль. Сергей Филатов. Какой-то русский негр. Все русские негры пишут стихи. Андрей Дементьев вышел из-за кулис весь в слезах. Олеся Николаева… 
- А это?
- Родственники Пастернака, подсказала соседка справа.
Золотухин, припоздав, прислонился к стеночке. 

«Великий поэт, кумир нескольких поколений, он был ещё и прекрасным добрым человеком», - сказал Александр Кабаков, открывая гражданскую панихиду. 

«Он был предвестником последующих перемен, - вспомнил министр культуры Александр Авдеев. – Перед глазами встаёт хрупкий юноша, с нависающим над ним политбюро. Этот мужественный человек противостоял системе. Перед ним преклонялась западная интеллигенция. Олицетворение гражданственности в поэзии, он указал нам путь свободы, поскольку сам был внутренне свободен. И мы пошли по этому пути, спотыкаясь, делая ошибки, но это уже на нашей совести».

В марте 1963 года на встрече с творческой интеллигенцией в Кремле Никита Хрущев махал руками и орал: "Забирайте ваш паспорт и убирайтесь вон, господин Вознесенский!".
Тьма холуёв живенько подхватила тренд.
Он сумел преодолеть и это.

Я – вселенский полудурок.
Бит Никиткой и тоской!
Вознесенский переулок
Меж Никитской и Тверской…

С тьмой литературных урок
Разберусь я вдругоядь.
Вознесенский переулок
Не переименовать.

Евгений Евтушенко эмоционально говорил о Великих Русских, к длинному списку которых отнес Андрея Рублёва, Льва Толстого, Бориса Пастернака, Андрея Сахарова…  И Андрея Вознесенского – поэта всемирной отзывчивости. Это люди, учившие, что делать, чтобы приуменьшить силы Зла, учившие противостоять ему. Они стали Всемирными Русскими.

«Он вознесся в недоступные выси. Я знаю два космических явления в поэзии: Велимир Хлебников и Андрей Вознесенский, - сказал Марк Захаров. – Его стихи стали бьющими, разящими, сильными, обрели металлический отзвук. Они дали вселенскую надежду, любовь и сострадание людям".

мы рано родились, желая невозможного,
но лучшие из нас срывались с полпути,
мы—дети полдорог, нам имя – полдорожье,
прости.

Родилось рано наше поколенье —
чужда чужбина нам и скучен дом.
Расформированное поколенье,
мы в одиночку к истине бредем… 

Прости, никто из нас дороги не осилил,
да и была ль она, дорога, впереди?
Прости меня, Свобода и Россия,
не одолел я целого пути.

«Надежда, которая у нас родилась после смерти Сталина, была голосом Андрея Вознесенского, сказал Олег Табаков. – Этот голос был непривычно свободным для того времени. Редкое свойство у него было – он удивлялся талантам других. Он узнавал талант. Видел и ощущал талантливых людей».

«На свете счастья нет, сказал Пушкин. Но бывают мгновенья счастья. И такими для меня были мгновенья общения с Андреем Вознесенским, - вспомнил Марлен Хуциев. – Ему много пришлось пережить.
Но… Где теперь его гонители!». 

«Гражданский подвиг Андрея Вознесенского заключен в русском слове, - заявил Евгений Сидоров. – Очевидна его народность, хотя и говорят, что он космополитичен. Он русский!». 

«Андрей Вознесенский – очеловеченная метафора нашей поэзии, - сказал Евгений Рейн. – И может, метафора была важнее всего в то время…
Он так много отдал энергии, что не хватило самому – много болел последние годы, но сделал все, что мог, и остался навсегда в русской культуре».

«Поэзия – наша единственная защита в России, - безрадостно констатировал Виктор Ерофеев. – А поэт – единственный защитник. И сегодня мы прощаемся с защитником.
Андрей был гений, и он сам это знал. И как поэт, и как гений он сам был беззащитен. И тем страшнее было за него, потому что нет никого беззащитнее гения. Шестидесятники принесли нам свободу стиха и свободу слова. Андрей был в Метрополе. Мы, тогда ещё гавроши, шли под прикрытием его имени. Мировой поэт, философ, он был против нашей извечной провинциальности».

«Наша разобщенность была ему несвойственна и чужда, - вспомнил Андрей Дементьев. – Он пытался соединить нас…
Ушел великий поэт, труженик, мастер метафоры.

Ни славы, и ни коровы,
Ни тяжкой короны земной -
Пошли мне, Господь, второго,
Чтоб вытянул петь со мной.
Прошу не любви ворованной,
Не милости на денек -
Пошли мне, Господь, второго,
Чтоб не был так одинок;

Второго у него не было и не могло быть. Как у Пушкина. Он был один». 

«Андрей Вознесенский был человеком свободы в поэзии и изобразительном искусстве. Художником, который создал жанр видиомы.
С ним уходит целая эпоха жизни нашей страны и каждого из нас, - подчеркнула Ирина Антонова, - Прощай. Андрей!».

Надо быть, действительно, великим человеком, чтобы объединить в одном списке соболезнующих и Путина, и Саакашвили, и Лукашенко, и тысячи других очень разных и порой непримиримых!

А на улице всё мело.
Вынесли гроб и люди захлопали. Не сказал бы, аплодисменты, скорее что-то ритуальное африканское. Сначала в разнобой. Потом быстро и в такт. Волнующе и тревожно.
Светло-коричневый гроб с барельефом тайной вечери задвинули в катафалк. Закрыли заднюю дверь. Прикрепили к ней красные розы и гвоздили. И под ритмичный сухой перехлоп  черный Кадиллак Х 575 ушел в тополиную пургу.

- Вот и попрощались, - сказала в мою сторону женщина в светлой блузке, вытирая платком уголок глаза. 
- Я не прощался, - ответил не без вредности.
- А что же вы здесь делали? – удивилась.
- Я, просто… Посмотреть, послушать, кто пришел, что сказал…
Взглянув на меня испуганно и подозрительно, она спросила совсем другим тоном: 
- Вам совсем не жалко Такого Поэта?!
- Мне?! Его?! Мне жалко других. Многочисленных члеников союзиков писателиков! Они даже объединиться не могут!
«Не мы повинны в том, что половины», - сказал он о своём поколении, а вот мы уже, боюсь, повинны в том, что четвертинны. Да и на четверть личности уж не наберется!
Приподнявшись на миг, страна рухнула в дремучее прошлое, благо что в современной упаковке и с импортными товарами. Ни созидательной государственной воли, ни гражданских свобод! И полное раздолье для корпоративных держиморд на всех уровнях. Он это прошел, в гораздо более ярком и рафинированном варианте, и наблюдать этот плагиат ему, думаю, было неинтересно.
- Может, в чем-то вы и правы, но по-человечески все-таки…
- Конечно. Особенно для близких. Это понятно. Я про себя говорю. Не ощущаю ни сожаления, ни утраты! Просто рад тому, что человек сумел реализоваться в наших условиях. Тяжело! Зато благодаря колоссальному выбросу творческой энергии он сумел перевоплотиться в некую духовную субстанцию. Но это же никуда не делось! Оно было и есть. Здесь, с нами. Присутствует постоянно. И уже много лет. И нас переживёт.
Как я могу с этим проститься?! Я не в силах вырезать из себя эти строки, чувства, память! Его стихи стали частью моей жизни!

Мне было важно уточнить величину и значение Поэта, уточнить масштаб личности. Не ошибаюсь ли я. Мало ли!
Всё правильно. Не ошибаюсь.

- Да, - кивнула собеседница. – Замечательный поэт.

Мы разошлись на Никитской, и я продолжил разговор за двоих. А, пожалуй, что и за троих. Андрей Вознесенский незримо присутствовал.

Российская империя – тюрьма,
но за границей та же кутерьма…

В голодные 90-е он мог бы без особого труда уехать из страны и наблюдать за происходящим на родине из какого-нибудь спокойного цивилизованного далёка. Вместо этого он выступал на благотворительном вечере в консерватории. Это я помню.

Вспомнил черные дни своей юности, когда, казалось, стихи уже не спасут, им на помощь пришла музыка и голос Таривердиева, Градского. Мощное явление. Это была спасительная поддержка. Как я могу с этим проститься! Они звучат! Продолжаются.

И все-таки народу было не так много, как я ожидал. Людей, чьи души резонировали с его стихами, всё меньше. Сейчас в Москве народ пошел попроще. И приоритеты сменились.

Свободный голос эпохи!
Последние годы он сильно болел и практически потерял возможность говорить.
Голоса не стало. А новые люди утратили слух на настоящее.

Как и зачем продолжать эту немоту в глухоте?!

А потом был дождь. Как говорят в таких случаях, небо плакало.
Современная Москва уже стала забывать. А небо его помнит.