Ушичанка Ида Гольдшмидт учится

Ида жила с дочерью в Ашдоде, израильском городе на берегу Средиземного моря. Я приезжал к ней и записывал её рассказы о еврейском местечке Новая ушица, родине моих родителей. О прожитой жизни Ида могла говорить «тысячу и одну ночь», слушать её было, мало сказать, очень интересно. Принимала  она меня в чистой уютной кухоньке и, прежде всего, угощала чашкой чая вприкуску с печеньем её приготовления. Однажды она предложила научить меня делать лапшу по-ушицки. Я вежливо отказался, мотивируя отсутствием времени, и сегодня сожалею, никто этому искусству меня уже не научит. На одной из встреч я посоветовал Иде записать свои воспоминания. Она посмотрела на меня взглядом заговорщика, вышла из кухоньки и через минуту вернулась с общей тетрадью в коричневой коленкоровой обложке. Я попросил разрешения снять копии, она разрешила и, в свою очередь, обратилась ко мне с просьбой отпечатать содержимое для потомков. Это была трудная работа, почти год.
В моей книге «Новая Ушица», изданной в Израиле в 1999 году, глава «Жили-Были» написана по мотивам рассказов Иды; «Ушичанка Ида Гольдшмидт учится»  - продолжение. 
                С уважением к читателю, Анатолий.


В 1929 году я подала документы в художественную школу в Каменец-Подольске. Время было после раскулачивания, отец работал в артели и зарабатывал 33 рубля в месяц. Денег с трудом хватало на питание, отец боялся, что меня будет трудно содержать, и поэтому был против моего отъезда. Мать всеми силами старалась его переубедить. Но когда пришёл вызов, отец дал мне 10 рублей. Я всё время думала, что будет со мной, если не поступлю, как я буду жить.
Я поехала сдавать экзамены с двумя подругами: Рахиль Шерман (горбатая) и Рина Киселевич (высокая худая девочка). Кроме нас выехало из нашего класса ещё четыре ученика, которые поступали в другие профшколы. Всего нас было 7 душ и с нами возчик- балагула. Автобусов в то время не было ещё и в помине, добираться приходилось на лошадях. Конечно, существовали роскошные брички с двумя, тремя и более лошадьми в упряжке, но у нас хватило денег только на телегу с одной лошадью. Нас провожали родители и родные – целая толпа. Заезжий дом находился рядом с синагогой. Не успели мы отъехать, как начался подъём. Чтобы не утомлять лошадей, балагула согнал нас с подводы. Мы шли в гору по направлению к школе и прощались не только с городом и детством, но и с нечто несоразмерно большим – еврейским бытом.
После подъёма сразу за католическим кладбищем начался спуск, мы сели. Потом снова подъём, и мы слезли. И так бесконечно. Под вечер,  проехавшие и прошедшие около ста километров, уставшие и измученные, мы, наконец, очутились в Каменце.
Нас, двух девочек, взяла к себе на квартиру Рахиль. У неё была там тётка. Спали мы на полу. Ходили в художественную школу сдавать экзамены. Питались в столовой профшколы. Я с Ривой брали один обед на двоих за 15 копеек. Смутно помню какой-то суп в полывяной миске, перловая каша на второе и 20 грамм мяса. Всё это, повторяюсь, мы делили пополам. На ужин покупали тюльку с хлебом. Рахиль обедала у тётки. Иногда мы покупали 100 грамм халвы на троих. Нашим единственным развлечением был вокзал, куда мы приходили посмотреть на поезд. Никогда в жизни мы не видели это чудо техники, железная дорога обошла Новую Ушицу.
Наконец-то настал долгожданный день: нас троих приняли. Мы были бесконечно рады. Я очень скучала по дому, по ночам, чтобы никто не видел, плакала. В Новую Ушицу мы вернулись на каникулы через месяц учёбы. От меня остались одни мощи. Сразу же по приезду я вернула отцу пять рублей. Он посмотрел на меня и сказал: «Как же ты жила, моя девочка». Мне показалось, что он смахнул слезу. Я не потратила всех денег потому, что боялась, если не поступлю, то пропадут 10 рублей. Мне кажется, что это было моё первое житейское испытание, и я его выдержала. Мама была очень рада и сообщила всем родным, что я буду учиться.
Вскоре настал черёд возвращаться на учёбу. Дома была небольшая плетеная корзиночка, в неё я собирала моё «добро». На дно уложила почти новые сапожки, мне сделали их в прошлом году на пейсах. Затем зимнее старое пальто моей сестры Фейги (ей было положено пошить новое), несколько старых платьев и новое, пошитое из старых штор. Сверху - нижнее поношенное бельё и, не помню, откуда взялся бархатный берет бордового цвета. На ногах у меня были не первой новизны туфельки и про запас – сандалии. Скрипку, конечно, я тоже взяла и все конспекты. С этим скарбом я отправилась грызть науку и стать художницей.
Меня определили в общежитие. По понятиям конца двадцатого века, к нему подходит сравнение с сараем, но тогда оно показалось сверх всяких похвал. С собой я имела несколько рублей, но мне должны были платить стипендию. Проучилась я больше месяца, была очень усидчивая, учителя меня хвалили. Вдруг меня вызвали в канцелярию и сообщили ужасную вещь: меня отчисляют, так как я дочь кулака. Всунули мне в руки документы и предупредили, что я могу переночевать в общежитии одну ночь и назавтра убираться.  Наутро вся подушечка была мокрая от слёз.
В городе организовывали самоокупаемую музыкальную профшколу. Не представляя, чем платить, я всё же пошла туда с документами. Меня приняли, дали общежитие, но я должна была иметь свою раскладушку. Не знаю, где достала её, но постелить на неё я ничего не имела. Ночью было холодно, туалет для всех мальчиков и девочек был во дворе в какой-то нише без окон и дверей. Посредине ниши была проложена доска с несколькими дырками, освещения, конечно, никакого, густая темнота. Я как-то зашла и села у стены. Вдруг откуда-то из глубины выскочил мальчик. Главное, что мы знали друг друга. Условия были аховские. Но ехать домой я боялась и родителям не писала, чтобы не засекли. Прошёл месяц, жить стало не на что. Однажды пришла ко мне в общежитие одна из подруг, посмотрела, как я живу, и сказала: « Я бы никогда не смогла жить как ты. Ты же умрешь».
В это время Шайка (Шура) мой брат, уже работал на Должецком спиртовом заводе в пяти километрах от города. Я пошла к нему и тоже пришла в ужас. Он жил в комнатушке, в которой стояла одна железная кроватка, столик и один стул. Питался он в столовой. Поговорили, погоревали и решили, что надо жить вместе. В старой части города у евреев он нашёл комнату. Хозяин квартиры работал в мастерской по изготовлению зеркал. У них было две девочки, очень хорошая семья. Я училась, кое-что варила. Шура работал, покупал продукты. Мы не голодали. Но эти сволочи из Новой Ушицы узнали, где я учусь, и послали на меня снова донос. Меня, конечно, немедленно отчислили из профшколы, но «нет худа без добра».
На заводе, где работал Шура, директором был Гриценюк, а главным инженером – Мальченко Андрей Леонидович. Оба они хорошо относились к Шуре. Как раз в это время их отозвали на работу в спиртовый техникум при Чичельницком спиртзаводе. Гриценюка послали директором техникума, а Мальченко – заведующим учебной частью и преподавателем  технологии спиртового производства. Они предложили Шуре поехать с ними преподавателем  черчения и заместителем мастера в мастерских при техникуме. Он с удовольствием согласился, но с условием, что меня примут на второй курс технологического факультета. Мы поехали туда с маломальскими вещами. Шура нанял комнату в местечке Чечельник недалеко от техникума. Поставили две постели и начали хозяйничать. Я начала учиться, а Шура работать. Мне было очень трудно, так как сразу начала учиться на втором курсе. Работала днём и ночью.
Не прошло и пяти месяцев, как снова на меня пришёл донос. Кто на меня писал, кому я мешала? Я терзалась этим много лет. Неоднократно приходила к выводу, что моим недругом руководила месть и зависть. Помню, пригласили Шуру в канцелярию и всё ему рассказали. Он очень переживал, ему посочувствовали. И в виде компенсации предложили, чтобы я не оставляла занятия, домой не уезжала и продолжала учить уроки. Так продолжалось около трёх месяцев, после которых директор восстановил опять меня на учёбу (думаю, после неоднократных просьб Шуры). Я по сей день с благоговением вспоминаю их имена – Гриценюка и Мальченко. Когда я перешла на третий курс, Шура решил продолжить учёбу и подал документы в КПИ – Киевский Политехнический Институт. Его приняли, и он уехал, а меня определили в общежитие из нескольких комнат для мальчиков и девочек.
Шёл 1931 год. Начался голод и холод. Посредине комнаты стояла железная печь в виде бочки, но топить нечем было. Мы по очереди рыскали по городу, доставали дрова, уголь. Иногда нам привозили топливо. Морозы стояли крепкие. Сапожки меня не грели. Я отморозила себе ноги, они посинели и опухли. Иной раз приходилось спать в обуви, так как трудно было её снимать. Пальто тоже не грело, мы тулились к печке. Однажды я засмолила пальто и начала плакать. Одна девочка постарше меня сказала: «Не плачь, мы тебе покрасим чернилами». И они покрасили. Можете себе представить покрашенное фиолетовыми чернилами сзади большое пятно на вылинявшем серо-синем фоне. Я никуда и ни к кому не ходила, только на занятия в учебные помещения, находившиеся вблизи от общежития, и в столовую. Кормили нас ужасно. На первое суп из тухлой кукурузы, на второе – котлеты из хамсы, хлеб по куску из тухлой хамсы. Дело в том, что Чечельнецкий спиртзавод шествовал над техникумом, на его территории хранились горы кукурузных початков. Нас, студентов, почти каждый день посылали перелопачивать кукурузу. Из кукурузных гор валил дым, она очень грелась и чернела. Кукурузные початки пропускали через рушки. Зерно отправляли на приготовление спирта. Из него же мололи и муку нам на хлеб, который получался горьким и тухлым. Когда нас посылали на перелопачивание, мы, чтобы никто не видел, прятали за пазухой светлые початки, из которых в общежитии варили зёрна или делали «кокошки».
Я много занималась и вышла в передовые студентки. Много студентов побросали учёбу из-за холода и голода. Я крепилась, кроме стипендии я ничего не имела. Никакой помощи из дому. Но однажды я получила письмо, даже испугалась. Мама сообщила мне, что выслала посылку. Я с нетерпением начала ждать. Прошло длительное время и, наконец, получила. И что же? Вместо двух буханок хлеба, о которых писала мама, лежали камни. Сбежались девочки, поохали, тем и кончилось.
В техникуме я играла в оркестре, рисовала стенгазету, пела в хоре. Техникум был военизированный, мне удавалась стрельба, и я даже занимала призовые места. В местечке появилось кино. Мальчики, мои соученики, меня приглашали, но я не соглашалась и ни разу в нём не была: мне в не чём было выйти. Они считали, что я, как лучшая ученица, зазнаюсь. Сколько слёз пролила, знала только я. Иногда моя подружка Ослан Анна разрешала мне одевать её комсомольский костюм. Она была активной комсомолкой, принимала участие в раскулачивании крестьян, вступила потом в партию, после окончания техникума работала в Гайсине на спиртзаводе. Я с ней дружила. Спустя много лет она часто приезжала ко мне в Ладыжен. Так вот, Ослан разрешала мне одевать её комсомольский костюм. Когда девочки увидели меня в её одежде, они в один голос заявили, что мне в нём лучше, чем хозяйке. Больше она мне не давала костюма.
Первая практика. Летом 1931 года нас послали на полтора месяца на первую производственную. Меня направили на завод в глухое село возле Бердичева, на квартиру определили к одной селянке. Она завела меня через коридор в просторную пустую комнату, в которой находилась только одна большущая русская печь, на которой я и устроила свою лежанку. Питалась вместе с хозяйкой. Сколько завод платил хозяйке, я не знаю.  Завод был примитивный, лаборатория вообще не существовала, но для меня всё  было ново и интересно. Руководил заводом еврей, технорук, потомственный спиртовик Бондурянский. Я, несмотря на плохие условия, осталась очень довольная и, самое главное, не голодала. Отчёт по практике приняли с хорошей оценкой.
В тот год многие студенты бросили техникум из-за голода и холода, но я снова начала голодать и продолжила учёбу.
Вторая практика. Наконец настало долгожданное время на трёхмесячную преддипломную практику. Ослан Анна попросила поехать с ней на Межирецкий спиртзавод Киевского спирттрета. Завод находился в пяти километрах от её местечка Головоневск. Анна предложила мне жить у неё, мне это понравилось. Надо отметить, что многие хотели ехать со мной, так как я была не из последних студентов. На практику посылали по 2-3 человека, нас послали вдвоём. Отец Анны считал свою дочь божеством, так как она училась. Через некоторое короткое время я почувствовала себя чужой в этой семье и попросила директора завода определить меня на квартиру. Меня подселили к одинокой женщине, жили мы в одной комнате, вместе питались, у неё была корова и огород. Мне выписали с завода кое-какие продукты, которые отдала хозяйке. Я была очень довольна, мне платили стипендию по 55 рублей в месяц.
На заводе не было никакой лаборатории. В одной комнатушке стоял стол, на котором лежали несколько термометров и сахарометров, кислотомер. Технический персонал: технорук и два технолога. Завод работал на зерне и картофеле. На заводе я пропадала целый день, стремясь больше познать и освоить. Директором завода был некий Исаев, ветеран Октябрьской революции. Техноруком - потомственный винокур Бондурянский, однофамилец технорука с первой практики, возможно, из той же семьи. Все относились ко мне очень хорошо.
Моя подружка Ослан часто не приходила на завод, меня спрашивали, но я не знала, что ответить. Однажды пришёл в лабораторию директор и спросил: «Знаю ли я, что Ослан беременная?» Я в это время определяла кислотность дрожжей. От испуга уронила единственную на заводе чашечку и успела сказать: «Что? Ведь она не имеет мужа!» Потом надо мной долго смеялись. Я же горевала. «Что, если узнает её семья, ведь она там была святошей». По приезду в техникум врач стимулировал ей искусственные роды. Всё это делалось под большим секретом, кроме меня никто об этом не знал. Потом она призналась, что согрешила в каком-то селе, где в составе комсомольской группы проводили коллективизацию. Через три года после окончания техникума она вышла замуж, родила дочку. Во второй Мировой войне муж её погиб. Она вышла замуж вторично и имела сына.
На этой практике со всеми студентами были курьёзы. Но это меня близко не касалось. Маня Фишер вынуждена была расстаться с нашим однокурсником Колей Мокрицким. Парень из глухого села, он был очень бедным, но первым студентом в техникуме. Она родила ему сына. После техникума Коля Мокрицкий окончил военную академию, погиб в 1942 году на фронте. С Маней я часто встречалась в городе Виннице. Она работала в лаборатории красящих веществ.
На практике произошло очень «важное» событие: я купила себе первое в жизни пальто. Оно было светло-серым, обшитое снизу, и с манжетами из искусственного меха тёмно-серого цвета. Стоило оно 95 рублей, пятьдесят я сэкономила, остальные взяла взаймы у моей подружки Анны. Я проносила это пальто до 1938 года.
Практику окончила с высшей оценкой и, вернувшись в техникум, начала писать дипломную работу. Это было уже начало 1932 года. Поговаривали, что техникум переведут в Одессу. За это время домой я не ехала и писем не писала: боялась, что узнают, где я, и напишут очередной донос. Иногда получала письма на квартиру хозяйки, где мы жили, но на чужое имя.
В мае 1932 года Чечельницкий техникум был переведён в Одессу. Нас, выпускников, вызвали туда в июне 1932 года. Поселили в бывшем костёле, конечно, без каких-либо удобств. Сказали, что временно, но лучшего мы так и не узнали. В Одессе мы выделялись из окружающей уличной среды одеждой: мы были плохо одеты. Тогда входили в моду длинные юбки. Нам, студентам, выдали по 40 рублей, и мы, почти все девочки, купили одинакового фасона и цвета платья (цвет светло-канареечный, он очень шёл к моему лицу). Когда собирались на выпускной вечер, девочки сложились и купили пудру «Букет моей бабушки». Помню, как сегодня, коробочку треугольной формы. У нас была соученица украинка Люся Великая – в два раза выше нас и старше. Она гуляла с парнем и собиралась по окончании техникума выйти за него замуж. Так вот, она взяла над нами шефство: учила, как надо пользоваться пудрой. «Бачыте пид очима темни пятна, треба их забелити…» Когда мы напудрились, то испугались самих себя и начали вытираться. Всю дорогу до здания, где должен был быть выпускной вечер, мы терли свои лица до покраснения. Когда там появились, нас спрашивали: «Что с вами произошло». Это была моя первая косметическая «приправа».
После окончания я, наконец-то, отправилась домой. Трудно описать мои чувства, но я уже никого не боялась: в сумке у меня лежал диплом и назначение заведующей  лабораторией завода Киевского спиртного треста. Я окончила техникум по первой категории. Всего из нашей группы только трое получили назначение заведующими лабораториями: я, Коля Мокрицкий и Квятковская Надя, остальные – по второй категории – сменными мастерами и лаборантами третьей категории. Я знала, что на заводе нет лаборатории, что надо будет начинать с нуля, но не боялась. Со мной были молодость, энергия, радость и, самое главное, желание всё постичь и организовать. Надо отметить, что всё это я пронесла через всю мою долгую и далеко не лёгкую жизнь.