Ампутация

                С благодарностью Бовари за правки и поддержку - без неё никогда не осмелилась бы опубликовать.



         ...Валентине приснились собаки. Много собак. Сон, словно специально дожидался первых минут занимавшегося дня, чтобы отпечататься в мозгу с отчётливостью выжженного тавро и послужить началом для разматывания тугого клубка старых слежавшихся мыслей.
За каких-то десять минут уже после того, как очнувшийся будильник был немедленно выключен, а нос опять спрятан под одеяло, Валентина пережила череду ярких впечатлений. Картинки и ощущения были такими живыми, что женщина продолжала думать об этом, поднявшись с постели, плеская в лицо холодной водой над раковиной, наливая кипяток в кружки, кусая бутерброд, дежурно глядя на экран телевизора, обещавшего страшным голосом ведущей канала TВ3 (самого мистического) опухоль уха и мозга всем, кто пользуется сотовыми телефонами. Впрочем, на последнее заявление голоса, дескать, нынешнему подрастающему поколению, в чью жизнь сотовый приходит почти с пелёнок, болезнь Паркинсона грозит уже при достижении тридцатипятилетнего возраста,  мозг Валентины (наверное, те его отделы, которые не были напрямую задействованы в мыслительном процессе в данную минуту, а обеспечивали тылы) вяло отреагировал: «Тридцать пять я уже перевалила - значит, мне бояться нечего. Молодёжь? Да. Страшно за них..»

А сон был таким: Валентине понадобилась не то соль, не то спички (странно… спички-то зачем? новая плита с электроподжигом…), и она позвонила в соседскую дверь - по диагонали через лестничную площадку.

На самом деле за этой дверью собак никогда не держали, а в последнее время здесь вообще никто не жил. Вот уже полгода, как на ней заплаткой, скрепляющей подвижную часть с невозмутимостью дверного косяка, красовалась пожелтевшая полоска бумаги с синяком гербовой печати.   
Валентина плохо помнила хозяина этой квартиры, умершего лет пятнадцать назад, но  знала, пережившую его Алию – татарку, называвшую себя для русских Натальей, спившуюся после смерти мужа.

Пьющий мужчина безобразен. Пьющая женщина  безобразна вдвойне. Неухоженные волосы, ногти, смех-если-не-слёзы одежки, неровные движения дряблеющего тела, густая сетка синих прожилок, наброшенная  на лицо, где косметика - невпопад накрашенные губы и тени на веках до самых бровей (и то, и другое всегда немыслимо ярких тонов), неотвратимо вызывают омерзение. Но куда неотвратимее осознание того, что у женского пьянства всегда есть причина. Такая причина, которую не выметешь из жизни веником, не заглушишь звоном кастрюль в кухне, не зальёшь самым дорогим парфюмом.

У Алии не было детей, и участь её была предрешена в день похорон мужа – вином она спасалась от одиночества, в случайных собутыльниках искала участия, и умерла, избитая ими же или кем другим, оставив в пустой запущенной квартире кошку Муську – единственное живое существо, дающее тепло, но бессловесное.

Жила Алия мирно, пила тихо - по большей части где-нибудь на чужой территории, поэтому соседей особенно не тревожила. После попойки, в каком бы состоянии ни была, Алия всегда возвращалась домой, где, сидя на подоконнике в кухне, её ждала Муська. Окна квартиры были закопчены слоем многолетней пыли и неизменно тёмны - Алия давно не платила за свет и её обесточили; но глянув на них с улицы, по тому, выглядывала ли в окно Муська или нет, можно было безошибочно определить – дома ли хозяйка. Только животные и маленькие дети могут так преданно и бескорыстно ждать.

Дверь в квартиру Алии была выкрашена ещё мужем в чёрный цвет. Петли смазывались, по всей видимости, тоже ещё мужем, поэтому, когда дверь открывали, она издавала протяжный тяжёлый стон. Но перед тем, как её открывали, на площадке долго скребли железом о железо, а потом начинали в полголоса материться – пляшущими руками Алия не могла попасть в замочную скважину. И это было ещё одной приметой чёрной, как дыра, двери - вокруг замочной скважины, большим пятном с разорванными краями, ободранная до голизны незаживающего металла, краска.

Несколько раз, заслышав на площадке скрежет и незлобную ругань, Валентина выходила и помогала Алие открыть двери; та благодарила,  по-собачьи отводя в угол глаза и виновато улыбаясь.

 
Вернулась Алия домой и в тот день, пьяная, избитая. Как сумела отпереть дверь, тому только Бог свидетель. Втянула тело в квартиру, добралась до большой комнаты и рухнула на палас, как к досаде охотника подстреленная утка падает на середину озера – и жизнь и смерть без толку.
Если бы не Муська, непрерывно плачущая несколько дней, Алии никто и не хватился бы.

Тело Алии (один сплошной опухший кровоподтёк), завёрнутое в тот грязный палас - малый кусочек бывшего некогда уютным семейного очага, куда она так стремилась вернуться даже перед смертью, увезли в кузове бортового ГАЗона, присланного по сигналу местного участкового. Когда Алию выносили двое  алкашей, нанятых за червонец (кстати на помин погибшей души), космы седых волос, свисавшие из свёртка, подметали  серый бетон лестницы. Свёрток раскачали и на счёт «раз-два-три» закинули в кузов - косо плюхнулось мешком поперёк и наискось; подняли задний борт, лязгнули уключинами запоров, и увезли.
Соседи посудачили несколько дней, рассказывая истории одна страшней другой, и забыли.

Муську Валентина взяла к себе – в память об Алие, к которой относилась с теплом и понимаем, и просто потому, что не могла позволить, чтобы ту выбросили на улицу - живое же существо. На удивление, кошка была чистенькой; только худоба выдавала их с хозяйкой непутёвую жизнь. С Валентиной они быстро подружились, словно кошка чувствовала в новой хозяйке какое-то душевное родство с умершей.

…
В отделении чистота и порядок. Вымуштрованный персонал, послушные пациентки. Если когда услышишь «пьяную песнь», так то отходящую от наркоза абортичку везут на каталке из малой операционной в палату. Но к ночи эти пациентки, как правило, разбредаются по домам: кого увозят на машинах любовники – не последние виновники случившегося; реже – мужья, никогда не считающие себя виноватыми; но чаще женщины сами – медленно и опустошённо уходят в кончающийся день, намечая уже по дороге, что бы такое быстренько приготовить семье на ужин.

А больница продолжает жить своей жизнью: тишина, перемежаемая вздохами выздоравливающих и стонами послеоперационных, быстрые шаги дежурной медсестры – ночью; сутолока, шум и неразбериха в приемнике, вопрошающие глаза новых пациентов, никелированный порядок в прожаренных ультрафиолетом операционных – утром; и нервное дребезжание каталок в коридорах, волнение родственников и спокойный, расписанный по часам ритм «давно прописавшихся» - от утреннего градусника, анализов натощак, уколов, жидкого супа, до прогулок перед  ужином, на который все ходят со своими тормозками, потому как всегда каша, - весь день до самого вечера.

Пропускной режим в духе военного времени: в холле первого этажа мимо бабы Нюры и мышь без бахил не проскочит; затем по лестнице на второй – до ординаторской, не дальше. В палатах не увидишь ни посетителей, ни родственников, выхаживающих послеоперационных – гинекология; переступив порог, женщина, как в судный день, остаётся один на один с Всевышним; как он решит, так с ней и будет.


Заведующая отделением, Клык Татьяна Ивановна строга, но справедлива. Внешность под стать фамилии – почти военная выправка, ни тени сомнений на лице. К ней идут и за надеждой, и с бедой. Редко, когда получается подарить первую, но поддержать сильной рукой в случае со второй – будничная работа; расслабляться нельзя. С женщинами не трудно. Женщины – народ терпеливый, не то что мужчины. Разговаривать с мужьями – вот, что самым трудным считает Татьяна Ивановна в своей работе. Это. А не шестичасовое стояние за операционным столом. Но и с этими «больными на голову» она научилась расправляться тем же радикальным способом.

Вот он, типичный представитель сильного пола - топчется у кабинета, по сторонам глянуть боится:

- Вы ко мне? – бросает на ходу Татьяна Ивановна без поворота головы, лишь поведя бровью.

- Да… - нерешительно в ответ, - жена моя у вас тут лежала…

Диалог продолжается уже в кабинете:

- Фамилия?

- Бездеточная, - и робко дальше, - ..помните?

- Конечно, помню. Попробуй такую фамилию не запомнить, - быстрым взглядом оценивает посетителя. - А Вас вот что-то среди навещавших не припомню. Так что хотели? Какие-то осложнения? Не должнО, всё чисто сделали. У меня времени ровно пять минут…, - и после паузы, устало вытягивая ноги под столом, - В операционной ждут, кофе спустилась попить. Будете?

- Нет… спасибо. Доктор.., я не могу…

- Что не можете?

- Как Вам сказать… я не знаю, как нам теперь жить… прикоснуться к жене не могу… как вспомню, что у неё матки нет, так и желание всякое пропадает.

- А. Понятно, - вяло ответствует Татьяна Ивановна. Для неё это не новость, случай типичный, если не сказать грубее.

Встаёт – одним решительным движением, отбрасывая крепкими икрами стул:

- Пойдёмте со мной.

- Куда? - мужчина торопливо поднимается.

- В оперблок! Вот, наденьте халат, - указывая на вешалку. В голосе ни капли иронии, в руках наготове связка ключей - закрыть кабинет.

- За-чем...? - чуть не трясётся муж-объелся-груш.

- Как зачем? Вам матка нужна, а не жена. Я ведь правильно Вас поняла?! Я Вам целый тазик дам – выбирайте любую! Хотите помоложе? – пожалуйста! Есть даже девочки нецелованной.., - последние слова, впрочем, отскакивают от согбенной спины, выбегающего из кабинета посетителя.

Вот так. Теперь включить чайник, плеснуть кипятку в пустую кружку, посидеть три минуты с закрытыми глазами, пристроив ноги на кушетку, сделать несколько обжигающих глотков, и снова – спина прямая, голова высоко. День сегодня тяжёлый. И про девочку – не выдумала, на испуг не брала.

…
Три буквы, перенесённые из детской истории болезни во взрослую жизнь: «НАМ», - ничего не скажут непосвящённому, но любой врач прочитает: «Надвлагалищная ампутация матки». Уточнит, как давно была произведена операция, и очень удивится, услышав «в возрасте пяти лет». Считается, что до наступления полового созревания, опухоли матки БЫТЬ не может. Но что энциклопедии, когда вот она, Валька – БЫЛА! И даже как-то жила тридцать с лишним лет. С руками и ногами – по паре, с копной густых волос в мелкий огненно-рыжий завиток, с высокой упругой грудью – преимущество нерожавшей и предмет зависти других баб, с тонкой талией, плоским животом и щедрыми бёдрами, вызывающими у мужиков устойчивое слюноотделение. И – БЕЗ матки - с культёй шейки, затянутой тремя отдельными кетгутовыми швами.


Молилась ли она Богу? Нет. Но часто задавала ему вопрос: «Почему?»
Вместо ответа Он устраивал Вальке встречи.
Прямо на улице перед Валентиной вдруг оказывалась девочка с изуродованными параличом ножками.
А в другой раз, рассматривая в маршрутке интересную женщину, Валентина вдруг понимала, что у той вместо левой руки искусно выполненный протез.
И Валя знала – Он есть. И он подарил ей жизнь и красоту. Кому-то и этого не досталось. За грехи ли? Нет. По способности вынести ноша наша.

…
Детского отделения в больнице не было – дай-то Бог, чтобы и по истечении тысячелетий пациентки вроде Вальки случались редко.

В палате их было шестеро. Из шестерых только Вальке, да тёте Тане (как называла девочка двадцативосьмилетнюю соседку, с которой сдружилась) не разделали животы «под орех». Девочку пощадили ввиду малости лет - сделав в трёх местах проколы, отрезали и выбросили самое святое – колыбель, не знавшую дитяти; яичники не тронули. Вечером того же дня Валька уже встала с кровати, дошла до туалета и обратно, поддерживаемая нянечкой, и с удовольствием напилась несладкого, но горячего чая. На второй день уже завтракала в столовой жидкой манной кашей с куском простого белого хлеба, измазанного мягким маслом, и ухаживала за лежачими – поправляла, если просили подушку, наливала из банки или термоса в кружку и подносила ко рту – золотистый бульон или чай, ходила за медсестрой, когда кому-нибудь надо было сменить бутыль в капельнице. Женщины улыбались Вальке, звали её «наша красавица», и перешептывались, когда она не слышала: «Бедная девочка».

Татьяне сделали какую-то операцию на шейке, оставив всё на своих местах. Садиться долго не разрешали. Подойдя к кровати, Татьяна опиралась о неё руками, сбрасывала тапочки, влезала коленями на постель, и сразу - из положения «на четвереньках» - ложилась на живот. Переждав минуту, собрав новых сил, осторожно переворачивалась на спину и выдыхала: «Уф… устроилась». Женщины называли Татьяну счастливицей, а Валька не могла взять в толк, что за счастье такое - испражняться, стоя над унитазом, а потом тащиться в душ отмывать ноги и тапочки.

Оставшихся четырёх  полосовали безбожно.

- Когда тебя уже выпишут?! – выказывал нетерпение муж Анны Ивановны - маленькой аккуратненькой женщины, работавшей поваром в столовой большого судоремонтного завода. – Говорила, что маленькая миомка, а уже вторую неделю прохлаждаешься…

- Потерпи, Сашенька. Доктор сказал, скоро выпишут, – отвечала Анна Ивановна, принимая от мужа пакет с передачей. Пачка печенья и 0,5 кефира  – больше носить не разрешали, тянул живот. Бандаж особого облегчения не приносил, и, медленно возвращаясь в палату, согнувшись и поддерживая свободной рукой болелый низ, с ужасом думала, КАК возвращаться на работу – к двухвёдерным кастрюлям и мешкам с крупой.   


Бабе Паше на работу не выходить – своё отработала. И перед мужем не объясняться – два года как похоронила. И сожалеть вроде не о чем – дочка заботливая, внуки не дебилы. А всё ж грустно как-то. Не за себя даже, за тех, кто моложе. Вон, Карина, армянка, - целыми днями в стенку смотрит, ни с кем в палате не разговаривает. И передачи ей никто не носит. Есть ли муж, нет – не поймёшь. Телефон у неё иногда под вечер звонит, гавкнет в него что-то по-армянски, захлопнет, и, не выпуская из ладони, так и лежит лицом к стене. Так и лежит. Поделилась бы с кем, поплакала – легче стало б.

А новенькую, бескровную, как стерильная простыня, в палату определили уже после реанимации – по скорой поступила; про неё ничего ещё не известно. Но намётанному глазу ясно – и её полосонули по самое не хочу; вдоль или поперёк – это как масть легла. По меркам бабы Паши - молоденькая совсем. Стоило той очнуться, старшие давали наставления: «Мужу не говори. Соври что-нибудь. Не то бросит!»
"Как же можно - жить с обманом..." - полубредово спрашивала-утверждала новенькая.


Таких палат набиралось с десяток. Только в одной, расположенной на отшибе, лежали беременные – сохранялись.

…
Три крестика на животе быстро побелели, и девочке было сказано, что это аппендицит - ненужный червячок, от которого болел животик, который надо было удалить, чтобы он не мешал жить; что всё позади, болеть больше не будет, и что Валька молодец, раз прошла через такое испытание. И Валька, гордая, хвасталась шрамиками в саду среди друзей – не у каждого в его маленькой жизни было такое испытание!

Теперь, когда шрамики были едва различимы, пришло осознание чудовищности этого «маленького червячка». Изъеденная душа не живот, не зарубцуется никогда. Боль можно заглушить. Можно даже на время остановить открывшееся «кровотечение». Но стоит услышать одно случайно обронённое кем-то слово… только одно.., и из раны хлынет с новой силой. Как хронический больной, Валентина была всегда готова к новому приступу, но каждый раз оказывалась застигнутой врасплох. Как тогда…

…
Две неразлучные подружки Надя и Валентина выросли в одном дворе, дружили с детства. Свои девчоночьи игры чаще устраивали у Надюши дома. Почему именно у Надюши? Тому было две причины. Первая  заключалась в том, что Надюшина мама была более лояльна к девочкам: не ругалась, если устраивали небольшой раскардаш, потчевала обеих чем Бог послал, не поучала лишний раз, как это любила делать Валина мама.

Подружки часто засиживались за куклами допоздна. Приходила Валина мама, чтобы забрать дочь домой, но все втроём: Валя, Надя и Надина мама, принимались уговаривать, чтобы Валюша осталась ночевать здесь. Когда мама была добра, Валентина – счастлива,  ведь вторую причину, почему её тянуло в дом подруги, девочка ото всех скрывала.

Причина эта была чуть помладше Нади, ходила в несуразных шортах, открывавших взору обветренные коленки крепких загорелых ног, и целый день гоняла во дворе мяч. Домой приходила лишь на ночь - глэкнуть из подёрнутой туманом трёхлитровой банки домашнего кваса, отхватить зубами неровный кусок от коляски «Краковской», оторвать от буханки свежего хлеба ровно один  кус, вдогонку к колбасе, и завалиться всем долговязым запыленным телом поверх чистых простыней, где тут же уснуть молодецким сном, не слыша доброго ворчания мамы.
И если первой причине названия  Валя так и не придумала, то у второй её причины было красивое имя.
Андрей.
АН - язычок, уткнувшись в верхнее нёбо щупал основание зубов, зубы были прохладные и мокрые; а сердце спотыкалось и падало; а очухавшись, спешило – Д-РЕ – надо же, до чего мягким может быть звук «рэ»! – Ййй – разливалось подтаявшим мятным леденцом.

Шло время, девочка взрослела, взрослели и чувства. Но имя Андрей всё так же холодило снаружи и разливалось теплом внутри.       

…
Жанна появилась вдруг – в невиданных для глубинки гэдээровских шмотках, красивой оправе «а ля рысь» с дымчатыми стёклами, в облаке французской (а как же иначе?!)  туалетной воды; стали дружить втроём. Секретов друг о друге внутри троицы не было. Мечтая поскорее вырваться из-под опеки добрых, но абсолютно никчемных родителей, вкалывающих всю жизнь на заводе, но не накопивших даже на жигули,  Надежда методично искала удачную партию для замужества, и каждый кандидат рассматривался под прицелом трёх пар глаз; в финал пока ни один не прошёл. В свою очередь, Жанка, для которой любовные похождения были сродни спортивному интересу, и, надо сказать, тренировки и состязания проходили не без удовольствия, тоже хвасталась перед подругами своими многочисленными романами со взрослыми мужчинами. Валька была самой младшей из них, её терпели, брали с собой всюду, как взрослые берут ребёнка во взрослую компанию, потому что его не с кем оставить, или как собачонку, которая, оставшись одна, скулит, изводя соседей.

Треугольник, если только он не равносторонний – очень неустойчивая система. Когда две вершины, стремятся к сокращению отрезка, их соединяющего, то два других ребра выстреливают, как из рогатки, третьей вершиной. Так случилось и с этой троицей.

В общем-то, Валька знала о Надиной практичности и относила эту черту к достоинствам подруги. Но в отношении с Жанкой Надина практичность переросла в неприкрытую расчетливость. Оба родителя Жанны занимали высокие должности, дочери ни в чём не отказывали, и Надя быстро поняла, что дружбой с Жанной можно пользоваться: достать модную шмотку или билеты на концерт приезжей знаменитости. Но мера использования дружеских отношений Надю перестала устраивать очень быстро. Тогда-то и задумала она ПОРОДНИТЬСЯ с Жанной.

Андрей, похожий на Надю так, что и представлять его в качестве младшего брата не требовалось, повзрослев, заметно изменился. Той красоты, что не доставало Надежде, чтобы стать красивой женщиной, Андрею хватило как раз, чтобы стать сногсшибательным парнем. Плюс, как и у сестры, прирождённое обаяние. У влюбчивой Жанки не было шансов устоять, и Надя это прекрасно понимала. Конечно, она догадывалась, что Валька давно и до чёртиков влюблена в Андрея, и даже знала, что Андрей питает к её подруге нежные чувства, но никогда не предпринимала никаких действий, чтобы их сблизить. «Жениться или выходить замуж надо так, чтобы решить свои проблемы, а не навешивать на себя чужие», - говорила Надежда. Валька вздрагивала и начинала растирать предплечье, будто в неё кинули камень – только за то, что она убогая.  Растирание не помогало – синяк всё равно оставался.


С Жанкой всё было по-другому. В Жанке, а точнее в положении и связях Жанкиных предков, Надежда была заинтересована сама, и интерес этот выходил далеко за рамки детской и юношеской дружбы.

“C’est la vie…”,  - говорят французы, и они правы. Знакомство в подходящей обстановке, бурный роман, не заставивший себя долго ждать токсикоз, и  дело в шляпе – девка попалась, вольный казак отгулялся, а Надежда, зная всю Жанкину подноготную, получила пожизненную ренту на удовлетворение всех своих прихотей.

…
Жанка.
Жанка, и никак иначе. Всё уменьшительное, в том числе и имя,  никак не вязалось с ней. Высокая, крупная, широкая, и большая – везде. Вместе с тем – удивительно пластичная и вальяжная, как ухоженная домашняя кошка редкой породы, знающая себе цену. Дымчатые раскосые очки, скрывающие тяжёлые веки и затуманенный небольшой близорукостью взгляд, и длинные подвижные кисти, только добавляли ей кошачьей грациозности.
Знала ли она себе цену с рождения? Вряд ли.

Одним из первых Жанкиных любовников был художник. Он и подсмотрел эту Жанкину гибкость. Увидел и показал не подозревающей о себе НИЧЕГО ТАКОГО Жанке. И запечатлел «на память» в карандашном наброске – застывший белым гипсом шар под пальцами вытянутой ноги. Собственно, не всей ноги, а только её фрагмента – части голени и ступни. Но что это была за ступня?! Лебединая шея, а не ступня (!) – изгибом повторяющая овал шара, контрастирующая смуглостью с белизной застывшего гипса. И -  летящая всеми линиями, будто и не нарисованная вовсе, а живая. Кто бы мог подумать, что натурой послужила Жанка?! Право слово – балерина!

С этого художника, с его наброска, обрамлённого  Жанкой в рамочку и повешенного над кроватью, на которой она отдавалась потом другим мужчинам – со снисхождением к ним и тайным знанием про себя, и началась в Жанне женщина. Воистину – мужчина открывает женщину в женщине. Тот редкий мужчина, один на тысячу, который не только способен увидеть, но и умеет сказать: «Ты – особенная! Ты должна гордиться собой!»
Тот единственный мужчина, которому женщина, если ей повезло встретить в жизни такового, может простить всё что угодно, и которому, если хватит ума, остаётся благодарна всю жизнь.   

…
Беременная Жанка – это было что-то…
Лености только прибавилось. Вместе с ней набегали столь нежелательные килограммы, и уже на пятом месяце, когда у других женщин округлость бывает лишь намёком, Жанка представляла собой необъятную глыбу. Бабы скалились не злобясь: «Завтра в декрет? Или двойню носишь, Жанн? Куда девать-то будешь?»
«Вальке одного подарю…», - бросила Жанка как-то раз при Валентине.
Валькиного благоразумия хватило ровно на то, чтобы не убежать тут же.


Рогатка выстрелила в самое Валькино сердце. Натянутая тетива, потерявшая заряженную в неё вершину, обвисла и болталась, но ни Надежда, ни Жанна этого не заметили.

От таких моментов не застрахуешься – Валька усвоила это давно и прочно.
Но поняла также и другое. Как прорвавший нарыв служит началом выздоровления, так необходимы истерики (обычно они происходили наедине с собой), чтобы вытошнить слезами и выкашлять спазмами пищевода всё накопившееся за долгий период «ноющей боли», и получить временное облегчение.

Это была вторая ампутация в недлинной Валькиной жизни. Но если первую произвели под общим наркозом и не спрося Валькиного согласия, то на вторую Валентина пошла сознательно и по-трезвому.

…
Замуж вышла быстро. Один знакомый с коротким и надёжным именем Пётр, оказавшийся рядом, сказал просто, не предлагая выбора, а как нечто решённое: «Выходи за меня».

Мечтать об Андрее больше не было смысла. Что она могла предъявить ему, кроме своей наивной любви? Справку о том, что девственная плева нарушена в результате хирургического вмешательства?
А значит, и терять больше было нечего, и Валентина ответила Петру, не заботясь, будет ли это звучать согласием или отказом. То, чего она никогда не смогла БЫ сказать Андрею, слетело с губ бездомным серым воробьём: «У меня нет матки».

«Ну и что», - не утруждая связки выражением, проговорил Пётр. И было непонятно, как следует понимать эту фразу: «Ну, и что?! Я всё равно тебя люблю!», - или: «Отлично! Меня это устраивает».

Ни разу за последующие годы не назвала Валентина его иначе, нежели Пётр, как не единожды не была использована резина – лафа, а не жизнь.

Придраться было определённо не к чему – ножи в доме были всегда острые, из крана в кухне не капало.
Тишина и порядок этого дома не терпели ни детей, ни друзей. Изредка, набегами случались родственники, но радость встречи после долгой разлуки быстро прокисала, и хозяева начинали тяготиться гостями, а гости – домом.
Жизнь за крепостной стеной: никого не впускать, никому не выходить.

…
Раз в месяц, с завидной регулярностью, Муська начинала тосковать. Отказывалась от еды, каталось по полу; примуркивая, приподнимала и оставляла зад, пританцовывала на задних лапах, оставаясь неподвижной передней половиной туловища. Движимая обострённым чутьём на гормоны, домогалась больше Петра, чем Валентины. Пётр хлестал криком, как плетью и швырял в неё тапки. Обиженная, Муська пускалась по-пластунски в коридор. Там, в темноте и одиночестве, продолжала свои языческие пляски.
Валентина не выдерживала, выходила в коридор, присаживалась над кошкой, брала на руки. Тельце в её руках спазмировало жгутами, сильные мышцы деревенели и рвались в разные стороны, неподвластные хозяйке; глаза безумствовали. Облегчения животному бездетная женщина дать не могла.

Эти дни кое-как пережидали. После, лезла шерсть и взгляд потухал; временами нападал озноб. Валентина вычёсывала кошку, отхаживала тёплым молоком и уговорами: «Ну, не могу я тебе кота привести, пойми?! Нас вместе с выводком выгонят на улицу. Утопить я не смогу, а раздать – кому нужны беспородные?  Потерпи, Мусенька. Думаешь, мне не приходится терпеть. Вот здесь, под тонкой кожей, чувствуешь? – Валентина прижимала кошку к одному из двух крестов, симметрично отмечавших пару работающих яичников; накладывала, как изо дня в день, без веры на выздоровление, накладывают повязку на незаживающую рану. – Здесь, Мусенька - каждый месяц зреет желание стать матерью. У нас с тобой циклы сходятся, девочка! Я сверялась».
Кошка протяжно вздыхала и сильнее втягивала под себя сложенные загогулинами передние лапы, согреваясь и переставая дрожать; глаза задёргивала плёнкой.


…
Собаки копошились под ногами как муравьи на лесной дорожке. Собак было так много, что трудно было сделать шаг, чтобы не наступить на тёплый комок. Вся шерстяная братия была миролюбиво настроена, виляла разновеликими хвостами, пускала слюни и с удовольствием терпела Валькины потрёпывания за складки шкурок и брылы, а один взрослый мопс даже поцеловал Вальку в щёку, всосав на мгновение - тепло и мокро - кусок Валькиной щеки и краешек века. Совершенно не воняло псиной,  это Валька отметила с удивлением. И все собаки, несмотря на их количество, были ухожены, упитанны, и по всему было видно – здоровы.
Алии во сне не было. Сосед – тот самый, которого Валентина помнила очень плохо, открыл двери, пустил в квартиру и потерялся где-то в недрах кухни в поисках соли-спичек.  Валька сидела на корточках в прихожей, в центре живой шевелящейся биомассы, подтягивала к себе то одного щенка, то другого; брала на руки третьего, придвигала нос к носу четвертого, и зажмуривалась, получив порцию тёплого кайфа размером с широкий слюнявый язык.


Сонникам не следует верить слепо – это Валентина знала на своём примере. Рыба, например, снится к беременности. Если посчитать сколько рыбы Валентина «выловила» во сне – удочкой и даже голыми руками, «стоя» по щиколотки в бурлящей рыбьими спинами воде, - пора бы требовать от государства медаль «Мать-героиня».

Во всяком случае, в Валькиной практике сны случались много сложнее, чем толковалось сонниками. Миролюбиво настроенные собаки, и тут в сонник даже ходить не надо, снятся к друзьям. Но Валентина знала наверняка – здесь крылся какой-то другой смысл, и, обдумывая всё утро странный сон, вспоминая вполне осязаемые прикосновения к маленьким тёплым тельцам,  нащупала его корни, и даже поняла, что послужило катализатором для запуска  этой «химической» реакции.   


...
Холдинг, в одном из офисов которого трудилась Валентина, процветал. Сеть филиалов по всей стране, хорошая прибыль, неплохие зарплаты, сотрудники – сплошь перебывавшие на курортах Турции и Египта, исколесившие Европу в погоне за модой и новыми впечатлениями. Только не Валентина - визу на право выезда за стеной не давали.

Ко Дню образования Холдинга готовились загодя. Проводили с размахом. Вход в Административное здание был пышно украшен аркой из переплетённых в виде спирали воздушных шаров трёх цветов; клумбы, расположенные вдоль аллеи к главному входу запестрели вновь посаженными цветами; ветер рвал на части простыню, поднятого на флагштоке флага – куска сияющей снегом материи, испорченной фирменной символикой. Всё отдавало пафосом.

На торжественную часть, вслед за которой давали концерт, идти обязали. Валентина взяла с собой томик Цветаевой, чтобы не тыриться в лоснящиеся физиономии президиума. Читать не получилось – посадили на третий ряд как раз напротив Председателя и команды его замов, к тому же приглушили освещение, выцепив прожектором центр сцены. Жаль убитое время. ТЧ кое-как пережила. А потом…

..кажется, она никому не рассказывала, ЧТО почувствовала. Рассказать это словами БЫЛО НЕВОЗМОЖНО.

Наверное, какая-то Валькина часть осталась в пятилетнем возрасте, и когда ведущие (явно приглашённые из местного театра – как будто своих талантов не нашлось!) объявили, что юбиляров приехали поздравить воспитанники подшефного детского дома, пятилетняя Валька сразу же неистово захлопала в ладоши, расширила глаза и приоткрыла рот, готовая радоваться и удивляться. Движимая детским нетерпением, она даже вскочила БЫ с кресла, чтобы получше рассмотреть высыпавших на сцену артистов. То были её сверстники – мальчишки и девчонки детсадовского возраста в нарядных концертных костюмах.  Открытые миру:  глазами, улыбками, расправленными до соприкосновения лопаток плечами, расходящимися полумесяцами рук, - они притягивали к себе взгляды, и, завладев ими, уже не отпускали. Под разудалистую народную песню мальцы кучеряво выделывали финты красными лаковыми сапожками, отбивали такты деревянными ложками, по одной из которых было у каждого за голенищем. Мальчишки были столь задорны, что пятилетнюю Вальку пришлось удерживать, иначе она пустилась БЫ в пляс. Удерживала повзрослевшая Валентина. Это она, жившая понарошку, была той частичкой «БЫ», у которой ничего так и не сбылось.

Взрослая Валентина превратилась в сгусток сжатых нервов и вжалась в кресло, боясь, чтобы кто-нибудь нечаянно не заметил её слабости.
И ещё - та из них, что была старше.., беззвучно плакала.

Свет погас, музыка затихла, прошелестело что-то в воздухе и по полу, и когда опять зажглись огни рампы, в центре сцены вырос удивительной работы цветок. Три юные девушки с опущенными головами, поднятыми и сомкнутыми вверху линиями тонких рук; три фигуры, одетые в неуловимо сиреневое, повёрнутые лицом в центр бутона, невидимый зрителю,-   составляли нежный спящий цветок. Зал замер.

Зазвучала музыка. Это был Альбиони. Адажио Соль минор. Зал не дышал. Цветок начал медленно раскрываться. Чуть отогнулись самые кончики лепестков – руки девушек; словно очнувшись ото сна, поднимались юные головки, и лепестки отклонялись сильнее – каждая девушка отставила одну ножку назад, на носок, прогнулась в спине…, и ещё сильнее – запрокинув голову, и зрителю открылась середина чудо-цветка. То были  крошечные тычинки, свернувшиеся в сладкой дрёме общим клубком..
Разбуженные светом и подхваченные музыкой, тычинки – очаровательные малышки лет двух-трёх, - рассыпались по сцене, собирая восхищение зала.

Рукоплескания были нелепы и чудовищны; Валентина глохла от них – не зрительской любви искала, рыская взглядом по залу, каждая пара детских глаз.

…
Разговоры с мужем на эту тему были давно переговорены. Его ответ был изначально заложен в той, самой первой, фразе: «Ну и что».
Смысл сказанного для Валентины был теперь ясен как божий день – «Меня и так всё устраивает».

Но разговор всё же состоялся, и положил ему начало, сам того не ожидая, как раз Пётр. Приняв воскресные сто пятьдесят грамм жидкой обманчивой энергии (в такие моменты он любил «поговорить»), заслышав из ящика, что Патриарх совершает круиз на персональном самолёте по городам своим и весям, Пётр зло возмутился: «Зажрались! Раньше ногами ходили, про каждого прихожанина всю подноготную знали. Теперь только нал скирдуют. Иш! - на самолёт деньги есть, а умирающим, да обездоленным – лишь божью помощь обещают».

Валентина отреагировала не сразу – сомневалась, стоит ли начинать сызнова. Но не сдержалась: «А ты? Ты?! – правильный такой, хороший – при квартире, при машине – что ж ты-то не хочешь поделиться нажитым с тем, у кого даже родителей нет?! Не надо всем – одному б помог!»

Зря. Сразу было понятно, что зря.

Кулак, сжимавший вилку стукнул по столу; тарелка подскочила и звякнула приземлившись, но рано успокоилась – хозяин превратился в грозовую тучу, вскочил в рост, перевернул стол, Валентина еле успела отскочить, Муська, расслабленно лежавшая неподалёку, забилась в угол и взирала глазами-блюдцами, готовая сорваться с места и убежать, куда глаза глядят.
Он превращался в зверя на глазах. Лицо покраснело, а на шее по-бычьи надулись канаты тёмных вен. Орал и рвался крушить другую мебель: «Всё для тебя, тварь ты неблагодарная! Что тебе ещё нужно?!» - Валентина еле сдержала. Откуда взялась смелость – не знала; почувствовала, что ей всё равно – убьёт, так убьёт.
 

Отшумев, ушёл курить на балкон. 

Валентина поставила на место стол, собрала с пола разбитую посуду. Ухмыльнулась, поняв, что делает это спокойно, как бесчувственный робот. Робот-хозяйка в фартучке, надетом на пустое железное чрево: "Чего изволите?.."
Но осколки стакана из красивой пары, подаренной когда-то им двоим одной из бывших Валькиных подружек, отваженной потом от дома Петром, выбросила не без сожаления.
Отмыла обои от густых клякс чая, выплеснувшегося из заварного чайника во время погрома; чайник тоже пришлось выбросить, сахарница по нему не горевала – почила раньше.

Жилплощадь была мужнина, и, сметая на совок разбитую жизнь, Валька всерьёз задумалась : «ГДЕ жить дальше?»

…
Работа не давала думать и не терпела отстранённости взгляда. Зазевавшихся отрезвляла включавшаяся время от времени на полную громкость радиоточка, устроенная в потолке без права регулировки громкости. Говорят, так же устроено в хатах тюрем.

Амбициозные планы руководства Холдинга не учитывали интересов работников. Была поставлена цель - войти в первую десятку мирового рейтинга. От сотрудников требовалась полная отдача, корпорация выжимала из них сок, как соковыжималка из грейпфрута, безжалостно отбрасывая жмых; личные проблемы рядового клерка никого не интересовали.

Валька ещё по школе помнила: амбиции – это плохо, и карьеризм – не хорошо. Враз изменить в мозгу вдолбленное десятилетиями не могла. Но поняла и приняла спокойно факт того, что наступил момент что-то изменить.
Чтобы не решать проблему выбора, решила изменить всё сразу. 


Утром следующего дня, выйдя из квартиры, заприметила полоску света под опечатанной дверью, испугалась: «Нечистая что ли завелась?»
Поразмыслив, успокоилась – это утреннему солнцу, бьющему в окна восточной стороны дома, мало места в закупоренной наглухо квартире, вот и рвётся в щели– залить собою лестничную площадку. На душе стало легче.

Придя на работу, написала заявление на двухнедельный отпуск, положенный по графику, и, дождавшись, когда его подпишут, дала ход  следующему – по собственному желанию.

Выйдя из здания, не оглядывалась; двери высотки захлопнулись за ней без сожаления.
С надеждой, что совершила последнюю – двойную - ампутацию в своей жизни, Валентина сразу же, чтобы не передумать, отправилась в Детский Дом.
И хотя, Директриса, присутствовавшая на концерте и державшая от имени детей слово перед микрофоном, тогда ей не понравилась – слишком гладкой и сытой выглядела рядом с сиротами, а из-за черного палантина с рукавами-разлетайками, надетого поверх длинной юбки и строгой блузы, казалась летучей мышью-вампиром, -  Валентина рассчитывала, что получится договориться не только о работе, но и о проживании в стенах Дома. Работа её устраивала любая, вплоть до дворника – лишь бы слышать детские голоса.

…
В группу вошла робко. Но робость эта оказалась абсолютно излишня - толкущейся на ковре, занимавшем одну треть  просторного светлого помещения, детворе не было до Валентины ровным счётом никакого дела. Только светлый мальчуган лет пяти-шести  решительно подошёл, деловито по-мужски протянул сложенную лодочкой ладонь и, хмуря брови, представился: «Антон Найдёнов. Если что – можешь на меня рассчитывать».

Валентине сразу стало уютно в этом чужом для неё мире. И весело. Она присела на корточки, чтобы быть глазами вровень с глазами мальчугана; юбка обнимала колени и ласкалась с линолеумом.

- Брови не хмурь! А то морщинки раньше времени появятся, - сказала, проводя пальчиком по детской переносице; улыбалась.

- А сама-то хмуришь! – отрапортовал мальчишка.

- Ты когда это успел разглядеть? – удивилась Валентина.

- Тогда. Ты с Гарпией в коридоре разговаривала, я и разглядел.

- С кем, с кем?? – прищурилась Валентина, хитря и изображая непонимание – сама-то сразу догадалась, кого дети Гарпией называют.

- Ну, с этой…, - мальчишка почесал в затылке, - Домомучительницей нашей.

- Ясно! – рассмеялась девушка.
– Вообще-то взрослых надо уважать, - добавила не очень уверенно.
И чтобы сменить щекотливую тему, спросила, поднимаясь с корточек:
- А что ты ещё успел разглядеть?

- Ты красивая.., - растягивая последнее слово, произнёс пострел. Запрокинул голову и -  словно смотрел не на Валентину, а на солнце, прищурил один глаз, а в другом  запрыгали зайчата-русаки, целый выводок - в лапту играли.

- А ты хитрый!

- Не-а. Ни капельки!

Валентина не смогла выдержать мальчишеского взгляда и отворотила его голову рукой; взъерошила волосы. Волосы были удивительно мягкими и чистыми – скрипели между пальцев, как только что взошедшая травка. Захотелось наклониться и понюхать. Зарыться носом в его макушку, и дышать. Ды-шать… И ничего больше не надо. Ни-че-го…
Сдержалась. Знала – настоящие мужчины не терпят телячьих нежностей, тем более когда их проявляют нА людях.

- Я буду называть тебя Антошей. Можно? – спросила тихонько.
Рукой ли, лежащей по-прежнему на белобрысой макушке, ощутила еле заметное передёргивание мышц – недовольную гримаску; или ответил не сразу, но поняла – не по нутру ему такое. Мужчина!

- Ладно уж, называй, - и снова держал паузу, что хороший актёр, - Валюша.

- Ну и наглец же ты!  – затрещина получилась бы звонкая, если бы попала по цели; Антон ловко увернулся. 

- И не дерись больше, – спокойно подытожил серьёзный разговор мужчина. – Без меня ты здесь пропадёшь.

…
Ещё недавно была зима. Казалось, что она никогда не закончится. Но весна наступила так стремительно, что Валентина не заметила, как отцвела сирень.
Жизнь начиналась заново. Нежнее нежного были листы на деревьях. Постукивали друг о друга от ветра, словно колокольцы, зернистые бруньки на берёзе. Стрижи резвились высоко над головами. Цвела белая акация; густо цвела. Её аромат, разлившийся в воздухе можно было пить лёгкими.

Гуляли в парке. Валентина пускала мыльные пузыри. Те из них, которые не лопнули сразу, кружились и разлетались вокруг. Они плыли по воздуху, играя на солнце всеми цветами радуги. Небольшой ветерок относил их в сторону нарядного стакана-киоска для продажи молочных коктейлей. Киоск ещё не работал, но уже был вполне готов к летнему сезону – его выкрасили в ослепительно белый и по белому «рассыпали» разноцветный горох. Пузыри, слетались к нему, как утята сбегаются к маме-утке.

Окружённая копошащейся стайкой детей, норовящих подпрыгнуть и лопнуть «новые» шарики, ежесекундно с разных сторон просящих: «Дайте мне попускать!», «И мне!», «..и я тоже хочу…», - Валентина поймала себя на ощущении дежавю, и зажмурилась, как жмурилась  некогда Муська, нежась у окна, сквозь вымытое стекло которого щедро проливалось в квартиру солнце.

«Что теперь с тобой, Девочка? Хорошо бы, если сбежала…»

 

______
Альбиони и повторная благодарность Бовари: http://www.youtube.com/watch?v=XMbvcp480Y4&feature=related