Истории болезни

Сумасшествие – всего лишь нетривиальный способ восприятия мира.

***
Меня зовут Том Александр Фостнер, но все называют меня Томми. Мне двадцать семь лет, и я работаю в психиатрической клинике.
У меня всего четыре пациента, но общение с ними и попытки понять причину их болезни занимают все мое время. Джозеф (его еще можно называть Одинокий волк, но вообще-то его зовут просто Индеец) Лейстнер – параноик. Он не просто очень осторожный. Он остерегается всего, и никогда не знаешь, что он решит разбить в следующий раз. Сюда его поместили по просьбе его брата – полной противоположности самого Индейца: Одинокий Волк чтит традиции своего народа, долго жил с родителями в резервации, а Пол – брат – уехал в город еще в юности и сейчас управляет какой-то фирмой. Когда он привез сюда Джозефа, то сказал, что больше не в силах выносить его приступы и «идиотское молчание» - ко всему прочему Лейстнер еще и не говорит – быстро оформил документы и уехал. Именно из-за Джозефа я даже живу здесь, в клинике, и сплю в соседней комнате. Он никогда не показывает страха – если честно, я не уверен, что он его испытывает – но он вполне способен выпрыгнуть из окна только потому, что, как ему показалось, кошка двигается слишком беспокойно. Кажется, он считает, что если животное не лежит смирно на месте, это значит, что вот-вот начнется землетрясение. Я уже много раз пытался ему объяснить,  что здесь, в Огайо, землетрясение – очень большая редкость и что ему и нам всем должно очень не повезти, чтобы его застать, но он только качает головой. Впрочем, несмотря на эту его странную особенность, он мне все равно нравится. Хотел бы я научиться такому же тихому достоинству…
Мой второй пациент – Кейт, Кэтрин Изабель Пауэлл. Красивое имя для красивой женщины. Если бы она хотела, она бы легко нашла себе мужа и зажила бы счастливо. Проблема в том, что она не ценит свою жизнь. Однажды, уже давно, она шагнула с обрыва. Потом, во время психоанализа, она сказала, что когда-нибудь сделает это снова. Ее родители привезли ее сюда и уехали во Флориду – воспитывать сына. Сюда они больше не возвращались. На фоне всех остальных Кейт часто выглядит почти нормальной. Вот только иногда…иногда, встречаясь взглядом с ее внезапно ставшими пустыми глазами, я понимаю, что ее нельзя отпускать.  Разговаривая со мной, она проявляет незаурядный ум, но часто ее умозаключения ставят меня в тупик – у нее совершенно иная система ценностей. Наверное, именно потому я здоров, а она – нет…
Анни, Анна Франческа Санчес. Добрая, милая, сообразительная и отзывчивая. Кажется, мексиканка. Впрочем, о ней ничего нельзя сказать точно. Года три назад ее привез какой-то полисмен после тяжелой черепной травмы – выяснилось, что у нее амнезия. Мы расспросили девушек, который были с ней знакомы, но они знал лишь ее имя и возраст – тогда ей было девятнадцать. Немудрено, что ее чуть не убили –  тогда она работала в квартале «красных фонарей», а там ведь жесткие правила. С тех пор она так ничего и не вспомнила. Если честно, я не знаю, почему она еще здесь.  По-моему, Анни уже давно пора начать новую жизнь, завести новые воспоминания взамен утерянных. Но наш главврач наверняка знает лучше – он с ней часто беседовал, а потом пришел ко мне и сказал: Томми, эта девушка остается здесь –  а я ничего не имею против, в конце концов, она даже помогает мне иногда. Вот только ее бесполезно о чем-то просить во время грозы. Когда буря собирается, Анни тщательно одевается, подтаскивает стул к окну и прижимается лицом к стеклу. Часто она просит позволения открыть створку. Я разрешаю, но сам  всегда стою рядом – на всякий случай.
А когда начинается дождь, Анни вдыхает с наслаждением влажный воздух и чуть ли не по пояс высовывается на улицу – кажется, она хочет поймать ртом капельку воды. Гром и молния ее совершенно не пугают, а вот долгая солнечная погода делает ее нервозной, она перестает общаться и замыкается в себе до следующей грозы. Точно так же ведут себя женщины, муж которых уехал в какую-нибудь подозрительную командировку. Но здесь у всех свои тараканы в голове – такое уж у нас заведение – поэтому я не жалуюсь.
И, наконец, Эдди. Его полное имя – Эдвард Уильям Паркс. Наверное, его родители были приверженцы классики.
Бедняга Эдди. Среди всех моих пациентов он единственный, кому никогда не выйти на свободу. Эдди – маньяк. Он преследует высоких рыжеволосых зеленоглазых мужчин. Мы пытались выяснить, почему, я до сих пор пытаюсь, но, как только начинаю об этом говорить, он прячет лицо, говорит в подушку, и его приходится удерживать силой, чтобы он не выбежал из палаты. Я думаю, что это как-то связано с женщиной – он однажды назвал мне имя: Розмари. Похоже, она была ослепительной красавицей…
А я… Ну что же, я пытаюсь сохранить в них во всех остатки разума. Я не могу сказать, что меня устраивает моя жизнь. Когда-то давно, лет десять назад, я был другим. Я хотел стать музыкантом, моей любимой женщиной была арфа, я мог часами играть. Музыка была моей жизнью, если я не мог ею заниматься, я не мог нормально функционировать. Я чувствовал, что кто-то особенно благоволит мне, что у меня есть возможности осуществить свое призвание, что мне повезло, что мне, пожалуй, нужно начинать и заканчивать день благодарностью, адресованной судьбе – мне повезло, музыка – мое все, я счастлив, спасибо, спасибо!
Но однажды я заметил стрелки, ведущие от автобусной остановки  в неизвестном направлении. Над первой стрелкой было подписано: «Miracle».  Конечно, я пошел по этим нарисованным мелом стрелкам - я был очень романтичный молодой человек. Меня совершенно не смущало, что дома меня ждет арфа и мама, что на улице темно, а время идет к полуночи – я шел по стрелкам.
В итоге они никуда не привели. Стояла жирная точка, к ней вели стрелки с другой стороны. И опять это слово, так взбудоражившее меня: «Miracle».
Любой здравомыслящий молодой человек развернулся бы и ушел, проклиная собственную глупость. Но я не был здравомыслящим. Подняв глаза от асфальта и осмотревшись, я увидел здание клиники.
Потом я вернулся домой и объявил матери, что на время оставлю арфу. Мама была в шоке – у меня только-только начало получаться, меня звали на большие сцены, предлагали попробоваться в известных оркестрах. Она плакала, спрашивала, угрожала… Мне было все равно. Я забросил арфу, поступил в медицинский – только ради того, чтобы войти в ворота психбольницы…и понять, что меня ничто не ждет.
Конечно, я разочаровался не сразу. Я исходил всю клинику вдоль и поперек, я перезнакомился со всем персоналом от уборщиц до главврача, я вспомнил, как шел по этим дурацким стрелкам. Ничего. Не. Произошло.  Слово «Miracle»…не сбылось.
Я мог бы вернуться домой, к арфе. Мог бы продолжить играть, сделать музыкальную карьеру и забыть о своем благоприобретенном медицинском образовании. Но я не смог. Я уверен, что больше никогда – никогда – не смогу взять арфу в руки. Я бросил ее, хрупкая гармония наших отношений разрушилась, музыка отвернулась от меня, муза плюнула мне в лицо, а стерва-судьба смотрела из-за угла и подсмеивалась, довольная собственной изобретательностью. Лишь много позже я понял, что, наверное, какие-нибудь детишки играли в казаки-разбойники…
Поэтому я остался. Помогать людям никогда не было моей целью, но, по крайней мере, я при деле. И мое медицинское образование – при деле. А значит, все идет так, как надо.
 Все так, как положено.

***
Тик. Так.
Тик. Как давно я здесь?
Так. Настоящий воин не отчаивается.
Тик. Я – Одинокий Волк, я не сдамся.
Так. Настоящий мудрец не тратит время на слова.
Тик. За что?
Так. Индеец не должен лишаться хладнокровия.
Тик. Почему я здесь? Почему я заперт в этих четырех стенах, где незнакомые люди смотрят странными глазами и говорят ласковыми голосами, а животные прячутся по углам? Я трачу время, я хочу посмотреть на танец орла в небе, я хочу выйти на улицу – если не через дверь, то иначе, я хочу вернуться к своему народу; эти белые люди не понимают меня, я здесь не на своем месте, что мне делать?
Так.
Тик. Время течет сквозь меня, забирает часы моей жизни и отдает их тем, кто и так пресыщен жизнью. Я не могу использовать свою жизнь, я не хочу оставаться здесь, я не хочу, чтобы зажравшиеся старики транжирили мое время.
Так.
Тик. Эти часы…Это они отмеряют мое время, эта кукушка каждый раз заново объявляет мой смертный приговор, когда кукует. Это «тик-так» сопровождает мое бодрствование и мой сон; часы – это сосуд, в котором хранятся украденные минуты и секунды, которые еще не успели сбыть… Эти дьявольские часы….
Ку-ку. Ку-ку. Ку-ку…
Тик. Одиннадцать вечера. Еще сутки моей жизни украдены, еще годы я проживу неосознанно, не понимая, что постепенно лишаюсь самого ценного.
Я…должен…разбить. Я хочу остаться в живых. Я разобью.
Осколки летят медленно,  я почти вижу, как время оседает снежным порошком на пол и на плечи людей. Они не смогут забрать все, что-то останется мне. Я порезал осколком руку, пришли еще люди – они тоже хотят ухватить кусок времени, но мне не жалко – я своего добился. Больше они не станут красть мое время, оно вернулось ко мне, я проживу долго и умру в свой срок… Я засыпаю…

Без минуты полночь. В коридоре висят электронные часы, я вижу их отсюда. Они надеются, что смогут снова пользоваться моими минутами, но им это не удастся. Я знаю.
Полночь.
Ку-ку! Ку-ку!
Что?.. я… делаю?
Ку-ку!
Неужели теперь…я…навсегда… заменил…
Ку-ку!
…я – сосуд времени?
Ку-ку!
Нет! Я…не хочу, чтобы было так, не хочу быть палачом самому себе…
Ку-ку!
Как же…так? Я хотел избавиться от них. Я стал…ими…
Ку-ку!
Они использовали меня…Они насмехаются надо мной…
Ку-ку!
Опять эти люди со странными глазами… я засыпаю….
Ку-ку!
Неужели так теперь будет всегда? Нет, пожалуйста, нет…
Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!

***
Я – Кейт, и мне здесь плохо.
То есть, конечно, если бы это место было гостиницей, а я – заплутавшим туристом, я была бы от души благодарна доброму Богу.  Но, к сожалению, психиатрическую клинику высшего класса трудно сравнить с однозвездочным мотелем, в котором я раньше так часто останавливалась.
Моя стихия – горы. Я не могу сидеть на земле, за железной дверью, обитой войлоком. Я хочу на свободу.
Я облазила половину хребтов мира: Альпы, Кордильеры, Гималаи, Анды… Выше и дальше – вот мой принцип. Когда холодный ветер режет глаза, когда ноги скользят по скользким камням,  когда вокруг – только покрытые снегом вершины, тогда я счастлива. Время, проведенное здесь, внизу – для меня как передышка: счастье тоже должно быть дозированным. Здесь я ищу братьев по крови, потому что в горы, как на Север, нельзя ходить в одиночку. У меня нет мужчин; друзей я проверяю в горах. Горец горца видит издалека; мы различаем друг друга в толпе и приветствуем сухими кивками; в глазах остается радость от встречи своего человека.   
Горы… Когда взбираешься вверх, а до заката всего пара часов, то думаешь только, лишь бы успеть одним глазком взглянуть с вершины и скорее спускаться вниз, уходить – оставаться в горах на ночь – плохая примета, по крайней мере для меня…Я не суеверна, но кто знает,  кто прав, а кто параноик – норвежцы ли, заселившие свои горы троллями, с одной стороны, милостивыми к тем, кто строит им дома, с другой – немилосердны к тем, кто не выражает должное почтение; в книгах Толкиена в горах на вечной стоянке мертвое войско преданного короля и опустившийся хоббит; у той же Туве Янсон горы заселяют опасные, жадные существа… Я не суеверна, но кто знает… Да и сами горы…Кто-то рассматривает их как кучу голых камней, кто-то – как место складчатости литосферных плит… У моих гор есть разум. Они могут заманить путника в темное ущелье так, чтобы он захлебнулся в быстрой темной воде, могут сразу же вывести на плато, а могут вообще не пустить в путь – сколько раз я ломала лодыжку или запястье, только начиная подъем. Такие переломы я всегда воспринимала как нежелание гор меня видеть, и приходила потом снова и снова, чтобы, может быть, покорить, а может быть – понравиться.
Я здесь, и это ужасно.  Я знаю, почему, я не понимаю – зачем.
Однажды я шагнула с обрыва. Река в стремнине показалась мне такой манящей, шанс узнать, что чувствуют птицы, искушал попробовать, непреодолимое, вечное желание понять, что там, за той стеной, подталкивало, а разум добавлял, что это единственная возможность изменить все сразу, одним махом, а мечта шептала, что все - вранье, и я птицей взмою в небо...
Когда тебя  начинает убеждать реальность, трудно отказаться, особенно если ее доводы так логичны. И я послушалась.
Я думала, что почувствую что-то особенное, что на меня снизойдет озарение, что я начну по-другому воспринимать реальность, что что-то переменится – неважно, в какую сторону, главное, что моя собственная Вселенная наконец начнет двигаться и перестанет быть мушкой, застывшей в кусочке янтаря… Я разочаровалась. Там не оказалось ничего, даже света или темноты. Только боль и речная вода, холодная, как взгляд изменника, которая грозила унести меня далеко…далеко…
Когда я очнулась, я плакала. Тогда за той стеной ничего не было. Что самое удивительное, люди решили, что я сделала это ради смерти. Я пыталась объяснить им, что это был почти что эксперимент, но они печально смотрели ласковыми глазами и качали головой.
Меня сложно понять.
Я знаю, что когда-нибудь сделаю это снова.
Я не знаю, когда мне удастся уйти отсюда.
Я знаю, куда мне идти.
Я знаю, зачем я есть.
Я знаю, что должна попробовать.
Пока этого достаточно.

***
Меня зовут Анна Франческа Санчес, мне двадцать два года, скорее всего я – мексиканка, и я люблю грозу. И это все, что я знаю о себе.
Кто я? – этот вопрос преследует меня в темноте под закрытыми веками, а ответ на него вечно ускользает куда-то в глубины подсознания.  Меня не волнуют общечеловеческие вопросы о смысле жизни, о предназначении, о будущем – только скажите мне: кто я?
Я очень эгоистичная женщина.
Никому нет дела до меня, ни до кого нет дела мне.
Я никого не люблю. Я никого не ненавижу.
Я равнодушная.
Мне совершенно все равно, почему я здесь. Мне совершенно все равно, останусь я жива или нет.
Я была бы идеальным солдатом.
Говорят, когда-то я была проституткой. Меня это не шокирует и не задевает.
Мне плевать на общественные нормы.
Меня волнует только одно.
У меня нет воображения.
Я не смогла бы жить без грозы.
Это странно.
Кажется, все остальные тоже так думают.
Я чувствую приближение грозы за несколько часов до ее начала; я влюблена в дождь. Сначала туча, как заботливая мать, предупреждает меня о том, что он должен скоро придти, если, конечно, не опоздает; потом ветер приносит тяжелый сырой запах, а я говорю «спасибо» и отдаю ветру поцелуй в щеку; а потом, наконец, приходит он и стучит в окно, сначала тихо и деликатно, потом все громче и нетерпеливее.
Я завершаю, наконец, долгую процедуру  облачения в наряд для свидания и открываю окно. Дождь осыпает меня нежными поцелуями. Издали тихонько ворчит гром, и мы не можем позволить себе долгое свидание, иначе мой дождь больше никогда не сможет пойти сюда. На прощание он целует меня в губы, я обещаю быть ему верной, и он уходит.
Он уходит, но я еще долго чувствую запах нашей любви.
Иногда его младшая сестра  - туман – остается со мной. И мы смотрим на свое отражение в оконном стекле и спорим о том, кто красивее. Часто она рассказывает мне сплетни о его жизни, но я никогда не верю, а он не делает ничего, чтобы опровергнуть эти слухи или оправдаться.
Я хочу быть им, стать с ним единым целым, не расставаться с ним и не умереть в один день. Я хочу перестать ждать каждого дождливого, ненастного дня с нетерпением; хочу танцевать и петь для него.
Некоторые считают меня слишком сумасбродной и эксцентричной. Некоторые – сумасшедшей.
А я просто влюбленная девушка.

***
- Уилл, Уилли, помоги!
А я ничего не могу поделать, мой теплоход идет ко дну, а шлюпка уходит все дальше и дальше, а наш кок стоит  у накренившихся перил  и держит в вытянутых руках котенка… Маленького котенка, которого только вчера принес наш бортовой кот, оказавшийся кошкой…
Господи. Это был сон. Обычный, привычный уже кошмар.
Господи, господи, почему? Почему?
Я был моряком. Очень неплохим моряком. Когда-то я любил море. Любил за неизвестность, таящуюся в глубине, за солнечные блики, бегающие по поверхности воды. Теперь я боюсь океана. Я знаю, что в этой неизвестности нет ничего, кроме страха, отчаяния, темноты и смерти. Я больше не могу быть моряком.
 Я побывал во многих странах на своем любимом теплоходе, на красавице «Розмари». Однажды я отправился в очень, очень далекое плавание. Нам надо было отвезти груз  в Сингапур.
Мы плыли, а по дороге я думал, как возьму деньги, которые копил все плавание, и пойду гулять по этому огромному порту, и я буду чувствовать себя там как дома, потому что моряк – он везде моряк, а порт – он везде порт. Ну и американский доллар творит чудеса.
Нельзя сказать, чтобы я не ладил с капитаном. Он ко мне не придирался, я на него не клеветал. Просто…просто мы друг другу не нравились. Но капитаны грузовых судов довольно часто меняются,  а я всегда остаюсь на «Розмари». Пожалуй, стоило бы уже выгравировать в кубрике мое имя. А что, неплохо смотрелось бы. Где-нибудь под потолком – табличка: «Это место по праву принадлежит бравому моряку Эдварду Уильяму Парксу, прослужившему на этом судне больше десяти лет». Я, во всяком случае, был бы доволен.
Так вот, в конце того рейса я планировал развлекаться. Если бы я знал, как и с кем попаду в Сингапур…
Тем утром, когда «Розмари» пошла ко дну, наш капитан, Стив Симони, был пьян. И его первый помощник был пьян. Нет ничего запретнее, чем пьянство на судне, но «у жены Шона день рождения, а у меня бутылка виски, мы празднуем, и вообще, Уилл, ты зануда, не приставай!» - примерно так мне заявил вечером наш капитан, наш великолепный Стив Симони, любимец женщин и умелец очаровывать пожилых дам. Надо сказать, он и вправду был обаятелен, как черт. Ну и внешность свое дело делала. Он был высокий – даже выше меня, а я далеко не карлик – зеленоглазый и статный. Девушки были готовы на все, чтобы стать его возлюбленными. Но они не знали этого рыжего черта, а я знал.
Тогда я плюнул на все и пошел спать – моя вахта закончилась  в два часа ночи, и у меня не было охоты воспитывать человека, который все равно не последует моему совету.
Пьяный капитан и пьяный помощник капитана – большая неприятность. Пьяный капитан, пьяный первый помощник и заснувший вахтенный – беда и неминуемая гибель.
Я проснулся от толчка. Обычно наш теплоход двигался ровно и размеренно, так что я пошел посмотреть, что случилось. По дороге постучал в дверь каюты кока – в конце концов, утро, значит, он должен готовить завтрак.
Я не успел выйти на открытую палубу, как включилось бортовое радио. Симони заплетающимся языком пролепетал что-то вроде «открылся люк в трюме, вода медленно его заполняет, скоро дойдет до нижних палуб, так что все вы, придурки, умрете, а мы с Шоном садимся на шлюпку и уплываем отсюда к чертовой матери…». Как-то так.
Я не поверил. В одно мгновение перепрыгнул оставшиеся до верхней палубы ступеньки, открыл дверь – и задохнулся от бешенства.
Симони и Шон спускали на воду последнюю шлюпку. Первые четыре они по пьяному делу уронили в воду.  В одну шлюпку помещается человек десять - двенадцать.  В экипаже было шестьдесят моряков и кок.
Палубы накренилась. «Розмари», моя «Розмари» тонула. А они спускали на воду последнюю шлюпку, готовясь уплыть. Стив Симони держал  в руках кучу какого-то барахла. Еще что-то стояло на палубе. Я бросился на них  с криком ярости. Удар по голове…
….и вид накренившейся «Розмари»,  уже с воды. И наш кок, держащийся за перила, чтобы не скатиться с наклонной палубы. Этот кок, черный, как ночь, служил здесь столько же, сколько я. Он был меня старше, и, когда я был юнгой, рассказывал во время шторма сказки. В то утро за его передник отчаянно цеплялся маленький, недавно рожденный котенок. Я понял, что они умрут. И заплакал.
-Эй, полегче, Уилл! Ты же мужик. Хочешь виски? – раздался голос Симони. Я представил себе, как хрустят под пальцами позвонки его шеи. Видение мне понравилось.
-Ты что, не понимаешь, что шестьдесят один человек, кошка, котенок и прекрасная «Розмари» погибнут из-за тебя? Ты…ты…
И я бросился на него. Но ему было не суждено умереть в тот день. Шон ударил меня сзади, а когда я очнулся, то уже был связан.
-Ты должен быть мне благодарен за то, что я спас тебе жизнь. Я мог бы оставить тебя там, на палубе, и
Ты бы утонул вместе со всеми, - заявил все еще пьяный Симони. Я плакал, я рыдал, я угрожал. Ничто не помогало.
Я не знаю, сколько дрейфовала наша шлюпка. Первое время я был связан, а потом мы все стали слишком слабы, чтобы двигаться.
Нас подобрал какой-то корабль. Капитан подбросил нас до Сингапура. Я хотел убить Стива Симони, но никак не мог уличить момент.
Сингапур…Я мечтал, как буду ходить здесь  по злачным местам, а вместо этого засел за самый дальний столик в баре, заказал три порции содовой и вспоминал имена тех, кого я больше никогда не увижу.
Шестьдесят один человек. «Розмари». Котенок, который даже еще не открыл глаза.
Я должен отомстить за них.
И сделать это можно только одним способом.
Найти его…убить…успокоить души тех, кто так и не увидел пристань  в Сингапуре.

***
Я – Питер Каргилл, и я главный врач этого сумасшедшего дома – и в прямом, и в переносном смысле.  Каждый день я начинаю с обхода и заканчиваю им же. И северное крыло второго этажа всегда опустошает меня.
Там – те, кто никогда, ни при каких обстоятельствах, не смогут жить вне клиники.  Шизофреник Томми – сейчас он думает, что врач, до этого бредил о том, что умеет играть на арфе; жаль его – похоже, когда-то он и правда получал медицинское образование, и играл, но свихнулся и попал сюда. Время от времени у него случаются приступы, он порывается биться головой о стену, а после этого меняет очередную манию. Джозеф Лейстнер – самый настоящий, стереотипный сумасшедший, со всеми непонятными, нелогичными действиями и умозаключениями; Кейт Пауэлл – неудавшаяся и потенциальная самоубийца; Эдвард Паркс – маньяк… И Анна. Девушка, которая  завела роман с дождем, не может позволить себе жить в нормальном мире. Моя бедная заблудившаяся девочка. В истории о блудном сыне такой поворот сюжета не учитывался.
Все они хотят лучшего, наверное, у всех есть основательные причины быть безумными. Не сомневаюсь, что они пережили то, чего никогда не переживу я.
Я их не отпущу. Там, в окружающем мире, они захлебнутся в океане безразличия и холодности, общепринятая мораль раздавит и уничтожит их. Они погибнут.
Мне жаль их.
Они считают, что их палаты – клетки. На самом деле, весь мир для них – тюрьма. Чтобы выжить, им придется перекроить реальность по-своему.  Но им не позволят.
Безумным нет меcта в нашем мире. Поэтому почти все – нормальные. Человечество в основном состоит из приспособленцев. Лишь те, кто не желает подстраиваться под реальность, сходят с ума. Остальные живут в страхе.
Все со второго этажа северного крыла – настоящие бойцы. И я не дам им умереть.
Они останутся живы. Мне нужны учителя.